The Master and Margarita

A book by Mikhail Bulgakov.

[ More ParallelTexts | Source language: Russian (cyrillic) | Target language: French ]
The verbs of this paralleltext are marked as links.

Мастер и Маргарита

LE MAÎTRE ET MARGUERITE

Михаил Булгаков

Mikhaïl Boulgakov

...Так кто ж ты, наконец?

– Qui es-tu donc, à la fin ?

– Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.

– Je suis une partie de cette force qui, éternellement, veut le mal, et qui, éternellement, accomplit le bien.

Гете. "Фауст"

GOETHE, Faust.

Глава 1. Никогда не разговаривайте с неизвестными

CHAPITRE I – Ne parlez jamais à des inconnus

В час жаркого весеннего заката, на Патриарших прудах, появилось двое граждан. Первый из них, приблизительно сорокалетний, одетый в серенькую летнюю пару, был маленького роста, темноволос, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а аккуратно выбритое лицо его украшали сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй – плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке – был в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных тапочках.

C’était à Moscou au déclin d’une journée printanière particulièrement chaude. Deux citoyens firent leur apparition sur la promenade de l’étang du Patriarche. Le premier, vêtu d’un léger costume d’été gris clair, était de petite taille, replet, chauve, et le visage soigneusement rasé s’ornait d’une paire de lunettes de dimensions prodigieuses, à monture d’écaille noire. Quant à son chapeau, de qualité fort convenable, il le tenait froissé dans sa main comme un de ces beignets qu’on achète au coin des rues. Son compagnon, un jeune homme de forte carrure dont les cheveux roux s’échappaient en broussaille d’une casquette à carreaux négligemment rejetée sur la nuque, portait une chemise de cow-boy, un pantalon blanc fripé et des espadrilles noires.

Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, редактор толстого художественного журнала и председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, а молодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.

Le premier n’était autre que Mikhaïl Alexandrovitch Berlioz, rédacteur en chef d’une épaisse revue littéraire et président de l’une des plus considérables associations littéraires de Moscou, appelée en abrégé Massolit. Quant au jeune homme, c’était le poète Ivan Nikolaïevitch Ponyriev, plus connu sous le pseudonyme de Biezdomny.

Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью " Пиво и воды ".

Ayant gagné les ombrages de tilleuls à peine verdissants, les deux écrivains eurent pour premier soin de se précipiter vers une baraque peinturlurée dont le fronton portait l’inscription : « Bière, Eaux minérales. »

Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, – никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея.

C’est ici qu’il convient de noter la première étrangeté de cette terrible soirée de mai. Non seulement autour de la baraque, mais tout au long de l’allée parallèle à la rue Malaïa Bronnaïa, il n’y avait absolument personne. À une heure où, semble-t-il, l’air des rues de Moscou surchauffées était devenu irrespirable, où, quelque part au-delà de la ceinture Sadovaïa, le soleil s’enfonçait dans une brume de fournaise, personne ne se promenait sous les tilleuls, personne n’était venu s’asseoir sur les bancs. L’allée était déserte.

– Дайте нарзану, – попросил Берлиоз.

– Donnez-moi de l’eau de Narzan, demanda Berlioz à la tenancière du kiosque.

– Нарзану нету, – ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.

– Y en a pas, répondit-elle en prenant, on ne sait pourquoi, un air offensé.

– Пиво есть ? – сиплым голосом осведомился Бездомный.

– Vous avez de la bière ? s’informa Biezdomny d’une voix sifflante.

– Пиво привезут к вечеру, – ответила женщина.

– On la livre ce soir, répondit la femme.

– А что есть ? – спросил Берлиоз.

– Qu’est-ce que vous avez, alors ? demanda Berlioz.

– Абрикосовая, только теплая, – сказала женщина.

– Du jus d’abricot, mais il est tiède, dit la femme.

– Ну, давайте, давайте, давайте !..

– Bon, donnez, donnez, donnez !…

Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло парикмахерской. Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.

En coulant dans les verres, le jus d’abricot fournit une abondante mousse jaune, et l’air ambiant se mit à sentir le coiffeur. Dès qu’ils eurent bu, les deux hommes de lettres furent pris de hoquets. Ils payèrent et allèrent s’asseoir sur un banc, le dos tourné à la rue Bronnaïa.

Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки.

C’est alors que survint la seconde étrangeté, concernant d’ailleurs le seul Berlioz. Son hoquet s’arrêta net. Son cœur cogna un grand coup dans sa poitrine, puis, semble-t-il, disparut soudain, envolé on ne sait où. Il revint presque aussitôt, mais Berlioz eut l’impression qu’une aiguille émoussée y était plantée. En même temps, il fut envahi d’une véritable terreur, absolument sans raison, mais si forte qu’il eut envie de fuir à l’instant même, à toutes jambes et sans regarder derrière lui.

Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: " Что это со мной ? Этого никогда не было... сердце шалит... я переутомился. Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск... "

Très peiné, Berlioz promena ses yeux alentour, ne comprenant pas ce qui avait pu l’effrayer ainsi. Il pâlit, s’épongea le front de son mouchoir et pensa : « Mais qu’ai-je donc ? C’est la première fois que pareille chose m’arrive. Ce doit être mon cœur qui me joue des tours… le surmenage… il faudrait peut-être que j’envoie tout au diable, et que j’aille faire une cure à Kislovodsk… ».

И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок... Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая.

À peine achevait-il ces mots que l’air brûlant se condensa devant lui, et prit rapidement la consistance d’un citoyen, transparent et d’un aspect tout à fait singulier. Sa petite tête était coiffée d’une casquette de jockey, et son corps aérien était engoncé dans une mauvaise jaquette à carreaux, aérienne elle aussi. Ledit citoyen était d’une taille gigantesque – près de sept pieds – mais étroit d’épaules et incroyablement maigre. Je vous prie de noter, en outre, que sa physionomie était nettement sarcastique.

Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: " Этого не может быть !.. "

La vie de Berlioz ne l’avait nullement préparé à des événements aussi extraordinaires. Il devint donc encore plus pâle, et, les yeux exorbités, il se dit avec effarement : « Ce n’est pas possible !… »

Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.

C’était possible, hélas ! puisque cela était. Sans toucher terre, le long personnage, toujours transparent, se balançait devant lui de droite et de gauche.

Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.

Berlioz fut alors en proie à une telle épouvante qu’il ferma les yeux… Lorsqu’il les rouvrit, tout était fini : le fantôme s’était dissipé, la jaquette à carreaux avait disparu, et la pointe émoussée qui fouillait le cœur de Berlioz s’était, elle aussi, envolée.

– Фу ты черт ! – воскликнул редактор, – ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался ! Даже что-то вроде галлюцинации было, – он попытался усмехнуться, но в глазах его еще прыгала тревога, и руки дрожали. Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся довольно бодро: " Ну-с, итак... " – повел речь, прерванную питьем абрикосовой.

– Pfff ! C’est diabolique ! s’écria le rédacteur en chef. Figure-toi, Ivan, que j’ai cru mourir d’une insolation, là, à l’instant. J’ai eu une espèce d’hallucination, pfff !… Il essaya de rire, mais des lueurs d’effroi traversaient encore ses yeux, et ses mains tremblaient. Peu à peu, cependant, il se calma. Il s’éventa avec son mouchoir, puis proféra d’un ton assez ferme : « Bon. Ainsi donc… », reprenant le fil de son discours que le jus d’abricot avait interrompu.

Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в том, что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большую антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил. Очертил Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново. И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде лекции об Иисусе, с тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта.

Ce discours, comme on le sut par la suite, portait sur Jésus-Christ. Pour tout dire, le rédacteur en chef avait commandé au poète, pour le prochain numéro de la revue, un grand poème antireligieux. Ivan Nikolaïevitch avait donc composé ce poème, en un temps remarquablement bref d’ailleurs, mais malheureusement, le rédacteur en chef s’était montré fort peu satisfait du résultat. Biezdomny avait peint son personnage principal – Jésus-Christ – sous les couleurs les plus sombres, et pourtant, de l’avis du rédacteur en chef, tout le poème était à refaire. Berlioz avait donc entrepris, au bénéfice du poète, une sorte de conférence sur Jésus, afin, disait-il, de lui faire toucher du doigt son erreur fondamentale.

Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича – изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он писал, – но Иисус в него получился ну совершенно как живой, некогда существовавший Иисус, только правда снабженный всеми отрицательными чертами Иисус.

Il est difficile de préciser si, en l’occurrence, Ivan Nikolaïevitch avait été victime de la puissance évocatrice de son talent, ou d’une complète ignorance de la question. Toujours est-il que son Jésus semblait, eh bien…, parfaitement vivant. C’était un Jésus qui, incontestablement, avait existé, bien qu’il fût abondamment pourvu des traits les plus défavorables.

Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем – простые выдумки, самый обыкновенный миф.

Berlioz voulait donc montrer au poète que l’essentiel n’était pas de savoir comment était Jésus – bon ou mauvais –, mais de comprendre que Jésus, en tant que personne, n’avait jamais existé, et que tout ce qu’on racontait sur lui était pure invention – un mythe de l’espèce la plus ordinaire.

Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-й книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых " Анналов ", где говорится о казни Иисуса, – есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.

Il faut observer que le rédacteur en chef était un homme d’une rare érudition. Il fit remarquer par exemple, avec beaucoup d’habileté, que des historiens anciens tels que le célèbre Philon d’Alexandrie, ou le brillant Flavius Josèphe, n’avaient jamais fait la moindre allusion à l’existence de Jésus. Montrant la profondeur et la solidité de ses connaissances, Mikhaïl Alexandrovitch révéla même au poète, entre autres choses, que le fameux passage du chapitre 44, livre XV, des Annales de Tacite où il est question du supplice de Jésus n’était qu’un faux, ajouté beaucoup plus tard.

Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.

Le poète, pour qui tout cela était nouveau, fixait sur Mikhaïl Alexandrovitch le regard animé de ses yeux verts et l’écoutait attentivement. Il lâchait seulement, de temps à autre, un léger hoquet, en jurant tout bas contre le jus d’abricot.

– Нет ни одной восточной религии, – говорил Берлиоз, – в которой, как правило непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор...

– Il n’y a pratiquement pas une seule religion orientale, disait Berlioz, où l’on ne puisse trouver une vierge immaculée mettant un dieu au monde. Les chrétiens ont créé leur Jésus exactement de la même façon, sans rien inventer de nouveau. En fait, Jésus n’a jamais existé. C’est là-dessus, principalement, qu’il faut mettre l’accent…

Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по мере того, как Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, – поэт узнавал все больше и больше интересного и полезного и про египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и про Мардука, и даже про менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого весьма почитали некогда ацтеки в Мексике.

La voix de ténor de Berlioz résonnait avec éclat dans l’allée déserte. Et, à mesure que Mikhaïl Alexandrovitch s’enfonçait dans un labyrinthe où seuls peuvent s’aventurer, sans risquer de se rompre le cou, des gens d’une instruction supérieure, le poète découvrait à chaque pas des choses curieuses et fort utiles sur le dieu égyptien Osiris, fils bienfaisant du Ciel et de la Terre, sur le dieu phénicien Tammouz, sur Mardouk, dieu de Babylone, et même sur le dieu terrible, quoique moins connu, Huitzli-Potchli, fort honoré jadis par les Aztèques du Mexique.

И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался первый человек.

C’est au moment précis où Mikhaïl Alexandrovitch racontait au poète comment les Aztèques façonnaient à l’aide de pâte des figurines représentant Huitzli-Potchli – c’est à ce moment précis que, pour la première fois, quelqu’un apparut dans l’allée.

Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Во второй – что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было. Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.

Par la suite – alors qu’à vrai dire, il était déjà trop tard –, différentes institutions décrivirent ce personnage dans les communiqués qu’elles publièrent. La comparaison de ceux-ci ne laisse pas d’être surprenante. Dans l’un, il est dit que le nouveau venu était de petite taille, avait des dents en or et boitait de la jambe droite. Un autre affirme qu’il s’agissait d’un géant, que les couronnes de ses dents étaient en platine, et qu’il boitait de la jambe gauche. Un troisième déclare laconiquement que l’individu ne présentait aucun signe particulier. Il faut bien reconnaître que ces descriptions, toutes tant qu’elles sont, ne valent rien.

Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и росту был не маленького и не громадного, а просто высокого. Что касается зубов, то с левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой – золотые. Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду – лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом – иностранец.

Avant tout, le nouveau venu ne boitait d’aucune jambe. Quant à sa taille, elle n’était ni petite ni énorme, mais simplement assez élevée. Ses dents portaient bien des couronnes, mais en platine à gauche et en or à droite. Il était vêtu d’un luxueux complet gris et chaussé de souliers de fabrication étrangère, gris comme son costume. Coiffé d’un béret gris hardiment tiré sur l’oreille, il portait sous le bras une canne, dont le pommeau noir était sculpté en tête de caniche. Il paraissait la quarantaine bien sonnée. Bouche légèrement tordue. Rasé de près. Brun. L’œil droit noir, le gauche – on se demande pourquoi – vert. Des sourcils noirs tous deux, mais l’un plus haut que l’autre. Bref : un étranger.

Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт, иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней скамейке, в двух шагах от приятелей.

Passant devant le banc où le rédacteur en chef et le poète avaient pris place, l’étranger loucha vers eux, s’arrêta, et, brusquement, s’assit sur le banc voisin, à quelques pas des deux amis.

" Немец ", – подумал Берлиоз.

« Un Allemand… », pensa Berlioz.

" Англичанин, – подумал Бездомный, – ишь, и не жарко ему в перчатках ".

« Un Anglais…, pensa Biezdomny, et qui porte des gants par cette chaleur ! »

А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окаймлявшие пруд, причем заметно стало, что видит это место он впервые и что оно его заинтересовало.

Cependant, l’étranger enveloppait du regard les hautes maisons qui délimitaient un carré autour de l’étang. Il était visible qu’il se trouvait là pour la première fois, et que le spectacle l’intéressait.

Он остановил взор на верхних этажах, ослепительно отражающих в стеклах изломанное и навсегда уходящее от Михаила Александровича солнце, затем перевел его вниз, где стекла начали предвечерне темнеть, чему-то снисходительно усмехнулся, прищурился, руки положил на набалдашник, а подбородок на руки.

Ses yeux s’arrêtèrent sur les étages supérieurs, dont les vitres renvoyaient l’image aveuglante d’un soleil brisé qui, pour Mikhaïl Alexandrovitch, allait disparaître à jamais, puis descendirent vers les fenêtres que le soir assombrissait déjà. Il eut alors, sans qu’on pût en deviner la raison, un sourire légèrement ironique et condescendant, cligna de l’œil, posa les mains sur le pommeau de sa canne, et son menton sur ses mains.

– Ты, Иван, – говорил Берлиоз, – очень хорошо и сатирически изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но соль-то в том, что еще до Иисуса родился целый ряд сынов божиих, как, скажем, феникийский Адонис, фригийский Аттис, персидский Митра, коротко же говоря, ни один из них не рождался и никого не было, в том числе и Иисуса, и необходимо, чтоб ты, вместо рождения или, предпложим, прихода волхвов, изобразил бы нелепые слухи об этом приходе... А то выходит по твоему рассказу, что он действительно родился !..

– Vois-tu, Ivan, disait Berlioz, par exemple, ta description de la naissance de Jésus, Fils de Dieu, est très bien, très satirique. Seulement – voilà le hic – c’est qu’avant Jésus, il est né toute une série de fils de dieux, comme, disons, le Phénicien Adonis, le Phrygien Attis, le Perse Mithra. Pour parler bref, aucun d’eux n’est né réellement, aucun n’a existé, et Jésus pas plus que les autres. Ce qu’il faut donc que tu fasses, au lieu de décrire sa naissance, ou, supposons, l’arrivée des Rois mages, c’est de montrer l’absurdité des bruits qui ont couru là-dessus. Or, en lisant ton histoire, on finit par croire vraiment que Jésus est né !…

Тут Бездомный сделал попытку прекратить замучившую его икоту, задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче, и в этот же момент Берлиоз прервал свою речь, потому что иностранец вдруг поднялся и направился к писателям.

À ce moment, Biezdomny essaya de mettre fin au hoquet qui le tourmentait. Il retint son souffle, en conséquence de quoi il hoqueta plus fort et plus douloureusement. Au même instant, Berlioz interrompait son discours, parce que l’étranger s’était levé soudain et s’approchait d’eux.

Те поглядели на него удивленно.

Les deux écrivains le regardèrent avec surprise.

– Извините меня, пожалуйста, – заговорил подошедший с иностранным акцентом, но не коверкая слов, – что я, не будучи знаком, позволяю себе... но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что...

– Excusez-moi, je vous prie, dit l’homme avec un accent étranger, mais sans écorcher les mots. Je vous suis inconnu, et je me permets de… mais le sujet de votre savante conversation m’intéresse tellement que…

Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как приподняться и раскланяться.

En disant ces mots, il ôta poliment son béret, et les deux amis n’eurent d’autre ressource que de se lever et de saluer l’inconnu.

" Нет, скорее француз... " – подумал Берлиоз.

« Non, ce serait plutôt un Français… », pensa Berlioz.

" Поляк ?.. " – подумал Бездомный.

« Un Polonais… », pensa Biezdomny.

Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же слов произвел отвратительное впечатление, а Берлиозу скорее понравился, то есть не то чтобы понравился, а... как бы выразиться... заинтересовал, что ли.

Il est nécessaire d’ajouter que dès ses premières paroles, l’étranger éveilla chez le poète un sentiment de répulsion, tandis que Berlioz le trouva plutôt plaisant, enfin… pas tellement plaisant, mais… comment dire ?… intéressant, voilà.

– Разрешите мне присесть ? – вежливо попросил иностранец, и приятели как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и тотчас вступил в разговор. – Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете ? – спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз.

– Me permettez-vous de m’asseoir ? demanda poliment l’étranger. Non sans quelque mauvaise grâce, les amis s’écartèrent. Avec beaucoup d’aisance, l’homme s’assit entre eux, et se mit aussitôt de la conversation. – Si je ne me suis point mépris, vous avez jugé bon d’affirmer, n’est-ce pas, que Jésus n’avait jamais existé ? demanda-t-il en fixant son œil vert sur Berlioz.

– Нет, вы не ослышались, – учтиво ответил Берлиоз, – именно это я и говорил.

– Vous ne vous êtes nullement mépris, répondit courtoisement Berlioz. C’est précisément ce que j’ai dit.

– Ах, как интересно ! – воскликнул иностранец.

– Ah ! comme c’est intéressant ! s’écria l’étranger.

" А какого черта ему надо ? " – подумал Бездомный и нахмурился.

« En quoi diable est-ce que ça le regarde ! » songea Biezdomny en fronçant les sourcils.

– А вы соглашались с вашим собеседником ? – осведомился неизвестный, повернувшись вправо к Бездомному.

– Et vous êtes d’accord avec votre interlocuteur ? demanda l’inconnu en tournant son œil droit vers Biezdomny.

– На все сто ! – подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.

– Cent fois pour une ! affirma celui-ci, qui aimait les formules ampoulées et le style allégorique.

– Изумительно ! – воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: – Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите в бога ? – он сделал испуганные глаза и прибавил: – Клянусь, я никому не скажу.

– Étonnant ! (s’écria à nouveau l’indiscret personnage. Puis, sans qu’on sache pourquoi, il regarda autour de lui comme un voleur, et, étouffant sa voix de basse, il reprit :) Pardonnez-moi de vous importuner, mais si j’ai bien compris, et tout le reste mis à part, vous ne… croyez pas en Dieu ? Il leur jeta un regard effrayé et ajouta vivement : – Je ne le répéterai à personne, je vous le jure !

– Да, мы не верим в бога, – чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз. – Но об этом можно говорить совершенно свободно.

– Effectivement, nous ne croyons pas en Dieu, répondit Berlioz en se retenant de sourire de l’effroi du touriste, mais c’est une chose dont nous pouvons parler tout à fait librement.

Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:

L’étranger se renversa sur le dossier du banc et lança, d’une voix que la curiosité rendait presque glapissante :

– Вы – атеисты?!

– Vous êtes athées ?

– Да, мы – атеисты, – улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный подумал, рассердившись: " Вот прицепился, заграничный гусь ! "

– Mais oui, nous sommes athées, répondit Berlioz en souriant. « Il s’incruste, ce pou d’importation ! » pensa Biezdomny avec colère.

– Ох, какая прелесть ! – вскричал удивительный иностранец и завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.

– Mais cela est merveilleux ! s’exclama l’étranger stupéfait, et il se mit à tourner la tête en tous sens pour regarder tour à tour les deux hommes de lettres.

– В нашей стране атеизм никого не удивляет, – дипломатически вежливо сказал Берлиоз, – большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге.

– Dans notre pays, l’athéisme n’étonne personne, fit remarquer Berlioz avec une politesse toute diplomatique. Depuis longtemps et en toute conscience, la majorité de notre population a cessé de croire à ces fables.

Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному редактору руку, произнеся при этом такие слова:

Une drôle de chose dut alors passer par la tête de l’étranger, car il se leva, prit la main du rédacteur en chef ébahi et la serra en proférant ces paroles :

– Позвольте вас поблагодарить от всей души !

– Permettez-moi de vous remercier de toute mon âme !

– За что это вы его благодарите ? – заморгав, осведомился Бездомный.

– Et de quoi, s’il vous plaît, le remerciez-vous ? s’enquit Biezdomny en battant des paupières.

– За очень важное сведение, которое мне, как путешественнику, чрезвычайно интересно, – многозначительно подняв палец, пояснил заграничный чудак.

– Pour une nouvelle de la plus haute importance, excessivement intéressante pour le voyageur que je suis, expliqua l’original, en levant le doigt d’un air qui en disait long.

Важное сведение, по-видимому, действительно произвело на путешественника сильное впечатление, потому что он испуганно обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту.

Il est de fait que, visiblement, cette importante nouvelle avait produit sur le voyageur une forte impression, car il regarda les maisons d’un air effrayé, comme s’il craignait de voir surgir un athée à chaque fenêtre.

" Нет, он не англичанин... " – подумал Берлиоз, а Бездомный подумал: " Где это он так наловчился говорить по-русски, вот что интересно ! " – и опять нахмурился.

« Non, ce n’est pas un Anglais », pensa Berlioz, et Biezdomny pensa : « En tout cas, pour parler russe, il s’y entend. Curieux de savoir où il a pêché ça ! » et il se renfrogna de nouveau.

– Но, позвольте вас спросить, – после тревожного раздумья заговорил заграничный гость, – как же быть с доказательствами бытия божия, коих, как известно, существует ровно пять ?

– Mais permettez-moi, reprit le visiteur après un instant de méditation inquiète, permettez-moi de vous demander ce que vous faites, alors, des preuves de l’existence de Dieu qui, comme chacun sait, sont exactement au nombre de cinq ?

– Увы ! – с сожалением ответил Берлиоз, – ни одно из этих доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведь согласитесь, что в области разума никакого доказательства существования бога быть не может.

– Hélas ! répondit Berlioz avec compassion. Ces preuves ne valent rien du tout, et l’humanité les a depuis longtemps reléguées aux archives. Vous admettrez que sur le plan rationnel, aucune preuve de l’existence de Dieu n’est concevable.

– Браво ! – вскричал иностранец, – браво ! Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство !

– Bravo ! s’exclama l’étranger. Bravo ! Vous venez de répéter exactement l’argument de ce vieil agité d’Emmanuel. Il a détruit de fond en comble les cinq preuves, c’est certain, mais par la même occasion, et comme pour se moquer de lui-même, il a forgé de ses propres mains une sixième preuve. C’est amusant, non ?

– Доказательство Канта, – тонко улыбнувшись, возразил образованный редактор, – также неубедительно. И недаром Шиллер говорил, что кантовские рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством.

– La preuve de Kant, répliqua l’érudit rédacteur en chef en souriant finement, n’est pas plus convaincante que les autres. Schiller n’a-t-il pas dit, à juste titre, que les raisonnements de Kant à ce sujet ne pouvaient satisfaire que des esclaves ? Quant à David Strauss, il n’a fait que rire de cette prétendue preuve.

Берлиоз говорил, а сам в это время думал: " Но, все-таки, кто же он такой ? И почему так хорошо говорит по-русски ? "

Tout en parlant, Berlioz pensait : « Qui peut-il être, à la fin ? Et pourquoi parle-t-il aussi bien le russe ? »

– Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки ! – совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.

– Votre Kant, avec ses preuves, je l’enverrais pour trois ans aux îles Solovki, Moi ! lança soudain Ivan Nikolaïevitch, tout à fait hors de propos.

– Иван ! – сконфузившись, шепнул Берлиоз.

Но предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило иностранца, но даже привело в восторг.

Mais l’idée d’envoyer Kant aux Solovki, loin de choquer l’étranger, le plongea au contraire dans le ravissement.

– Именно, именно, – закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенный к Берлиозу, засверкал, – ему там самое место ! Ведь говорил я ему тогда за завтраком: " Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали ! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут ".

– Parfait, parfait ! s’écria-t-il, et son œil vert, toujours tourné vers Berlioz, étincela. C’est exactement ce qu’il lui faudrait ! Du reste, je lui ai dit un jour, en déjeunant avec lui : « Voyez-vous, professeur – excusez-moi – mais vos idées sont un peu incohérentes. Très intelligentes, sans doute, mais terriblement incompréhensibles. On rira de vous. »

Берлиоз выпучил глаза. " За завтраком... Канту ?.. Что это он плетет ? " – подумал он.

Berlioz ouvrit des yeux ronds : « En déjeunant… avec Kant ? Qu’est-ce qu’il me chante là ? » pensa-t-il.

– Но, – продолжал иноземец, не смущаясь изумлением Берлиоза и обращаясь к поэту, – отправить его в Соловки невозможно по той причине, что он уже с лишком сто лет пребывает в местах значительно более отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас !

– Malheureusement, continua le visiteur étranger en se tournant, nullement déconcerté par l’étonnement de Berlioz, vers le poète, il est impossible d’expédier Kant à Solovki, pour la simple raison que, depuis cent et quelques années, il séjourne dans un lieu sensiblement plus éloigné que Solovki, et dont on ne peut le tirer en aucune manière, je vous l’affirme.

– А жаль ! – отозвался задира-поэт.

– Je le regrette ! répliqua le bouillant poète.

– И мне жаль ! – подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и продолжал: – Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле ?

– Je le regrette aussi, croyez-moi ! approuva l’inconnu et son œil étincela. Puis il reprit : – Mais voici la question qui me préoccupe : si Dieu n’existe pas, qui donc gouverne la vie humaine, et, en général, l’ordre des choses sur la terre ?

– Сам человек и управляет, – поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.

– C’est l’homme qui gouverne ! se hâta de répondre le poète courroucé, bien que la question, il faut l’avouer, ne fût pas très claire.

– Виноват, – мягко отозвался неизвестный, – для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день ? И, в самом деле, – тут неизвестный повернулся к Берлиозу, – вообразите, что вы, например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас... кхе... кхе... саркома легкого... – тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удовольствие, – да, саркома, – жмурясь, как кот, повторил он звучное слово, – и вот ваше управление закончилось ! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье – совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И все это кончается трагически: тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи. А бывает и еще хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск, – тут иностранец прищурился на Берлиоза, – пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, так как неизвестно почему вдруг возьмет – поскользнется и попадет под трамвай ! Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так ? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой ? – и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком.

– Pardonnez-moi, dit doucement l’inconnu, mais pour gouverner, encore faut-il être capable de prévoir l’avenir avec plus ou moins de précision, et pour un délai tant soit peu acceptable. Or – permettez-moi de vous le demander –, comment l’homme peut-il gouverner quoi que ce soit, si non seulement il est incapable de la moindre prévision, ne fût-ce que pour un délai aussi ridiculement bref que, disons, un millier d’années, mais si, en outre, il ne peut même pas se porter garant de son propre lendemain ? « Tenez, imaginons ceci, reprit-il en se tournant vers Berlioz. Vous, par exemple. Vous vous mettez à gouverner, vous commencez à disposer des autres et de vous-même, bref, comme on dit, vous y prenez goût, et soudain… hé, hé… vous attrapez un sarcome au poumon… (En disant ces mots, l’étranger sourit avec gourmandise, comme si l’idée du sarcome lui paraissait des plus agréables.) Oui, un sarcome… (répéta-t-il en fermant les yeux et en ronronnant comme un chat) et c’est la fin de votre gouvernement ! « Dès lors, vous vous moquez éperdument du sort des autres. Seul le vôtre vous intéresse. Vos parents et vos amis commencent à vous mentir. Pressentant un malheur, vous courez voir les médecins les plus éminents, puis vous vous adressez à des charlatans, et vous finissez, évidemment, chez les voyantes. Tout cela, ai-je besoin de vous le dire, en pure perte. Et les choses se terminent tragiquement celui qui, naguère encore, croyait gouverner, se retrouve allongé, raide, dans une boîte en bois, et son entourage, comprenant qu’on ne peut plus rien faire de lui, le réduit en cendres. « Mais il peut y avoir pis encore : on se propose, par exemple – quoi de plus insignifiant ! – d’aller faire une cure à Kislovodsk (l’étranger lança un clin d’œil à Berlioz), et voilà, nul ne sait pourquoi, qu’on glisse et qu’on tombe sous un tramway ! Allez-vous me dire que celui à qui cela arrive l’a voulu ? N’est-il pas plus raisonnable de penser que celui qui a voulu cela est quelqu’un d’autre, de tout à fait neutre ? Et l’inconnu éclata d’un rire étrange.

Берлиоз с великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому и трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучить его. " Он не иностранец ! Он не иностранец ! – думал он, – он престранный субъект... Но позвольте, кто же он такой ? "

Berlioz avait écouté avec une attention soutenue la désagréable histoire du sarcome et du tramway, et maintenant une idée inquiétante le tourmentait ; « Ce n’est pas un étranger… ce n’est pas un étranger… pensait-il. C’est, sauf le respect, un type extrêmement bizarre… Mais qui cela peut-il être ?… »

– Вы хотите курить, как я вижу ? – неожиданно обратился к Бездомному неизвестный, – вы какие предпочитаете ?

– Vous désirez fumer, à ce que je vois ? dit tout à coup l’inconnu à Biezdomny. Quelle est votre marque préférée ?

– А у вас разные, что ли, есть ? – мрачно спросил поэт, у которого папиросы кончились.

Surpris, le poète, qui effectivement n’avait plus de cigarettes, répondit d’un air maussade :

– Какие предпочитаете ? – повторил неизвестный.

– Pourquoi ? Vous en avez plusieurs ? – Laquelle préférez-vous ? répéta l’inconnu.

– Ну, " Нашу марку ", – злобно ответил Бездомный.

– Des Notre Marque jeta Biezdomny d’un ton aigre.

Незнакомец немедленно вытащил из кармана портсигар и предложил его Бездомному:

Aussitôt, l’étrange individu tira de sa poche un étui à cigarettes et le tendit à Biezdomny.

– "Наша марка".

– Voici des Notre Marque…

И редактора и поэта не столько поразило то, что нашлась в портсигаре именно " Наша марка ", сколько сам портсигар. Он был громадных размеров, червонного золота, и на крышке его при открывании сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник.

Le rédacteur en chef et le poète furent moins étonnés par le fait que l’étui contenait justement des cigarettes Notre Marque, que par l’étui lui-même. C’était un étui en or de dimensions extraordinaires, dont le couvercle s’ornait d’un triangle de diamants qui brillaient de mille feux bleus et blancs.

Тут литераторы подумали разно. Берлиоз: " Нет, иностранец ! ", а Бездомный: " Вот черт его возьми ! А ? "

Les pensées des deux hommes de lettres prirent alors un cours différent. Berlioz : « Si, c’est un étranger ! » et Biezdomny : « Qu’il aille au diable, à la fin !… »

Поэт и владелец портсигара закурили, а некурящий Берлиоз отказался.

Le poète et le propriétaire de l’étui prirent chacun une cigarette et l’allumèrent. Berlioz, qui ne fumait pas, refusa.

" Надо будет ему возразить так, – решил Берлиоз, – да, человек смертен, никто против этого и не спорит. Но дело в том, что... "

« Voilà ce qu’il faut lui objecter, pensa Berlioz, résolu à poursuivre la discussion. Certes, l’homme est mortel, personne ne songe à le nier. Mais l’essentiel c’est que… »

Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец:

Mais l’étranger ne lui laissa pas le temps d’ouvrir la bouche :

– Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус ! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.

– Certes, l’homme est mortel, dit-il, mais il n’y aurait encore là que demi-mal. Le malheur, c’est que l’homme meurt parfois inopinément. Voilà le hic ! Et d’une manière générale, il est incapable de savoir ce qu’il fera le soir même.

" Какая-то нелепая постановка вопроса... " – помыслил Берлиоз и возразил: – Ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен более или менее точно. Само собой разумеется, что, если на Бронной мне свалится на голову кирпич...

« Quelle façon absurde de présenter les choses !… » pensa Berlioz, qui répondit : – Là, vous exagérez. Pour moi, par exemple, je sais à peu près exactement ce que je vais faire ce soir. Évidemment, si dans la rue Bronnaïa, une tuile me tombe sur la tête…

– Кирпич ни с того ни с сего, – внушительно перебил неизвестный, – никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, вам он ни в каком случае не угрожает. Вы умрете другой смертью.

– Jamais une tuile ne tombera par hasard sur la tête de qui que ce soit, interrompit l’étranger avec un grand sérieux. Vous, en particulier, vous n’avez absolument rien à craindre de ce côté. Vous mourrez autrement.

– Может быть, вы знаете, какой именно ? – с совершенно естественной иронией осведомился Берлиоз, вовлекаясь в какой-то действительно нелепый разговор, – и скажете мне ?

– Vous savez sans doute exactement comment je mourrai ? s’enquit Berlioz avec une ironie parfaitement naturelle, acceptant de suivre son interlocuteur dans cette conversation décidément absurde. Et vous allez me le dire ?

– Охотно, – отозвался незнакомец. Он смерил Берлиоза взглядом, как будто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробормотал что-то вроде: " Раз, два... Меркурий во втором доме... луна ушла... шесть – несчастье... вечер – семь... " – и громко и радостно объявил: – Вам отрежут голову !

– Bien volontiers, répondit l’inconnu. Il jaugea Berlioz du regard, comme s’il voulait lui tailler un costume, marmotta entre ses dents quelque chose comme : « Un, deux… Mercure dans la deuxième maison… la lune est partie… six – un malheur… le soir – sept… », puis, à haute voix, il annonça gaiement : – On vous coupera la tête !

Бездомный дико и злобно вытаращил глаза на развязного неизвестного, а Берлиоз спросил, криво усмехнувшись:

Stupéfié par cette impertinence, Biezdomny dévisagea l’étranger avec une haine sauvage cependant que Berlioz demandait en grimaçant un sourire :

– А кто именно? Враги? Интервенты?

– Ah ! bon ? Et qui cela ? L’ennemi ? Les interventionnistes ?

– Нет, – ответил собеседник, – русская женщина, комсомолка.

– Non, répondit l’autre. Une femme russe, membre de la Jeunesse communiste.

– Гм... – промычал раздраженный шуточкой неизвестного Берлиоз, – ну, это, извините, маловероятно.

– Humm…, grogna Berlioz, irrité par cette plaisanterie de mauvais goût, excusez-moi, mais c’est peu vraisemblable.

– Прошу и меня извинить, – ответил иностранец, – но это так. Да, мне хотелось бы спросить вас, что вы будете делать сегодня вечером, если это не секрет ?

– Excusez-moi à votre tour, répondit l’étranger, mais c’est la vérité. Ah ! oui, je voulais vous demander ce que vous comptiez faire ce soir, si ce n’est pas un secret.

– Секрета нет. Сейчас я зайду к себе на Садовую, а потом в десять часов вечера в МАССОЛИТе состоится заседание, и я буду на нем председательствовать.

– Ce n’est pas un secret. Je vais d’abord rentrer chez moi, rue Sadovaïa, puis, à dix heures, j’irai présider la réunion du Massolit.

– Нет, этого быть никак не может, – твердо возразил иностранец.

– C’est tout à fait impossible, répliqua l’étranger d’un ton ferme.

– Это почему?

– Et pourquoi ?

– Потому, – ответил иностранец и прищуренными глазами поглядел в небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные птицы, – что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила. Так что заседание не состоится.

Clignant des yeux, l’étranger regarda le ciel que des oiseaux noirs, pressentant la fraîcheur du soir, zébraient d’un vol rapide, et répondit : – Parce qu’Annouchka a déjà acheté l’huile de tournesol. Et non seulement elle l’a achetée, mais elle l’a déjà renversée. De sorte que la réunion n’aura pas lieu.

Тут, как вполне понятно, под липами наступило молчание.

On comprendra aisément que le silence se fit sous les tilleuls.

– Простите, – после паузы заговорил Берлиоз, поглядывая на мелющего чепуху иностранца, – при чем здесь подсолнечное масло... и какая Аннушка ?

– Pardon, dit enfin Berlioz en dévisageant l’absurde bavard, mais… que vient faire ici l’huile de tournesol ?… Et de quelle Annouchka parlez-vous ?

– Подсолнечное масло здесь вот при чем, – вдруг заговорил Бездомный, очевидно, решив объявить незванному собеседнику войну, – вам не приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для душевнобольных ?

– Je vais vous le dire, moi, ce qu’elle vient faire ici, l’huile de tournesol, proclama soudain Biezdomny, apparemment résolu à déclarer la guerre à l’importun. Dites-moi, citoyen, vous n’auriez pas séjourné, par hasard, dans une clinique pour malades mentaux ?

– Иван !.. – тихо воскликнул Михаил Александрович.

– Ivan !… protesta à voix basse Mikhaïl Alexandrovitch.

Но иностранец ничуть не обиделся и превесело рассмеялся.

Mais l’étranger, bien loin de se montrer offensé, éclata d’un rire joyeux.

– Бывал, бывал и не раз ! – вскричал он, смеясь, но не сводя несмеющегося глаза с поэта, – где я только не бывал ! Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич !

– Bien sûr, bien sûr, et plus d’une fois ! s’écria-t-il en riant, mais sans détacher du poète un œil qui, lui, ne riait pas du tout. Où n’ai-je pas séjourné, d’ailleurs ! Je ne regrette qu’une chose, c’est de ne pas avoir eu le loisir de demander au professeur ce qu’est la schizophrénie. C’est donc vous-même qui le lui demanderez, Ivan Nikolaïevitch !

– Откуда вы знаете, как меня зовут ?

– Comment savez-vous mon nom ?

– Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас не знает ? – здесь иностранец вытащил из кармана вчерашний номер " Литературной газеты ", и Иван Николаевич увидел на первой же странице свое изображение, а под ним свои собственные стихи. Но вчера еще радовавшее доказательство славы и популярности на этот раз ничуть не обрадовало поэта.

– Voyons, Ivan Nikolaïevitch, qui ne vous connaît pas ? L’étranger tira de sa poche le numéro de la veille de la Gazette littéraire, sur la première page duquel Ivan Nikolaïevitch put voir son propre portrait, accompagné de poèmes dont il était l’auteur. Mais cette preuve tangible de sa gloire et de sa popularité, qui l’avait tant réjoui la veille, ne lui procura plus le moindre plaisir.

– Я извиняюсь, – сказал он, и лицо его потемнело, – вы не можете подождать минутку ? Я хочу товарищу пару слов сказать.

– Vous voulez m’excuser une minute ? dit-il, le visage assombri. Je voudrais dire deux mots à mon ami.

– О, с удовольствием ! – воскликнул неизвестный, – здесь так хорошо под липами, а я, кстати, никуда и не спешу.

– Mais avec plaisir ! s’écria l’inconnu. On est tellement bien sous ces tilleuls. Et, du reste, rien ne me presse.

– Вот что, Миша, – зашептал поэт, оттащив Берлиоза в сторону, – он никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант, перебравшийся к нам. Спрашивай у него документы, а то уйдет...

– Écoute, Micha, chuchota le poète en attirant Berlioz à l’écart. Ce n’est pas du tout un touriste. C’est un espion. C’est un émigré qui s’est réintroduit chez nous. Demande-lui ses papiers, sinon il s’en ira, et…

– Ты думаешь ? – встревоженно шепнул Берлиоз, а сам подумал: " А ведь он прав ! "

– Tu crois ? » murmura Berlioz avec inquiétude, tout en se disant : « Il a raison… »

– Уж ты мне верь, – засипел ему в ухо поэт, – он дурачком прикидывается, чтобы выспросить кое-что. Ты слышишь, как он по-русски говорит, – поэт говорил и косился, следя, чтобы неизвестный не удрал, – идем, задержим его, а то уйдет...

Le poète se pencha et lui souffla dans l’oreille : – Je t’assure, il fait l’imbécile, comme ça, pour nous tirer les vers du nez (le poète loucha vers l’inconnu, craignant que celui-ci n’en profitât pour s’esquiver), viens, il faut qu’on le retienne, sinon il va filer…

И поэт за руку потянул Берлиоза к скамейке.

Le poète prit Berlioz par le bras et l’attira vers le banc.

Незнакомец не сидел, а стоял возле нее, держа в руках какую-то книжечку в темно-сером переплете, плотный конверт хорошей бумаги и визитную карточку.

L’inconnu s’était levé et tenait à la main une sorte de livret à couverture gris foncé, une épaisse enveloppe dont le papier paraissait d’excellente qualité, et une carte de visite.

– Извините меня, что я в пылу нашего спора забыл представить себя вам. Вот моя карточка, паспорт и приглашение приехать в Москву для консультации, – веско проговорил неизвестный, проницательно глядя на обоих литераторов.

– Excusez-moi, dit-il, mais dans le feu de la discussion, j’ai complètement oublié de me présenter. Voici ma carte, mon passeport, et une invitation me priant de venir à Moscou pour donner des consultations.

Те сконфузились. " Черт, все слышал, " – подумал Берлиоз и вежливым жестом показал, что в предъявлении документов нет надобности. Пока иностранец совал их редактору, поэт успел разглядеть на карточке напечатанное иностранными буквами слово " профессор " и начальную букву фамилии – двойное " В ".

L’inconnu souligna ces paroles significatives d’un regard pénétrant, qui remplit de confusion les deux hommes de lettres. « Diable, il a tout entendu… », pensa Berlioz qui repoussa d’un geste poli les papiers que l’étranger lui tendait, cependant que le poète, jetant rapidement un coup d’œil sur la carte de visite, put reconnaître, imprimé en lettres latines, le mot « professeur », et l’initiale du nom, un W.

– Очень приятно, – тем временем смущенно бормотал редактор, и иностранец спрятал документы в карман.

– Enchanté, enchanté, bredouilla le rédacteur en chef avec embarras, et l’étranger fit disparaître ses papiers dans sa poche.

Отношения таким образом были восстановлены, и все трое снова сели на скамью.

Les relations ainsi renouées, les trois hommes prirent place sur le banc.

– Вы в качестве консультанта приглашены к нам, профессор ? – спросил Берлиоз.

– Vous êtes donc invité en qualité de spécialiste, professeur ? demanda Berlioz.

– Да, консультантом.

– C’est cela.

– Вы – немец ? – осведомился Бездомный.

– Heu… vous êtes allemand ? demanda Biezdomny.

– Я-то ?.. – Переспросил профессор и вдруг задумался. – Да, пожалуй, немец... – сказал он.

– Qui, moi ? dit le professeur, qui parut hésiter. Enfin… oui, si vous voulez.

– Вы по-русски здорово говорите, – заметил Бездомный.

– Vous parlez très bien le russe, remarqua Biezdomny.

– О, я вообще полиглот и знаю очень большое количество языков, – ответил профессор.

– Oh ! vous savez, je suis polyglotte, je connais un très grand nombre de langues, répondit le professeur.

– А у вас какая специальность ? – осведомился Берлиоз.

– Et quelle est votre spécialité ? s’enquit Berlioz.

– Я – специалист по черной магии.

– La magie noire.

" На тебе ! " – стукнуло в голове у Михаила Александровича.

« Manquait plus que ça ! » sursauta Berlioz.

– И... и вас по этой специальности пригласили к нам ? – заикнувшись спросил он.

– Et c’est… en tant que spécialiste de… de la magie noire que vous avez été invité ici ? bégaya-t-il.

– Да, по этой пригласили, – подтвердил профессор и пояснил: – Тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века, так вот требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный в мире специалист.

– Parfaitement, dit le professeur. Voyez-vous, poursuivit-il, on a découvert tout récemment, dans votre Bibliothèque nationale, des manuscrits authentiques de Gerbert d’Aurillac, le célèbre nécromancien du Xème siècle, et je suis le seul spécialiste au monde capable de les déchiffrer.

– А-а! Вы историк? – с большим облегчением и уважением спросил Берлиоз.

– Ah ! ah ! Vous êtes historien ? demanda respectueusement Berlioz, vivement soulagé par cette explication.

– Я – историк, – подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к городу: – Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история !

– Je suis historien, en effet (dit le savant, qui ajouta soudain, sans rime ni raison :) Et il se passera une histoire intéressante, ce soir, du côté de l’étang du Patriarche !

И опять крайне удивились и редактор и поэт, а профессор поманил обоих к себе и, когда они наклонились к нему, прошептал:

De nouveau, le rédacteur en chef et le poète furent extrêmement surpris. Mais le professeur leur fit signe de se rapprocher, et quand ils furent tous deux penchés vers eux, il chuchota :

– Имейте в виду, что Иисус существовал.

– Figurez-vous que Jésus a réellement existé.

– Видите ли, профессор, – принужденно улыбнувшись, отозвался Берлиоз, – мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.

Berlioz se redressa aussitôt et dit avec un sourire un peu forcé : – Voyez-vous, professeur, nous respectons grandement vos vastes connaissances, mais sur ce sujet, vous nous permettrez de nous en tenir à un autre point de vue.

– А не надо никаких точек зрения ! – ответил странный профессор, – просто он существовал, и больше ничего.

– Il n’est pas question de points de vue ici, répliqua l’étrange professeur. Jésus a existé, c’est tout.

– Но требуется же какое-нибудь доказательство... – начал Берлиоз.

– Mais encore faudrait-il avoir quelque preuve de…, commença Berlioz.

– И доказательств никаких не требуется, – ответил профессор и заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: – Все просто: в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана … Глава

– Toutes les preuves sont inutiles (coupa le professeur. Et d’une voix douce, dont tout accent avait curieusement disparu, il commença :) Tout est simple. Drapé dans un manteau blanc, à doublure sanglante et avançant de la démarche traînante propre aux cavaliers, un homme apparut sous le péristyle qui séparait les deux ailes du palais…

2. Понтий Пилат

CHAPITRE II – Ponce Pilate

В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Drapé dans un manteau blanc à doublure sanglante et avançant de la démarche traînante propre aux cavaliers, un homme apparut sous le péristyle qui séparait les deux ailes du palais d’Hérode le Grand. C’était Ponce Pilate, procurateur de Judée. Le printemps était là et l’aube du quatorzième jour du mois de Nisan se levait.

Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и пота от конвоя примешивается проклятая розовая струя. От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта двенадцатого молниеносного легиона, заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух.

Plus que tout au monde, le procurateur détestait le parfum de l’essence de roses. Or, depuis l’aube, cette odeur n’avait cessé de le poursuivre : présage certain d’une mauvaise journée. Il semblait au procurateur que les palmiers et les cyprès du jardin exhalaient une odeur de rose et qu’un léger parfum de rose se mêlait, tout à fait incongru, aux relents de cuir et de sueur qui émanaient des soldats de son escorte. Des arrière-salles du palais, où logeait la première cohorte de la douzième légion Foudre, venue à Jérusalem avec le procurateur, montait une légère fumée qui gagnait le péristyle par la terrasse supérieure du jardin ; à cette fumée un peu âcre, qui témoignait que les cuistots de centurie commençaient à préparer le repas du matin, venait encore se mêler, sucré et entêtant, le parfum de la rose.

" О боги, боги, за что вы наказываете меня ? Да, нет сомнений ! Это она, опять она, непобедимая, ужасная болезнь гемикрания, при которой болит полголовы. От нее нет средств, нет никакого спасения. Попробую не двигать головой ".

« Ô Dieux, Dieux, qu’ai-je fait pour que vous me punissiez ainsi ?… Car, il n’y a pas de doute, c’est encore lui, ce mal épouvantable, invincible… cette hémicrânie, qui me torture la moitié de la tête… aucun remède contre cette douleur, nul moyen d’y échapper… bon, je vais essayer de ne pas remuer la tête… »

На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сторону. Секретарь почтительно вложил в эту руку кусок пергамента. Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло проглядел написанное, вернул пергамент секретарю и с трудом проговорил:

Sur le sol de mosaïque, près de la fontaine, on avait déjà avancé un fauteuil. Le procurateur s’y assit sans regarder personne, et tendit la main à la hauteur de son épaule. Un secrétaire glissa dans cette main, avec déférence, une feuille de parchemin. Sans pouvoir retenir une grimace de douleur, le procurateur parcourut rapidement le texte du coin de l’œil, puis rendit le parchemin au secrétaire et prononça avec difficulté :

– Подследственный из Галилеи ? К тетрарху дело посылали ?

– C’est le prévenu de Galilée ? L’affaire a-t-elle été soumise au tétrarque ?

– Да, прокуратор, – ответил секретарь.

– Oui, procurateur, répondit le secrétaire.

– Что же он?

– Eh bien ?

– Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор Синедриона направил на ваше утверждение, – объяснил секретарь.

– Le tétrarque n’a pas voulu conclure, et il soumet la sentence de mort du sanhédrin à votre ratification, dit le secrétaire.

Прокуратор дернул щекой и сказал тихо:

La joue du procurateur fut parcourue d’un tic, et il ordonna d’une voix faible :

– Приведите обвиняемого.

– Faites venir l’accusé.

И сейчас же с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта – ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора.

L’instant d’après, deux légionnaires montaient du jardin et pénétraient sous les colonnes, poussant devant eux un homme d’environ vingt-sept ans, qu’ils amenèrent devant le fauteuil du procurateur. L’homme était vêtu d’une vieille tunique bleue, usée et déchirée, et coiffé d’un serre-tête blanc maintenu autour du front par un étroit bandeau. Ses mains étaient liées derrière son dos. Il avait l’œil gauche fortement poché, et le coin de la bouche fendu ; un filet de sang y séchait. Il regardait le procurateur avec une curiosité anxieuse.

Тот помолчал, потом тихо спросил по-арамейски:

Après un moment de silence, celui-ci demanda doucement en araméen :

– Так это ты подговаривал народ разрушить Ершалаимский храм ?

– Ainsi, c’est toi qui incitais le peuple à détruire le temple de Jérusalem ?

Прокуратор при этом сидел как каменный, и только губы его шевелились чуть-чуть при произнесении слов. Прокуратор был как каменный, потому что боялся качнуть пылающей адской болью головой.

En prononçant ces mots, le procurateur demeura aussi immobile qu’une statue. Seules, ses lèvres remuèrent faiblement. Le procurateur demeura aussi immobile qu’une statue, parce que sa tête brûlait d’une douleur infernale et qu’il redoutait le moindre mouvement.

Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить:

L’homme aux mains liées fit un pas en avant et commença :

– Добрый человек! Поверь мне...

– Bon homme ! Crois-moi, je…

Но прокуратор, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тут же перебил его:

Mais le procurateur, toujours figé et élevant à peine la voix, l’interrompit aussitôt :

– Это меня ты называешь добрым человеком ? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно, – и так же монотонно прибавил: – Кентуриона Крысобоя ко мне.

– C’est moi que tu appelles bon homme ? Tu te trompes. À Jérusalem, tout le monde murmure que je suis un monstre féroce, et c’est parfaitement exact. (Du même ton monotone, il ajouta :) Qu’on fasse venir le centurion.

Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион пепвой кентурии Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором. Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что совершенно заслонил еще невысокое солнце.

Une ombre parut s’étendre sur la terrasse quand le centurion Marcus, chef de la première centurie et surnommé Mort-aux-rats, se présenta devant le procurateur. Mort-aux-rats dépassait d’une tête le plus grand soldat de la légion, et il était si large d’épaules que, littéralement, il cacha le soleil qui commençait à peine à s’élever au-dessus de l’horizon.

Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни:

Le procurateur s’adressa au centurion en latin :

– Преступник называет меня " добрый человек ". Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить.

– Le coupable, dit-il, m’a appelé « bon homme ». Emmenez-le d’ici pendant quelques minutes, afin de lui expliquer comment il convient de me parler. Évitez, cependant, de l’estropier.

И все, кроме неподвижного прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который махнул рукою арестованному, показывая, что тот должен следовать за ним. Крысобоя вообще все провожали взглядами, где бы он ни появлялся, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, из-за того еще, что лицо кентуриона было изуродовано: нос его некогда был разбит ударом германской палицы.

Et tous, hormis l’immobile procurateur, suivirent du regard Marcus Mort-aux-rats qui faisait signe au détenu de le suivre. D’ailleurs, où qu’il se montrât, on suivait toujours Mort-aux-rats du regard à cause de sa taille et de son visage monstrueux qui frappait d’horreur ceux qui le voyaient pour la première fois : son nez avait été écrasé jadis par la massue d’un Germain.

Простучали тяжелые сапоги Марка по мозаике, связанный пошел за ним бесшумно, полное молчание настало в колоннаде, и слышно было, как ворковали голуби на площадке сада у балкона, да еще вода пела замысловатую приятную песню в фонтане.

Les lourds demi-brodequins de Marcus claquèrent sur la mosaïque, suivis sans bruit par l’homme attaché. Un profond silence s’établit sous le péristyle, troublé seulement par le roucoulement des pigeons dans le jardin et par la petite musique, compliquée mais agréable, du jet d’eau de la fontaine.

Прокуратору захотелось подняться, подставить висок под струю и так замереть. Но он знал, что и это ему не поможет.

Le procurateur avait envie de se lever, de mettre son front sous la pluie du jet d’eau et de rester ainsi, pour toujours. Mais même cela ne lui serait d’aucun secours, il le savait.

Выведя арестованного из-под колонн в сад. Крысобой вынул из рук у легионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич и, несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движение кентуриона было небрежно и легко, но связанный мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица и глаза обессмыслились.

En descendant vers le jardin, Mort-aux-rats prit un fouet des mains d’un légionnaire qui montait la garde au pied d’une statue de bronze, et d’un geste négligent, en frappa légèrement le détenu aux épaules. Le geste du centurion avait été léger et nonchalant, mais l’homme aux mains liées s’écroula aussitôt sur le sol, comme si on lui avait fauché les jambes. La bouche ouverte, il aspira l’air comme un noyé, toute coloration disparut de son visage et ses yeux roulèrent dans leurs orbites avec un regard de dément.

Марк одною левою рукой, легко, как пустой мешок, вздернул на воздух упавшего, поставил его на ноги и заговорил гнусаво, плохо выговаривая арамейские слова:

De la main gauche, Marcus ramassa l’homme et le souleva aussi aisément qu’il eût fait d’un sac vide, le remit sur ses pieds et lui dit d’un ton nasillard, en articulant plutôt mal que bien les mots araméens :

– Римского прокуратора называть – игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя ?

– Appeler le procurateur romain hegemon. Pas dire d’autres mots. Et pas bouger. Toi compris, ou moi te battre ?

Арестованный пошатнулся, но совладал с собою, краска вернулась, он перевел дыхание и ответил хрипло:

Le prisonnier chancela et faillit tomber, mais il se maîtrisa. Les couleurs lui revinrent, il reprit son souffle et répondit d’une voix rauque :

– Я понял тебя. Не бей меня.

– J’ai compris. Ne me bats pas.

Через минуту он вновь стоял перед прокуратором.

Un instant plus tard, il était de nouveau devant le procurateur.

Прозвучал тусклый больной голос:

Ce fut une voix terne et malade qui demanda :

– Имя?

– Nom ?

– Мое ? – торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева. Прокуратор сказал негромко:

– Le mien ? répondit hâtivement le détenu, dont toute l’attitude exprimait sa volonté de faire des réponses sensées, et de ne plus provoquer la colère de son interlocuteur.

– Мое – мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое.

Le procurateur dit à mi-voix : – Pas le mien, je le connais. Ne te fais pas plus bête que tu ne l’es. Le tien, oui.

– Иешуа, – поспешно ответил арестант.

– Yeshoua, dit précipitamment le prisonnier.

– Прозвище есть ?

– Tu as un surnom ?

– Га-Ноцри.

– Ha-Nozri.

– Откуда ты родом?

– D’où es-tu ?

– Из города Гамалы, – ответил арестант, головой показывая, что там, где-то далеко, направо от него, на севере, есть город Гамала.

– De la ville de Gamala, répondit le prisonnier et, tournant la tête à droite, il montra que là-bas, quelque part dans le Nord, il existait une ville appelée Gamala.

– Кто ты по крови?

– Qui sont tes parents ?

– Я точно не знаю, – живо ответил арестованный, – я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец... – Где ты живешь постоянно ?

– Je ne sais pas exactement, répondit vivement le détenu. Je ne me souviens plus de mes parents. On m’a dit que mon père était syrien… – Où est ton domicile habituel ?

– У меня нет постоянного жилища, – застенчиво ответил арестант, – я путешествую из города в город.

– Je n’ai pas de domicile habituel, avoua timidement le prisonnier, je voyage de ville en ville.

– Это можно выразить короче, одним словом – бродяга, – сказал прокуратор и спросил: – Родные есть ?

– On peut dire cela plus brièvement. En un mot, tu es un vagabond. Tu as de la famille ?

– Нет никого. Я один в мире.

– Personne. Je suis seul au monde.

– Знаешь ли грамоту?

– As-tu de l’instruction ?

– Да.

– Oui.

– Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского?

– Connais-tu d’autres langues que l’araméen ?

– Знаю. Греческий.

– Oui. Le grec.

Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания глаз уставился на арестованного. Другой глаз остался закрытым.

Une paupière enflée se souleva et un œil voilé par la souffrance se posa sur le prisonnier. L’autre œil resta fermé.

Пилат заговорил по-гречески:

Pilate dit en grec :

– Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ ?

– Ainsi, c’est toi qui as incité le peuple à détruire l’édifice du temple de Jérusalem ?

Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и он заговорил по-гречески:

À ces mots, le détenu parut s’animer, ses yeux cessèrent d’exprimer la peur, et il dit en grec :

– Я, доб... – тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не оговорился, – я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.

– Mais, bon… (une lueur d’effroi passa dans les yeux du prisonnier, à l’idée du faux pas qu’il avait failli commettre) mais, hegemon, jamais de ma vie je n’ai eu l’intention de détruire le Temple, et je n’ai incité personne à une action aussi insensée.

Удивление выразилось на лице секретаря, сгорбившегося над низеньким столом и записывающего показания. Он поднял голову, но тотчас же опять склонил ее к пергаменту.

L’étonnement se peignit sur le visage du secrétaire qui, penché sur une table basse, inscrivait les déclarations du prévenu. Il leva la tête, mais la baissa aussitôt sur son parchemin.

– Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы, – говорил монотонно прокуратор, – а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.

– Des gens de toutes sortes affluent en grand nombre dans cette ville pour les fêtes. Parmi eux, il y a des mages, des astrologues, des devins, et des assassins, dit le procurateur d’une voix monotone. Et il y a aussi des menteurs. Toi, par exemple, tu es un menteur. C’est écrit en toutes lettres : il a appelé la population à détruire le Temple. Tel est le témoignage des gens.

– Эти добрые люди, – заговорил арестант и, торопливо прибавив: – игемон, – продолжал: – ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.

– Ces bonnes gens, dit le prisonnier, qui se hâta d’ajouter, hegemon…, n’ont aucune instruction, et ils ont compris tout de travers ce que je leur ai dit. Du reste, je commence à craindre que ce malentendu ne se prolonge très longtemps. Tout ça à cause de l’autre, qui note ce que je dis n’importe comment.

Наступило молчание. Теперь уже оба больных глаза тяжело глядели на арестанта.

Il y eut un silence. Cette fois, les deux yeux douloureux dévisagèrent pesamment le prisonnier.

– Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, разбойник, – произнес Пилат мягко и монотонно, – за тобою записано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.

– Je te le répète pour la dernière fois : cesse de faire l’idiot, brigand, prononça mollement Pilate. Il y a peu de choses d’écrites sur toi, mais suffisamment pour te pendre.

– Нет, нет, игемон, – весь напрягаясь в желании убедить, заговорил арестованный, – ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент ! Но он вырвал его у меня из рук и убежал.

– Non, non, hegemon, dit le prisonnier, tendu par l’ardent désir de convaincre, il y en a un qui me suit, qui me suit tout le temps, et qui écrit continuellement, sur du parchemin de bouc. Un jour, j’ai jeté un coup d’œil dessus, et j’ai été épouvanté. De tout ce qui était écrit là, je n’ai rigoureusement pas dit un mot. Je l’ai supplié : brûle, je t’en prie, brûle ce parchemin ! Mais il me l’a arraché des mains et s’est enfui.

– Кто такой ? – брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой.

– Qui est-ce ? demanda Pilate d’un air dégoûté, en se touchant la tempe du bout des doigts.

– Левий Матвей, – охотно объяснил арестант, – он был сборщиком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где углом выходит фиговый сад, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой, – тут арестант усмехнулся, – я лично не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово...

– Matthieu Lévi, répondit de bonne grâce le prisonnier. Il était collecteur d’impôts. Je l’ai rencontré pour la première fois sur la route de Béthanie, là où elle tourne devant une plantation de figuiers, et je lui ai parlé. Au début, il s’est montré plutôt hostile à mon égard, et il m’a même injurié… c’est-à-dire qu’il a pensé m’injurier, en me traitant de chien. (Le détenu sourit.) Personnellement, je ne vois rien de mauvais dans cet animal, pour qu’on soit offensé par ce mot…

Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил удивленный взгляд, но не на арестованного, а на прокуратора.

Le secrétaire cessa d’écrire et jeta à la dérobée un regard étonné, non pas sur le détenu, mais sur le procurateur.

–... однако, послушав меня, он стал смягчаться, – продолжал Иешуа, – наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мной путешествовать...

– … Cependant, continua Yeshoua, en m’écoutant, il s’est peu à peu radouci, et finalement, il a jeté son argent sur le chemin et m’a dit que désormais, il voyagerait avec moi…

Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промолвил, повернувшись всем туловищем к секретарю:

De la joue gauche, Pilate esquissa un demi-sourire qui découvrit ses dents jaunes. D’une rotation de tout le buste, il se tourna vers son secrétaire et proféra :

– О, город Ершалаим ! Чего только не услышишь в нем. Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу !

– Ô Jérusalem ! Que ne peut-on entendre dans tes murs ! Un collecteur d’impôts – entendez-vous cela ? – qui jette son argent sur les chemins !

Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужным повторить улыбку Пилата.

Ne sachant que répondre, le secrétaire jugea bon, à tout hasard, de copier le sourire de Pilate.

– А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, – объяснил Иешуа странные действия Левия Матвея и добавил: – И с тех пор он стал моим спутником.

– Il m’a déclaré, dit Yeshoua, pour expliquer l’étrange conduite de Matthieu Lévi, que, désormais, l’argent lui faisait horreur. Et depuis, ajouta-t-il, il est devenu mon compagnon.

Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: " Повесить его ". Изгнать и конвой, уйти из колоннады внутрь дворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребовать холодной воды, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию. И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове прокуратора.

Ricanant toujours silencieusement, le procurateur regarda le prisonnier, puis le soleil qui continuait à monter, impitoyable, au-dessus des statues équestres de l’hippodrome, là-bas vers la droite, dans le fond de la vallée, et tout à coup, pris d’une sorte de nausée, il pensa que le plus simple serait d’expulser de la terrasse cet étrange brigand – il suffirait pour cela de deux mots : « Pendez-le » –, de renvoyer l’escorte par la même occasion, de rentrer dans le palais, de donner l’ordre de faire l’obscurité dans la chambre, de s’étendre sur le lit, de réclamer de l’eau fraîche, d’appeler son chien Banga d’une voix plaintive et de se faire consoler par lui de ces maux de tête insupportables. Et l’idée du poison passa, fugitive mais tentatrice, dans la tête malade du procurateur.

Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем безжалостном Ершалаимском солнцепеке стоит перед ним арестант с обезображенным побоями лицом, и какие еще никому не нужные вопросы ему придется задавать.

Ses yeux troubles revinrent au prisonnier et il demeura un moment silencieux, essayant douloureusement de se rappeler pourquoi, sous l’impitoyable soleil matinal de Jérusalem, on lui avait amené ce prévenu au visage marqué de coups, et quelles questions – qui n’intéresseraient jamais personne d’ailleurs – il fallait encore lui poser.

– Левий Матвей ? – хриплым голосом спросил больной и закрыл глаза.

– Matthieu Lévi ? demanda le malade d’une voix rauque, et il ferma les yeux.

– Да, Левий Матвей, – донесся до него высокий, мучающий его голос.

– Oui, Matthieu Lévi, répondit une voix aiguë qui lui fit mal.

– А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре ?

– Enfin, qu’as-tu dit à la foule du marché, à propos du Temple ?

Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимо мучителен, и этот голос говорил:

Il sembla à Pilate que la voix qui lui parvenait lui transperçait la tempe, lui infligeant un supplice indicible.

– Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.

– J’ai dit, hegemon, fit la voix, que le temple de la vieille foi s’écroulerait et que s’élèverait à sa place le nouveau temple de la vérité. Je me suis exprimé ainsi pour mieux me faire comprendre.

– Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления ? Что такое истина ?

– Et qu’est-ce qui t’a pris, vagabond, d’aller au marché et de troubler le peuple en lui parlant de la vérité, c’est-à-dire de quelque chose dont tu n’as aucune notion ? Qu’est-ce que la vérité ?

И тут прокуратор подумал: " О, боги мои ! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше... " И опять померещилась ему чаша с темною жидкостью. " Яду мне, яду ! "

« Dieux ! pensa en même temps le procurateur. Je lui pose là des questions qui n’ont aucun intérêt juridique… mon intelligence me trahit, elle aussi… » Et de nouveau, l’image d’une coupe pleine d’un liquide noirâtre traversa son esprit. « Du poison. Donnez-moi du poison… »

И вновь он услышал голос:

Et de nouveau, il entendit la voix :

– Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.

– La vérité, c’est d’abord que tu as mal à la tête. Et à tel point que, lâchement, tu songes à la mort. Non seulement tu n’as pas la force de discuter avec moi, mais il t’est même pénible de me regarder. De sorte qu’en ce moment, sans le vouloir, je suis ton bourreau, ce qui me chagrine. Tu n’es même pas capable de penser à quoi que ce soit. Ton rêve est simplement d’avoir ton chien auprès de toi, le seul être, apparemment, auquel tu sois attaché. Mais tes tourments vont cesser à l’instant, ta tête ne te fera plus souffrir.

Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописал слова.

Le secrétaire resta la plume en l’air et regarda le prisonnier avec des yeux ronds.

Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже довольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннаду и подползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца.

Pilate leva vers le prisonnier des yeux de martyr et vit que le soleil était déjà haut au-dessus de l’hippodrome, qu’un de ses rayons s’était glissé sous le péristyle et rampait vers les sandales éculées de Yeshoua et que celui-ci s’en écartait pour rester à l’ombre.

Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом его бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волею и вновь опустился в кресло.

Le procurateur se leva alors de son fauteuil, pressa sa tête dans ses mains, et une expression d’épouvante se peignit sur son visage glabre et jaunâtre. Mais il la réprima aussitôt par un effort de volonté, et se rassit.

Арестант же тем временем продолжал свою речь, но секретарь ничего более не записывал, а только, вытянув шею, как гусь, старался не проронить ни одного слова.

Le détenu, cependant, poursuivait son discours, mais le secrétaire n’écrivait plus rien. Le cou tendu, comme une oie, il s’efforçait seulement de ne pas en perdre un mot.

– Ну вот, все и кончилось, – говорил арестованный, благожелательно поглядывая на Пилата, – и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется, – арестант повернулся, прищурился на солнце, – позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека. Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол.

– Et voilà, c’est fini, dit le prisonnier en regardant Pilate avec bienveillance, et j’en suis extrêmement heureux. Je te conseillerais bien, hegemon, de quitter ce palais pour un temps et d’aller te promener à pied dans les environs, ne serait-ce que dans les jardins du mont des Oliviers. L’orage n’éclatera… (le détenu se retourna et regarda vers le soleil en clignant des yeux)… que plus tard, dans la soirée. Cette promenade te ferait grand bien, et je t’y accompagnerais avec plaisir. J’ai en tête quelques idées nouvelles qui pourraient, je crois, t’intéresser, et je t’en ferais part volontiers, d’autant plus que tu me fais l’effet d’un homme fort intelligent. (Le secrétaire pâlit mortellement et laissa choir son rouleau de parchemin.)

– Беда в том, – продолжал никем не останавливаемый связанный, – что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, – и тут говорящий позволил себе улыбнуться.

Le malheur, continua l’homme aux mains liées, que décidément rien n’arrêtait, c’est que tu vis trop renfermé, et que tu as définitivement perdu confiance en autrui. On ne peut tout de même pas, admets-le, reporter toute son affection sur un chien. Ta vie est pauvre, hegemon. Sur quoi l’orateur se permit de sourire.

Секретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам своим или не верить. Приходилось верить. Тогда он постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного. И этого секретарь представить себе не мог, хотя и хорошо знал прокуратора.

Le secrétaire, maintenant, ne pensait plus qu’à une chose : devait-il ou non croire ce qu’il entendait ? Il le fallait bien. Il essaya alors d’imaginer quelle forme fantastique prendrait la fureur de l’irascible procurateur devant la témérité inouïe du prisonnier. Mais cela, le secrétaire ne pouvait l’imaginer quoiqu’il connût fort bien le procurateur.

Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:

Et l’on entendit la voix brisée et rauque du procurateur qui disait en latin :

– Развяжите ему руки.

– Détachez-lui les mains.

Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его другому, подошел и снял веревки с арестанта. Секретарь поднял свиток, решил пока что ничего не записывать и ничему не удивляться.

Un légionnaire de l’escorte frappa le sol de sa lance, la passa à son voisin, s’approcha et défit les liens du prisonnier. Le secrétaire ramassa son rouleau, et décida, jusqu’à nouvel ordre, de ne rien écrire et de ne s’étonner de rien.

– Сознайся, – тихо по-гречески спросил Пилат, – ты великий врач?

– Avoue-le, demanda doucement Pilate en grec, tu es un grand médecin ?

– Нет, прокуратор, я не врач, – ответил арестант, с наслаждением потирая измятую и опухшую багровую кисть руки.

– Non, procurateur, je ne suis pas médecin, répondit le détenu en frottant avec délectation ses poignets meurtris, enflés et rougis.

Круто, исподлобья Пилат буравил глазами арестанта, и в этих глазах уже не было мути, в них появились всем знакомые искры.

Les sourcils froncés, Pilate fouilla du regard le prisonnier, mais la brume qui voilait ce regard avait disparu et on y retrouvait les étincelles bien connues.

– Я не спросил тебя, – сказал Пилат, – ты, может быть, знаешь и латинский язык ?

– Au fait, dit Pilate, je ne t’ai pas demandé… Tu connais aussi le latin ?

– Да, знаю, – ответил арестант.

– Oui, je le connais, répondit le détenu.

Краска выступила на желтоватых щеках Пилата, и он спросил по-латыни:

Les joues jaunes de Pilate se colorèrent, et il demanda en latin :

– Как ты узнал, что я хотел позвать собаку ?

– Comment as-tu su que je désirais appeler mon chien ?

– Это очень просто, – ответил арестант по-латыни, – ты водил рукой по воздуху, – арестант повторил жест Пилата, – как будто хотел погладить, и губы...

– Très simplement, répondit le prisonnier dans la même langue. Tu as passé la main en l’air (il répéta le geste de Pilate) comme si tu voulais donner une caresse, et tes lèvres…

– Да, – сказал Пилат.

– Oui, bon, dit Pilate.

Помолчали, потом Пилат задал вопрос по-гречески:

Ils se turent. Puis Pilate demanda en grec :

– Итак, ты врач?

– Ainsi, tu es médecin ?

– Нет, нет, – живо ответил арестант, – поверь мне, я не врач.

– Non, non, répondit vivement le prisonnier. Crois-moi, je ne suis pas médecin.

– Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делу это прямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить... или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм ?

– Bon, si tu veux garder le secret là-dessus, garde-le. Cela n’a pas de rapport direct avec ton affaire. Donc, tu affirmes que tu n’as pas appelé le peuple à démolir… ou à incendier, ou à détruire d’une façon ou d’une autre le temple de Jérusalem ?

– Я, игемон, никого не призывал к подобным действиям, повторяю. Разве я похож на слабоумного ?

– Je le répète, hegemon, je n’ai jamais appelé personne à de tels actes. Est-ce que j’ai l’air d’un faible d’esprit ?

– О да, ты не похож на слабоумного, – тихо ответил прокуратор и улыбнулся какой-то страшной улыбкой, – так поклянись, что этого не было.

– Oh ! certes, tu n’as rien d’un faible d’esprit, répondit doucement le procurateur, avec un sourire inquiétant. Alors jure que tout cela est faux.

– Чем хочешь ты, чтобы я поклялся ? – спросил, очень оживившись, развязанный.

– Sur quoi donc veux-tu que je jure ? demanda, avec une vive animation, l’homme aux mains déliées.

– Ну, хотя бы жизнью твоею, – ответил прокуратор, – ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это !

– Eh bien, sur ta vie, par exemple, répondit le procurateur. C’est le moment, d’ailleurs, car elle n’est pendue qu’à un fil, sache-le.

– Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон ? – спросил арестант, – если это так, ты очень ошибаешься.

– T’imaginerais-tu par hasard que ce fil, c’est toi qui l’as pendu, hegemon ? demanda la prisonnier. En ce cas, tu te trompes lourdement.

Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:

Pilate sursauta et répondit entre ses dents :

– Я могу перерезать этот волосок.

– Mais ce fil, je peux le couper.

– И в этом ты ошибаешься, – светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант, – согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил ?

– Là aussi tu te trompes, répliqua le détenu avec un sourire lumineux, en mettant sa main devant ses yeux pour se protéger du soleil. Tu admettras bien, sans doute, que seul celui qui a pendu ce fil peut le couper ?

– Так, так, – улыбнувшись, сказал Пилат, – теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку ? – тут прокуратор указал на свиток пергамента.

– Bien, bien, dit Pilate en souriant, je ne m’étonne plus maintenant que les badauds de Jérusalem te suivent à la trace. Je ne sais pas qui a pendu ta langue, mais pour être bien pendue elle l’est. À propos, dis-moi, est-il vrai que tu es entré à Jérusalem par la porte des Brebis, monté sur un âne et accompagné de toute une populace qui t’accueillait avec des cris comme si tu étais on ne sait quel prophète ? demanda le procurateur en montrant le rouleau de parchemin.

Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.

Le détenu regarda Pilate avec perplexité.

– У меня и осла-то никакого нет, игемон, – сказал он. – Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал.

– Je n’ai jamais eu d’âne, hegemon, dit-il. Je suis bien entré à Jérusalem par la porte des Brebis, mais à pied, et accompagné uniquement de Matthieu Lévi, et personne n’a rien crié, puisque à ce moment-là, personne à Jérusalem ne me connaissait.

– Не знаешь ли ты таких, – продолжал Пилат, не сводя глаз с арестанта, – некоего Дисмаса, другого – Гестаса и третьего – Вар-раввана ?

– Et ne connais-tu pas, continua Pilate sans détacher ses yeux du prisonnier, un certain Dismas, un certain Hestas, et un troisième nommé Bar-Rabbas ?

– Этих добрых людей я не знаю, – ответил арестант.

– Je ne connais pas ces bonnes gens, répondit le prisonnier.

– Правда?

– C’est vrai ?

– Правда.

– C’est vrai.

– А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова " добрые люди " ? Ты всех, что ли, так называешь ?

– Et maintenant, dis-moi, pourquoi emploies-tu tout le temps ces mots : bonnes gens ? Appelles-tu donc tout le monde comme ça ?

– Всех, – ответил арестант, – злых людей нет на свете.

– Tout le monde, oui, répondit le détenu. Il n’y a pas de mauvaises gens sur la terre.

– Впервые слышу об этом, – сказал Пилат, усмехнувшись, – но, может быть, я мало знаю жизнь ! Можете дальнейшее не записывать, – обратился он к секретарю, хотя тот и так ничего не записывал, и продолжал говорить арестанту: – В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом ?

– C’est la première fois que j’entends ça ! dit Pilate en riant. Mais peut-être que je connais mal la vie !… (Inutile de noter tout cela, ajouta-t-il en se tournant vers le secrétaire, bien que celui-ci eût cessé de noter quoi que ce fût.) Tu as lu cela dans un livre grec, sans doute ? reprit-il en s’adressant au détenu.

– Нет, я своим умом дошел до этого.

– Non, j’ai trouvé cela tout seul.

– И ты проповедуешь это ?

– Et c’est ce que tu prêches ?

– Да.

– Oui.

– А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, – он – добрый ?

– Mais le centurion Marcus, par exemple, qu’on a surnommé Mort-aux-rats ? Il est bon, lui aussi ?

– Да, – ответил арестант, – он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил.

– Oui, répondit le prisonnier. Il est vrai que c’est un homme malheureux. Depuis que de bonnes gens l’ont défiguré, il est devenu dur et cruel. Ce serait intéressant de savoir qui l’a mutilé ainsi.

– Охотно могу сообщить это, – отозвался Пилат, – ибо я был свидетелем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, – тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было в бою при Идиставизо, в долине Дев.

– Je te l’apprendrai volontiers, dit Pilate, car j’en ai été témoin. De bonnes gens – des Germains – se sont jetés sur lui comme des chiens sur un ours. Ils se sont cramponnés à son cou, à ses bras, à ses jambes. La manipule d’infanterie dont il faisait partie était tombée en embuscade, et si la turme de cavalerie que je commandais n’avait pas réussi une percée de flanc, tu n’aurais pas l’occasion, philosophe, de parler à Mort-aux-rats. C’était à la bataille d’Idistavisus Campus, dans la vallée des Vierges.

– Если бы с ним поговорить, – вдруг мечтательно сказал арестант, – я уверен, что он резко изменился бы.

– Si j’avais l’occasion de lui parler, dit le détenu d’un air soudain rêveur, je suis certain qu’il changerait du tout au tout.

– Я полагаю, – отозвался Пилат, – что мало радости ты доставил бы легату легиона, если бы вздумал разговаривать с кем-нибудь из его офицеров или солдат. Впрочем, этого и не случится, к общему счастью, и первый, кто об этом позаботится, буду я.

– Je présume, répondit Pilate, que le légat de la légion ne serait pas très heureux si tu t’avisais de parler à l’un de ses officiers ou de ses soldats. D’ailleurs, pour le bien de tous, cela ne se produira pas, et je serai le premier à y veiller.

В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала под золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела острым крылом лица медной статуи в нише и скрылась за капителью колонны. Быть может, ей пришла мысль, вить там гнездо.

À ce moment, entra en coup de vent sous le péristyle une hirondelle ; elle décrivit un cercle sous le plafond doré, descendit, frôla de son aile pointue le visage d’une statue d’airain dans sa niche et alla se cacher derrière le chapiteau d’une colonne. Elle avait sans doute l’intention d’y faire son nid.

В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове прокуратора сложилась формула. Она была такова: игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел. В частности, не нашел ни малейшей связи между действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Ершалаиме недавно. Бродячий философ оказался душевнобольным. Вследствие этого смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом, прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безумные, утопические речи Га-Ноцри могут быть причиною волнений в Ершалаиме, прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кесарии Стратоновой на Средиземном море, то есть именно там, где резиденция прокуратора.

Tandis que le procurateur la suivait du regard, une formule était née dans sa tête à présent claire et légère. Sa teneur était la suivante : « L’hegemon a examiné l’affaire du philosophe vagabond Yeshoua, surnommé Ha-Nozri, et n’y a trouvé aucun délit. En particulier, il n’a pas trouvé le plus petit lien entre les actes de Yeshoua et les désordres qui se sont produits récemment à Jérusalem. Le philosophe vagabond est apparu comme un malade mental, en conséquence de quoi le procurateur ne ratifie pas la sentence de mort prononcée par le petit sanhédrin contre Ha-Nozri. Mais, considérant que les discours utopiques et insensés de Ha-Nozri peuvent être des causes d’agitation à Jérusalem, le procurateur exile Yeshoua de cette ville et le condamne à être emprisonné à Césarée, sur la mer Méditerranée, c’est-à-dire au lieu même de résidence du procurateur. »

Оставалось это продиктовать секретарю.

Restait à dicter cela au secrétaire.

Крылья ласточки фыркнули над самой головой игемона, птица метнулась к чаше фонтана и вылетела на волю. Прокуратор поднял глаза на арестанта и увидел, что возле того столбом загорелась пыль.

Un froissement d’ailes passa juste au-dessus de la tête de l’hegemon ; l’hirondelle se jeta vers la vasque de la fontaine, prit son essor et gagna le large. Le procurateur leva les yeux sur le détenu près duquel il vit s’élever une colonne de poussière lumineuse.

– Все о нем? – спросил Пилат у секретаря.

– C’est tout, pour lui ? demanda Pilate à son secrétaire.

– Нет, к сожалению, – неожиданно ответил секретарь и подал Пилату другой кусок пергамента.

– Non, malheureusement, fut la réponse inattendue de celui-ci, qui tendit à Pilate une autre feuille de parchemin.

– Что еще там? – спросил Пилат и нахмурился.

– Qu’est-ce que c’est encore ? demanda Pilate en fronçant les sourcils.

Прочитав поданное, он еще более изменился в лице. Темная ли кровь прилила к шее и лицу или случилось что-либо другое, но только кожа его утратила желтизну, побурела, а глаза как будто провалились.

Dès qu’il eut jeté les yeux sur le parchemin, le changement de son visage se fit plus frappant encore. Le sang noir avait-il soudain afflué à son cou et à sa figure, ou s’était-il produit quelque autre phénomène – toujours est-il que sa peau, de jaune qu’elle était, avait pris une teinte brun foncé, et que ses yeux semblaient s’être soudain enfoncés dans leurs orbites.

Опять-таки виновата была, вероятно, кровь, прилившая к вискам и застучавшая в них, только у прокуратора что-то случилось со зрением. Так, померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней капризною губой. Пилату показалось, что исчезли розовые колонны балкона и кровли Ершалаима вдали, внизу за садом, и все утонуло вокруг в густейшей зелени Капрейских садов. И со слухом совершилось что-то странное, как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова: " Закон об оскорблении величества... "

Ce fut sans doute encore la faute du sang qui montait à ses tempes et y battait, mais la vue du procurateur se brouilla étrangement. Ainsi, il crut voir la tête du détenu s’évanouir dans l’air, et une autre tête apparaître à sa place. Cette tête chauve portait une couronne d’or aux fleurons espacés. Son front était marqué d’une plaie circulaire, enduite d’onguent, qui lui rongeait la peau. La bouche était tombante et édentée et la lèvre inférieure pendait avec une moue capricieuse. Pilate eut l’impression que les colonnes roses du péristyle avaient disparu, comme au loin, surplombées par le palais, les toits de Jérusalem, et que tout alentour était noyé dans la verdure touffue des jardins de Caprée. Son oreille fut également le siège d’un étrange phénomène : il entendait au loin comme une sonnerie de trompettes, faible mais menaçante, dominée par une voix nasillarde qui martelait les syllabes avec arrogance : « La loi sur le crime de lèse-majesté… »

Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: " Погиб ! ", потом: " Погибли !.. " И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то бессмертии, причем бессмертие почему-то вызывало нестерпимую тоску.

Des pensées fugitives, bizarres, et incohérentes traversèrent son esprit « Il est perdu !… », puis « Nous sommes perdus !… » Et, parmi elles, on ne sait quelle idée absurde d’immortalité et cette idée d’immortalité provoqua chez Pilate, on ne sait pourquoi, une intolérable angoisse.

Пилат напрягся, изгнал видение, вернулся взором на балкон, и опять перед ним оказались глаза арестанта.

Le procurateur tendit ses forces pour chasser cette vision, son regard revint sur le péristyle et de nouveau, ses yeux rencontrèrent ceux du prisonnier.

– Слушай, Га-Ноцри, – заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, – ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре ? Отвечай ! Говорил ?.. Или... не... говорил ? – Пилат протянул слово " не " несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту.

– Écoute, Ha-Nozri, dit-il en posant sur Yeshoua un regard singulier, où la menace se mêlait à une sorte d’anxiété, écoute… as-tu dit, à un moment ou un autre, quelque chose à propos du grand César ? Réponds ! Qu’as-tu dit ? Ou bien… n’as-tu… rien dit ? Pilate pesa sur le mot « rien » un peu plus qu’il n’était d’usage dans ce genre d’interrogatoire, et le regard qu’il lança à Yeshoua semblait suggérer à celui-ci on ne sait quelle idée.

– Правду говорить легко и приятно, – заметил арестант.

– Dire la vérité, c’est facile et agréable, fit remarquer le détenu.

– Мне не нужно знать, – придушенным, злым голосом отозвался Пилат, – приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придется ее говорить. Но, говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти.

Pilate faillit s’étrangler de fureur : – Je me moque de savoir s’il t’est agréable ou non de dire la vérité ! Il faudra bien que tu la dises, de toute façon. Mais pèse chacune de tes paroles, si tu ne veux pas connaître une mort non seulement inévitable, mais terriblement douloureuse.

Никто не знает, что случилось с прокуратором Иудеи, но он позволил себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой, как за щитом, послать арестанту какой-то намекающий взор.

Nul se saura jamais ce qui était arrivé au procurateur de Judée : toujours est-il qu’il se permit de lever la main comme pour protéger ses yeux d’un rayon de soleil et, derrière l’écran ainsi formé, d’adresser au prisonnier un regard significatif, allusif en quelque sorte.

– Итак, – говорил он, – отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду из Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре ?

– Ainsi, dit-il, réponds : connais-tu un certain Judas, de Kerioth en Judée, et que lui as-tu dit, si tu lui as dit quelque chose, au sujet de César ?

– Дело было так, – охотно начал рассказывать арестант, – позавчера вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в Нижнем Городе и угостил...

– Voici ce qui s’est passé, commença de bonne grâce le détenu : avant-hier soir, près du Temple, j’ai fait la connaissance d’un jeune homme, originaire de la ville de Kerioth, qui s’appelait Judas. Il m’a invité chez lui, dans la Ville Basse, et m’a offert à boire et à manger…

– Добрый человек ? – спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его глазах.

– Un homme bon ? demanda Pilate, tandis qu’une flamme diabolique s’allumait dans ses yeux.

– Очень добрый и любознательный человек, – подтвердил арестант, – он высказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно...

– Un excellent homme, et curieux de tout, affirma le prisonnier. Il a montré le plus vif intérêt pour mes idées, et m’a reçu avec la plus grande cordialité…

– Светильники зажег... – сквозь зубы в тон арестанту проговорил Пилат, и глаза его при этом мерцали.

– Il a allumé les flambeaux…, dit Pilate entre ses dents, du même ton que le détenu, et ses yeux brillèrent.

– Да, – немного удивившись осведомленности прокуратора, продолжал Иешуа, – попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос чрезвычайно интересовал.

– Oui, dit Yeshoua, quelque peu étonné de voir le procurateur si bien renseigné. Il m’a demandé, reprit-il, de lui donner mon point de vue sur le pouvoir d’État. Cette question l’intéressait prodigieusement.

– И что же ты сказал ? – спросил Пилат, – или ты ответишь, что ты забыл, что говорил ? – но в тоне Пилата была уже безнадежность.

– Et qu’as-tu dit ? demanda Pilate. Ou peut-être me répondras-tu que tu as oublié ce que tu lui as dit ? Mais on sentait au son de sa voix que Pilate n’avait plus d’espoir.

– В числе прочего я говорил, – рассказывал арестант, – что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.

– Entre autres choses, raconta le détenu, je lui ai dit que tout pouvoir est une violence exercée sur les gens, et que le temps viendra où il n’y aura plus de pouvoir, ni celui des Césars, ni aucun autre. L’homme entrera dans le règne de la vérité et de la justice, où tout pouvoir sera devenu inutile.

– Далее!

– Ensuite ?

– Далее ничего не было, – сказал арестант, – тут вбежали люди, стали меня вязать и повели в тюрьму.

– Ensuite ? C’est tout, dit le prisonnier. À ce moment des gens sont accourus, ils m’ont attaché et conduit en prison.

Секретарь, стараясь не проронить ни слова, быстро чертил на пергаменте слова.

Le secrétaire, s’efforçant de ne rien perdre, traçait rapidement les mots sur son parchemin.

– На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия ! – сорванный и больной голос Пилата разросся. Прокуратор с ненавистью почему-то глядел на секретаря и конвой.

– Il n’y a jamais eu, et il n’y aura jamais au monde de pouvoir plus grand, ni plus excellent pour le peuple, que le pouvoir de l’empereur Tibère ! proclama Pilate d’une voix qui s’enfla soudainement, douloureuse et emportée. Et le procurateur regarda avec haine, on ne sait pourquoi, le secrétaire et les hommes d’escorte.

– И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней ! – тут Пилат вскричал: – Вывести конвой с балкона ! – и, повернувшись к секретарю, добавил: – Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственное дело.

– Et ce n’est pas à toi, criminel insensé, de le juger ! (Continua-t-il, sur quoi il vociféra :) L’escorte, hors d’ici ! (Et, se tournant vers le secrétaire, il ajouta :) Laissez-moi seul avec le criminel, il s’agit ici d’une affaire d’État !

Конвой поднял копья и, мерно стуча подкованными калигами, вышел с балкона в сад, а за конвоем вышел и секретарь.

Les soldats levèrent leurs lances et, frappant le sol en cadence de leurs caliga ferrées, ils descendirent dans le jardin, suivis par le secrétaire.

Молчание на балконе некоторое время нарушала только песня воды в фонтане. Пилат видел, как вздувалась над трубочкой водяная тарелка, как отламывались ее края, как падали струйками.

Pendant un moment, le silence ne fut plus troublé que par le murmure de l’eau dans la fontaine. Pilate voyait l’eau s’évaser au sortir du tuyau en une large coupe dont les bords se brisaient pour retomber en petite pluie.

Первым заговорил арестант:

Le détenu fut le premier à reprendre la parole :

– Я вижу, что совершилась какая-то беда из-за того, что я говорил с этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что с ним случится несчастье, и мне его очень жаль.

– Je vois, dit-il, qu’il est arrivé quelque chose de fâcheux, à cause de ce que j’ai dit à ce jeune homme de Kerioth. J’ai le pressentiment, hegemon, qu’il lui arrivera malheur, et je le plains beaucoup.

– Я думаю, – странно усмехнувшись, ответил прокуратор, – что есть еще кое-кто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду из Кириафа, и кому придется гораздо хуже, чем Иуде ! Итак, Марк Крысобой, холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу, – прокуратор указал на изуродованное лицо Иешуа, – тебя били за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырех солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда – все они добрые люди ?

– Je pense, répondit le procurateur avec un sourire bizarre, qu’il y a quelqu’un, sur la terre, que tu devrais plaindre bien plus que Judas Iscariote, et à qui il arrivera des choses bien pires qu’à Judas !… Ainsi, d’après toi, Marcus Mort-aux-rats, qui est un tortionnaire froid et déterminé, et les gens qui, à ce que je vois (le procurateur montra le visage défiguré de Yeshoua), t’ont battu à cause de tes sermons, et les brigands Dismas et Hestas, qui ont tué avec leurs complices quatre soldats, et enfin le sale traître Judas, tous sont de bonnes gens ?

– Да, – ответил арестант.

– Oui, répondit le prisonnier.

– И настанет царство истины?

– Et le règne de la vérité viendra ?

– Настанет, игемон, – убежденно ответил Иешуа.

– Il viendra, hegemon, répondit Yeshoua avec conviction.

– Оно никогда не настанет ! – вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся. Так много лет тому назад в долине дев кричал Пилат своим всадникам слова: " Руби их ! Руби их ! Великан Крысобой попался ! " Он еще повысил сорванный командами голос, выкликая слова так, чтобы их слышали в саду: – Преступник ! Преступник ! Преступник !

– Jamais ! Il ne viendra jamais ! cria soudain Pilate, d’une voix si terrible que Yeshoua eut un mouvement de recul. C’est de cette même voix que, bien des années plus tôt, dans la vallée des Vierges, Pilate criait à ses cavaliers « Sabrez-les ! Sabrez ! Ils ont pris le géant Mort-aux-rats ! » Il éleva encore sa voix cassée par les commandements et vociféra les mots afin qu’ils soient entendus dans le jardin : – Criminel ! Criminel ! Criminel !

А затем, понизив голос, он спросил: – Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов ?

(Là-dessus, baissant brusquement le ton, il demanda :) Yeshoua Ha-Nozri, y a-t-il des dieux auxquels tu croies ?

– Бог один, – ответил Иешуа, – в него я верю.

– Il n’y a qu’un Dieu, répondit Yeshoua, et je crois en lui.

– Так помолись ему ! Покрепче помолись ! Впрочем, – тут голос Пилата сел, – это не поможет. Жены нет ? – почему-то тоскливо спросил Пилат, не понимая, что с ним происходит.

– Alors prie-le ! Prie-le aussi fort que tu le peux ! D’ailleurs (et la voix de Pilate retomba tout à fait) ça ne servira à rien. Tu n’es pas marié ? demanda-t-il soudain sans savoir pourquoi, avec tristesse, et ne comprenant pas ce qui lui arrivait.

– Нет, я один.

– Non, je suis seul.

– Ненавистный город, – вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их, – если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа, право, это было бы лучше.

– Ville détestable… (grommela, de façon tout à fait inattendue, le procurateur ; ses épaules frissonnèrent comme si, soudain, il avait froid, et il frotta ses mains l’une contre l’autre comme s’il les lavait.) Si on t’avait égorgé avant que tu ne rencontres ce Judas de Kerioth, vraiment, cela aurait mieux valu.

– А ты бы меня отпустил, игемон, – неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, – я вижу, что меня хотят убить.

– Et si tu me laissais partir, hegemon ? demanda tout à coup le détenu, avec de l’anxiété dans la voix. Je vois qu’ils veulent me tuer.

Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, в красных жилках белки глаз и сказал:

Une crispation douloureuse altéra le visage de Pilate, et il leva sur Yeshoua des yeux enflammés, dont le blanc était strié de rouge :

– Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты ? О, боги, боги ! Или ты думаешь, что я готов занять твое место ? Я твоих мыслей не разделяю ! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хотя бы одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня ! Повторяю тебе: берегись.

– T’imagines-tu, malheureux, qu’un procurateur romain puisse laisser partir un homme qui a dit ce que tu as dit ? Ô dieux, dieux ! Ou bien, crois-tu que je sois prêt à prendre ta place ? Je ne partage pas du tout tes idées ! Et puis, écoute-moi : si, à partir de cette minute, tu prononces un seul mot, si tu échanges une seule parole avec qui que ce soit, prends garde ! Je te le répète : prends garde !

– Игемон...

– Hegemon…

– Молчать ! – вскричал Пилат и бешеным взором проводил ласточку, опять впорхнувшую на балкон. – Ко мне ! – крикнул Пилат.

– Silence ! cria Pilate, et il suivit d’un regard furieux l’hirondelle qui s’engouffrait à nouveau sous les colonnes. Tout le monde ici ! appela-t-il.

И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор, вынесенный в собрании Малого Синедриона преступнику Иешуа Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом.

Lorsque le secrétaire et les hommes d’escorte eurent pris leur place, Pilate annonça qu’il ratifiait la sentence de mort prononcée par le petit sanhédrin contre le criminel Yeshoua Ha-Nozri, et le secrétaire inscrivit les paroles de Pilate.

Через минуту перед прокуратором стоял Марк Крысобой. Ему прокуратор приказал сдать преступника начальнику тайной службы и при этом передать ему распоряжение прокуратора о том, чтобы Иешуа Га-Ноцри был отделен от других осужденных, а также о том, чтобы команде тайной службы было под страхом тяжкой кары запрещено о чем бы то ни было разговаривать с Иешуа или отвечать на какие-либо его вопросы.

Une minute plus tard, Marcus Mort-aux-rats se présentait devant le procurateur. Le procurateur lui ordonna de remettre le criminel entre les mains du chef du service secret et de transmettre à celui-ci, en même temps, l’ordre du procurateur de tenir Yeshoua Ha-Nozri à l’écart des autres condamnés, et aussi l’interdiction faite à l’équipe du service secret, sous peine des plus graves châtiments, d’échanger la moindre parole avec Yeshoua ou de répondre à aucune de ses questions.

По знаку Марка вокруг Иешуа сомкнулся конвой и вывел его с балкона.

Sur un signe de Marcus, l’escorte entoura Yeshoua et le conduisit hors de la terrasse.

Затем перед прокуратором предстал стройный, светлобородый красавец с орлиными перьями на гребне шлема со сверкающими на груди львиными мордами,, с золотыми же бляшками на портупее меча, в зашнурованной до колен обуви на тройной подошве и в наброшенном на левое плечо багряном плаще. Это был командующий легионом легат.

Ensuite se présenta devant le procurateur un bel homme à barbe blonde. Des plumes d’aigle ornaient la crête de son casque, des têtes de lion d’or brillaient sur sa poitrine, le baudrier qui soutenait son glaive était également plaqué d’or. Il portait des souliers à triple semelle lacés jusqu’aux genoux, et un manteau de pourpre était jeté sur son épaule gauche. C’était le légat commandant la légion.

Его прокуратор спросил о том, где сейчас находится себастийская когорта. Легат сообщил, что себастийцы держат оцепление на площади перед гипподромом, где будет объявлен народу приговор над преступниками.

Le procurateur lui demanda où se trouvait actuellement la cohorte sébastienne. Le légat l’informa que les soldats de la sébastienne montaient la garde sur la place devant l’hippodrome, où devait être annoncée au peuple la sentence rendue contre les criminels.

Тогда прокуратор распорядился, чтобы легат выделил из римской когорты две кентурии. Одна из них, под командою Крысобоя, должна будет конвоировать преступников, повозки с приспособлениями для казни и палачей при отправлении на Лысую Гору, а при прибытии на нее войти в верхнее оцепление. Другая же должна быть сейчас же отправлена на Лысую Гору и начинать оцепление немедленно. Для этой же цели, то есть для охраны Горы, прокуратор попросил легата отправить вспомогательный кавалерийский полк – сирийскую алу.

Le procurateur ordonna alors au légat de détacher deux centuries de la cohorte romaine. L’une d’elles, sous le commandement de Mort-aux-rats, devait escorter les criminels, les chariots portant les instruments du supplice et les bourreaux jusqu’au mont Chauve, et là, former la garde haute. L’autre devait se rendre à l’instant même au mont Chauve et y former immédiatement la garde basse. Dans le même dessein, c’est-à-dire pour protéger les abords de la colline, le procurateur demanda au légat d’y envoyer en renfort un régiment auxiliaire de cavalerie, l’aile syrienne.

Когда легат покинул балкон, прокуратор приказал секретарю пригласить во дворец президента Синедриона, двух членов его и начальника храмовой стражи Ершалаима, но при этом добавил, что просит устроить так, чтобы до совещания со всеми этими людьми он мог говорить с президентом раньше и наедине.

Lorsque le légat eut quitté la terrasse, le procurateur ordonna à son secrétaire de faire venir au palais le président et deux membres du sanhédrin, ainsi que le chef de la garde du Temple. Mais il le pria de s’arranger pour qu’avant cette réunion, il puisse avoir un entretien seul à seul avec le président.

Приказания прокуратора были исполнены быстро и точно, и солнце, с какой-то необыкновенною яростью сжигавшее в эти дни Ершалаим, не успело еще приблизиться к своей наивысшей точке, когда на верхней террасе сада у двух мраморных белых львов, стороживших лестницу, встретились прокуратор и исполняющий обязанности президента Синедриона первосвященник иудейский Иосиф Каифа.

Les ordres du procurateur furent exécutés ponctuellement et rapidement, et le soleil, qui en ces jours embrasait avec une violence inhabituelle les rues de Jérusalem, n’était pas encore près d’atteindre son zénith, quand sur la terrasse supérieure du jardin, près des deux lions de marbre blanc, gardiens de l’escalier, se rencontrèrent le procurateur et celui qui remplissait alors les fonctions de président du sanhédrin, le grand prêtre de Judée, Joseph Caïphe.

В саду было тихо. Но, выйдя из-под колоннады на заливаемую солнцем верхнюю площадь сада с пальмами на чудовищных слоновых ногах, площадь, с которой перед прокуратором развернулся весь ненавистный ему Ершалаим с висячими мостами, крепостями и – самое главное – с не поддающейся никакому описанию глыбой мрамора с золотою драконовой чешуею вместо крыши – храмом Ершалаимским, – острым слухом уловил прокуратор далеко и внизу, там, где каменная стена отделяла нижние террасы дворцового сада от городской площади, низкое ворчание, над которым взмывали по временам слабенькие, тонкие не то стоны, не то крики.

Le jardin était silencieux et paisible. Mais, parvenant à travers le péristyle jusqu’à la terrasse avec ses palmiers aux troncs monstrueux comme des pattes d’éléphant, d’où s’étalait sous les yeux du procurateur toute cette ville de Jérusalem qu’il haïssait, avec ses ponts suspendus, ses forteresses, et surtout, cet indescriptible bloc de marbre surmonté, en fait de toit, d’une écaille dorée de dragon – le temple de Jérusalem –, l’ouïe fine du procurateur percevait, loin en contrebas, là où une muraille de pierre séparait les terrasses inférieures du jardin des places de la ville, un sourd grondement, au-dessus duquel s’envolaient par instants, faibles et ténus, tantôt des gémissements, tantôt des clameurs.

Прокуратор понял, что там на площади уже собралась несметная толпа взволнованных последними беспорядками жителей Ершалаима, что эта толпа в нетерпении ожидает вынесения приговора и что в ней кричат беспокойные продавцы воды.

Le procurateur comprit que la foule innombrable des habitants de Jérusalem, rendue houleuse par les derniers désordres dont la ville avait été le théâtre, était déjà rassemblée sur la place, où elle attendait impatiemment l’annonce de la sentence, parmi les cris importuns des vendeurs d’eau.

Прокуратор начал с того, что пригласил первосвященника на балкон, с тем чтобы укрыться от безжалостного зноя, но Каифа вежливо извинился и объяснил, что сделать этого не может в канун праздника. Пилат накинул капюшон на свою чуть лысеющую голову и начал разговор. Разговор этот шел по-гречески.

Le procurateur commença par inviter le grand prêtre à venir jusqu’à la terrasse couverte, afin de s’y abriter de la chaleur impitoyable, mais Caïphe s’excusa poliment, en expliquant qu’il ne le pouvait pas, car on était à la veille des fêtes. Pilate ramena donc son capuchon sur son crâne légèrement dégarni, et commença l’entretien. La langue employée était le grec.

Пилат сказал, что он разобрал дело Иешуа Га-Ноцри и утвердил смертный приговор.

Pilate dit qu’il avait étudié l’affaire de Yeshoua Ha-Nozri, et qu’en conclusion, il ratifiait la sentence de mort.

Таким образом, к смертной казни, которая должна совершиться сегодня, приговорены трое разбойников: Дисмас, Гестас, Вар-равван и, кроме того, этот Иешуа Га-Ноцри. Первые двое, вздумавшие подбивать народ на бунт против кесаря, взяты с боем римскою властью, числятся за прокуратором, и, следовательно, о них здесь речь идти не будет. Последние же, Вар-равван и Га-Ноцри, схвачены местной властью и осуждены Синедрионом. Согласно закону, согласно обычаю, одного из этих двух преступников нужно будет отпустить на свободу в честь наступающего сегодня великого праздника пасхи.

De la sorte, la peine de mort – et l’exécution devait avoir lieu aujourd’hui – se trouvait prononcée contre trois brigands : Dismas, Hestas et Bar-Rabbas, et en outre, contre ce Yeshoua Ha-Nozri. Les deux premiers, qui avaient imaginé d’inciter le peuple à la rébellion contre César et avaient été pris les armes à la main par le pouvoir romain, appartenaient au procurateur, en conséquence de quoi il ne serait pas question d’eux ici. Les deux autres, par contre – Bar-Rabbas et Ha-Nozri – avaient été arrêtés par le pouvoir local et jugés par le sanhédrin. Selon la Loi et selon la coutume, l’un de ces deux criminels devait être remis en liberté, en l’honneur de la grande fête de pâque qui commençait aujourd’hui.

Итак, прокуратор желает знать, кого из двух преступников намерен освободить Синедрион: Вар-раввана или Га-Ноцри ?

Aussi le procurateur désirait-il savoir lequel de ces deux malfaiteurs le sanhédrin avait l’intention de relâcher : Bar-Rabbas, ou Ha-Nozri ?

Каифа склонил голову в знак того, что вопрос ему ясен, и ответил:

Caïphe inclina la tête pour montrer qu’il avait clairement compris la question, et répondit :

– Синедрион просит отпустить Вар-раввана.

– Le sanhédrin demande que l’on relâche Bar-Rabbas.

Прокуратор хорошо знал, что именно так ему ответит первосвященник, но задача его заключалась в том, чтобы показать, что такой ответ вызывает его изумление.

Le procurateur savait fort bien que telle serait précisément la réponse du grand prêtre, mais son devoir était de montrer que cette réponse le plongeait dans l’étonnement.

Пилат это и сделал с большим искусством. Брови на надменном лице поднялись, прокуратор прямо в глаза поглядел первосвященнику с изумлением.

Pilate s’y employa avec un grand art. Les sourcils qui ornaient son visage hautain se levèrent, et le procurateur regarda le grand prêtre droit dans les yeux avec une expression de stupéfaction.

– Признаюсь, этот ответ меня удивил, – мягко заговорил прокуратор, – боюсь, нет ли здесь недоразумения.

– J’avoue que cette réponse me frappe d’étonnement, dit doucement le procurateur. Je crains qu’il n’y ait là quelque malentendu.

Пилат объяснился. Римская власть ничуть не покушается на права духовной местной власти, первосвященнику это хорошо известно, но в данном случае налицо явная ошибка. И в исправлении этой ошибки римская власть, конечно, заинтересована.

Et Pilate s’expliqua. Le pouvoir romain s’était toujours gardé d’attenter, si peu que ce fût, aux droits du pouvoir spirituel local, et cela était parfaitement connu du grand prêtre ; mais, dans le cas donné, on était en présence d’une erreur manifeste. Et la correction de cette erreur intéressait évidemment le pouvoir romain.

В самом деле: преступления Вар-раввана и Га-Ноцри совершенно не сравнимы по тяжести. Если второй, явно сумасшедший человек, повинен в произнесении нелепых речей, смущавших народ в Ершалаиме и других некоторых местах, то первый отягощен гораздо значительнее. Мало того, что он позволил себе прямые призывы к мятежу, но он еще убил стража при попытках брать его. Вар-равван несравннено опаснее, нежели Га-Ноцри.

Or, c’était un fait : les crimes de Bar-Rabbas et de Ha-Nozri n’étaient absolument pas comparables, quant à leur gravité. Si ce dernier – un homme manifestement fou – était coupable d’avoir prononcé des discours ineptes qui avaient troublé le peuple à Jérusalem et en quelques autres lieux, les charges qui pesaient sur le premier étaient autrement plus lourdes. Non seulement il s’était permis de lancer des appels directs à la sédition, mais qui plus est, il avait tué un garde qui tentait de l’arrêter. Bar-Rabbas est incomparablement plus dangereux que Ha-Nozri.

В силу всего изложенного прокуратор просит первосвященника пересмотреть решение и оставить на свободе того из двух осужденных, кто менее вреден, а таким, без сомнения, является Га-Ноцри. Итак ?

Considérant tout ce qui venait d’être exposé, le procurateur demandait au grand prêtre sa décision et de remettre en liberté celui des deux condamnés qui était le moins nuisible, et c’était, sans aucun doute, Ha-Nozri que l’on devait considérer comme tel. Eh bien ?…

Каифа сказал тихим, но твердым голосом, что Синедрион внимательно ознакомился с делом и вторично сообщает, что намерен освободить Вар-раввана.

Caïphe répondit calmement, mais fermement, que le sanhédrin avait pris connaissance de tous les éléments de l’affaire avec grand soin, et affirmait derechef que son intention était de relâcher Bar-Rabbas.

– Как ? Даже после моего ходатайства ? Ходатайства того, в лице которого говорит римская власть ? Первосвященник, повтори в третий раз.

– Comment ? Même après mon intercession ? L’intercession de celui par la bouche de qui parle le pouvoir romain ? Grand prêtre, répète une troisième fois.

– И в третий раз сообщаю, что мы освобождаем Вар-раввана, – тихо сказал Каифа.

– Pour la troisième fois, j’affirme que nous libérerons Bar-Rabbas, dit Caïphe avec douceur.

Все было кончено, и говорить более было не о чем. Га-Ноцри уходил навсегда, и страшные, злые боли прокуратора некому излечить; от них нет средства, кроме смерти. Но не эта мысль поразила сейчас Пилата. Все та же непонятная тоска, что уже приходила на балконе, пронизала все его существо. Он тотчас постарался ее объяснить, и объяснение было странное: показалось смутно прокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал.

Tout était terminé, et il n’y avait plus rien à dire. Ha-Nozri allait disparaître à jamais, et il n’y aurait plus personne pour guérir les terribles, les cruelles douleurs du procurateur, et il n’y aurait plus d’autre moyen de leur échapper que la mort. Mais ce n’était pas cette pensée qui, pour l’instant, bouleversait Pilate. La même angoisse incompréhensible qu’il avait éprouvée tout à l’heure sous les colonnes s’emparait de lui à nouveau, et tout son être en était transi. Il s’efforça tout de suite d’y trouver une explication, mais cette explication fut étrange : il sembla confusément au procurateur qu’il n’avait pas tout dit au cours de sa conversation avec le condamné, et que peut-être aussi, il n’avait pas tout entendu.

Пилат прогнал эту мысль, и она улетела в одно мгновение, как и прилетела. Она улетела, а тоска осталась необъясненной, ибо не могла же ее объяснить мелькнувшая как молния и тут же погасшая какая-то короткая другая мысль: " Бессмертие... пришло бессмертие... " Чье бессмертие пришло ? Этого не понял прокуратор, но мысль об этом загадочном бессмертии заставила его похолодеть на солнцепеке.

Pilate chassa cette pensée, et elle s’envola à l’instant même, aussi rapidement qu’elle était venue. Elle s’envola, et l’angoisse demeura inexpliquée, car pouvait-on considérer comme une explication cette autre pensée, très brève, qui s’alluma et s’éteignit comme un éclair : « L’immortalité… l’immortalité est venue… » L’immortalité de qui donc ? Le procurateur ne le sut pas, mais l’idée de cette immortalité le fit frissonner de froid sous le grand soleil.

– Хорошо, – сказал Пилат, – да будет так.

– Très bien, dit Pilate, qu’il en soit donc ainsi.

Тут он оглянулся, окинул взором видимый ему мир и удивился происшедшей перемене. Пропал отягощенный розами куст, пропали кипарисы, окаймляющие верхнюю террасу, и гранатовое дерево, и белая статуя в зелени, да и сама зелень. Поплыла вместо этого всего какая-то багровая гуща, в ней закачались водоросли и двинулись куда-то, а вместе с ними двинулся и сам Пилат. Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия.

C’est alors que, jetant les yeux sur le monde qui l’entourait, il s’étonna du changement qui s’y était produit. Le buisson aux branches chargées de roses avait disparu, comme avaient disparu les cyprès qui bordaient la terrasse supérieure, et le grenadier, et la statue blanche dans sa niche de verdure, et la verdure elle-même. À la place de tout cela flottait une sorte de viscosité pourpre, où des algues ondulaient et nageaient on ne sait vers quelle destination, et parmi elles, nageait Pilate lui-même. Il se sentait maintenant emporté, étouffé, brûlé par la rage la plus terrible – la rage de l’impuissance.

– Тесно мне, – вымолвил Пилат, – тесно мне!

– J’étouffe, proféra Pilate, j’étouffe !

Он холодною влажною рукою рванул пряжку с ворота плаща, и та упала на песок.

D’une main moite et froide, il arracha l’agrafe qui fermait le col de son manteau, et celle-ci tomba dans le sable.

– Сегодня душно, где-то идет гроза, – отозвался Каифа, не сводя глаз с покрасневшего лица прокуратора и предвидя все муки, которые еще предстоят. " О, какой страшный месяц нисан в этом году ! "

– Oui, il fait lourd aujourd’hui, il y a de l’orage dans l’air, répondit Caïphe qui ne quittait pas des yeux le visage empourpré du procurateur et qui prévoyait tous les tourments qui l’attendaient encore. Oh ! quel affreux mois de Nisan, cette année !

– Нет, – сказал Пилат, – это не оттого, что душно, а тесно мне стало с тобой, Каифа, – и, сузив глаза, Пилат улыбнулся и добавил: – Побереги себя, первосвященник.

– Non, dit Pilate, ce n’est pas parce qu’il fait lourd que j’étouffe. C’est à cause de toi, Caïphe. Réduisant ses yeux à deux fentes étroites, Pilate sourit et ajouta : – Prends garde à toi, grand prêtre.

Темные глаза первосвященника блеснули, и, не хуже, чем ранее прокуратор, он выразил на своем лице удивление.

Les yeux noirs du grand prêtre étincelèrent, et, avec un art non moins consommé que le procurateur, il donna à son visage une expression de profond étonnement.

– Что слышу я, прокуратор ? – гордо и спокойно ответил Каифа, – ты угрожаешь мне после вынесенного приговора, утвержденного тобою самим ? Может ли это быть ? Мы привыкли к тому, что римский прокуратор выбирает слова, прежде чем что-нибудь сказать. Не услышал бы нас кто-нибудь, игемон ?

– Qu’entends-je, procurateur ? dit Caïphe d’un ton posé et plein de fierté. Tu me menaces quand j’ai rendu une sentence – sentence que tu as toi-même ratifiée ? Cela peut-il être ? Nous étions accoutumés à voir le procurateur romain choisir ses mots, avant de dire quelque chose. Et si quelqu’un nous avait entendus, hegemon ?

Пилат мертвыми глазами посмотрел на первосвященника и, оскалившись, изобразил улыбку.

Pilate posa un regard mort sur le grand prêtre et, retroussant ses lèvres dans une imitation de sourire, il dit :

– Что ты, первосвященник ! Кто же может услышать нас сейчас здесь ? Разве я похож на юного бродячего юродивого, которого сегодня казнят ? Мальчик ли я, Каифа ? Знаю, что говорю и где говорю. Оцеплен сад, оцеплен дворец, так что и мышь не проникнет ни в какую щель ! Да не только мышь, не проникнет даже этот, как его... из города Кириафа. Кстати, ты знаешь такого, первосвященник ? Да... если бы такой проник сюда, он горько пожалел бы себя, в этом ты мне, конечно, поверишь ? Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя ! Ни тебе, ни народу твоему, – и Пилат указал вдаль направо, туда, где в высоте пылал храм, – это я тебе говорю – Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье !

– Allons donc, grand prêtre ! Qui veux-tu qui nous entende, ici ? Est-ce que je ressemble à ce jeune vagabond à la tête fêlée qu’on va supplicier aujourd’hui ? Suis-je un gamin, Caïphe ? Je sais ce que je dis, et où je le dis. Le jardin est gardé, le palais est gardé, au point qu’une souris ne pourrait entrer. Et non seulement une souris, mais même ce… comment, déjà… de Kerioth en Judée. Au fait, le connais-tu, grand prêtre ? Oui… si un personnage de cet acabit pénétrait ici, il s’en repentirait amèrement, tu n’as aucun doute là-dessus, n’est-ce pas ? Sache donc qu’à compter d’aujourd’hui, il n’y aura plus de paix pour toi, grand prêtre ! Ni pour toi, ni pour ton peuple – et Pilate désigna, au loin, la hauteur où flamboyait le Temple –, et c’est moi qui te le dis, moi, Pontius Pilatus, moi, le chevalier Lance-d’Or !

– Знаю, знаю ! – бесстрашно ответил чернобородый Каифа, и глаза его сверкнули. Он вознес руку к небу и продолжал: – Знает народ иудейский, как ты ненавидишь его лютой ненавистью и много мучений ты ему причинишь, но вовсе ты его не погубишь ! Защитит его бог ! Услышит нас, услышит всемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата !

– Je sais, je sais, répondit intrépidement le prêtre à la barbe noire et ses yeux brillèrent. (Il éleva sa main vers le ciel et dit :) Le peuple judaïque sait que tu le hais d’une haine féroce, et que tu lui causeras beaucoup de souffrances, mais jamais tu ne causeras sa perte ! Dieu le défendra. Il nous écoutera, il nous écoutera, le tout-puissant César, et il nous protègera du bourreau Pilate !

– О нет ! – воскликнул Пилат, и с каждым словом ему становилось легче и легче: не нужно было больше притворяться. Не нужно было подбирать слова. – Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь мой час, Каифа ! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водою из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим ! Нет, не водою ! Вспомни, как мне пришлось из-за вас снимать со стен щиты с вензелями императора, перемещать войска, пришлось, видишь, самому приехать, глядеть, что у вас тут творится ! Вспомни мое слово, первосвященник. Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме, нет ! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания. Вспомнишь ты тогда спасенного Вар-раввана и пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирною проповедью !

– Oh ! non ! s’écria Pilate, et chaque mot qu’il prononçait lui apportait un nouveau soulagement : plus besoin de simuler, plus besoin de choisir ses termes. Trop longtemps tu t’es plaint de moi à César, maintenant mon heure est venue. Caïphe ! Envoyé par moi, un courrier va partir à l’instant même, et pas pour se rendre chez le légat d’Antioche ou à Rome, mais directement à Caprée, chez l’empereur en personne, pour lui apprendre comment vous soustrayez à la mort, ici à Jérusalem, des rebelles notoires. Et ce n’est pas avec l’eau de l’étang de Salomon, comme je voulais le faire pour votre bien, que j’abreuverai alors Jérusalem. Non, ce n’est pas avec de l’eau ! Rappelle-toi que j’ai dû, à cause de vous, faire enlever des murs les écussons au chiffre de l’empereur, déplacer des troupes, et venir moi-même ici, figure-toi, pour voir ce que vous fabriquiez ! Alors, rappelle-toi ce que je vais te dire : ce n’est plus une cohorte que tu verras à Jérusalem, grand prêtre, oh ! non ! C’est toute la légion Fulminatrix qui viendra sous les murs de la ville, et la cavalerie arabe, et alors tu entendras des pleurs et des gémissements amers ! Alors tu te rappelleras avoir sauvé Bar-Rabbas, et tu regretteras d’avoir envoyé à la mort ce philosophe, avec ses sermons pacifiques !

Лицо первосвященника покрылось пятнами, глаза горели. Он, подобно прокуратору, улыбнулся, скалясь, и ответил:

Le visage du grand prêtre se couvrit de taches, ses yeux flamboyèrent. Comme le procurateur, il eut un rictus qui découvrit ses dents et il répondit :

– Веришь ли ты, прокуратор, сам тому, что сейчас говоришь ? Нет, не веришь ! Не мир, не мир принес нам обольститель народа в Ершалаим, и ты, всадник, это прекрасно понимаешь. Ты хотел его выпустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи ! Но я, первосвященник иудейский, покуда жив, не дам на поругание веру и защищу народ ! Ты слышишь, Пилат ? – И тут Каифа грозно поднял руку: – Прислушайся, прокуратор !

– Crois-tu toi-même, procurateur, à ce que tu dis en ce moment ? Non, tu n’y crois pas ! Ce n’est pas la paix que nous apporte à Jérusalem ce séducteur du peuple, ce n’est pas la paix, et tu le sais très bien, chevalier ! Tu voudrais le laisser partir pour qu’il jette le trouble dans le peuple, qu’il outrage la Foi et qu’il mène le peuple sous le glaive de Rome ! Mais moi, grand prêtre de Judée, tant que je vivrai, je ne laisserai pas insulter la Foi et je défendrai le peuple ! Tu m’entends, Pilate ? (Caïphe leva un doigt menaçant :) Écoute-moi bien, procurateur !

Каифа смолк, и прокуратор услыхал опять как бы шум моря, подкатывающего к самым стенам сада Ирода великого. Этот шум поднимался снизу к ногам и в лицо прокуратору. А за спиной у него, там, за крыльями дворца, слышались тревожные трубные сигналы, тяжкий хруст сотен ног, железное бряцание, – тут прокуратор понял, что римская пехота уже выходит, согласно его приказу, стремясь на страшный для бунтовщиков и разбойников предсмертный парад.

Caïphe se tut, et le procurateur perçut de nouveau comme le bruit d’une marée qui venait battre les murs mêmes des jardins d’Hérode le Grand. Ce bruit montait d’en bas, vers les pieds, puis jusqu’au visage du procurateur. Et dans son dos, là-bas, derrière les ailes du palais, on entendait des appels de trompette inquiets, le lourd crissement de centaines de pieds, le cliquetis du fer. Et le procurateur comprit que l’infanterie romaine sortait déjà, conformément à ses ordres, pour se rendre à cette parade de la mort, redoutable aux rebelles et aux brigands.

– Ты слышишь, прокуратор ? – тихо повторил первосвященник, – неужели ты скажешь мне, что все это, – тут первосвященник поднял обе руки, и темный капюшон свалился с его головы, – вызвал жалкий разбойник Вар-равван ?

– Tu m’entends, procurateur ? répéta le grand prêtre à mi-voix. Vas-tu me dire (le grand prêtre leva les deux bras, ce qui rejeta son capuchon en arrière) que tout cela a été provoqué par ce misérable petit brigand de Bar-Rabbas ?

Прокуратор тыльной стороной кисти руки вытер мокрый, холодный лоб, поглядел на землю, потом, прищурившись, в небо, увидел, что раскаленный шар почти над самой его головою, а тень Каифы совсем съежилась у львиного хвоста, и сказал тихо и равнодушно:

Du revers de la main, le procurateur essuya son front humide et froid, regarda à terre, puis, clignant des yeux vers le ciel, vit que le globe ardent était presque au-dessus de sa tête, et que l’ombre de Caïphe, toute rétrécie, atteignait à peine la queue du lion. Il dit alors, d’un ton paisible et indifférent :

– Дело идет к полудню. Мы увлеклись беседою, а между тем надо продолжать.

– Il va bientôt être midi. Nous nous sommes laissés entraîner par la conversation, et cependant, il faut continuer.

В изысканных выражениях извинившись перед первосвященником, он попросил его присесть на скамью в тени магнолии и обождать, пока он вызовет остальных лиц, нужных для последнего краткого совещания, и отдаст еще одно распоряжение, связанное с казнью. Каифа вежливо поклонился, приложив руку к сердцу, и остался в саду, а Пилат вернулся на балкон.

Après s’être excusé, avec des expressions choisies, auprès du grand prêtre, il lui offrit d’aller s’asseoir sur un banc, à l’ombre des magnolias, et d’attendre là qu’il ait mandé les autres personnes nécessaires pour une dernière et courte réunion, et qu’il ait donné encore un ordre concernant l’exécution de la sentence.

Там ожидавшему его секретарю он велел пригласить в сад легата легиона, трибуна когорты, а также двух членов Синедриона и начальника храмовой стражи, ожидавших вызова на нижней террасе сада в круглой беседке с фонтаном. К этому Пилат добавил, что он тотчас выйдет и сам, и удалился внутрь дворца. Пока секретарь собирал совещание, прокуратор в затененной от солнца темными шторами комнате имел свидание с каким-то человеком, лицо которого было наполовину прикрыто капюшоном, хотя в комнате лучи солнца и не могли его беспокоить.

Caïphe, la main posée sur son cœur, s’inclina poliment, et resta dans le jardin tandis que Pilate regagnait la terrasse couverte. À son secrétaire qui l’y attendait, il ordonna d’aller chercher le légat de la légion, le tribun de la cohorte, et les deux membres du sanhédrin qui, avec le chef de la garde du Temple, s’étaient installés, en attendant qu’on les appelât, sous un kiosque circulaire où coulait une fontaine, sur la terrasse inférieure, et de les conduire dans la partie du jardin où se trouvait Caïphe. Pilate ajouta qu’il les rejoindrait tout à l’heure, et il pénétra dans l’intérieur du palais.

Свидание это было чрезвычайно кратко. Прокуратор тихо сказал человеку несколько слов, после чего тот удалился, а Пилат через колоннаду прошел в сад.

Pendant que le secrétaire rassemblait son monde, le procurateur, dans une salle protégée du soleil par des rideaux sombres, rencontrait un personnage dont la figure était à demi dissimulée par un capuchon, bien que dans ce lieu, aucun rayon de soleil ne pût l’incommoder. La rencontre fut très brève. Pilate chuchota à l’homme quelques mots, sur quoi celui-ci s’éloigna aussitôt. Et Pilate, traversant le péristyle, gagna le jardin.

Там в присутствии всех, кого он желал видеть, прокуратор торжественно и сухо подтвердил, что он утверждает смертный приговор Иешуа Га-Ноцри, и официально осведомился у членов Синедриона о том, кого из преступников угодно оставить в живых. Получив ответ, что это – Вар-равван, прокуратор сказал: – Очень хорошо, – и велел секретарю тут же занести это в протокол, сжал в руке поднятую секретарем с песка пряжку и торжественно сказал: – Пора !

Là, en présence de tous ceux qu’il désirait voir, le procurateur confirma sèchement et solennellement qu’il ratifiait la condamnation à mort de Yeshoua Ha-Nozri, et demanda officiellement aux membres du sanhédrin lequel des malfaiteurs il convenait de laisser en vie. Il lui fut répondu que c’était Bar-Rabbas. Le procurateur dit alors : – Très bien, et il ordonna à son secrétaire de noter cela immédiatement au procès-verbal. Puis, serrant dans sa main gauche l’agrafe que le secrétaire avait ramassée dans le sable, il dit solennellement : – Il est temps !

Тут все присутствующие тронулись вниз по широкой мраморной лестнице между стен роз, источавших одуряющий аромат, спускаясь все ниже и ниже к дворцовой стене, к воротам, выходящим на большую, гладко вымощенную площадь, в конце которой виднелись колонны и статуи Ершалаимского ристалища.

Aussitôt, tous se mirent en marche et commencèrent à descendre le large escalier de marbre bordé de véritables murs de rosiers qui exhalaient un parfum capiteux. Ils descendaient, et chaque marche les rapprochait de l’enceinte du palais, des grandes portes qui ouvraient sur une immense place au pavé uni, à l’extrémité de laquelle on apercevait les colonnes et les statues de l’hippodrome de Jérusalem.

Лишь только группа, выйдя из сада на площадь, поднялась на обширный царящий над площадью каменный помост, Пилат, оглядываясь сквозь прищуренные веки, разобрался в обстановке. То пространство, которое он только что прошел, то есть пространство от дворцовой стены до помоста, было пусто, но зато впереди себя Пилат площади уже не увидел – ее съела толпа. Она залила бы и самый помост, и то очищенное пространство, если бы тройной ряд себастийских солдат по левую руку Пилата и солдат итурейской вспомогательной когорты по правую – не держал ее.

Dès que le groupe, parvenu sur la place, fut monté sur la vaste estrade de pierre qui dominait celle-ci, Pilate, regardant autour de lui à travers ses paupières mi-closes, examina rapidement la situation. L’espace qu’il venait de franchir, c’est-à-dire celui qui séparait l’estrade privée de l’enceinte du palais, était désert. En revanche, devant lui, Pilate ne voyait plus la place : elle était mangée par la foule. Celle-ci eût même submergé l’estrade et envahi l’espace vide qui se trouvait derrière, si elle n’avait été contenue, à gauche de Pilate, par le triple rang des soldats de la cohorte sébastienne, et à sa droite, par les hommes de la cohorte auxiliaire ituréenne.

Итак, Пилат поднялся на помост, сжимая машинально в кулаке ненужную пряжку и щурясь. Щурился прокуратор не оттого, что солнце жгло ему глаза, нет ! Он не хотел почему-то видеть группу осужденных, которых, как он это прекрасно знал, сейчас вслед за ним возводят на помост.

Donc Pilate, serrant machinalement dans sa main l’agrafe inutile et les yeux mi-clos, monta sur l’estrade. Si le procurateur fermait les yeux, ce n’était pas pour se protéger des brûlures du soleil. Non. Simplement, on ne sait pourquoi, il ne voulait pas voir le groupe des condamnés, que l’on faisait en ce moment même, il le savait très bien, monter derrière lui sur l’estrade.

Лишь только белый плащ с багряной подбивкой возник в высоте на каменном утесе над краем человеческого моря, незрячему Пилату в уши ударила звуковая волна: " Га-а-а... " Она началась негромко, зародившись где-то вдали у гипподрома, потом стала громоподобной и, продержавшись несколько секунд, начала спадать. " Увидели меня ", – подумал прокуратор. Волна не дошла до низшей точки и неожиданно стала опять вырастать и, качаясь, поднялась выше первой, и на второй волне, как на морском валу вскипает пена, вскипел свист и отдельные, сквозь гром различимые, женские стоны. " Это их ввели на помост... – подумал Пилат, – а стоны оттого, что задавили нескольких женщин, когда толпа подалась вперед ".

À peine son manteau blanc doublé de pourpre eut-il paru sur ce roc de pierre battu par la marée humaine que Pilate, sans rien voir, eut les oreilles heurtées par une vague sonore : « Ha-a-a… » Elle commença faiblement, née quelque part au loin, du côté de l’hippodrome, puis s’enfla, devint pareille à un grondement de tonnerre, se maintint quelques secondes dans toute sa puissance, puis décrut. « Ils m’ont vu. », pensa le procurateur. La vague n’était pas encore retombée complètement qu’elle s’enfla de nouveau, sembla hésiter, puis s’éleva plus haut encore que la première fois. Et cette seconde vague, comme les vagues de la mer se frangent d’écume, se frangea de sifflements, et de cris de femmes bien distincts dans le fracas général. « On les a amenés sur l’estrade, pensa Pilate, et les cris viennent de ce que la foule, en se portant en avant, a piétiné quelques femmes. »

Он выждал некоторое время, зная, что никакою силой нельзя заставить умолкнуть толпу, пока она не выдохнет все, что накопилось у нее внутри, и не смолкнет сама.

Il attendit un certain temps, sachant bien qu’aucune force au monde ne peut obliger une foule à se taire tant qu’elle n’a pas exhalé tout ce qui s’est accumulé en elle et qu’elle ne se tait pas d’elle-même.

И когда этот момент наступил, прокуратор выбросил вверх правую руку, и последний шум сдуло с толпы.

Quand le moment fut venu, le procurateur lança son bras droit en l’air, et le dernier bruit s’éteignit.

Тогда Пилат набрал, сколько мог, горячего воздуха в грудь и закричал, и сорванный его голос понесло над тысячами голов:

Alors Pilate emplit sa poitrine d’autant d’air brûlant qu’il put, et sa voix rauque passa sur les milliers de têtes quand il s’écria :

– Именем кесаря императора!

– Au nom de César Imperator !…

Тут в уши ему ударил несколько раз железный рубленый крик – в когортах, взбросив вверх копья и значки, страшно прокричали солдаты:

Aussitôt une clameur hachée, métallique vint frapper douloureusement ses oreilles à plusieurs reprises : levant leurs lances et leurs enseignes, les soldats des cohortes rugissaient :

– Да здравствует кесарь !

– Vive César !

Пилат задрал голову и уткнул ее прямо в солнце. Под веками у него вспыхнул зеленый огонь, от него загорелся мозг, и над толпою полетели хриплые арамейские слова:

Pilate leva la tête et la tourna en plein vers le soleil. Derrière ses paupières fermées s’allumèrent des flammes vertes, le feu embrasa son cerveau, et par-dessus la foule s’envolèrent les rauques syllabes de la langue araméenne :

– Четверо преступников, арестованных в Ершалаиме за убийства, подстрекательства к мятежу и оскорбление законов и веры, приговорены к позорной казни – повешению на столбах ! И эта казнь сейчас совершится на Лысой Горе ! Имена преступников – Дисмас, Гестас, Вар-равван и Га-Ноцри. Вот они перед вами !

– Quatre criminels, arrêtés à Jérusalem pour meurtre, incitation à la rébellion et offense aux lois et à la foi, ont été condamnés à la peine infamante du pilori ! La sentence sera exécutée immédiatement sur le mont Chauve ! Les noms de ces criminels sont Dismas, Hestas, Bar-Rabbas et Ha-Nozri. Les voici devant vous !

Пилат указал вправо рукой, не видя никаких преступников, но зная, что они там, на месте, где им нужно быть.

Pilate fit un geste du bras vers sa droite, sans voir aucun des criminels, mais sachant bien qu’ils étaient là, à l’endroit précis où ils devaient être.

Толпа ответила длинным гулом как бы удивления или облегчения. Когда же он потух, Пилат продолжал:

La foule répondit par une rumeur sourde et prolongée, comme si elle éprouvait de l’étonnement, ou du soulagement. Quand le silence fut revenu, Pilate continua :

– Но казнены из них будут только трое, ибо, согласно закону и обычаю, в честь праздника пасхи одному из осужденных, по выбору Малого Синедриона и по утверждению римской власти, великодушный кесарь император возвращает его презренную жизнь !

– Mais trois d’entre eux seulement seront exécutés, car, selon la Loi et la coutume, en l’honneur de la fête de pâque, sur proposition du petit sanhédrin ratifiée par le pouvoir romain, le magnanime César fait grâce à l’un des condamnés de sa vie méprisable !

Пилат выкрикивал слова и в то же время слушал, как на смену гулу идет великая тишина. Теперь ни вздоха, ни шороха не доносилось до его ушей, и даже настало мгновение, когда Пилату показалось, что все кругом вообще исчезло. Ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемый отвесными лучами, упершись лицом в небо. Пилат еще придержал тишину, а потом начал выкрикивать:

Tout en criant les mots, Pilate s’était aperçu que la rumeur avait fait place à un profond silence. Maintenant, ses oreilles ne percevaient plus un murmure, plus un soupir, et il vint même un moment où Pilate crut que tout alentour avait disparu. La ville qu’il haïssait était morte, et seul il restait debout, brûlé par les rayons qui tombaient d’aplomb sur son visage obstinément tourné vers le ciel. Pilate garda un moment le silence, puis il clama :

– Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу...

– Le nom de celui qui, devant nous, sera remis en liberté…

Он сделал еще одну паузу, задерживая имя, проверяя, все ли сказал, потому что знал, что мертвый город воскреснет после произнесения имени счастливца и никакие дальнейшие слова слышны быть не могут.

Il fit une nouvelle pause avant de révéler le nom, afin de vérifier s’il avait tout dit, car il savait que la ville morte ressusciterait aussitôt que le nom de l’heureux élu serait prononcé, et qu’ensuite, il serait impossible de faire entendre un mot de plus.

"Все? – беззвучно шепнул себе Пилат, – все. Имя!"

« C’est tout ? se demanda Pilate à voix basse. C’est tout. Le nom ! »

И, раскатив букву " р " над молчащим городом, он прокричал:

Et, faisant rouler les « r » au-dessus de la ville silencieuse, il s’écria :

– Вар-равван!

– … est Bar-Rabbas !

Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнем уши. В этом огне бушевали рев, визги, стоны, хохот и свист.

Au même instant, il lui sembla que le soleil, avec un tintement retentissant, se brisait en éclats au-dessus de lui et emplissait ses oreilles de feu. Un feu où se déchaînait une tempête de hurlements, de glapissements, de lamentations, de rires et de sifflets.

Пилат повернулся и пошел по мосту назад к ступеням, не глядя ни на что, кроме разноцветных шашек настила под ногами, чтобы не оступиться. Он знал, что теперь у него за спиною на помост градом летят бронзовые монеты, финики, что в воющей толпе люди, давя друг друга, лезут на плечи, чтобы увидеть своими глазами чудо – как человек, который уже был в руках смерти, вырвался из этих рук ! Как легионеры снимают с него веревки, невольно причиняя ему жгучую боль в вывихнутых на допросе руках, как он, морщась и охая, все же улыбается бессмысленной сумасшедшей улыбкой.

Pilate se retourna et traversa l’estrade vers l’escalier, sans rien regarder, sauf le damier multicolore du dallage sous ses pieds, afin de ne pas faire de faux pas. Il savait que maintenant, derrière son dos, une pluie de monnaies de bronze et de dattes volait vers l’estrade, et que dans la foule hurlante, des gens se poussaient et se montaient les uns sur les autres pour voir de leurs yeux ce prodige : un homme qui était déjà entre les mains de la mort et qui en est arraché ! Voir les légionnaires lui enlever ses liens, causant sans le vouloir une cuisante douleur à ses mains disloquées par la torture, et le voir, lui, grimacer et gémir sans cesser de sourire, comme un insensé, d’un sourire imbécile.

Он знал, что в это же время конвой ведет к боковым ступеням трех со связанными руками, чтобы выводить их на дорогу, ведущую на запад, за город, к Лысой Горе. Лишь оказавшись за помостом, в тылу его, Пилат открыл глаза, зная, что он теперь в безопасности – осужденных он видеть уже не мог.

Il savait qu’au même moment, l’escorte conduisait les trois hommes aux mains liées, par l’escalier latéral, vers la route qui menait, à l’ouest, hors de la ville, vers le mont Chauve. C’est seulement quand il fut en bas, derrière l’estrade, que Pilate ouvrit les yeux, sachant qu’il était maintenant hors de danger : il ne risquait plus de voir les condamnés.

К стону начинавшей утихать толпы примешивались теперь и были различимы пронзительные выкрики глашатаев, повторявших одни на арамейском, другие на греческом языках все то, что прокричал с помоста прокуратор. Кроме того, до слуха долетел дробный, стрекочущий и приближающийся конский топот и труба, что-то коротко и весело прокричавшая. Этим звукам ответил сверлящий свист мальчишек с кровель домов улицы, выводящей с базара на гипподромскую площадь, и крики " берегись ! ".

À la clameur de la foule qui s’apaisait peu à peu se mêlaient maintenant les cris perçants des crieurs publics, qui répétaient, les uns en araméen, les autres en grec, tout ce que le procurateur avait proféré du haut de l’estrade. En outre, il percevait, de plus en plus proche, le piétinement sec et saccadé des chevaux, et les appels, brefs et comme joyeux, d’une trompette. À ces sons répondaient les sifflets térébrants des galopins juchés sur les toits, tout au long de la rue qui conduisait du bazar à l’hippodrome, et les cris : « Attention ! Garez-vous ! »

Солдат, одиноко стоявший в очищенном пространстве площади со значком в руке, тревожно взмахнул им, и тогда прокуратор, легат легиона, секретарь и конвой остановились.

Un soldat, qui se tenait debout, seul sur la partie déserte de la place une enseigne à la main, agita tout à coup celle-ci en signe de danger, et le procurateur, ainsi que le légat de la légion, le secrétaire et l’escorte qui le suivaient, s’arrêtèrent.

Кавалерийская ала, забирая все шире рыси, вылетела на площадь, чтобы пересечь ее в сторонке, минуя скопище народа, и по переулку под каменной стеной, по которой стлался виноград, кратчайшей дорогой проскакать к Лысой Горе.

Une aile de cavalerie déboucha au grand trot sur la place, pour la couper de biais en évitant l’attroupement de peuple, afin de gagner, par la ruelle qui longeait une partie du mur d’enceinte couverte de vigne vierge, le mont Chauve au plus court.

Летящий рысью маленький, как мальчик, темный, как мулат, командир алы – сириец, равняясь с Пилатом, что-то тонко крикнул и выхватил из ножен меч. Злая вороная взмокшая лошадь шарахнулась, поднялась на дыбы. Вбросив меч в ножны, командир ударил плетью лошадь по шее, выровнял ее и поскакал в переулок, переходя в галоп. За ним по три в ряд полетели всадники в туче пыли, запрыгали кончики легких бамбуковых пик, мимо прокуратора понеслись казавшиеся особо смуглыми под белыми тюрбанами лица с весело оскаленными, сверкающими зубами.

D’un trot rapide comme le vent, le commandant de l’aile, un Syrien pas plus haut qu’un gamin et noir comme un moricaud, vint s’arrêter à la hauteur de Pilate, cria quelque chose d’une voix fluette et tira son épée du fourreau. Son cheval moreau, rétif et tout en sueur, fit un écart et se cabra. Remettant, d’un geste brusque, son épée au fourreau, le commandant cravacha la bête à l’encolure, la remit en ligne et prit le galop pour s’engager dans la ruelle. À sa suite, ses cavaliers, par rangs de trois, passèrent en coup de vent dans un nuage de poussière. On voyait danser, au rythme du galop, les pointes de leurs légères piques de bambou, et les visages hilares aux dents éclatantes qui défilèrent devant Pilate lui parurent, sous les turbans blancs singulièrement basanés.

Поднимая до неба пыль, ала ворвалась в переулок, и мимо Пилата последним проскакал солдат с пылающей на солнце трубою за спиной.

Soulevant la poussière jusqu’au ciel, les cavaliers s’engouffrèrent dans la ruelle. Le dernier qui passa au galop devant Pilate portait dans son dos une trompette qui étincelait au soleil.

Закрываясь от пыли рукой и недовольно морща лицо, Пилат двинулся дальше, устремляясь к воротам дворцового сада, а за ним двинулся легат, секретарь и конвой.

La main devant les yeux pour se protéger de la poussière, Pilate, avec une grimace involontaire, se remit en route et gagna d’un pas pressé les portes du jardin, suivi par le légat, le secrétaire et l’escorte.

Было около десяти часов утра.

Il était environ dix heures du matin.

Глава 3. Седьмое доказательство

CHAPITRE III – La septième preuve

– Да, было около десяти часов утра, досточтимый Иван Николаевич, – сказал профессор.

– Oui, il était environ dix heures du matin, très honoré Ivan Nikolaïevitch, dit le professeur.

Поэт провел рукою по лицу, как человек, только что очнувшийся, и увидел, что на Патриарших вечер.

Le poète se passa la main sur le visage, comme un homme qui vient de se réveiller, et il vit que le soir tombait sur l’étang du Patriarche.

Вода в пруде почернела, и легкая лодочка уже скользила по ней, и слышался плеск весла и смешки какой-то гражданки в лодочке. В аллеях на скамейках появилась публика, но опять-таки на всех трех сторонах квадрата, кроме той, где были наши собеседники.

L’eau était noire, et, déjà, une barque légère y glissait. On entendait le clapotis des rames et les rires d’une citoyenne installée dans la barque. Des gens étaient maintenant assis sur les bancs des allées qui bordaient le carré de l’étang mais le côté où se trouvaient les trois hommes demeurait obstinément vide.

Небо над Москвой как бы выцвело, и совершенно отчетливо была видна в высоте полная луна, но еще не золотая, а белая. Дышать стало гораздо легче, и голоса под липами теперь звучали мягче, по-вечернему.

Le ciel, au-dessus de Moscou, semblait décoloré, et les contours de la lune, là-haut, étaient d’une parfaite netteté, bien qu’elle fût encore blanche, et non d’or. On respirait beaucoup plus aisément, et les voix, sous les tilleuls, avaient pris leurs sonorités adoucies du soir.

" Как же это я не заметил, что он успел сплести целый рассказ ?.. – подумал Бездомный в изумлении, – ведь вот уже и вечер ! А может, это и не он рассказывал, а просто я заснул и все это мне приснилось ? "

« Il nous a conté toute une histoire, et je ne m’en suis même pas aperçu. Comment cela se fait-il ? pensa Biezdomny très étonné. Voici déjà le soir !… Mais après tout, il n’a peut-être rien raconté. J’ai dû m’assoupir, et j’ai rêvé tout cela ? »

Но надо полагать, что все-таки рассказывал профессор, иначе придется допустить, что то же самое приснилось и Берлиозу, потому что тот сказал, внимательно всматриваясь в лицо иностранца:

Mais il faut croire que le professeur avait tout de même raconté quelque chose. Sinon, il faudrait admettre que Berlioz avait eu exactement le même rêve, car il dit, en dévisageant l’étranger avec attention :

– Ваш рассказ чрезвычайно интересен, профессор, хотя он и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами.

– Votre récit est excessivement intéressant, professeur, bien qu’il ne concorde pas du tout avec ceux des Évangiles.

– Помилуйте, – снисходительно усмехнувшись, отозвался профессор, – уж кто-кто, а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда, и если мы начнем ссылаться на евангелия как на исторический источник... – он еще раз усмехнулся, и Берлиоз осекся, потому что буквально то же самое он говорил Бездомному, идя с тем по Бронной к Патриаршим прудам.

– De grâce ! répondit le professeur avec un sourire condescendant. Qui donc, mieux que vous, devrait savoir que rien, rigoureusement rien de ce qui est écrit dans les Évangiles n’est réellement arrivé, et que, d’ailleurs, si nous nous mettons à prendre les Évangiles comme source historique… et le professeur eut un nouveau sourire. Berlioz eut un haut-le-cœur, parce que c’était là, mot pour mot, ce qu’il avait dit à Biezdomny, tandis qu’il se dirigeait en sa compagnie, par la rue Bronnaïa, vers l’étang du Patriarche.

– Это так, – заметил Берлиоз, – но боюсь, что никто не может подтвердить, что и то, что вы нам рассказывали, происходило на самом деле.

– D’accord, dit Berlioz, mais je crains bien que personne non plus ne puisse confirmer que ce que vous avez raconté est arrivé réellement.

– О нет ! Это может кто подтвердить ! – начиная говорить ломаным языком, чрезвычайно уверенно ответил профессор и неожиданно таинственно поманил обоих приятелей к себе поближе.

– Oh si ! Quelqu’un peut confirmer ! répliqua le professeur en se mettant tout à coup à écorcher le russe, mais d’un ton extraordinairement convaincu. Et soudain, l’air mystérieux, il fit signe aux deux amis de se rapprocher de lui.

Те наклонились к нему с обеих сторон, и он сказал, но уже без всякого акцента, который у него, черт знает почему, то пропадал, то появлялся:

Tous deux, l’un à sa droite, l’autre à sa gauche, se penchèrent, et il leur dit, cette fois sans aucun accent (l’accent étranger, chez lui, apparaissait et disparaissait inopinément, le diable sait pourquoi) :

– Дело в том... – тут профессор пугливо оглянулся и заговорил шепотом, – что я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте, но только тайно, инкогнито, так сказать, так что прошу вас – никому ни слова и полный секрет !.. Тсс !

– Le fait est… (le professeur jeta autour de lui des regards craintifs et baissa la voix jusqu’au chuchotement)… que j’ai assisté personnellement à tout cela. J’étais sous le péristyle avec Ponce Pilate, et dans le jardin quand il causait avec Caïphe, et sur l’estrade de pierre, mais secrètement, incognito, pour ainsi dire, de sorte que, je vous en prie, pas un mot à quiconque, le secret le plus absolu, chuttt…

Наступило молчание, и Берлиоз побледнел.

Il y eut un moment de silence, et Berlioz pâlit un peu.

– Вы... вы сколько времени в Москве ? – дрогнувшим голосом спросил он.

– Vous… vous êtes depuis combien de temps à Moscou ? demanda-t-il d’une voix tremblante.

– А я только что сию минуту приехал в Москву, – растерянно ответил профессор, и тут только приятели догадались заглянуть ему как следует в глаза и убедились в том, что левый, зеленый, у него совершенно безумен, а правый – пуст, черен и мертв.

– À Moscou ? Mais j’y arrive à l’instant, répondit le professeur, l’air égaré. C’est alors seulement que les deux amis songèrent à le regarder, comme il convient, dans les yeux, et ils en conclurent que son œil gauche – le vert – avait une expression totalement insensée, et que son œil droit était vide, noir et mort.

" Вот тебе все и объяснилось ! – подумал Берлиоз в смятении, – приехал сумасшедший немец или только что спятил на Патриарших. Вот так история ! "

« Eh bien, tu as compris, maintenant ! pensa Berlioz, tout confus. Ou bien cet Allemand qui débarque est fou, ou bien il vient de perdre la boule ici même, à l’étang du Patriarche. En voilà une histoire ! »

Да, действительно, объяснилось все: и страннейший завтрак у покойного философа Канта, и дурацкие речи про подсолнечное масло и Аннушку, и предсказания о том, что голова будет отрублена, и все прочее – профессор был сумасшедший.

Effectivement, ainsi tout s’expliquait : cet étrange déjeuner avec le défunt philosophe Kant, et ces histoires idiotes à propos d’huile de tournesol et d’on ne sait quelle Annouchka, et la prédiction de la tête coupée, et tout le reste. Le professeur était fou.

Берлиоз тотчас сообразил, что следует делать. Откинувшись на спинку скамьи, он за спиною профессора замигал Бездомному, – не противоречь, мол, ему, – но растерявшийся поэт этих сигналов не понял.

Berlioz sut tout de suite ce qu’il allait faire. Se renversant sur le dossier du banc, il envoya des clins d’œil, derrière le dos du professeur, à Biezdomny : « Ne le contredis pas » – voulait-il dire –, mais le poète, en plein désarroi, ne comprit rien à ces signaux.

– Да, да, да, – возбужденно говорил Берлиоз, – впрочем, все это возможно ! Даже очень возможно, и Понтий Пилат, и балкон, и тому подобное... А вы одни приехали или с супругой ?

– Oui, oui, oui, dit Berlioz avec agitation, au demeurant, tout cela est possible… très possible, même… Ponce Pilate, la terrasse, et le reste… Et vous êtes venu seul, ou avec votre épouse ?

– Один, один, я всегда один, – горько ответил профессор.

– Seul, seul. Je suis toujours seul, répondit amèrement le professeur.

– А где же ваши вещи, профессор ? – вкрадчиво спрашивал Берлиоз, – в " Метрополе " ? Вы где остановились ?

– Et où sont vos bagages, professeur ? demanda Berlioz d’un air patelin. Au Métropole ? Où êtes-vous descendu ?

– Я ? Нигде, – ответил полоумный немец, тоскливо и дико блуждая зеленым глазом по Патриаршим прудам.

– Moi ?… Nulle part, répondit l’Allemand au cerveau fêlé, en laissant errer son œil vert, mélancolique et hagard, le long de l’étang.

– Как ? А... где же вы будете жить ?

– Comment ? Mais… où allez-vous habiter ?

– В вашей квартире, – вдруг развязно ответил сумасшедший и подмигнул.

– Chez vous, répondit le fou avec une soudaine désinvolture, et il cligna de l’œil.

– Я... я очень рад, – забормотал Берлиоз, – но, право, у меня вам будет неудобно... А в " Метрополе " чудесные номера, это первоклассная гостиница...

– Je… j’en serais… très heureux, balbutia Berlioz, mais, vraiment, vous ne seriez pas très bien installé, chez moi… Au Métropole, il y a d’excellentes chambres, c’est un hôtel de premier ordre…

– А дьявола тоже нет ? – вдруг весело осведомился больной у Ивана Николаевича.

– Et le diable, il n’existe pas non plus ? demanda gaiement le malade en s’adressant brusquement à Ivan Nikolaïevitch. – Non plus…

– И дьявола... – Не противоречь ! – одними губами шепнул Берлиоз, обрушиваясь за спину профессора и гримасничая.

– Ne le contrarie pas, souffla Berlioz, toujours derrière le dos du professeur, en remuant les lèvres avec force grimaces.

– Нету никакого дьявола ! – растерявшись от всей этой муры, вскричал Иван Николаевич не то, что нужно, – вот наказание ! Перестаньте вы психовать.

– Il n’y a pas de diable ! Ça n’existe pas ! s’écria, à contretemps, Ivan Nikolaïevitch, à qui toute cette compote faisait perdre la tête. C’est une punition, cet homme là ! Cessez donc de divaguer !

Тут безумный расхохотался так, что из липы над головами сидящих выпорхнул воробей.

À ces mots, l’insensé éclata de rire, au point qu’un moineau, posé sur une branche de tilleul au-dessus des trois hommes, s’envola.

– Ну, уж это положительно интересно, – трясясь от хохота проговорил профессор, – что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет ! – он перестал хохотать внезапно и, что вполне понятно при душевной болезни, после хохота впал в другую крайность – раздражился и крикнул сурово: – Так, стало быть, так-таки и нету ?

– Mais c’est positivement intéressant, ce que vous dites là, articula le professeur, secoué de rire. Qu’avez-vous donc ? Quoi qu’on vous demande, rien n’existe ! Il cessa de rire tout d’un coup, et – ce qui se comprend très bien chez un malade mental – il tomba aussitôt dans l’extrême opposé ; il se fâcha et cria avec rudesse : – Donc, à ce qu’il paraît, ça n’existe pas ?

– Успокойтесь, успокойтесь, успокойтесь, профессор, – бормотал Берлиоз, опасаясь волновать больного, – вы посидите минуточку здесь с товарищем Бездомным, а я только сбегаю на угол, звякну по телефону, а потом мы вас проводим, куда вы хотите. Ведь вы не знаете города...

– Calmez-vous, calmez-vous, calmez-vous, professeur, bredouilla Berlioz, craignant d’exciter le malade. Vous allez rester ici une petite minute, avec mon camarade Biezdomny. Je vais faire un saut jusqu’au coin, donner un coup de téléphone, et ensuite nous vous conduirons où vous voudrez. Comme vous ne connaissez pas la ville…

План Берлиоза следует признать правильным: нужно было добежать до ближайшего телефона-автомата и сообщить в бюро иностранцев о том, что вот, мол, приезжий из-за границы консультант сидит на Патриарших прудах в состоянии явно ненормальном. Так вот, необходимо принять меры, а то получается какая-то неприятная чепуха.

Il faut reconnaître que le plan de Berlioz était sage : courir à la cabine téléphonique la plus proche, et informer le bureau des étrangers que, voilà, il y avait ici, à l’étang du Patriarche, un étranger, qui se présentait comme un spécialiste appelé en consultation, et qui se trouvait dans un état manifestement anormal. Qu’il fallait donc prendre des mesures, sinon il en résulterait on ne sait quelle absurdité très désagréable.

– Позвонить ? Ну что же, позвоните, – печально согласился больной и вдруг страстно попросил: – Но умоляю вас на прощанье, поверьте хоть в то, что дьявол существует ! О большем я уж вас и не прошу. Имейте в виду, что на это существует седьмое доказательство, и уж самое надежное ! И вам оно сейчас будет предъявлено.

– Téléphoner ? Eh bien, allez téléphoner, consentit le malade avec tristesse. Et soudain, il ajouta d’un ton pressant, angoissé : – Mais je vous en supplie, avant de nous quitter, croyez au moins à l’existence du diable ! Je ne vous en demande pas plus. Songez qu’il en existe une septième preuve, et la plus solide qui soit ! Et elle vous sera fournie dans un instant !

– Хорошо, хорошо, – фальшиво-ласково говорил Берлиоз и, подмигнув расстроенному поэту, которому вовсе не улыбалась мысль караулить сумасшедшего немца, устремился к тому выходу с Патриарших, что находится на углу Бронной и Ермолаевского переулка.

– Très bien, très bien, dit Berlioz avec une affabilité forcée, et, après avoir encouragé d’un clin d’œil le poète désolé – à qui l’idée de veiller sur l’Allemand fou ne souriait pas du tout –, il se dirigea vers la sortie de la promenade qui se trouve au coin de la rue Bronnaïa et du passage Ermolaïevski.

А профессор тотчас же как будто выздоровел и посветлел.

À l’instant même, le professeur parut recouvrer toute sa santé, et son visage s’éclaira.

– Михаил Александрович! – крикнул он вдогонку Берлиозу.

– Mikhaïl Alexandrovitch ! cria-t-il dans le dos de Berlioz.

Тот вздрогнул, обернулся, но успокоил себя мыслью, что его имя и отчество известны профессору также из каких-нибудь газет. А профессор прокричал, сложив руки рупором:

Celui-ci se retourna avec un sursaut, mais il se rassura tout de suite en songeant que le professeur avait dû également apprendre son prénom et son patronyme dans un journal quelconque. Mais le professeur continua, mettant les mains en cornet :

– Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в Киев ?

– Ne voulez-vous pas que je fasse envoyer tout de suite un télégramme à votre oncle de Kiev ?

И опять передернуло Берлиоза. Откуда же сумасшедший знает о существовании Киевского дяди ? Ведь об этом ни в каких газетах, уж наверно, ничего не сказано. Эге-ге, уж не прав ли Бездомный ? А ну как документы эти липовые ? Ах, до чего странный субъект. Звонить, звонить ! Сейчас же звонить ! Его быстро разъяснят !

De nouveau Berlioz fut saisi. Où donc l’aliéné avait-il appris l’existence de l’oncle de Kiev ? Aucun journal ne l’avait mentionnée, et même, probablement, personne n’en avait jamais parlé. Hé, hé, Biezdomny n’aurait-il pas raison ? D’ailleurs, d’où tirait-il ces papiers d’identité à la noix ? Ah ! quel bizarre personnage… Téléphoner, téléphoner sans retard ! Ils auront vite fait de tirer ça au clair.

И, ничего не слушая более, Берлиоз побежал дальше.

Et, refusant d’en entendre davantage, Berlioz poursuivit son chemin.

Тут у самого выхода на Бронную со скамейки навстречу редактору поднялся в точности тот самый гражданин, что тогда при свете солнца вылепился из жирного зноя. Только сейчас он был уже не воздушный, а обыкновенный, плотский, и в начинающихся сумерках Берлиоз отчетливо разглядел, что усишки у него, как куриные перья, глазки маленькие, иронические и полупьяные, а брючки клетчатые, подтянутые настолько, что видны грязные белые носки.

À ce moment, d’un banc situé près de la sortie de la rue Bronnaïa, quelqu’un se leva et vint à la rencontre du rédacteur en chef. Et celui-ci reconnut le citoyen qui, cet après-midi, en plein soleil, s’était modelé dans l’épaisseur torride. Seulement, maintenant, il n’était plus aérien, mais charnel, comme tout le monde, et, dans le crépuscule qui tombait, Berlioz distinguait parfaitement ses petites moustaches semblables à du duvet de poule, ses petits yeux ironiques d’ivrogne, et son pantalon à carreaux, remonté si haut qu’il découvrait ses chaussettes blanches, en étalant leur saleté.

Михаил Александрович так и попятился, но утешил себя тем соображением, что это глупое совпадение и что вообще сейчас об этом некогда размышлять.

Mikhaïl Alexandrovitch eut un mouvement de recul, mais se réconforta en se disant qu’il s’agissait là d’une stupide coïncidence, et que du reste, il n’avait pas le temps d’y réfléchir pour le moment.

– Турникет ищете, гражданин ? – треснувшим тенором осведомился клетчатый тип, – сюда пожалуйте ! Прямо, и выйдете куда надо. С вас бы за указание на четверть литра... поправиться... бывшему регенту ! – кривляясь, субъект наотмашь снял жокейский свой картузик.

– Vous cherchez le tourniquet, citoyen ? s’informa, d’une voix de ténor fêlée, le type à carreaux. Par ici, s’il vous plaît. Vous avez la sortie droit devant vous, pour aller où vous devez aller. Vous n’auriez pas, pour le renseignement … de quoi acheter un quart de litre…, pour un ancien chantre d’église qui a besoin de se retaper ?… Et l’individu, avec une courbette ridicule, ôta sa casquette de jockey d’un grand geste du bras.

Берлиоз не стал слушать попрошайку и ломаку регента, подбежал к турникету и взялся за него рукой. Повернув его, он уже собирался шагнуть на рельсы, как в лицо ему брызнул красный и белый свет: загорелась в стеклянном ящике надпись " Берегись трамвая ! ".

Refusant d’écouter ce tire-sou grotesque, Berlioz courut au tourniquet, le saisit d’une main et le fit tourner. Il allait traverser la chaussée et les rails lorsqu’une lumière rouge et blanche jaillit devant ses yeux : c’était une sorte de boîte à paroi de verre, où se détachaient des lettres lumineuses : ATTENTION AU TRAMWAY !

Тотчас и подлетел этот трамвай, поворачивающий по новопроложенной линии с Ермолаевского на Бронную. Повернув и выйдя на прямую, он внезапно осветился изнутри электричеством, взвыл и наддал.

Au même moment, le tramway apparut au tournant du passage Ermolaïevski, pour prendre la ligne nouvellement installée de la rue Bronnaïa. À l’instant où il s’engageait sur la ligne droite, la lumière électrique s’alluma soudain à l’intérieur, et il mugit en accélérant.

Осторожный Берлиоз, хоть и стоял безопасно, решил вернуться за рогатку, переложил руку на вертушке, сделал шаг назад. И тотчас рука его скользнула и сорвалась, нога неудержимо, как по льду, поехала по булыжнику, откосом сходящему к рельсам, другую ногу подбросило, и Берлиоза выбросило на рельсы.

Bien qu’il ne courût, à l’endroit où il se trouvait, aucun danger, Berlioz, prudent, décida de revenir derrière la grille. Il remit la main sur le tourniquet et, pour l’ouvrir, il fit un pas en arrière. Mais, aussitôt, sa main glissa et lâcha la barre, son pied, irrésistiblement, fila, comme sur la glace, sur les pavés légèrement en pente qui bordaient les rails, son autre jambe partit en l’air, et Berlioz fut précipité sur la voie.

Стараясь за что-нибудь ухватиться, Берлиоз упал навзничь, несильно ударившись затылком о булыжник, и успел увидеть в высоте, но справа или слева – он уже не сообразил, – позлащенную луну. Он успел повернуться на бок, бешеным движением в тот же миг подтянув ноги к животу, и, повернувшись, разглядел несущееся на него с неудержимой силой совершенно белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой и ее алую повязку. Берлиоз не вскрикнул, но вокруг него отчаянными женскими голосами завизжала вся улица. Вожатая рванула электрический тормоз, вагон сел носом в землю, после этого мгновенно подпрыгнул, и с грохотом и звоном из окон полетели стекла. Тут в мозгу Берлиоза кто-то отчаянно крикнул – " Неужели ?.. " Еще раз, и в последний раз, мелькнула луна, но уже разваливаясь на куски, и затем стало темно.

Essayant de se raccrocher à quelque chose, Berlioz tomba à la renverse. Le derrière de son crâne heurta légèrement le pavé, et il eut le temps de voir, très haut au-dessus de lui – mais était-ce à sa gauche, ou à sa droite, il ne pouvait déjà plus s’en rendre compte –, la lune d’or pâle. Il eut également le temps de se tourner sur le côté, de ramener d’un mouvement convulsif ses jambes à son ventre, et, levant la tête, de voir foncer sur lui avec une force irrépressible le visage, blanc d’horreur, de la conductrice du tramway, et son brassard rouge. Berlioz ne poussa pas un cri, mais toute la rue s’emplit de hurlements de femmes. La conductrice tira de toutes ses forces sur le frein électrique. La lourde voiture piqua du nez, puis aussitôt, bondit en avant, et des vitres volèrent en éclats avec un tintement assourdissant. À ce moment, dans le cerveau de Berlioz, une voix cria avec désespoir : « Est-ce possible ?… » Une fois encore – la dernière – la lune brilla, mais déjà éparpillée en morceaux – puis ce fut le noir.

Трамвай накрыл Берлиоза, и под решетку Патриаршей аллеи выбросило на булыжный откос круглый темный предмет. Скатившись с этого откоса, он запрыгал по булыжникам Бронной.

Le tramway recouvrit Berlioz et, sur les pavés qui montaient vers la grille de l’allée, fut projeté un objet rond et de couleur sombre. L’objet heurta la grille, sauta sur le pavé puis roula jusqu’au milieu de la chaussée, où il s’arrêta.

Это была отрезанная голова Берлиоза.

C’était la tête coupée de Berlioz.

Глава 4. Погоня

CHAPITRE IV – Poursuite

Утихли истерические женские крики, отсверлили свистки милиции, две санитарные машины увезли: одна – обезглавленное тело и отрезанную голову в морг, другая – раненную осколками стекла красавицу вожатую, дворники в белых фартуках убрали осколки стекол и засыпали песком кровавые лужи, а Иван Николаевич как упал на скамейку, не добежав до турникета, так и остался на ней. Несколько раз он пытался подняться, но ноги его не слушались – с Бездомным приключилось что-то вроде паралича.

Les cris hystériques des femmes cessèrent, les sifflets stridents des miliciens se turent, deux ambulances emmenèrent, l’une le corps sans tête et la tête coupée à la morgue, l’autre la jolie conductrice, blessée par des éclats de vitre, à l’hôpital, des concierges en tablier blanc balayèrent les morceaux de verre et répandirent du sable sur les flaques de sang. Incapable de courir jusqu’au tourniquet, Ivan Nikolaïevitch s’était effondré sur un banc. Plusieurs fois, il avait essayé de se lever, mais ses jambes refusaient de lui obéir : Biezdomny était frappé d’une espèce de paralysie.

Поэт бросился бежать к турникету, как только услыхал первый вопль, и видел, как голова подскакивала на мостовой. От этого он до того обезумел, что, упавши на скамью, укусил себя за руку до крови. Про сумасшедшего немца он, конечно, забыл и старался понять только одно, как это может быть, что вот только что он говорил с Берлиозом, а через минуту – голова...

C’est au moment précis où il avait entendu le premier hurlement que le poète s’était précipité vers le tourniquet. La vue de la tête rebondissant sur les pavés lui avait causé un tel choc qu’il s’était écroulé sur le banc le plus proche où il s’était mordu les doigts jusqu’au sang, impuissant à comprendre comment, alors qu’une minute plus tôt il discutait avec Berlioz, cette tête, maintenant… Naturellement, l’Allemand fou lui était complètement sorti de l’esprit.

Взволнованные люди пробегали мимо поэта по аллее, что-то восклицая, но Иван Николаевич их слов не воспринимал.

Des gens bouleversés passèrent en courant devant le poète, criant quelque chose, mais Ivan Nikolaïevitch ne comprit pas un mot de ce qu’ils disaient.

Однако неожиданно возле него столкнулись две женщины, и одна из них, востроносая и простоволосая, закричала над самым ухом поэта другой женщине так:

Mais soudain deux femmes se heurtèrent tout près du banc où était assis le poète et l’une d’elles, une bonne femme en cheveux et au nez pointu, se mit à glapir à l’adresse de l’autre :

– Аннушка, наша Аннушка ! С Садовой ! Это ее работа ! Взяла она в бакалее подсолнечного масла, да литровку-то о вертушку и разбей ! Всю юбку изгадила... Уж она ругалась, ругалась ! А он-то, бедный, стало быть, поскользнулся да и поехал на рельсы...

– … Annouchka, notre Annouchka ! De la rue Sadovaïa ! Elle a fait du beau travail… C’est elle… elle venait d’acheter de l’huile de tournesol à l’épicerie, et bing ! elle a cassé son litre sur le tourniquet ! Même que sa jupe en était toute tachée. Et elle rouspétait, oh la la !… Et l’autre, le malheureux, il a glissé là-dessus et il s’est retrouvé sur les rails…

Из всего выкрикнутого женщиной в расстроенный мозг Ивана Николевича вцепилось одно слово: " Аннушка "...

Dans un premier temps, seul le mot « Annouchka » s’ancra dans le cerveau en débâcle d’Ivan Nikolaïevitch…

– Аннушка... Аннушка ?.. – забормотал поэт, тревожно озираясь, – позвольте, позвольте...

– Annouchka… Annouchka ?… balbutia le poète, en roulant des yeux effarés. Pardon, permettez…

К слову " Аннушка " привязались слова " подсолнечное масло ", а затем почему-то " Понтий Пилат ". Пилата поэт отринул и стал вязать цепочку, начиная со слова " Аннушка ". И цепочка эта связалась очень быстро и тотчас привела к сумасшедшему профессору.

Puis au nom d’Annouchka, s’accrochèrent les mots « huile de tournesol » et, on ne sait pourquoi, « Ponce Pilate ». Le poète envoya promener Pilate et entreprit de relier les maillons de la chaîne qui partait d’« Annouchka ». La chaîne fut vite formée, et aboutit du même coup au professeur privé de raison.

Виноват ! Да ведь он же сказал, что заседание не состоится, потому что Аннушка разлила масло. И, будьте любезны, оно не состоится ! Этого мало: он прямо сказал, что Берлиозу отрежет голову женщина ? ! Да, да, да ! Ведь вожатая была женщина ? ! Что же это такое ? А ?

– J’ai eu tort ! Il avait bien dit, pourtant, que la réunion n’aurait pas lieu, parce qu’Annouchka avait renversé l’huile. Et, avec votre permission, elle n’aura pas lieu ! Mais ce n’est rien encore : il a dit carrément qu’une femme couperait la tête de Berlioz ! Oui, oui, oui ! Et la conductrice, c’était une femme ! Mais qu’est-ce que c’est que tout ça, hein ?

Не оставалось даже зерна сомнения в том, что таинственный консультант точно знал заранее всю картину ужасной смерти Берлиоза. Тут две мысли пронизали мозг поэта. Первая: " Он отнюдь не сумасшедший ! Все это глупости ! ", и вторая: " Уж не подстроил ли он это сам ? ! "

Il ne subsistait plus même l’ombre d’un doute que le mystérieux consultant connaissait d’avance, avec précision, tout le tableau de l’horrible mort de Berlioz. Deux pensées traversèrent alors l’esprit du poète. La première : « Il n’est pas fou du tout, tout ça, c’est des bêtises ! » – et la deuxième : « N’est-ce pas lui qui aurait manigancé tout cela ? »

Но, позвольте спросить, каким образом ? ! Э, нет ! Это мы узнаем !

« Mais, permettez-moi de vous le demander, comment s’y serait-il pris ? Non, il faut tirer cela au clair ! »

Сделав над собой великое усилие, Иван Николаевич поднялся со скамьи и бросился назад, туда, где разговаривал с профессором. И оказалось, что тот, к счастью, еще не ушел.

Au prix d’un immense effort Ivan Nikolaïevitch se leva du banc et se hâta de retourner à l’endroit où, un instant plus tôt, il parlait avec le professeur. Heureusement, celui-ci n’était pas encore parti.

На Бронной уже зажглись фонари, а над Патриаршими светила золотая луна, и в лунном, всегда обманчивом, свете Ивану Николаевичу показалось, что тот стоит, держа под мышкою не трость, а шпагу.

Déjà les réverbères s’allumaient dans la rue Bronnaïa, et au-dessus de l’étang du Patriarche brillait une lune d’or. À sa lumière, toujours trompeuse, il sembla à Ivan Nikolaïevitch que l’autre, là-bas, tenait non plus une canne, mais une épée.

Отставной втируша-регент сидел на том самом месте, где сидел еще недавно сам Иван Николаевич. Теперь регент нацепил себе на нос явно не нужное пенсне, в котором одного стекла вовсе не было, а другое треснуло. От этого клетчатый гражданин стал еще гаже, чем был тогда, когда указывал Берлиозу путь на рельсы.

Le grotesque chantre en retraite s’était assis à la place même qu’occupait, tout récemment encore, Ivan Nikolaïevitch. Il avait chaussé son nez d’un lorgnon absolument superflu, étant donné qu’un des verres manquait et que l’autre était fêlé, et ce citoyen à carreaux en paraissait plus répugnant encore que tout à l’heure, quand il avait mis Berlioz sur le chemin des rails.

С холодеющим сердцем Иван приблизился к профессору и, взглянув ему в лицо, убедился в том, что никаких признаков сумасшествия в этом леце нет и не было.

Le cœur glacé, Ivan s’approcha du professeur. Il le dévisagea, et put ainsi se convaincre que ce visage ne portait aucun signe d’insanité.

– Сознавайтесь, кто вы такой ? – глухо спросил Иван.

– Allons, avouez : qui êtes-vous ? demanda Ivan d’une voix sourde.

Иностранец насупился, глянул так, как будто впервые видит поэта, и ответил неприязненно: – Не понимай... русский говорить...

L’étranger fronça les sourcils, regarda le poète comme s’il le voyait pour la première fois, et répondit d’un ton hostile : – Pas comprendre… russe parler…

– Они не понимают ! – ввязался со скамейки регент, хотя его никто и не просил объяснять слова иностранца.

– Ce monsieur ne comprend pas, intervint, de son banc, le chantre importun, à qui personne ne demandait d’expliquer les paroles de l’étranger.

– Не притворяйтесь ! – грозно сказал Иван и почувствовал холод под ложечкой, – вы только что прекрасно говорили по-русски. Вы не немец и не профессор ! Вы – убийца и шпион ! Документы ! – яростно крикнул Иван.

– Ne faites pas l’hypocrite ! dit Ivan menaçant, tout en ressentant un petit froid au creux de l’estomac. À l’instant, vous parliez parfaitement le russe. Vous n’êtes pas allemand, et vous n’êtes pas professeur ! Vous êtes… un assassin et un espion !… Vos papiers ! cria Ivan, gagné par la fureur.

Загадочный профессор брезгливо скривил и без того кривой рот и пожал плечами.

La bouche, déjà naturellement tordue, de l’énigmatique professeur se déforma encore en une moue dégoûtée, et il haussa les épaules.

– Гражданин ! – опять встрял мерзкий регент, – вы что же это волнуете интуриста ? За это с вас строжайше взыщется ! – а подозрительный профессор сделал надменное лицо, повернулся и пошел от Ивана прочь.

– Citoyen ! dit l’abject chantre, décidément résolu à fourrer son nez dans ce qui ne le regardait pas. Pourquoi tourmentez-vous ce touriste étranger ? Vous en serez sévèrement puni, je vous avertis ! Mais le louche professeur prit un visage hautain, tourna le dos à Ivan et s’éloigna.

Иван почувствовал, что теряется. Задыхаясь, он обратился к регенту:

Ivan se sentit perdre pied. Suffoquant, il se tourna vers le chantre :

– Эй, гражданин, помогите задержать преступника ! Вы обязаны это сделать !

– Hé, citoyen ! Aidez-moi à arrêter un criminel ! C’est votre devoir !

Регент чрезвычайно оживился, вскочил и заорал:

Avec une extraordinaire vivacité, le chantre sauta sur ses pieds et poussa de grands cris :

– Который преступник ? Где он ? Иностранный преступник ? – глаза регента радостно заиграли, – этот ? Ежели он преступник, то первым делом следует кричать: " Караул ! " А то он уйдет. А ну, давайте вместе ! Разом ! – и тут регент разинул пасть.

– Un criminel ? Quel criminel ? Où est-il ? Un criminel étranger ? (Ses petits yeux brillèrent joyeusement.) Celui là ? Si c’est un criminel, notre premier devoir est de crier « à l’aide ! ». Sinon, il va filer. Alors, allons-y ensemble ! Et le chantre ouvrit une gueule grande comme un four.

Растерявшийся Иван послушался шуткаря-регента и крикнул " караул ! ", а регент его надул, ничего не крикнул.

Éperdu, Ivan obéit machinalement à ce bouffon et cria « À l’aide ! » mais l’autre le laissa crier seul.

Одинокий, хриплый крик Ивана хороших результатов не принес. Две каких-то девицы шарахнулись от него в сторону, и он услышал слово " пьяный ".

L’appel solitaire et enroué d’Ivan n’eut aucun résultat satisfaisant. Deux jeunes filles qui passaient s’écartèrent de lui, et il put entendre le mot « ivre ».

– А, так ты с ним заодно ? – впадая в гнев, прокричал Иван, – ты что же это, глумишься надо мной ? Пусти !

– Ah ! ah ! tu es de mèche avec lui ! vociféra Ivan, sombrant dans la fureur. Tu te moques de moi, hein, c’est ça ? Laisse-moi passer !

Иван кинулся вправо, и регент – тоже вправо ! Иван – влево, и тот мерзавец туда же.

Ivan se jeta à droite, et le chantre se jeta à droite ; Ivan alla à gauche, et le gredin fit de même.

– Ты нарочно под ногами путаешься ? – зверея, закричал Иван, – я тебя самого предам в руки милиции !

– C’est exprès que tu te fourres dans mes jambes ? cria sauvagement Ivan. C’est toi que je vais livrer à la milice !

Иван сделал попытку ухватить негодяя за рукав, но промахнулся и ровно ничего не поймал. Регент как сквозь землю провалился.

Ivan voulut saisir le misérable par la manche, mais il manqua son but et n’attrapa que le vide : le chantre avait disparu, comme avalé par la terre.

Иван ахнул, глянул вдаль и увидел ненавистного неизвестного. Тот был уже у выхода в Патриарший переулок, и притом не один. Более чем сомнительный регент успел присоединиться к нему. Но это еще не все: третьим в этой компании оказался неизвестно откуда взявшийся кот, громадный, как боров, черный, как сажа или грач, и с отчаянными кавалерийскими усами. Тройка двинулась в Патриарший, причем кот тронулся на задних лапах.

Avec un cri d’étonnement, Ivan regarda au loin et aperçut l’exécrable étranger. Et celui-ci, qui avait déjà atteint la sortie donnant sur la rue du Patriarche, n’était pas seul. Le plus que douteux ancien chantre l’avait rejoint. Mais ce n’est pas tout. La compagnie s’était accrue d’un troisième personnage, surgi on ne sait d’où : un chat énorme, aussi gros qu’un pourceau, noir comme un corbeau ou comme la suie, avec de terribles moustaches de capitaine de cavalerie. Le trio se mit en route vers la rue du Patriarche, le chat sur ses pattes de derrière.

Иван устремился за злодеями вслед и тотчас убедился, что догнать их будет очень трудно.

Ivan se jeta à la poursuite des scélérats et s’aperçut bien vite qu’il lui serait extrêmement difficile de les rattraper.

Тройка мигом проскочила по переулку и оказалась на Cпиридоновке. Сколько Иван не прибавлял шагу, расстояние между преследуемыми и им ничуть не сокращалось. И не успел поэт опомниться, как после тихой Cпиридоновки очутился у Никитских ворот, где положение его ухудшилось. Тут уже была толчея, Иван налетел на кой-кого из прохожих, был обруган. Злодейская же шайка к тому же здесь решила применить излюбленный бандитский прием – уходить врассыпную.

Le trio franchit comme un éclair la rue du Patriarche et fila par la rue Spiridonov. Ivan avait beau allonger le pas, il lui était impossible de réduire la distance qui le séparait des fuyards. Il n’avait pas encore retrouvé ses esprits que, déjà, la paisible rue Spiridonov avait fait place à la porte Nikitski, où la situation du poète s’aggrava. Il y avait là une véritable cohue. Ivan se fit injurier par un passant qu’il avait failli renverser. De plus, c’est là précisément que cette clique de vauriens décida d’employer la méthode favorite des bandits poursuivis : foncer dans des directions différentes.

Регент с великой ловкостью на ходу ввинтился в автобус, летящий к Арбатской площади, и ускользнул. Потеряв одного из преследуемых, Иван сосредоточил свое внимание на коте и видел, как этот странный кот подошел к подножке моторного вагона " А ", стоящего на остановке, нагло отсадил взвизгнувшую женщину, уцепился за поручень и даже сделал попытку всучить кондукторше гривенник через открытое по случаю духоты окно.

Avec une agilité admirable, le chantre se glissa au vol dans un autobus qui partait vers la place de l’Arbat, et disparut. Ayant ainsi perdu l’un de ses ennemis, Ivan reporta toute son attention sur le chat. Il vit cet étrange animal sauter sur le marchepied de la motrice du tramway. À l’arrêt, prendre brutalement la place d’une femme à qui ce sans-gêne fit pousser les hauts cris, se cramponner à la rampe et, même, essayer de glisser à la receveuse, par la fenêtre laissée ouverte à cause de la chaleur, une pièce de dix kopecks.

Поведение кота настолько поразило Ивана, что он в неподвижности застыл у бакалейного магазина на углу и тут вторично, но гораздо сильнее, был поражен поведением кондукторши. Та, лишь только увидела кота, лезущего в трамвай, со злобой, от которой даже тряслась, закричала:

La conduite du chat frappa Ivan d’un tel étonnement qu’il demeura cloué près d’une épicerie qui faisait le coin de la place. Là, il fut frappé d’étonnement une seconde fois, et beaucoup plus fortement encore, par la conduite de la receveuse. Dès qu’elle vit, en effet, le chat essayer de s’introduire dans le tramway, elle cria, avec une colère telle qu’elle en tremblait :

– Котам нельзя ! С котами нельзя ! Брысь ! Слезай, а то милицию позову !

– Pas de chats ici ! C’est interdit aux chats ! Allez, ouste ! Descends de là, ou j’appelle la milice !

Ни кондукторшу, ни пассажиров не поразила самая суть дела: не то, что кот лезет в трамвай, в чем было бы еще полбеды, а то, что он собирается платить !

Qu’un chat cherche à s’introduire dans un tramway, il n’y aurait eu là, somme toute, que demi-mal. Mais qu’il prétende payer sa place, c’est cela qui était stupéfiant. Or, ni la receveuse ni les voyageurs n’en semblaient autrement troublés.

Кот оказался не только платежеспособным, но и дисциплинированным зверем. При первом же окрике кондукторши он прекратил наступление, снялся с подножки и сел на остановке, потирая гривенником усы. Но лишь кондукторша рванула веревку и трамвай тронулся, кот поступил как всякий, кого изгоняют из трамвая, но которому все-таки ехать-то надо. Пропустив мимо себя все три вагона, кот вскочил на заднюю дугу последнего, лапой вцепился в какую-то кишку, выходящую из стенки, и укатил, сэкономив, таким образом, гривенник.

Et non seulement le chat se montra capable de payer, mais encore il agit en bête disciplinée. À la première apostrophe de la receveuse, en effet, il arrêta net sa progression, descendit du marchepied et demeura debout près de l’arrêt du tramway, lissant sa moustache à l’aide de sa pièce de monnaie. Mais dès que la receveuse eut tiré le cordon de la sonnette et que le tramway se fut ébranlé, le chat agit comme toute personne qui se voit chassée d’un tramway qu’il a, pour une raison ou une autre, absolument besoin de prendre. Il laissa défiler devant lui les trois wagons, puis sauta à l’arrière du dernier, s’accrocha d’une patte à une espèce de gros tuyau qui sortait de la paroi, et… roulez. Il économisait ainsi dix kopecks.

Занявшись паскудным котом, Иван едва не потерял самого главного из трех – профессора. Но, по счастью, тот не успел улизнуть. Иван увидел серый берет в гуще в начале Большой Никитской, или улицы Герцена. В мгновение ока Иван и сам оказался там. Однако удачи не было. Поэт и шагу прибавлял, и рысцой начинал бежать, толкая прохожих, и ни на сантиметр не приблизился к профессору.

Tout occupé par le hideux animal, Ivan faillit perdre de vue le plus important des trois – le professeur. Heureusement, celui-ci n’avait pas eu le temps de s’esquiver. Ivan aperçut son béret gris dans la foule, à l’entrée de la grand-rue Nikitski, ou rue Herzen. Il y fut en un clin d’œil, mais, malheureusement, cela ne lui donna rien. Le poète pressa le pas, puis se mit au petit trot, heurtant les passants, mais il eut beau faire, il ne gagna pas un centimètre sur le professeur.

Как ни был расстроен Иван, все же его поражала та сверхъестественная скорость, с которой происходила погоня. И двадцати секунд не прошло, как после Никитских ворот Иван Николаевич был уже ослеплен огнями на Арбатской площади. Еще несколько секунд, и вот какой-то темный переулок с покосившимися тротуарами, где Иван Николаевич грохнулся и разбил колено. Опять освещенная магистраль – улица Кропоткина, потом переулок, потом Остоженка и еще переулок, унылый, гадкий и скупо освещенный. И вот здесь-то Иван Николаевич окончательно потерял того, кто был ему так нужен. Профессор исчез.

Quel que fût son désarroi, Ivan fut néanmoins frappé de la vitesse surnaturelle à laquelle se déroulait cette poursuite. Vingt secondes ne s’étaient pas écoulées depuis le moment où il avait quitté la porte Nikitski qu’Ivan était aveuglé par les lumières de la place de l’Arbat. Quelques secondes plus tard il se trouvait dans une sombre ruelle aux trottoirs déformés, trébuchait, s’étalait et se blessait au genou. Puis ce fut une large avenue brillamment éclairée – la rue Kropotkine –, puis une ruelle, puis la rue Ostojenka, et encore une ruelle, triste, sordide, et éclairée, de loin en loin, avec une extrême parcimonie. C’est là qu’Ivan Nikolaïevitch perdit définitivement la trace de celui qu’il désirait tant rattraper. Le professeur s’était éclipsé.

Иван Николаевич смутился, но ненадолго, потому что вдруг сообразил, что профессор непременно должен оказаться в доме N 13 и обязательно в квартире 47.

Ivan Nikolaïevitch s’arrêta, décontenancé. Mais sa perplexité ne dura pas longtemps, car il lui vint soudain à l’esprit que le professeur ne pouvait être ailleurs qu’au n°13 de cette rue, et, nécessairement, à l’appartement 47.

Ворвавшись в подъезд, Иван Николаевич взлетел на второй этаж, немедленно нашел эту квартиру и позвонил нетерпеливо. Ждать пришлось недолго: открыла Ивану дверь какая-то девочка лет пяти и, ни о чем не справляясь у пришедшего, немедленно ушла куда-то.

Ivan Nikolaïevitch s’engouffra dans l’entrée de l’immeuble, monta quatre à quatre jusqu’au dernier étage, trouva immédiatement l’appartement 47 et tira la sonnette avec impatience. Il n’eut pas à attendre longtemps. La porte lui fut ouverte par une petite fille inconnue, âgée de cinq ans environ, qui, sans lui poser la moindre question, s’enfuit aussitôt on ne sait où.

В громадной, до крайности запущенной передней, слабо освещенной малюсенькой угольной лампочкой под высоким, черным от грязи потолком, на стене висел велосипед без шин, стоял громадный ларь, обитый железом, а на полке над вешалкой лежала зимняя шапка, и длинные ее уши свешивались вниз. За одной из дверей гулкий мужской голос в радиоаппарате сердито кричал что-то стихами.

Le vestibule où il se trouvait était immense, faiblement éclairé par une ampoule minuscule pendue au plafond excessivement haut et noir de crasse, et avait un air d’extrême abandon. Une bicyclette sans pneus était accrochée au mur, au-dessus d’un énorme coffre à ferrures et, sur une planche posée au-dessus du portemanteau, gisait un bonnet d’hiver dont les longues oreilles pendaient. Derrière l’une des portes, une forte voix masculine, diffusée par un poste de TSF, criait quelque chose en vers, d’un ton irrité.

Иван Николаевич ничуть не растерялся в незнакомой обстановке и прямо устремился в коридор, рассуждая так: " Он, конечно, спрятался в ванной ". В коридоре было темно. Потыкавшись в стены, Иван увидел слабенькую полоску света внизу под дверью, нашарил ручку и несильно рванул ее. Крючок отскочил, и Иван оказался именно в ванной и подумал о том, что ему повезло.

Dans ce milieu inconnu, Ivan Nikolaïevitch ne perdit pas la tête. Il s’engagea résolument dans le couloir, raisonnant ainsi : « Naturellement, il s’est caché dans la salle de bains. » Le couloir était obscur. Après s’être cogné deux ou trois fois aux murs, Ivan finit par distinguer un faible rai de lumière qui passait sous une porte. Il trouva à tâtons la poignée. Une légère poussée suffit à faire sauter le pêne de sa gâche, et Ivan se trouva précisément dans la salle de bains, en se disant qu’il avait de la chance.

Однако повезло не так уж, как бы нужно было ! На Ивана пахнуло влажным, теплом и, при свете углей, тлеющих в колонке, он разглядел большие корыта, висящие на стене, и ванну, всю в черных страшных пятнах от сбитой эмали. Так вот, в этой ванне стояла голая гражданка, вся в мыле и с мочалкой в руках. Она близоруко прищурилась на ворвавшегося Ивана и, очевидно, обознавшись в адском освещении, сказала тихо и весело:

Cette chance, cependant, n’était pas celle qu’il aurait fallu ! Une odeur d’humidité chaude montait aux narines d’Ivan, et, à la lueur des braises qui se consumaient dans le chauffe-bain, il discerna de grandes lessiveuses pendues au mur et une baignoire toute parsemée d’affreuses taches noires, là où l’émail s’était écaillé. Dans cette baignoire se tenait debout une citoyenne toute nue, couverte de savon, une boule de filasse à la main. Elle plissa ses yeux de myope pour regarder l’intrus, et prenant manifestement, aux lueurs infernales des braises, Ivan pour un autre, elle rit et dit à mi-voix :

– Кирюшка ! Бросьте трепаться ! Что вы, с ума сошли ?.. Федор Иваныч сейчас вернется. Вон отсюда сейчас же ! – и махнула на Ивана мочалкой.

– Kirioûchka ! Quel polisson vous faites ! Vous êtes fou, voyons… Fiôdor Ivânytch va revenir. Sortez d’ici, tout de suite ! et elle fit mine de jeter son paquet de filasse.

Недоразумение было налицо, и повинен в нем был, конечно, Иван Николаевич. Но признаться в этом он не пожелал и, воскликнув укоризненно: " Ах, развратница !.. " – тут же зачем-то очутился на кухне. В ней никого не оказалось, и на плите в полумраке стояло безмолвно около десятка потухших примусов. Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот угол, где в пыли и паутине висела забытая икона, из-за киота которой высовывались концы двух венчальных свечей. Под большой иконой висела пришпиленная маленькая – бумажная.

Le quiproquo était indéniable, et le fautif, en l’occurrence, était évidemment Ivan Nikolaïevitch. Mais, peu enclin à le reconnaître, il s’exclama d’un ton réprobateur « Ah ! débauchée !… » et se retrouva, on ne sait comment, dans la cuisine. Il n’y vit personne et distingua seulement, dans l’ombre, une dizaine de réchauds à pétrole qui gisaient, muets et sombres, sur le fourneau. Par la fenêtre poussiéreuse, qu’on n’avait pas nettoyée depuis des années, filtrait un rayon de lune qui venait baigner d’une lumière parcimonieuse le coin plein de poussière et de toiles d’araignées où pendait une icône oubliée, dans sa boîte vitrée derrière laquelle émergeaient deux bougies nuptiales. Sous la grande icône, une autre plus petite, en papier, était épinglée au mur.

Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном, но только, прежде чем выбежать на черный ход, он присвоил одну из этих свечей, а также и бумажную иконку. Вместе с этими предметами он покинул неизвестную квартиру, что-то бормоча, конфузясь при мысли о том, что он только что пережил в ванной, невольно стараясь угадать, кто бы был этот наглый Кирюшка и не ему ли принадлежит противная шапка с ушами.

Nul ne sait quelle idée s’empara alors de l’esprit d’Ivan toujours est-il qu’avant de s’enfuir par la porte de service, il s’appropria l’une des bougies et l’image de papier. Muni de ces objets, il quitta l’appartement inconnu en grommelant on ne sait quoi, et rougissant de confusion au souvenir de l’instant qu’il avait passé dans la salle de bains, tout en essayant involontairement de deviner qui pouvait bien être ce libertin de Kirioûchka, et si ce n’était pas à lui qu’appartenait le répugnant bonnet à oreilles du vestibule.

В пустынном безотрадном переулке поэт оглянулся, ища беглеца, но того нигде не было. Тогда Иван твердо сказал самому себе: – Ну конечно, он на Москве-реке ! Вперед !

Dans la rue déserte et lugubre, le poète chercha des yeux son fugitif, mais il ne vit personne. Ivan se dit alors à lui-même d’un ton ferme : « Mais, bien sûr, il est sur la Moskova ! En route ! »

Следовало бы, пожалуй, спросить Ивана Николаевича, почему он полагает, что профессор именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом месте. Да горе в том, что спросить-то было некому. Омерзительный переулок был совершенно пуст.

Il eût été bon, sans doute, de demander à Ivan Nikolaïevitch pourquoi il supposait que le professeur devait se trouver justement sur la Moskova, et non quelque part ailleurs. Malheureusement, il n’y avait personne pour lui poser cette question. L’abominable rue était totalement vide.

Через самое короткое время можно было увидеть Ивана Николаевича на гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки.

En un temps prodigieusement bref, Ivan Nikolaïevitch se retrouva sur les degrés du vaste amphithéâtre de granit qui domine la boucle de la rivière.

Сняв с себя одежду, Иван поручил ее какому-то приятному бородачу, курящему самокрутку возле рваной белой толстовки и расшнурованных стоптанных ботинок. Помахав руками, чтобы остыть, Иван ласточкой кинулся в воду. Дух перехватило у него, до того была холодна вода, и мелькнула даже мысль, что не удастся, пожалуй, выскочить на поверхность. Однако выскочить удалось, и, отдуваясь и фыркая, с круглыми от ужаса глазами, Иван Николаевич начал плавать в пахнущей нефтью черной воде меж изломанных зигзагов береговых фонарей.

Ayant ôté ses vêtements, Ivan les confia à un affable barbu qui fumait une cigarette roulée par ses soins, près d’une blouse russe déchirée et d’une paire de souliers éculés aux lacets défaits. Ivan fit des moulinets avec les bras pour essayer de se rafraîchir, il piqua une tête dans l’eau. L’eau était si glacée qu’il en eut le souffle coupé, et qu’il craignit même, le temps d’un éclair, de ne pouvoir remonter à la surface. Il réussit néanmoins à émerger, s’ébrouant et soufflant comme un cachalot, et, les yeux arrondis par l’épouvante, il se mit à nager dans l’eau noire qui sentait le pétrole, parmi les reflets en zigzags brisés des réverbères de la rive.

Когда мокрый Иван приплясал по ступеням к тому месту, где осталось под охраной бородача его платье, выяснилось, что похищено не только второе, но и первый, то есть сам бородач. Точно на том месте, где была груда платья, остались полосатые кальсоны, рваная толстовка, свеча, иконка и коробка спичек. Погрозив в бессильной злобе кому-то вдаль кулаком, Иван облачился в то, что было оставлено.

Lorsque Ivan, mouillé et transi, remonta en sautillant les marches de granit vers l’endroit où il avait laissé ses vêtements à la garde du barbu, il dut se rendre à l’évidence : non seulement ceux-là – c’est-à-dire ses vêtements – mais aussi celui-ci – c’est-à-dire le barbu lui-même – avaient été l’objet d’un rapt. À l’endroit précis où se trouvait tout à l’heure le tas d’habits, il ne restait qu’un caleçon rayé, la chemise russe déchirée, la bougie, l’image sainte et une boîte d’allumettes. Avec une colère impuissante, Ivan montra le poing à on ne sait qui, vers l’horizon, et revêtit ce qu’on avait bien voulu lui laisser.

Тут его стали беспокоить два соображения: первое, это то, что исчезло удостоверение МАССОЛИТа, с которым он никогда не расставался, и, второе, удастся ли ему в таком виде беспрепятственно пройти по Москве ? Все-таки в кальсонах... Правда, кому какое дело, а все же не случилось бы какой-нибудь придирки или задержки.

À ce moment, deux considérations vinrent le tourmenter : la première, c’est qu’il n’avait plus de carte de membre du Massolit, dont il ne se séparait jamais ; en second lieu pourrait-il parcourir sans obstacles les rues de Moscou, dans cette tenue ? Tout de même, en caleçon… Certes, cela ne regardait personne, mais ne pouvait-il en résulter, néanmoins, quelque incident, quelque tracasserie ?

Иван оборвал пуговицы с кальсон там, где те застегивались у щиколотки, в расчете на то, что, может быть, в таком виде они сойдут за летние брюки, забрал иконку, свечу и спички и тронулся, сказав самому себе:

Ivan arracha les boutons qui serraient les jambes du caleçon à hauteur de ses chevilles, en se disant qu’ainsi, peut-être, ce vêtement pourrait passer pour un pantalon d’été, puis il ramassa l’image, la bougie et les allumettes et se mit en route, après avoir décrété pour lui-même :

– К Грибоедову! Вне всяких сомнений, он там.

« À Griboïedov ! C’est là-bas qu’il est, sans aucun doute. »

Город уже жил вечерней жизнью. В пыли пролетали, бряцая цепями, грузовики, на платформах коих, на мешках, раскинувшись животами кверху, лежали какие-то мужчины. Все окна были открыты. В каждом из этих окон горел огонь под оранжевым абажуром, и из всех окон, из всех дверей, из всех подворотен, с крыш и чердаков, из подвалов и дворов вырывался хриплый рев полонеза из оперы " Евгений Онегин ".

La ville avait maintenant commencé sa vie nocturne. Soulevant la poussière dans le tintamarre de leurs chaînes, des camions passaient, leurs plates-formes chargées d’hommes couchés sur des sacs, le ventre en l’air. Toutes les fenêtres étaient ouvertes. À chacune de ces fenêtres brûlait une lampe à abat-jour orange, et de toutes les fenêtres, de toutes les portes, de tous les porches, des toits et des greniers, des sous-sols et des cours s’échappait, avec des rugissements graillonneux, la polonaise de l’opéra Eugène Onéguine.

Опасения Ивана Николаевича полностью оправдались: прохожие обращали на него внимание и смеялиись и оборачивались. Вследствие этого он решил покинуть большие улицы и пробираться переулочками, где не так назойливы люди, где меньше шансов, что пристанут к босому человеку, изводя его расспросами о кальсонах, которые упорно не пожелали стать похожими на брюки.

Les craintes d’Ivan Nikolaïevitch s’avérèrent pleinement justifiées : il attirait l’attention des passants qui se retournaient sur lui. Il décida, en conséquence, de quitter les grandes artères et de prendre par les ruelles où les gens sont moins indiscrets, où les risques sont moindres de les voir se coller à un homme aux pieds nus pour le tarabuster de mille questions sur son caleçon, quand celui-ci refuse obstinément de ressembler à un pantalon.

Иван так и сделал и углубился в таинственную сеть Арбатских переулков и начал пробираться под стенками, пугливо косясь, ежеминутно оглядываясь, по временам прячась в подъездах и избегая перекрестков со светофорами, шикарных дверей посольских особняков.

Ivan fit comme il disait, et s’enfonça dans le dédale mystérieux des ruelles de l’Arbat. Il se glissait le long des murs, l’œil oblique et le regard apeuré, se retournait à tout instant, se dissimulait de temps à autre sous des portes cochères, évitait les croisements éclairés par des feux et contournait de loin les portes élégantes des villas d’ambassade.

И на всем его трудном пути невыразимо почему-то мучил вездесущий оркестр, под аккомпанемент которого тяжелый бас пел о своей любви к Татьяне.

Et, causant au poète d’étranges et inexprimables souffrances tout le temps que dura son douloureux voyage, l’omniprésent orchestre continua d’accompagner la lourde voix de basse qui chantait son amour pour Tatiana.

Глава 5. Было дело в Грибоедове

CHAPITRE V – Ce qui s’est passé à Griboïedov

Старинный двухэтажный дом кремового цвета помещался на бульварном кольце в глубине чахлого сада, отделенного от тротуара кольца резною чугунною решеткой. Небольшая площадка перед домом была заасфальтирована, и в зимнее время на ней возвышался сугроб с лопатой, а в летнее время она превращалась в великолепнейшее отделение летнего ресторана под парусиновым тентом.

L’antique demeure à un étage, aux murs de couleur crème, était située sur le boulevard de ceinture, au fond d’un jardin languissant qu’une grille de fer forgé isolait du trottoir. Devant la maison s’étendait une petite place goudronnée. En hiver s’y dressait un tas de neige où était toujours plantée une pelle, mais en été, sous une tente de grosse toile, elle se transformait en le plus magnifique des restaurants de plein air.

Дом назывался " домом Грибоедова " на том основании, что будто бы некогда им владела тетка писателя – Александра Сергеевича Грибоедова. Ну владела или не владела – мы точно не знаем. Помнится даже, что, кажется, никакой тетки-домовладелицы у Грибоедова не было... Однако дом так называли. Более того, один московский врун рассказывал, что якобы вот во втором этаже, в круглом зале с колоннами, знаменитый писатель читал отрывки из " Горя от ума " этой самой тетке, раскинувшейся на софе, а впрочем, черт его знает, может быть, и читал, не важно это !

La bâtisse s’appelait « Maison de Griboïedov », parce que, à ce qu’on disait, elle avait appartenu autrefois à une tante de l’écrivain Alexandre Sergueïevitch Griboïedov. Avait-elle, ou non, appartenu à cette tante – nous ne le savons pas exactement. Il me semble même, si mes souvenirs sont exacts, que semblable tante n’a jamais existé dans la famille de Griboïedov… Cependant, tel était le nom de la maison. En outre, un menteur moscovite racontait même qu’au premier étage de cette maison, dans une salle ronde à colonnes, le célèbre écrivain aurait lu des passages de sa pièce, Le Malheur d’avoir trop d’esprit, à cette même tante, mollement étendue sur un sopha. Au reste, le diable le sait, peut-être a-t-il fait cette lecture, ce n’est pas cela qui importe !

А важно то, что в настоящее время владел этим домом тот самый МАССОЛИТ, во главе которого стоял несчастный Михаил Александрович Берлиоз до своего появления на Патриарших прудах.

Ce qui importe, c’est qu’à l’heure actuelle, il se trouvait que la maison appartenait à ce fameux Massolit à la tête duquel se trouvait le malheureux Mikhaïl Alexandrovitch Berlioz avant sa promenade à l’étang du Patriarche.

С легкой руки членов МАССОЛИТа никто не называл дом " домом Грибоедова ", а все говорили просто – " Грибоедов ": " Я вчера два часа протолкался у Грибоедова ", – " Ну и как ? " – " В Ялту на месяц добился ". – " Молодец ! ". Или: " Пойди к Берлиозу, он сегодня от четырех до пяти принимает в Грибоедове... " И так далее.

Les membres du Massolit avaient eu l’heureuse idée de ne pas appeler la maison « Maison de Griboïedov », mais de dire simplement : Griboïedov. « Hier, j’ai fait la queue deux heures à Griboïedov. – Et alors ? – J’ai enfin obtenu un bon de séjour d’un mois à Yalta. – Bravo ! » Ou bien : « Va voir Berlioz, il reçoit aujourd’hui de quatre à cinq à Griboïedov »… Et ainsi de suite.

МАССОЛИТ разместился в Грибоедове так, что лучше и уютнее не придумать. Всякий, входящий в Грибоедова, прежде всего знакомился невольно с извещениями разных спортивных кружков и с групповыми, а также индивидуальными фотографиями членов МАССОЛИТа, которыми (фотографиями ) были увешаны стены лестницы, ведущей во второй этаж.

L’aménagement de Griboïedov par le Massolit était tel qu’on ne pouvait rien imaginer de mieux, de plus confortable, de plus douillet. Quiconque entrait à Griboïedov devait tout d’abord, par la force des choses, prendre connaissance des avis et informations concernant divers cercles sportifs, ainsi que des photographies, individuelles ou en groupe, des membres du Massolit, qui couvraient (je parle des photographies) les murs de l’escalier conduisant au premier étage.

На дверях первой же комнаты в этом верхнем этаже виднелась крупная надпись " Рыбно-дачная секция ", и тут же был изображен карась, попавшийся на уду.

Sur les portes de la première salle de l’étage supérieur, on pouvait lire une énorme inscription : « Section villégiature et pêche à la ligne », sous laquelle était représenté un carassin pris à l’hameçon.

На дверях комнаты N 2 было написано что-то не совсем понятное: " Однодневная творческая путевка. Обращаться к М. В. Подложной ".

Les portes de la salle n°2 offraient, elles, une inscription dont le sens était quelque peu obscur : « Bons de séjour créateur d’une journée. S’adresser à M.V. Podlojnaïa. »

Следующая дверь несла на себе краткую, но уже вовсе непонятную надпись: " Перелыгино ". Потом у случайного посетителя Грибоедова начинали разбегаться глаза от надписей, пестревших на ореховых теткиных дверях: " Запись в очередь на бумагу у Поклевкиной ", " Касса ", " Личные расчеты скетчистов "...

L’écriteau de la porte suivante était bref, mais cette fois, totalement incompréhensible : « Pérélyguino. » Ensuite, les yeux du visiteur éventuel de Griboïedov papillotaient devant le kaléidoscope d’inscriptions qui émaillaient les portes de noyer de la bonne tante : « Distribution de papier. S’inscrire chez Poklevkina », « Caisse », « Auteurs de sketches. Comptes personnels », etc.

Прорезав длиннейшую очередь, начинавшуюся уже внизу в швейцарской, можно было видеть надпись на двери, в которую ежесекундно ломился народ: " Квартирный вопрос ".

Après avoir coupé une longue queue qui partait de la loge du concierge située au rez-de-chaussée, on pouvait apercevoir, sur une porte qui menaçait à tout instant de céder sous la pression de la foule, l’écriteau suivant « Questions de logement. »

За квартирным вопросом открывался роскошный плакат, на котором изображена была скала, а по гребню ее ехал всадник в бурке и с винтовкой за плечами. Пониже – пальмы и балкон, на балконе – сидящий молодой человек с хохолком, глядящий куда-то ввысь очень-очень бойкими глазами и держащий в руке самопишущее перо. Подпись: " Полнообъемные творческие отпуска от двух недель (рассказ-новелла ) до одного года (роман, трилогия ). Ялта, Суук-Су, Боровое, Цихидзири, Махинджаури, Ленинград (Зимний дворец ) ". У этой двери также была очередь, но не чрезмерная, человек в полтораста.

Après les questions de logement venait une luxueuse affiche qui représentait un rocher sur la crête duquel caracolait un cavalier en capote de feutre caucasienne, fusil en bandoulière. En dessous, des palmiers et un balcon. À ce balcon était assis un jeune homme aux cheveux en toupet, qui regardait en l’air avec des yeux vifs – ô combien vifs étaient ses yeux ! – et dont la main tenait un stylo. Cette affiche annonçait : « Séjours créateurs gratuits de deux semaines (contes, nouvelles) à un an (romans, trilogies), à Yalta, Sououk-Sou, Borovoié, Tsikhidziri, Makhindjaouri, Leningrad (palais d’Hiver). » À cette porte, il y avait aussi une queue, mais pas démesurée en moyenne, cent cinquante personnes.

Далее следовали, повинуясь прихотливым изгибам, подъемам и спускам Грибоедовского дома, – " Правление МАССОЛИТа ", " Кассы N 2, 3, 4, 5 ", " Редакционная коллегия ", " Председатель МАССОЛИТа ", " Бильярдная ", различные подсобные учреждения, наконец, тот самый зал с колоннадой, где тетка наслаждалась комедией гениального племянника.

Venaient ensuite, épousant les méandres capricieux, les montées et les descentes des couloirs de la maison de Griboïedov, « Direction du Massolit », « Caisses n°2, n°3, n°4, n°5 », « Rédaction », « Président du Massolit », « Salle de billard », différents bureaux annexes, et enfin, cette fameuse salle à colonnes où la tante s’était régalée de la comédie de son génial neveu.

Всякий посетитель, если он, конечно, был не вовсе тупицей, попав в Грибоедова, сразу же соображал, насколько хорошо живется счастливцам – членам МАССОЛИТа, и черная зависть начинала немедленно терзать его. И немедленно же он обращал к небу горькие укоризны за то, что оно не наградило его при рождении литературным талантом, без чего, естественно, нечего было и мечтать овладеть членским МАССОЛИТским билетом, коричневым, пахнущим дорогой кожей, с золотой широкой каймой, – известным всей Москве билетом.

Tout visiteur de Griboïedov – à moins, bien sûr, d’être complètement abruti – se rendait immédiatement compte de la belle vie réservée aux heureux membres du Massolit. Du coup, une noire envie envahissait son âme et il adressait d’amers reproches à ce ciel qui n’avait pas voulu le doter de talents littéraires. Talents sans lesquels, cela va de soi, on ne saurait même rêver de posséder la carte de membre du Massolit, cette carte dans son étui brun qui sent le cuir de luxe, avec son large liséré d’or – cette carte connue de tout Moscou.

Кто скажет что-нибудь в защиту зависти ? Это чувство дрянной категории, но все же надо войти и в положение посетителя. Ведь то, что он видел в верхнем этаже, было не все и далеко еще не все. Весь нижний этаж теткиного дома был занят рестораном, и каким рестораном ! По справедливости он считался самым лучшим в Москве. И не только потому, что размещался он в двух больших залах со сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми с ассирийскими гривами, не только потому, что на каждом столике помещалась лампа, накрытая шалью, не только потому, что туда не мог проникнуть первый попавшийся человек с улицы, а еще и потому, что качеством своей провизии Грибоедов бил любой ресторан в Москве, как хотел, и что эту провизию отпускали по самой сходной, отнюдь не обременительной цене.

Quelle voix s’élèvera pour prendre la défense des envieux ? L’envie est un sentiment vil, certes, mais il faut tout de même se mettre à la place du visiteur. Car enfin, ce qu’il avait vu au premier étage n’était pas tout, loin de là. Il faut savoir que le rez-de-chaussée de la maison de la tante était occupé par un restaurant, et quel restaurant ! Il était considéré à juste titre comme le meilleur de Moscou. Et non pas parce qu’il occupait deux grandes salles à hauts plafonds voûtés où étaient peints des chevaux mauves à crinière assyrienne, pas seulement parce que chaque table s’ornait d’une lampe à abat-jour frangé et parce que l’accès en était interdit au commun des mortels. Non ! Par la qualité des mets qui y étaient proposés et, qui plus est, à des prix tout à fait modérés, nullement écrasants, Griboïedov damait le pion à tous les restaurants de Moscou sans exception !

Поэтому нет ничего удивительного в таком хотя бы разговоре, который однажды слышал автор этих правдивейших строк у чугунной решетки Грибоедова:

C’est pourquoi il n’y a aucunement lieu de s’étonner, par exemple, de la conversation suivante, entendue un jour, près de la grille en fer forgé de Griboïedov, par l’auteur de ces lignes éminemment véridiques :

– Ты где сегодня ужинаешь, Амвросий ?

– Où dînes-tu ce soir, Ambroise ?

– Что за вопрос, конечно, здесь, дорогой Фока ! Арчибальд Арчибальдович шепнул мне сегодня, что будут порционные судачки а натюрель. Виртуозная штука !

– En voilà une question ! Ici, bien sûr, mon cher Foka ! Archibald Archibaldovitch m’a glissé à l’oreille qu’il y aurait aujourd’hui, comme plat du jour, du sandre au naturel. Morceau magistral !

– Умеешь ты жить, Амвросий ! – со вздохом отвечал тощий, запущенный, с карбункулом на шее Фока румяногубому гиганту, золотистоволосому, пышнощекому Амвросию-поэту.

– Tu sais vivre, Ambroise ! répondit en soupirant le maigre et décrépit Foka, dont le cou s’ornait, qui plus est, d’un furoncle, au poète Ambroise, géant aux joues vermeilles.

– Никакого уменья особенного у меня нету, – возражал Амвросий, – а обыкновенное желание жить по-человечески. Ты хочешь сказать, Фока, что судачки можно встретить и в " Колизее ". Но в " Колизее " порция судачков стоит тринадцать рублей пятнадцать копеек, а у нас – пять пятьдесят ! Кроме того, в " Колизее " судачки третьедневочные, и, кроме того, еще у тебя нет гарантии, что ты не получишь в " Колизее " виноградной кистью по морде от первого попавшего молодого человека, ворвавшегося с театрального проезда. Нет, я категорически против " Колизея ", – гремел на весь бульвар гастроном Амвросий. – Не уговаривай меня, Фока !

– Je ne sais rien de spécial, rétorqua Ambroise, je n’ai que le désir, tout à fait ordinaire, de vivre humainement. Tu veux sans doute me dire, Foka, que l’on peut aussi bien trouver du sandre au Colisée. Mais au Colisée, la portion de sandre coûte treize roubles quinze kopecks, et chez nous, cinq cinquante ! De plus, au Colisée, le sandre date de trois jours, et rien ne te garantit que tu ne recevras pas au travers de la gueule le reste d’une grappe de raisin, lancée par le premier jeune homme venu qui revient du passage des Théâtres. Non ! (tonna à travers tout le boulevard le gastronome Ambroise) je suis catégoriquement contre le Colisée ! Ne m’en rebats pas les oreilles !

– Я не уговариваю тебя, Амвросий, – пищал Фока. – Дома можно поужинать.

– Je ne t’en rebats pas les oreilles, Ambroise, piaula Foka. On peut aussi dîner chez soi.

– Слуга покорный, – трубил Амвросий, – представляю себе твою жену, пытающуюся соорудить в кастрюльке в общей кухне дома порционные судачки а натюрель ! Ги-ги-ги !.. Оревуар, Фока ! – и, напевая, Амвросий устремлялся к веранде под тентом.

– Serviteur ! barrit Ambroise. J’imagine ta femme, dans la cuisine commune de ton immeuble, essayant de confectionner dans une vague casserole un sandre du jour au naturel ! Hi, hi, hi !… Au revouâr, Foka !

Эх-хо-хо... Да, было, было !.. Помнят московские старожилы знаменитого Грибоедова ! Что отварные порционные судачки ! Дешевка это, милый Амвросий ! А стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей икрой ? А яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках ? А филейчики из дроздов вам не нравились ? С трюфелями ? Перепела по-генуэзски ? Десять с полтиной ! Да джаз, да вежливая услуга ! А в июле, когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе, – на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка супа-прентаньер ? Помните, Амвросий ? Ну что же спрашивать ! По губам вашим вижу, что помните. Что ваши сижки, судачки ! А дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по сезону, перепела, кулики ? Шипящий в горле нарзан ? ! Но довольно, ты отвлекаешься, читатель ! За мной !..

Et Ambroise, chantonnant, se dirigea vers la tonnelle. Hé, c’était quelque chose !… Mais oui, ces choses ont bien existé !… Les vieux Moscovites s’en souviennent, de l’illustre Griboïedov ! Mais qu’est-ce que ce sandre bouilli ! Des broutilles, très cher Ambroise ! Et le sterlet, alors ? Le sterlet en casserole argentée, le sterlet coupé en morceaux entourés de queues d’écrevisse et de caviar frais ? Et les œufs-cocotte, avec de la purée de champignons servie dans de petites tasses ? Et les jolis petits filets de merle, ça ne vous disait rien ? Avec des truffes ? Et les cailles à la génoise ? Neuf roubles cinquante ! Et le jazz, et la courtoisie du service ! Et en juillet, quand toute la famille est à la campagne mais que des affaires littéraires pressantes vous retiennent en ville – sous la tonnelle, à l’ombre de la treille, quand le soleil fait des taches d’or sur la nappe d’une propreté éblouissante, une petite assiette de potage printanière ? Vous souvenez-vous, Ambroise ? Mais à quoi bon vous le demander ! Je vois à vos lèvres que vous vous en souvenez. Foin de vos lavarets et de vos sandres ! Et les bécasses, bécassines et bécassons, les bécasses des bois à la saison, les cailles et les courlis ? L’eau de Narzan qui vous pétille dans la bouche ? Mais suffit, tu t’égares, lecteur ! Allons, suis-moi !…

В половине одиннадцатого часа того вечера, когда Берлиоз погиб на Патриарших, в Грибоедове наверху была освещена только одна комната, и в ней томились двенадцать литераторов, собравшихся на заседание и ожидавших Михаила Александровича.

À dix heures et demi, ce même soir où Berlioz trouva la mort près de l’étang du Patriarche, une seule salle était allumée au premier étage de Griboïedov. Douze littérateurs s’y morfondaient. Venus pour assister à la réunion, ils attendaient Mikhaïl Alexandrovitch.

Сидящие на стульях, и на столах, и даже на двух подоконниках в комнате правления МАССОЛИТа серьезно страдали от духоты. Ни одна свежая струя не проникала в открытые окна. Москва отдавала накопленный за день в асфальте жар, и ясно было, что ночь не принесет облегчения. Пахло луком из подвала теткиного дома, где работала ресторанная кухня, и всем хотелось пить, все нервничали и сердились.

Assis sur des chaises, sur la table, voire sur les deux appuis de fenêtres de la salle réservée à la direction du Massolit, ils souffraient sérieusement de la chaleur. Pas un souffle d’air frais n’entrait par les croisées grandes ouvertes. Moscou rendait la chaleur accumulée par l’asphalte de ses rues au cours de la journée, et il était clair que la nuit n’apporterait aucun soulagement. Des caves de la tante où se trouvaient maintenant les cuisines du restaurant, montait une odeur d’oignons, et tous avaient envie de boire, tous étaient nerveux et fâchés.

Беллетрист Бескудников – тихий, прилично одетый человек с внимательными и в то же время неуловимыми глазами – вынул часы. Стрелка ползла к одиннадцати. Бескудников стукнул пальцем по циферблату, показал его соседу, поэту Двубратскому, сидящему на столе и от тоски болтающему ногами, обутыми в желтые туфли на резиновом ходу.

Le romancier Bieskoudnikov – homme tranquille, convenablement habillé, au regard attentif quoique insaisissable – tira sa montre de son gousset. La petite aiguille s’approchait du onze. Bieskoudnikov tapota le cadran du doigt en le montrant à son voisin, le poète Dvoubratski, lequel, assis sur la table, balançait par ennui ses pieds chaussés de soulier jaunes à semelle de caoutchouc.

– Однако, – проворчал Двубратский.

– Sapristi ! grogna Dvoubratski.

– Хлопец, наверно, на Клязьме застрял, – густым голосом отозвалась Настасья Лукинишна Непременова, московская купеческая сирота, ставшая писательницей и сочиняющая батальные морские рассказы под псевдонимом " Штурман Жорж ".

– Le gars est probablement en train de traînasser au bord de la Kliazma, dit d’une voix épaisse Nastassia Loukinichna Niéprévmiénova, fille de marchands moscovites devenue orpheline et écrivain, qui composait des histoires de batailles navales sous le pseudonyme de Sturman George.

– Позвольте ! – смело заговорил автор популярных скетчей Загривов. – Я и сам бы сейчас с удовольствием на балкончике чайку попил, вместо того чтобы здесь вариться. Ведь заседание-то назначено в десять ?

– N’exagérons rien ! coupa hardiment le populaire auteur de sketches Zagrivo. Personnellement, je m’installerais avec plaisir à une terrasse pour boire un bon petit verre de thé, au lieu de rester à cuire ici. Enfin, cette réunion, elle était prévue pour dix heures, non ?

– А сейчас хорошо на Клязьме, – подзудила присутствующих Штурман Жорж, зная, что дачный литераторский поселок Перелыгино на Клязьме – общее больное место. – Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то лучше работается за городом, в особенности весной.

– Comme on doit être bien, en ce moment, au bord de la Kliazma, insinua Sturman George, dans une intention évidemment provocatrice, car elle n’ignorait pas que les confortables villas du village d’écrivains de Pérélyguino sur Kliazma étaient un éternel sujet d’âpres disputes. À cette époque de l’année, on y entend chanter les rossignols, sûrement. Pour moi, je travaille toujours mieux à la campagne, particulièrement au printemps.

– Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болезнью жену отправить в этот рай, да что-то ничего в волнах не видно, – ядовито и горько сказал новеллист Иероним Поприхин.

– Voilà trois ans que je verse du pognon pour envoyer ma femme, qui souffre d’un goitre, dans ce paradis, mais ça fait autant d’effet qu’un cautère sur une jambe de bois, dit d’un ton amer et venimeux le nouvelliste Hiéronimus Poprikhine.

– Это уж как кому повезет, – прогудел с подоконника критик Абабков.

– Question de chance, bourdonna le critique Ababkov de l’appui de la fenêtre où il était assis.

Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она сказала, смягчая свое контральто:

La joie enflamma les petits yeux de Sturman George, et elle dit en adoucissant son contralto :

– Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится еще только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.

– Il ne faut pas être jaloux, camarades. Il n’y a là-bas que vingt-deux villas, et sept autres seulement en construction. Et au Massolit, nous sommes trois mille.

– Три тысячи сто одиннадцать человек, – вставил кто-то из угла.

– Trois mille cent onze, glissa quelqu’un de son coin.

– Ну вот видите, – проговорила Штурман, – что же делать ? Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас...

– Alors, vous voyez, continua Sturman, que faire ? Il est naturel que les villas aient été données à ceux d’entre nous qui ont le plus de talent…

– Генералы! – напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист.

– Aux généraux ! trancha le scénariste Gloukhariev, sautant à pieds joints dans la dispute.

Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты.

Bieskoudnikov, bâillant avec affectation, se leva et sortit.

– Одни в пяти комнатах в Перелыгине, – вслед ему сказал Глухарев.

– Dire qu’il a cinq pièces pour lui tout seul à Pérélyguino ! reprit Gloukhariev dès qu’il eut quitté la salle.

– Лаврович один в шести, – вскричал Денискин, – и столовая дубом обшита !

– Lavrovitch en a six, jeta Deniskine, et sa salle à manger est lambrissée de chêne !

– Э, сейчас не в этом дело, – прогудел Абабков, – а в том, что половина двенадцатого.

– Hé, la question n’est pas là, bourdonna Ababkov. La question, c’est qu’il est onze heures et demie.

Начался шум, назревало что-то вроде бунта. Стали звонить в ненавистное Перелыгино, попали не в ту дачу, к Лавровичу, узнали, что Лаврович ушел на реку, и совершенно от этого расстроились. Наобум позвонили в комиссию изящной словесности по добавочному N 930 и, конечно, никого там не нашли.

Cette annonce déclencha un tumulte qui promettait de dégénérer en émeute. On téléphona à ce maudit Pérélyguino, mais on ne tomba pas sur la bonne villa, et ce fut celui de Lavrovitch qui répondit ; on apprit ainsi que Lavrovitch était descendu à la rivière, ce qui acheva de jeter tout le monde dans l’humeur la plus noire. On appela alors, au petit bonheur, la Commission des belles-lettres, poste 930, mais bien entendu, personne ne répondit.

– Он мог бы и позвонить ! – кричали Денискин, Глухарев и Квант.

« Il pourrait tout de même téléphoner ! » s’écrièrent Deniskine, Gloukhariev et Kvant.

Ах, кричали они напрасно: не мог Михаил Александрович позвонить никуда. Далеко, далеко от Грибоедова, в громадном зале, освещенном тысячесвечовыми лампами, на трех цинковых столах лежало то, что еще недавно было Михаилом Александровичем.

Ah ! ils criaient bien en vain. Mikhaïl Alexandrovitch ne pouvait plus téléphoner nulle part. Loin, bien loin de Griboïedov, dans une immense salle éclairée par des lampes de mille watts, sur trois tables de zinc, gisait ce qui, récemment encore, était Mikhaïl Alexandrovitch.

На первом – обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитой рукой и раздавленной грудной клеткой, на другом – голова с выбитыми передними зубами, с помутневшими открытыми глазами, которые не пугал резчайший свет, а на третьем – груда заскорузлых тряпок.

La première portait le corps, nu, taché de sang coagulé, avec un bras cassé et la cage thoracique défoncée ; sur la deuxième se trouvait la tête, les dents de devant brisées, les yeux ouverts, troubles et insensibles à la vive lumière qui tombait sur eux ; la troisième enfin portait un tas de loques fripées et raidies.

Возле обезглавленного стояли: профессор судебной медицины, патологоанатом и его прозектор, представители следствия и вызванный по телефону от больной жены заместитель Михаила Александровича Берлиоза по МАССОЛИТу – литератор Желдыбин.

Diverses personnes entouraient le décapité : un professeur de médecine légale, un anatomiste et son aide, des représentants du parquet, et l’adjoint de Berlioz au Massolit, l’écrivain Geldybine, qu’on avait appelé par téléphone alors qu’il se trouvait au chevet de sa femme malade.

Машина заехала за Желдыбиным и, первым долгом, вместе со следствием, отвезла его (около полуночи это было ) на квартиру убитого, где было произведено опечатание его бумаг, а затем уж все поехали в морг.

Une voiture était passée prendre Geldybine, et, avant toutes choses (il était alors près de minuit), l’avait conduit, en compagnie des membres du parquet, à l’appartement du mort, où les scellés furent apposés sur ses papiers, après ceci tout le monde se rendit à la morgue.

Вот теперь стоящие у останков покойного совещались, как лучше сделать: пришить ли отрезанную голову к шее или выставить тело в Грибоедовском зале, просто закрыв погибшего наглухо до подбородка черным платком ?

À présent, autour des restes du défunt, on se consultait. Que valait-il mieux faire : recoudre la tête coupée au cou, ou bien exposer le corps dans la grande salle de Griboïedov en le recouvrant simplement d’un drap noir, soigneusement remonté jusqu’au menton ?

Да, Михаил Александрович никуда не мог позвонить, и совершенно напрасно возмущались и кричали Денискин, Глухарев и Квант с Бескудниковым. Ровно в полночь все двенадцать литераторов покинули верхний этаж и спустились в ресторан. Тут опять про себя недобрым словом помянули Михаила Александровича: все столики на веранде, натурально, оказались уже занятыми, и пришлось оставаться ужинать в этих красивых, но душных залах.

Mikhaïl Alexandrovitch ne pouvait plus téléphoner nulle part, et c’est bien en vain que criaient et s’indignaient Deniskine, Gloukhariev, Kvant et Bieskoudnikov. À minuit exactement, les douze littérateurs quittèrent le premier étage et descendirent au restaurant. Là encore, chacun murmura à part soi quelques mots malsonnants à l’adresse de Mikhaïl Alexandrovitch : car naturellement, toutes les tables de dehors étaient occupées, et force était d’aller dîner dans ces salles magnifiques, certes, mais étouffantes.

И ровно в полночь в первом из них что-то грохнуло, зазвенело, посыпалось, запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаянно закричал под музыку: " Аллилуйя ! ! " это ударил знаменитый Грибоедовский джаз. Покрытые испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на потолке нарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и вдруг, как бы сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда.

Et, à minuit exactement, quelque chose sembla s’effondrer avec fracas dans la première salle, puis se répandre et bondir partout avec un tintamarre épouvantable. En même temps que se déchaînait cette musique, une voix d’homme aiguë cria furieusement : « Alléluia ! » C’était le fameux jazz de Griboïedov qui attaquait son premier morceau. Aussitôt, les visages en sueur parurent s’éclairer, les chevaux mauves du plafond semblèrent prendre vie, la lumière des lampes se fit plus vive, et tout d’un coup, comme si elles venaient de rompre des chaînes, les deux salles se mirent à danser, et toute la terrasse se mit à danser.

Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал Квант, заплясал Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье. Плясали: Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман Джоржем, плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным в белых рогожных брюках. Плясали свои и приглашенные гости, московские и приезжие, писатель Иоганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова, кажется, режиссер, с лиловым лишаем во всю щеку, плясали виднейшие представители поэтического подраздела МАССОЛИТа, то есть Павианов, Богохульский, Сладкий, Шпичкин и Адельфина Буздяк, плясали неизвестной профессии молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука, плясала с ним хилая, доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковом измятом платьице.

Gloukhariev entra dans la danse avec la poétesse Tamara Poloumieciatz, Kvant entra dans la danse, le romancier Joukopov entra dans la danse avec une actrice de cinéma en robe jaune. Dragounski dansait, et Tcherdaktchi, et le petit Deniskine avec la gigantesque Sturman George, la belle architecte Semeikina-Gall dansait, solidement empoignée par un inconnu en pantalon de toile blanche. Les familles et les invités dansaient, ceux de Moscou et ceux d’ailleurs, l’écrivain Johann de Kronstadt, un certain Vitia Kouftik de Rostov, metteur en scène, paraît-il, dont toute une joue était marquée par une tache de vin lilas ; les représentants les plus célèbres de la sous-section de poésie du Masslit dansaient, Pavianov, Bogokhoulski, Sladki, Chpitchkine et Adelphina Bouzruak. Dansaient également des jeunes gens de profession inconnue qui ressemblaient à des boxeurs avec leurs cheveux coupés en brosse et leurs épaules rembourrées de coton, dansait aussi un très vieux bonhomme à longue barbe, où était venu se fourrer un brin de ciboulette, en compagnie d’une chétive jeune fille rongée d’anémie, en petite robe de soie orange toute froissée.

Оплывая потом, официанты несли над головами запотевшие кружки с пивом, хрипло и с ненавистью кричали: " Виноват, гражданин ! " Где-то в рупоре голос командовал: " Карский раз ! Зубрик два ! Фляки господарские ! ! " Тонкий голос уже не пел, а завывал: " Аллилуйя ! ". Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад.

Dégoulinant de sueur, les garçons portaient par-dessus les têtes des chopes de bière embuées, en criant d’une voix enrouée et haineuse : « Pardon ! Pardon, citoyen ! » Quelque part, une voix commandait dans un mégaphone : « Une brochette à la kars, une ! Deux vodka Zoubrovka, deux ! En flacons de maîtres ! » La voix frêle ne chantait plus, mais hurlait : « Alléluia ! » Le fracas des cymbales dorées du jazz était couvert de temps à autre par le tintamarre de la vaisselle que les plongeuses, par un plan incliné, envoyaient à la cuisine. En un mot – l’enfer.

И было в полночь видение в аду. Вышел на веранду черноглазый красавец с кинжальной бородой, во фраке и царственным взором окинул свои владения. Говорили, говорили мистики, что было время, когда красавец не носил фрака, а был опоясан широким кожаным поясом, из-за которого торчали рукояти пистолетов, а его волосы воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл в Караибском море под его командой бриг под черным гробовым флагом с адамовой головой.

Et l’on eut, à minuit, une vision de l’enfer. Sur la terrasse parut soudain un bel homme en frac, aux yeux noirs, à la barbe affilée comme un poignard, qui embrassa d’un regard souverain toute l’étendue de son domaine. Des mystiques disent qu’il fut un temps où cet homme ne portait pas de frac, mais était sanglé dans une large ceinture de cuir d’où sortaient deux crosses de pistolets, que ses cheveux aile-de-corbeau étaient serrés dans un foulard de soie écarlate, et que, sous son commandement, voguait sur la mer des Caraïbes un brick battant le sinistre pavillon noir à tête de mort.

Но нет, нет ! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не было ! Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар... И плавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и страшно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду !..

Mais non, non ! Ils mentent, ces mystiques séducteurs, il n’y a aucune mer des Caraïbes au monde, nuls flibustiers farouches n’y voguent, nulle corvette ne les poursuit, aucune fumée de canonnade ne s’étend sur les vagues de la mer. Il n’y a rien – il n’y a jamais rien eu ! Il y a des tilleuls souffreteux, il y a une grille de fer forgé, et, derrière, un boulevard…, voilà ce qu’il y a. Il y a de la glace qui nage dans une coupe, et, à la table voisine, des yeux bovins injectés de sang, et c’est horrible, horrible… Ô dieux, dieux, du poison ; donnez-moi du poison !…

И вдруг за столиком вспорхнуло слово: " Берлиоз ! ! " Вдруг джаз развалился и затих, как будто кто-то хлопнул по нему кулаком. " Что, что, что, что ? ! ! " – " Берлиоз ! ! ! ". И пошли вскакивать, пошли вскакивать.

Et soudain, d’une table s’envola un mot : « Berlioz ! » Et le jazz tomba en loques et se tut, comme si quelqu’un l’avait abattu d’un coup de poing. « Quoi, quoi, quoi, quoi ? – Berlioz ! » – Et tous de courir çà et là, et de pousser des oh ! et des ah !…

Да, взметнулась волна горя при страшном известии о Михаиле Александровиче. Кто-то суетился, кричал, что необходимо сейчас же, тут же, не сходя с места, составить какую-то коллективную телеграмму и немедленно послать ее.

La terrible nouvelle de la mort de Berlioz fit lever une vague de douleur. On vit quelqu’un s’agiter, s’évertuer, crier qu’il fallait absolument, tout de suite, sur place, rédiger un télégramme collectif, et l’envoyer sans perdre un instant.

Но какую телеграмму, спросим мы, и куда ? И зачем ее посылать ? В самом деле, куда ? И на что нужна какая бы то ни было телеграмма тому, чей расплющенный затылок сдавлен сейчас в резиновых руках прозектора, чью шею сейчас колет кривыми иглами профессор ? Погиб он, и не нужна ему никакая телеграмма. Все кончено, не будем больше загружать телеграф.

Mais quel télégramme ? demanderons-nous, et l’envoyer où ? Et pourquoi l’envoyer ? Et, effectivement, à qui ? Quelle pourrait être l’utilité d’un quelconque télégramme quand on a la nuque aplatie, serrée entre les doigts caoutchoutés d’un anatomiste, et qu’un professeur vous pique une aiguille courbe dans la peau du cou ? Il est mort, et il n’a plus besoin d’aucun télégramme. Tout est terminé, inutile d’encombrer les lignes télégraphiques.

Да, погиб, погиб... Но мы то ведь живы!

Oui, il est mort… Mais nous, nous sommes vivants !

Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и стала спадать, и кой-кто уже вернулся к своему столику и – сперва украдкой, а потом и в открытую – выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать же куриным котлетам де-воляй ? Чем мы поможем Михаилу Александровичу ? Тем, что голодными останемся ? Да ведь мы-то живы !

Oui, une vague de douleur s’éleva, déferla, se maintint… puis retomba, et l’on commença à regagner sa table, et – furtivement d’abord, puis ouvertement – on but un petit coup de vodka et on mangea un morceau. Allait-on, en effet, laisser perdre des croquettes de foie de volailles ? En quoi pouvons-nous aider Mikhaïl Alexandrovitch ? En restant affamés ? Car enfin, nous, nous sommes vivants !

Натурально, рояль закрыли на ключ, джаз разошелся, несколько журналистов уехали в свои редакции писать некрологи. Стало известно, что приехал из морга Желдыбин. Он поместился в кабинете покойного наверху, и тут же прокатился слух, что он и будет замещать Берлиоза. Желдыбин вызвал к себе из ресторана всех двенадцать членов правления, и в срочно начавшемся в кабинете Берлиоза заседании приступили к обсуждению неотложных вопросов об убранстве колонного Грибоедовского зала, о перевозе тела из морга в этот зал, об открытии доступа в него и о прочем, связанном с прискорбным событием.

Naturellement, le piano fut fermé à clef, les musiciens de jazz plièrent bagage et partirent, et quelques journalistes allèrent à leur rédaction pour écrire un article nécrologique. Puis on apprit que Geldybine arrivait de la morgue. Il s’installa en haut, dans le cabinet du défunt, et bientôt, le bruit courut qu’il allait remplacer Berlioz à la tête du Massolit. Geldybine envoya chercher au restaurant les douze membres de la direction, convoqués en réunion immédiate dans le cabinet de Berlioz, où l’on se mit à discuter des questions les plus urgentes concernant la décoration funèbre de la salle des colonnes de Griboïedov, le transport du corps de la morgue dans cette salle, l’ouverture de la chapelle ardente aux visiteurs, et toutes autres questions liées à ce triste événement.

А ресторан зажил своей обычной ночной жизнью и жил бы ею до закрытия, то есть до четырех часов утра, если бы не произошло нечто, уже совершенно из ряду вон выходящее и поразившее ресторанных гостей гораздо больше, чем известие о гибели Берлиоза.

Pendant ce temps, le restaurant vivait sa vie nocturne habituelle, et il l’aurait vécue jusqu’à la fermeture, c’est-à-dire jusqu’à quatre heures du matin, s’il ne s’était produit un événement sortant absolument de l’ordinaire, qui frappa de stupeur les hôtes du restaurant bien plus que ne l’avait fait la nouvelle de la mort de Berlioz.

Первыми заволновались лихачи, дежурившие у ворот Грибоедовского дома. Слышно было, как один из них, приподнявшись на козлах прокричал:

Les premiers à être mis en émoi furent les cochers de fiacres stationnés devant la maison de Griboïedov. L’un d’eux se dressa tout à coup sur son siège, et on l’entendit s’écrier :

– Тю! Вы только поглядите!

« Hééé ! Regardez-moi ça ! »

Вслед за тем, откуда ни возьмись, у чугунной решетки вспыхнул огонечек и стал приближаться к веранде. Сидящие за столиками стали приподниматься и всматриваться и увидели, что вместе с огонечком шествует к ресторану белое привидение. Когда оно приблизилось к самому трельяжу, все как закостенели за столиками с кусками стерлядки на вилках и вытаращив глаза. Швейцар, вышедший в этот момент из дверей ресторанной вешалки во двор, чтобы покурить, затоптал папиросу и двинулся было к привидению с явной целью преградить ему доступ в ресторан, но почему-то не сделал этого и остановился, глуповато улыбаясь.

Après quoi, on vit jaillir près de la grille, sans qu’on pût deviner d’où elle sortait, une petite lumière qui ne tarda pas à s’approcher de la terrasse. Aux tables, on commença à se lever pour mieux voir, et l’on découvrit ainsi qu’en même temps que la petite lumière, s’avançait vers le restaurant une sorte de spectre blanc. Quand l’apparition atteignit le treillage, tous restèrent figés, la fourchette en l’air avec un morceau de sterlet au bout, et les yeux écarquillés. Le portier, qui sortait à ce moment du vestiaire pour fumer dans le jardin, écrasa sa cigarette et se porta à la rencontre du fantôme, avec l’intention manifeste de lui interdire l’entrée du restaurant. Mais, on ne sait pourquoi, il n’en fit rien : il s’arrêta net, et se mit à sourire bêtement.

И привидение, пройдя в отверстие трельяжа, беспрепятственно вступило на веранду. Тут все увидели, что это – никакое не привидение, а Иван Николаевич Бездомный – известнейший поэт.

Et l’apparition, franchissant l’ouverture du treillage, entra sans encombre sous la tonnelle. Alors, tous virent qu’il ne s’agissait pas du tout d’un fantôme, mais d’Ivan Nikolaïevitch Biezdomny – le très célèbre poète.

Он был бос, в разодранной беловатой толстовке, к коей на груди английской булавкой была приколота бумажная иконка со стершимся изображением неизвестного святого, и в полосатых белых кальсонах. В руке Иван Николаевич нес зажженную венчальную свечу. Правая щека Ивана Николаевича была свеже изодрана. Трудно даже измерить глубину молчания, воцарившегося на веранде. Видно было, как у одного из официантов пиво течет из покосившейся набок кружки на пол.

Il était nu-pieds, vêtu d’une blouse russe d’un blanc sale et pleine de trous sur laquelle était épinglée, à hauteur de poitrine, une image représentant un saint peu connu, et d’un caleçon blanc à rayures. Ivan Nikolaïevitch tenait à la main une bougie nuptiale allumée. Sa joue droite était fraîchement écorchée. Il est difficile de se faire une idée de la profondeur du silence qui régna alors sur toute la terrasse. On pouvait remarquer un garçon immobile qui tenait son plateau de travers, de sorte qu’une chope de bière se vidait tranquillement sur le sol.

Поэт поднял свечу над головой и громко сказал: – Здорово, други ! – после чего заглянул под ближайший столик и воскликнул тоскливо: – Нет, его здесь нет !

Le poète leva sa bougie au-dessus de sa tête et dit d’une voix forte : – Bonjour à vous, amis ! (Après quoi il regarda sous la table la plus proche et s’écria avec une profonde tristesse :) Non ! Il n’est pas là !

Послышались два голоса. Бас сказал безжалостно:

Deux voix se firent entendre. Une basse, d’abord, qui laissa tomber durement :

– Готово дело. Белая горячка.

– C’est clair. Delirium tremens.

А второй, женский, испуганный, произнес слова: – Как же милиция-то пропустила его по улицам в таком виде ?

La seconde, une voix de femme effrayée, prononça ces mots : – Mais comment la milice a-t-elle pu le laisser se promener dans cette tenue ?

Это Иван Николаевич услыхал и отозвался:

Ivan Nikolaïevitch, qui avait entendu, répondit :

– Дважды хотели задержать, в скатертном и здесь, на Бронной, да я махнул через забор и, видите, щеку изорвал ! – тут Иван Николаевич поднял свечу и вскричал: – Братья по литературе ! (Осипший голос его окреп и стал горячей. ) Слушайте меня все ! Он появился ! Ловите же его немедленно, иначе он натворит неописуемых бед !

– Deux fois, ils ont essayé de m’arrêter rue Skatiertny et ici, rue Bronnaïa. Mais j’ai sauté une palissade, et vous voyez, je me suis écorché la joue. Là-dessus, Ivan Nikolaïevitch leva sa bougie et cria : – Frères en littérature ! (Sa voix enrouée se raffermit et devint ardente.) Écoutez-moi tous ! Il est venu ! Si nous ne l’attrapons pas en vitesse, il sera cause de malheurs indescriptibles.

– Что ? Что ? Что он сказал ? Кто появился ? – понеслись голоса со всех сторон.

– Quoi ? Quoi ? Que dit-il ? Qui est venu ? Demanda-t-on de toutes parts.

– Консультант ! – ответил Иван, – и этот консультант сейчас убил на Патриарших Мишу Берлиоза.

– Le consultant, répondit Ivan, et ce consultant vient de tuer, au Patriarche, Micha Berlioz !

Здесь из внутреннего зала повалил на веранду народ, вокруг Иванова огня сдвинулась толпа.

À ce moment, des gens sortirent en nombre des salles intérieures et une foule entoura la bougie d’Ivan.

– Виноват, виноват, скажите точнее, – послышался над ухом Ивана тихий и вежливый голос, – скажите, как это убил ? Кто убил ?

– Pardon, pardon, soyez plus précis, prononça une voix calme et polie au-dessus de l’oreille d’Ivan Nikolaïevitch. Que voulez-vous dire, « vient de tuer » ? Qui a tué ?

– Иностранный консультант, профессор и шпион ! – озираясь, отозвался Иван.

– Le consultant, professeur et espion étranger, répondit Ivan en cherchant son interlocuteur des yeux.

– А как его фамилия? – тихо спросили на ухо.

– Et quel est son nom ? lui demanda-t-on doucement à l’oreille.

– То-то фамилия ! – в тоске крикнул Иван, – кабы я знал фамилию ! Не разглядел я фамилию на визитной карточке... Помню только первую букву " Ве ", на " Ве " фамилия ! Какая же это фамилия на " Ве " ? – схватившись рукою за лоб, сам у себя спросил Иван и вдруг забормотал: – Ве, ве, ве ! Ва... Во... Вашнер ? Вагнер ? Вайнер ? Вегнер ? Винтер ? – волосы на голове Ивана стали ездить от напряжения. – Вульф ? – жалостно выкрикнула какая-то женщина.

– Ah ! bien, oui, son nom ! s’écria Ivan avec désespoir. Si je le savais, son nom ! Je n’ai pas eu le temps de lire son nom, sur sa carte de visite… Je me rappelle seulement la première lettre : W, son nom commence par W. Quel nom peut-on avoir, avec W ? (se demanda Ivan à lui-même en se prenant le front dans la main, et il se mit tout à coup à marmotter :) We, We, We, Wa… Wo… Wachner ? Wagner ? Wainer ? Wegner ? Winter ? Et l’effort d’Ivan était si intense que ses cheveux se dressaient sur sa tête.

Иван рассердился.

– Wulff ? lança inopinément une femme compatissante.

– Дура ! – прокричал он, ища глазами женщину. – Причем здесь Вульф ? Вульф ни в чем не виноват ! Во, во... Нет ! Так не вспомню ! Ну вот что, граждане: звоните сейчас в милицию, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметами, профессора ловить. Да не забудьте сказать, что с ним еще двое: какой-то длинный, клетчатый... пенсне треснуло... и кот черный, жирный. А я пока что обыщу Грибоедова... Я чую, что он здесь !

Ivan rougit de colère. – Sotte ! cria-t-il en cherchant la femme du regard. Que vient faire ici Wulff ? Wulff n’y est pour rien ! Wo, comme ça je n’y arriverai pas ! Mais voici ce qu’il faut faire, citoyens : téléphonez tout de suite à la milice, qu’ils envoient cinq motocyclistes avec des mitraillettes, pour arrêter le professeur. Et n’oubliez pas de dire qu’il y en a d’autres avec lui : une espèce de grand maigre à carreaux, avec un lorgnon cassé, et un chat, noir et gras… Pendant ce temps, je vais fouiller tout Griboïedov. Je sens qu’il est ici !

Иван впал в беспокойство, растолкал окружающих, начал размахивать свечой, заливая себя воском, и заглядывать под столы. Тут послышалось слово: " Доктора ! " – и чье-то ласковое мясистое лицо, бритое и упитанное, в роговых очках, появилось перед Иваном.

Ivan tomba alors dans une extrême agitation : il écarta brusquement ceux qui l’entouraient et, brandissant en tous sens sa bougie dont la cire lui coulait dessus, il se mit à chercher sous les tables. On entendit alors crier : « Un médecin ! » et presque aussitôt, un visage glabre, amène et charnu, grassouillet même, orné de lunettes d’écaille, apparut devant le poète.

– Товарищ Бездомный, – заговорило это лицо юбилейным голосом, – успокойтесь ! Вы расстроены смертью всеми нами любимого Михаила Александровича... нет, просто Миши Берлиоза. Мы все это прекрасно понимаем. Вам нужен покой. Сейчас товарищи проводят вас в постель, и вы забудетесь...

– Camarade Biezdomny, dit le visage d’une voix cérémonieuse, calmez-vous ! Vous êtes très affecté par la mort de celui que nous aimions tous, Mikhaïl Alexandrovitch… non, simplement Micha Berlioz. Nous vous comprenons parfaitement. Ce qu’il vous faut, c’est du calme. Des camarades, ici présents, vont vous conduire au lit, où vous pourrez vous reposer et oubl…

– Ты, – оскалившись, перебил Иван, – понимаешь ли, что надо поймать профессора ? А ты лезешь ко мне со своими глупостями ! Кретин !

– Tu ne comprends pas, coupa Ivan en montrant les dents, qu’il faut attraper le professeur ? Et tu viens me déranger avec tes bêtises ! Crétin !

– Товарищ Бездомный, помилуйте, – ответило лицо, краснея, пятясь и уже раскаиваясь, что ввязалось в это дело.

– Camarade Biezdomny, soyez gentil…, répondit le visage, qui rougit et battit en retraite, regrettant déjà de s’être embarqué dans cette affaire.

– Нет, уж кого-кого, а тебя я не помилую, – с тихой ненавистью сказал Иван Николаевич.

– Je serai gentil avec qui on voudra, mais pas avec toi, dit Ivan Nikolaïevitch avec une haine froide.

Судорога исказила его лицо, он быстро переложил свечу из правой руки в левую, широко размахнулся и ударил участливое лицо по уху.

Un spasme tordit ses traits, il fit passer rapidement la bougie de sa main droite dans sa main gauche, et, à tour de bras, il frappa le compatissant visage sur l’oreille.

Тут догадались броситься на Ивана – и бросились. Свеча погасла, и очки, соскочившие с лица, были мгновенно растоптаны. Иван испустил страшный боевой вопль, слышный к общему соблазну даже на бульваре, и начал защищаться. Зазвенела падающая со столов посуда, закричали женщины.

C’est alors seulement que l’on songea à se jeter sur Ivan – et l’on se jeta sur lui. La bougie s’éteignit. Quant aux lunettes d’écaille qui avaient sauté de l’aimable visage, elles furent instantanément piétinées. Ivan lança un terrible cri de guerre qui s’entendit, au scandale général, jusque sur le boulevard, et entreprit de se défendre. Des tables chargées de vaisselle s’écroulèrent avec fracas, des femmes hurlèrent.

Пока официанты вязали поэта полотенцами, в раздевалке шел разговор между командиром брига и швейцаром.

Pendant que les garçons ceinturaient le poète et le liaient avec des serviettes, une conversation se déroulait au vestiaire entre le portier et le commandant du brick.

– Ты видел, что он в подштанниках ? – холодно спрашивал пират.

– Tu as vu qu’il était en caleçon ? demanda froidement le pirate.

– Да ведь, Арчибальд Арчибальдович, – труся, отвечал швейцар, – как же я могу их не допустить, если они – член МАССОЛИТа ?

– Mais, Archibald Archibaldovitch, répondit le portier vert de peur, comment pouvais-je l’empêcher d’entrer, puisqu’il est membre du Massolit ?

– Ты видел, что он в подштанниках ? – повторял пират.

– Tu as vu qu’il était en caleçon ? répéta le pirate.

– Помилуйте, Арчибальд Арчибальдович, – багровея, говорил швейцар, – что же я могу поделать ? Я сам понимаю, на веранде дамы сидят.

– Par pitié, Archibald Archibaldovitch, que vouliez-vous que je fasse ? Je comprends bien, il y a des dames à la terrasse…, dit le portier, et il devint écarlate.

– Дамы здесь ни при чем, дамам это все равно, – отвечал пират, буквально сжигая швейцара глазами, – а это милиции не все равно ! Человек в белье может следовать по улицам Москвы только в одном случае, если он идет в сопровождении милиции, и только в одно место – в отделение милиции ! А ты, если ты швейцар, должен знать, что, увидев такого человека, ты должен, не медля ни секунды, начинать свистеть. Ты слышишь ? Слышишь что происходит на веранде ?

– Les dames n’ont rien à voir ici, les dames s’en moquent, répondit le pirate, dont les yeux incendièrent littéralement le portier. Mais la milice, elle, ne s’en moque pas ! Un homme ne peut aller en linge de corps dans les rues de Moscou que dans un seul cas : s’il est accompagné par la milice – et dans une seule direction : le poste ! Et toi, si tu es portier, tu dois savoir que, dès que tu aperçois un homme dans cette tenue, ton devoir est, sans perdre une seconde, de te mettre à siffler. Tu entends ? Tu entends ce qui se passe maintenant à la terrasse ?

Тут ополоумевший швейцар услыхал с веранды уханье, бой посуды и женские крики.

Et le portier affolé entendit une sorte de cri inhumain, le fracas de la vaisselle et les hurlements des femmes.

– Ну что с тобой сделать за это ? – спросил флибустьер.

– Qu’est-ce que tu mérites, pour ça ? demanda le flibustier.

Кожа на лице швейцара приняла тифозный оттенок, а глаза помертвели. Ему померещилось, что черные волосы, теперь причесанные на пробор, покрылись огненным шелком. Исчезли пластрон и фрак, и за ременным поясом возникла ручка пистолета. Швейцар представил себя повешенным на фор-марса-рее. Своими глазами увидел он свой собственный высунутый язык и безжизненную голову, упавшую на плечо, и даже услыхал плеск волны за бортом. Колени швейцара подогнулись. Но тут флибустьер сжалился над ним и погасил свой острый взор.

À en juger par la couleur qui se répandit sur le visage du portier, on eût dit qu’il venait de contracter le typhus, et ses yeux devinrent tout blancs. Il vit les cheveux noirs, maintenant coiffés avec une raie, se serrer dans un foulard flamboyant. Le plastron et le frac disparurent, et du large ceinturon de cuir dépassa la crosse du pistolet. Le portier se vit pendu à la plus haute vergue. De ses yeux il put contempler sa propre langue horriblement tirée et sa tête sans vie rejetée sur son épaule, et il entendit même le clapotis des vagues, au-dessous de lui. Les genoux du portier fléchirent. Mais le flibustier se montra miséricordieux et éteignit le feu brûlant de son regard.

– Смотри, Николай ! Это в последний раз. Нам таких швейцаров в ресторане и даром не надо. Ты в церковь сторожем поступи. – Проговорив это, командир скомандовал точно, ясно, быстро: – Пантелея из буфетной. Милиционера. Протокол. Машину. В психиатрическую. – И добавил: – Свисти !

– Écoute, Nicolas, c’est la dernière fois ! Des portiers de ce genre, nous n’en avons que faire au restaurant. Tu n’es bon qu’à faire un bedeau ! Sur ces mots, le commandant donna ses ordres avec clarté, brièveté et précision : – Va chercher Pantaleon à l’office. Appelle la milice. Procès-verbal. Une voiture. Pour l’hôpital psychiatrique. (Et il ajouta :) Siffle !

Через четверть часа чрезвычайно пораженная публика не только в ресторане, но и на самом бульваре и в окнах домов, выходящих в сад ресторана, видела, как из ворот Грибоедова Пантелей, швейцар, милиционер, официант и поэт Рюхин выносили спеленатого, как куклу, молодого человека, который, заливаясь слезами, плевался, норовя попасть именно в Рюхина, и кричал на весь бульвар: – Сволочь ! Сволочь !

Un quart d’heure plus tard, le public, frappé de stupéfaction, non seulement dans le restaurant, mais sur le boulevard et aux fenêtres des maisons qui donnaient sur le jardin de Griboïedov, vit sortir Pantaleon, le portier, un milicien, un garçon et le poète Rioukhine, qui transportaient un jeune homme emmailloté comme une poupée. Celui-ci, le visage inondé de larmes, crachait en essayant d’atteindre Rioukhine, justement, et criait à être entendu de tout le boulevard : – Salaud !… Salaud !…

Шофер грузовой машины со злым лицом заводил мотор. Рядом лихач горячил лошадь, бил ее по крупу сиреневыми вожжами, кричал:

Un chauffeur à l’air revêche mettait en marche le moteur de sa camionnette. À côté, un cocher excitait son cheval en faisant claquer sur sa croupe des rênes violettes, et vociférait :

– А вот на беговой ! Я возил в психическую !

– En voiture ! Pour l’hôpital psychiatrique, je connais le chemin !

Кругом гудела толпа, обсуждая невиданное происшествие; словом, был гадкий, гнусный, соблазнительный, свинский скандал, который кончился лишь тогда, когда грузовик унес на себе от ворот Грибоедова несчастного Ивана Николаевича, милиционера, Пантелея и Рюхина.

Et tout cela était pris dans le brouhaha de la foule qui commentait ces événements extraordinaires. En un mot, c’était un scandale affreux, malpropre, dégoûtant, révoltant, qui ne prit fin que lorsque la camionnette eut emporté loin des portes de Griboïedov le malheureux Ivan Nikolaïevitch, avec le milicien, Pantaleon et Rioukhine.

Глава 6. Шизофрения, как и было сказано

CHAPITRE VI – La schizophrénie, comme il a été dit

Когда в приемную знаменитой психиатрической клиники, недавно отстроенной под Москвой на берегу реки, вошел человек с острой бородкой и облаченный в белый халат, была половина второго ночи. Трое санитаров не спускали глаз с Ивана Николаевича, сидящего на диване. Тут же находился и крайне взволнованный поэт Рюхин. Полотенца, которыми был связан Иван Николаевич, лежали грудой на том же диване. Руки и ноги Ивана Николаевича были свободны.

Il était une heure et demie du matin lorsqu’un homme en blouse blanche et à la barbiche en pointe fit son apparition dans le salon d’attente de la fameuse clinique psychiatrique, récemment bâtie près de Moscou, au bord de la rivière. Ivan Nikolaïevitch était assis sur un divan sous la surveillance de trois infirmiers qui ne le quittaient pas des yeux. Le poète Rioukhine, visiblement très ému, était également présent. Les serviettes qui avaient servi à attacher Ivan Nikolaïevitch gisaient en tas à ses côtés. Les mains et les pieds d’Ivan Nikolaïevitch étaient libres.

Увидев вошедшего, Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал:

En voyant entrer l’homme en blouse blanche, Rioukhine pâlit, toussota, et dit timidement :

– Здравствуйте, доктор.

– Bonjour, docteur.

Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь, смотрел не на него, а на Ивана Николаевича. Тот сидел совершенно неподвижно, со злым лицом, сдвинув брови, и даже не шевельнулся при входе врача.

Le docteur répondit à son salut par une inclinaison du buste, ce faisant, c’est Ivan Nikolaïevitch qu’il regarda, et non Rioukhine. Ivan demeurait parfaitement immobile, le sourcil froncé et l’air mauvais, et même l’arrivée du médecin ne lui fit pas remuer le petit doigt.

– Вот, доктор, – почему-то таинственным шепотом заговорил Рюхин, пугливо оглядываясь на Ивана Николаевича, – известный поэт Иван Бездомный... вот, видите ли... мы опасаемся, не белая ли горячка...

– Docteur, chuchota Rioukhine, on ne sait pourquoi, d’un ton mystérieux, en louchant craintivement vers Ivan Nikolaïevitch, voici le poète bien connu Ivan Biezdomny… euh, voyez-vous… nous craignons… une crise de delirium…

– Сильно пил ? – сквозь зубы спросил доктор.

– C’est un gros buveur ? demanda le docteur entre ses dents.

– Нет, выпивал, но не так, чтобы уж...

– Non, il lui arrive de boire, bien sûr, mais pas au point de…

– Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил ?

– Il a vu des cafards, des rats, des diablotins, des chiens enragés ?

– Нет, – вздрогнув, ответил Рюхин, – я его вчера видел и сегодня утром. Он был совершенно здоров...

– Non, sursauta Rioukhine. Je l’ai rencontré hier, et ce matin… Il allait parfaitement bien.

– А почему в кальсонах ? С постели взяли ?

– Pourquoi est-il en caleçon ? Vous l’avez pris au lit ?

– Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде...

– Non, docteur, il est arrivé au restaurant dans cette tenue.

– Ага, ага, – очень удовлетворенно сказал доктор, – а почему ссадины ? Дрался с кем-нибудь ?

– Ahah, ahah, dit le docteur d’un air très content. Mais pourquoi ces écorchures ? Il s’est battu ?

– Он с забора упал, а потом в ресторане ударил одного... И еще кое-кого...

– Il est tombé en sautant une palissade. Et au restaurant il a frappé quelqu’un, et aussi… je ne sais qui…

– Так, так, так, – сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: – Здравствуйте !

– Bon, bon, bon, dit le docteur, et, se tournant vers Ivan, il ajouta : Bonjour !

– Здорово, вредитель ! – злобно и громко ответил Иван.

– Salut, saboteur ! répondit Ivan d’une voix forte et méchante.

Рюхин сконфузился до того, что не посмел поднять глаза на вежливого доктора. Но тот ничуть не обиделся, а привычным, ловким жестом снял очки, приподняв полу халата, спрятал их в задний карман брюк, а затем спросил у Ивана:

Rioukhine fut si honteux qu’il n’osa lever les yeux sur le courtois docteur. Mais celui-ci ne parut nullement offensé. D’un geste adroit, qui devait lui être habituel, il ôta ses lunettes, releva le pan de sa blouse, essuya les verres et rangea ses lunettes dans la poche arrière de son pantalon. Puis il demanda à Ivan :

– Сколько вам лет?

– Quel âge avez-vous ?

– Подите вы все от меня к чертям, в самом деле ! – грубо закричал Иван и отвернулся.

– Allez-vous enfin, tous autant que vous êtes, me foutre le camp au diable ? cria grossièrement Ivan, et il tourna le dos.

– Почему же вы сердитесь ? Разве я сказал вам что-нибудь неприятное ?

– Pourquoi vous fâchez-vous ? Vous ai-je dit quelque chose de désagréable ?

– Мне двадцать три года, – возбужденно заговорил Иван, – и я подам жалобу на вас всех. А на тебя в особенности, гнида ! – отнесся он отдельно к Рюхину.

– J’ai vingt-trois ans, repartit Ivan, très agité. Et je vais porter plainte contre vous tous. Et contre toi particulièrement, œuf de pou ! ajouta-t-il à l’adresse de Rioukhine.

– А на что же вы хотите пожаловаться ?

– Et de quoi voulez-vous vous plaindre ?

– На то, что меня, здорового человека, схватили и силой приволокли в сумасшедший дом ! – в гневе ответил Иван.

– De ce qu’on m’a empoigné, moi, un homme normal, pour me traîner de force dans une maison de fous ! répondit Ivan furieux.

Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого безумия не было у того в глазах. Из мутных, как они были в Грибоедове, они превратились в прежние, ясные.

À ce moment, Rioukhine examina Ivan avec plus d’attention, et frémit : il n’y avait décidément aucune trace de folie dans les yeux de ce dernier. De vagues qu’ils étaient à Griboïedov, ils étaient redevenus comme avant, clairs et vifs.

" Батюшки ! – испуганно подумал Рюхин, – да он и впрямь нормален ? Вот чепуха какая ! Зачем же мы, в самом деле, сюда-то его притащили ? Нормален, нормален, только рожа расцарапана... "

« Mes aïeux ! se dit Rioukhine effrayé. Pas de doute, il est normal ! Quelle histoire ! De quel droit, effectivement, l’avons-nous traîné ici ? Il est normal, normal, il a seulement la tronche… un peu égratignée… »

– Вы находитесь, – спокойно заговорил врач, присаживаясь на белый табурет на блестящей ноге, – не в сумасшедшем доме, а в клинике, где вас никто не станет задерживать, если в этом нет надобности.

– Vous vous trouvez, dit le docteur d’un ton placide en s’asseyant sur un tabouret blanc aux pieds étincelants, non pas dans une maison de fous, mais dans une clinique, où il ne viendra à l’idée de personne de vous garder de force si cela n’est pas nécessaire.

Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал: – Слава те господи ! Нашелся наконец хоть один нормальный среди идиотов, из которых первый – балбес и бездарность Сашка !

Ivan Nikolaïevitch lui jeta un regard méfiant et finit tout de même par grommeler : – Gloire à Dieu ! Voilà enfin un homme normal parmi un tas d’idiots, dont le premier n’est autre que ce niais, cette nullité de Sachka !

– Кто этот Сашка-бездарность ? – осведомился врач.

– Qui est donc cette nullité de Sachka ? s’enquit le médecin.

– А вот он, Рюхин ! – ответил Иван и ткнул грязным пальцем в направлении Рюхина.

– Lui, Rioukhine, répondit Ivan, et d’un doigt sale, il désigna Rioukhine.

Тот вспыхнул от негодования. " Это он мне вместо спасибо ! – горько подумал он, – за то, что я принял в нем участие ! Вот уж, действительно, дрянь ! "

Celui-ci s’empourpra d’indignation. « Et voilà comment il me remercie de la sympathie que je lui ai montrée ! pensa-t-il avec amertume. C’est vraiment une canaille ! »

– Типичный кулачок по своей психологии, – заговорил Иван Николаевич, которому, очевидно, приспичило обличать Рюхина, – и притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную физиономию и сличите с теми звучными стихами, который он сочинил к первому числу ! Хе-хе-хе... " Взвейтесь ! " да " развейтесь ! "... А вы загляните к нему внутрь – что он там думает... вы ахнете ! – и Иван Николаевич зловеще рассмеялся.

– Un koulak typique du point de vue psychologique, reprit Ivan Nikolaïevitch (qui s’était décidément mis en tête de démolir Rioukhine) et, qui plus est, un koulak qui se dissimule soigneusement sous un masque de prolétaire. Voyez cette physionomie contrite, et comparez-y les vers tonitruants qu’il a composés pour le 1er mai ! Hé ! hé ! hé !… Flottez drapeaux, déployez-vous ! Mais regardez un peu au-dedans de lui, pour voir ce qu’il pense réellement… Vous en resterez baba ! et Ivan Nikolaïevitch éclata d’un rire lugubre.

Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что он отогрел у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался на поверку злобным врагом. И главное, и поделать ничего нельзя было: не ругаться же с душевнобольным ? !

Le visage écarlate, Rioukhine respirait avec peine, et songeait qu’en voulant aider un individu qui se révélait, en fin de compte, un ennemi plein de haine, il avait réchauffé un serpent dans son sein. Et le pire, c’est qu’il ne pouvait rien faire : comment se quereller avec un malade mental ?

– А почему вас, собственно, доставили к нам ? – спросил врач, внимательно выслушав обличения Бездомного.

– Et pourquoi, en somme, vous a-t-on amené chez nous ? demanda le médecin, qui avait écouté avec attention les accusations de Biezdomny.

– Да черт их возьми, олухов ! Схватили, связали какими-то тряпками и поволокли в грузовике !

– Des cornichons malfaisants, que le diable les emporte ! Ils se sont jetés sur moi, m’ont attaché avec je ne sais quels torchons et m’ont traîné dans une camionnette !

– Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном белье ?

– Permettez-moi de vous demander pourquoi vous êtes allé au restaurant dans cette tenue.

– Ничего тут нету удивительного, – ответил Иван, – пошел я купаться на Москву-реку, ну и попятили мою одежу, а эту дрянь оставили ! Не голым же мне по Москве идти ? Надел что было, потому что спешил в ресторан к Грибоедову.

– Il n’y a absolument rien d’étonnant à ça, répondit Ivan. Je suis allé me baigner dans la Moskova, et, pendant ce temps on m’a fauché mes vêtements, et on m’a laissé cette saloperie ! Je ne pouvais tout de même pas me promener tout nu dans Moscou ! Je me suis rhabillé avec ce que j’avais sous la main, parce qu’il fallait que je me dépêche d’aller au restaurant de Griboïedov.

Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро пробормотал: – Ресторан так называется.

Le médecin lança un regard interrogateur à Rioukhine, qui grommela d’un air sombre : – C’est le nom du restaurant.

– Ага, – сказал врач, – а почему так спешили ? Какое-нибудь деловое свидание ?

– Ah ! ah ! dit le docteur. Et pourquoi étiez-vous si pressé ? Un rendez-vous d’affaires ?

– Консультанта я ловлю, – ответил Иван Николаевич и тревожно оглянулся.

– Pour rattraper le consultant, répondit Ivan Nikolaïevitch en jetant autour de lui des regards anxieux.

– Какого консультанта?

– Quel consultant ?

– Вы Берлиоза знаете? – спросил Иван многозначительно.

– Vous connaissez Berlioz ? demanda Ivan d’un air significatif.

– Это... композитор?

– Le… compositeur ?

Иван расстроился.

Ivan perdit le fil de ses idées.

– Какой там композитор? Ах да, да нет! Композитор – это однофамилец Миши Берлиоза!

– Quoi ? quel compositeur ? Ah ! oui… Mais non ! Le compositeur est simplement un homonyme de Micha Berlioz.

Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить.

Rioukhine ne voulait pas intervenir, mais l’explication s’imposait :

– Секретаря МАССОЛИТа Берлиоза сегодня вечером задавило трамваем на Патриарших.

– Berlioz, le secrétaire du Massolit, a été écrasé ce soir par un tramway, près de l’étang du Patriarche.

– Не ври ты, чего не знаешь ! – рассердился на Рюхина Иван, – я, а не ты был при этом ! Он его нарочно под трамвай пристроил !

– N’invente pas des choses que tu ne connais pas ! cria Ivan avec colère en se tournant vers Rioukhine. C’est moi qui étais là-bas, pas toi ! Et c’est exprès qu’il l’a fait tomber sous le tramway !

– Толкнул ?

– Il l’a poussé ?

– Да при чем здесь " толкнул " ? – сердясь на общую бестолковость, воскликнул Иван, – такому и толкать не надо ! Он такие штуки может выделывать, что только держись ! Он заранее знал, что Берлиоз попадет под трамвай !

– Qui vous parle de « pousser » ? s’écria Ivan, irrité par cette sottise générale. Est-ce que vous vous figurez qu’il a besoin de pousser, lui ? Si vous saviez ce qu’il est capable de faire… Il savait d’avance que Berlioz tomberait sous le tramway !

– А кто-нибудь, кроме вас, видел этого консультанта ?

– À part vous, quelqu’un d’autre a-t-il vu ce consultant ?

– То-то и беда, что только я и Берлиоз.

– C’est là le malheur : moi et Berlioz, seulement.

– Так. Какие же меры вы приняли, чтобы поймать этого убийцу ? – тут врач повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате, сидящей за столом в сторонке. Та вынула лист и стала заполнять пустые места в его графах.

– Bien. Et quelles mesures avez-vous prises pour arrêter cet assassin ? En disant ces mots, le docteur se retourna et jeta un coup d’œil à une femme en blouse blanche, assise à une table dans un coin de la pièce. Celle-ci prit un formulaire qu’elle commença à remplir.

– Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку...

– Quelles mesures ? Eh bien, voilà : dans la cuisine, j’ai pris une bougie…

– Вот эту ? – спросил врач, указывая на изломанную свечку, лежащую на столе рядом с иконкой перед женщиной.

– Celle-ci ? demanda le docteur en montrant la bougie cassée, qu’on avait posée sur la table, avec l’icône, devant la femme en blanc.

– Эту самую, и...

– Celle-ci, oui. Ensuite…

– А иконка зачем?

– Et l’icône, c’était pour quoi faire ?

– Ну да, иконка... – Иван покраснел, – иконка-то больше всего и испугала, – он опять ткнул пальцем в сторону Рюхина, – но дело в том, что он, консультант, он, будем говорить прямо... с нечистой силой знается... и так просто его не поймаешь.

– Euh, oui, l’icône… (Ivan rougit.) C’est l’icône qui leur a fait peur. (Il montra à nouveau Rioukhine du doigt.) Mais le fait est que pour le consultant… à franchement parler… il a des accointances avec les forces du mal… bref, on ne peut pas le prendre comme ça.

Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили с Ивана.

À ces mots, on ne sait pourquoi, les infirmiers se redressèrent, comme au garde-à-vous, et ne quittèrent pas Ivan des yeux.

– Да-с, – продолжал Иван, – знается ! Тут факт бесповоротный. Он лично с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так смотреть ! Верно говорю ! Все видел – и балкон и пальмы. Был, словом, у Понтия Пилата, за это я ручаюсь.

– Des accointances, certainement ! continua celui-ci. C’est un fait irrévocable. Il a parlé personnellement avec Ponce Pilate. Inutile de me regarder comme ça, je dis la vérité ! Il a tout vu, la terrasse du palais, les palmiers… Bref, il était chez Ponce Pilate, je peux le jurer.

– Ну-те, ну-те...

– Tiens, tiens…

– Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и побежал...

– Alors voilà : j’ai épinglé l’icône sur ma poitrine et j’ai couru…

Вдруг часы ударили два раза.

À ce moment, une horloge sonna deux coups.

– Эге-ге ! – воскликнул Иван и поднялся с дивана, – два часа, а я с вами время теряю ! Я извиняюсь, где телефон ?

– Hé là ! s’écria Ivan en sautant sur ses pieds. Deux heures, et je suis là à perdre mon temps avec vous ! Excusez-moi, où est le téléphone ?

– Пропустите к телефону, – приказал врач санитарам.

– Montrez-lui le téléphone, ordonna le médecin aux infirmiers.

Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо спросила у Рюхина:

Ivan saisit le récepteur. Pendant ce temps, la femme en blanc demanda à mi-voix à Rioukhine :

– Женат он?

– Il est marié ?

– Холост, – испуганно ответил Рюхин.

Rioukhine sursauta, et répondit :

– Член профсоюза?

– Célibataire. – Syndiqué ?

– Да.

– Oui.

– Милиция ? – закричал Иван в трубку, – милиция ? Товарищ дежурный, распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметами для поимки иностранного консультанта. Что ? Заезжайте за мною, я сам с вами поеду... Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего дома... Как ваш адрес ? – шепотом спросил Бездомный у доктора, прикрывая трубку ладонью, – а потом опять закричал в трубку: – Вы слушаете ? Алло !.. Безобразие ! – вдруг завопил Иван и швырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу, протянул ему руку, сухо сказал " до свидания " и собрался уходить.

– La milice ? cria Ivan dans l’appareil. Allô ! La milice ? Camarade milicien, donnez immédiatement l’ordre d’envoyer cinq motocyclistes, avec des mitraillettes, pour arrêter un consultant étranger. Quoi ? Venez me chercher, je vous accompagnerai… Ici le poète Biezdomny, qui vous parle de la maison de fous de… Quelle est votre adresse ? (chuchota-t-il en se tournant vers le docteur et en couvrant l’appareil de sa main. Puis il reprit le téléphone et cria :) Vous m’entendez ? Allô !… Allô !… Ah ! cochonnerie ! (vociféra Ivan, et il lança le combiné contre le mur. Puis il marcha vers le docteur, lui tendit la main, dit sèchement :) Au revoir, et fit un pas vers la sortie.

– Помилуйте, куда же вы хотите идти ? – заговорил врач, вглядываясь в глаза Ивана, – глубокой ночью, в белье... Вы плохо чувствуете себя, останьтесь у нас !

– Pardonnez-moi, mais où voulez-vous aller ? dit le médecin en regardant Ivan dans les yeux. Il fait nuit noire, en caleçon… Allons, vous ne vous sentez pas bien, restez chez nous.

– Пропустите-ка, – сказал Иван санитарам, сомкнувшимся у дверей. – Пустите вы или нет ? – страшным голосом крикнул поэт.

– Laissez-moi passer, dit Ivan aux infirmiers qui s’étaient rassemblés devant la porte. Allez-vous me laisser passer, oui ou non ? cria le poète d’une voix terrible.

Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на его стеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула.

Rioukhine se mit à trembler. La femme en blanc pressa un bouton à sa table, ce qui fit surgir de la surface de verre une petite boîte brillante et une ampoule scellée.

– Ах так ? ! – дико и затравленно озираясь, произнес Иван, – ну ладно же ! Прощайте... – и головою вперед он бросился в штору окна. Грохнуло довольно сильно, но стекло за шторою не дало ни трещины, и через мгновение Иван забился в руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал:

– Ah ! c’est comme ça ? proféra Ivan en jetant autour de lui des regards de bête traquée. Très bien, alors… Adieu ! Et il se jeta la tête la première dans le rideau qui masquait la fenêtre. Le choc fut plutôt violent, mais les vitres, derrière le rideau, furent à peine ébranlées, et l’instant d’après, Ivan Nikolaïevitch se débattait dans les bras des infirmiers. Il râlait, essayait de mordre, criait :

– Так вот вы какие стеклышки у себя завели !.. Пусти ! Пусти !

– Qu’est-ce que c’est que ces carreaux que vous avez foutus aux fenêtres ? Je veux partir ! Je veux partir !

Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним взмахом распорола ветхий рукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой. Запахло эфиром. Иван ослабел в руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим моментом и вколол иглу в руку Ивану. Ивана подержали еще несколько секунд, и потом опустили на диван.

La seringue brilla dans les mains du médecin, la femme déchira d’un coup la manche usée de la blouse russe et empoigna le bras avec une force qui n’avait rien de féminin. Une odeur d’éther monta dans la pièce. Ivan faiblit entre les bras des quatre personnes qui le tenaient, et l’habile médecin profita de ce moment pour enfoncer l’aiguille. Ivan fut maintenu encore quelques secondes, puis on l’allongea sur le divan.

– Бандиты ! – прокричал Иван и вскочил с дивана, но был водворен на него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но обратно уже сел сам. Он помолчал, диковато озираясь, потом неожиданно зевнул, потом улыбнулся со злобой.

– Bandits ! s’écria-t-il en sautant du divan, mais il y fut aussitôt recouché. À peine l’eut-on lâché qu’il se dressait de nouveau, mais cette fois il retomba de lui-même. Il se tut, roula des yeux hagards, puis, inopinément, bâilla, et fit un sourire plein de rancœur.

– Заточили все-таки, – сказал он, зевнул еще раз, неожиданно прилег, голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал уже сонным голосом, без злобы: – Ну и очень хорошо... Сами же за все и поплатитесь. Я предупредил, а там как хотите ! Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат... Пилат... – тут он закрыл глаза.

– Vous avez tout de même réussi à me boucler (dit-il, bâillant encore une fois, et soudain, il s’étendit, posa la tête sur un coussin, la main sous la joue comme un enfant, et balbutia d’une voix endormie, sans animosité :) Bon, très bien… vous paierez tout ça… faites ce que vous voudrez, je vous aurai prévenus… Ce qui m’intéresse le plus, pour l’instant, c’est Ponce Pilate… Pilate… et il ferma les yeux.

– Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, – распорядился врач, надевая очки. Тут Рюхин опять вздрогнул: бесшумно открылись белые двери, за ними стал виден коридор, освещенный синими ночными лампами. Из коридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили затихшего Ивана, и он уехал в коридор, и двери за ним замкнулись.

– Un bain, la chambre 117 aux isolés, et un garde auprès de lui, ordonna le docteur en remettant ses lunettes. À ce moment, Rioukhine sursauta encore : une porte blanche à deux battants venait de s’ouvrir, au-delà de laquelle on apercevait un corridor faiblement éclairé par des veilleuses bleues. Une couchette entra par cette porte, roulant silencieusement sur ses roues caoutchoutées. On y déposa Ivan désormais calmé, puis la couchette s’enfonça dans le corridor, et la porte se referma sur elle.

– Доктор, – шепотом спросил потрясенный Рюхин, – он, значит, действительно болен?

– Docteur, chuchota Rioukhine fortement ému, il est donc réellement malade ?

– О да, – ответил врач.

– Oh ! oui, répondit le docteur.

– А что же это такое с ним? – робко спросил Рюхин.

– Mais qu’est-ce qu’il a ? demanda timidement Rioukhine.

Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:

Le docteur regarda Rioukhine avec lassitude et répondit mollement :

– Двигательное и речевое возбуждение... Бредовые интерпретации... Случай, по-видимому, сложный... Шизофрения, надо полагать. А тут еще алкоголизм...

– Troubles moteurs de la parole… Interprétations délirantes… Un cas certainement complexe. Schizophrénie, vraisemblablement. Et par là-dessus, l’alcoolisme…

Рюхин ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела Ивана Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:

Rioukhine n’y comprit rien, sauf une chose : que les affaires d’Ivan Nikolaïevitch allaient plutôt mal. Il soupira et demanda :

– А что это он все про какого-то консультанта говорит ?

– Mais pourquoi parle-t-il tout le temps de ce consultant ?

– Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение. А может быть, галлюцинировал...

– Il a sans doute vu quelqu’un qui a frappé son imagination déréglée. Mais c’est peut-être une hallucination…

Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву. Светало, и свет еще не погашенных на шоссе фонарей был уже не нужен и неприятен. Шофер злился на то, что пропала ночь, гнал машину что есть сил, и ее заносило на поворотах.

Quelques minutes plus tard, la camionnette ramenait Rioukhine à Moscou. Le jour se levait, et la lumière des réverbères sur la chaussée était déjà inutile, déplaisante même. Le chauffeur grogna avec colère que sa nuit était fichue, et poussa sa voiture à fond, la faisant déraper dans les virages.

Вот и лес отвалился, остался где-то сзади, и река ушла куда-то в сторону, навстречу грузовику сыпалась разная разность: какие-то заборы с караульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие-то мачты, а на мачтах нанизанные катушки, груды щебня, земля, исполосованная каналами, – словом, чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же, вон за поворотом, и сейчас навалится и охватит.

La forêt se fit plus clairsemée puis disparut, ainsi que la rivière derrière un tournant, et un décor disparate accourut à la rencontre de la camionnette : palissades, guérites, piles de planches, hauts poteaux de bois sec, espèces de mâts où étaient enfilées des bobines, tas de cailloux, terre tailladée en tous sens par des fossés et des rigoles – en un mot, on sentait que Moscou était là, tout près, et que, juste après le prochain tournant, elle allait vous tomber dessus et vous avaler.

Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он поместился, то и дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные полотенца, подброшенные уехавшими ранее в троллейбусе милиционером и Пантелеем, ездили по всей платформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев почему-то со злобой: " Да ну их к черту ! Что я, в самом деле, как дурак верчусь ?.. " – отшвырнул их ногой и перестал на них глядеть.

Rioukhine était secoué et ballotté, et l’espèce de billot sur lequel il était assis semblait faire tous ses efforts pour s’échapper sous lui. Les serviettes du restaurant, abandonnées là par Pantaleon et le milicien qui l’avait précédé en trolleybus, traînaient à l’arrière de la camionnette. Rioukhine essaya de les attraper, puis, on ne sait pourquoi, bougonna d’un ton acerbe : « Hé ! Au diable, après tout ! Qu’est-ce que j’ai à me démener comme un imbécile ? » et il les rejeta d’un coup de pied et cessa de les regarder.

Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным, что посещение дома скорби оставило в нем тяжелейший след. Рюхин старался понять, что его терзает. Коридор с синими лампами, прилипший к памяти ? Мысль о том, что худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете ? Да, да, конечно, и это. Но это – так ведь, общая мысль. А вот есть что-то еще. Что же это ? Обида, вот что. Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным прямо в лицо. И горе не в том, что они обидные, а в том, что в них заключается правда.

Le passager de la camionnette était d’une humeur épouvantable. Il était évident que sa sinistre visite à la maison de douleur avait laissé en lui une trace profonde. Rioukhine essaya de comprendre d’où lui venait son tourment. Du corridor aux lampes bleues, dont l’image restait gravée dans sa mémoire ? De la pensée qu’il n’est pas au monde de plus grand malheur que de perdre la raison ? Oui, oui, de cela aussi, bien sûr. Mais c’était là, en quelque sorte, une idée générale. Il y avait autre chose. Mais quoi ? L’offense – voilà quoi. Oui, oui, les paroles offensantes que Biezdomny lui avait jetées en pleine figure. Et le malheur, ce n’est pas tellement qu’elles étaient offensantes. C’est qu’elles exprimaient la vérité.

Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязный трясущийся пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя.

Le poète cessa de regarder le paysage et, les yeux fixés sur le plancher sale et bringuebalant, il se mit à marmonner et à gémir, se rongeant lui-même.

Да, стихи... Ему – тридцать два года ! В самом деле, что же дальше ? – И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. – До старости ? – Да, до старости. – Что же принесут ему эти стихотворения ? Славу ? " Какой вздор ! Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава не придет к тому, кто сочиняет дурные стихи. Отчего они дурные ? Правду, правду сказал ! – безжалостно обращался к самому себе Рюхин, – не верю я ни во что из того, что пишу !.. "

Sa poésie, oui… Il avait maintenant trente-deux ans ! Quel avenir a-t-il, en effet ? Il continuerait à composer un certain nombre de poèmes, chaque année. – Jusqu’à la vieillesse ? – Oui, jusqu’à la vieillesse. Et que lui apporteraient ces poèmes ? La gloire ? Quelle absurdité ! Ne te leurre donc pas toi-même ! La gloire n’appartiendra jamais à ceux qui écrivent de mauvais vers. Et pourquoi sont-ils mauvais ? La vérité, il a dit la vérité ! – s’écria Rioukhine, sans pitié pour lui-même – je ne crois pas un mot de ce que j’écris …

Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под ним перестал трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что он давно уже в Москве и, более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, что грузовик его стоит, застрявши в колонне других машин у поворота на бульвар, и что близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар.

Complètement envahi par cet accès de neurasthénie, le poète chancela et faillit choir : sous lui, le plancher avait cessé de remuer. Rioukhine leva la tête et s’aperçut que, depuis longtemps déjà, il était à Moscou, et que, de plus, le jour se levait, que les nuages étaient frangés d’or, que sa camionnette, engagée dans une file de véhicules, était arrêtée à l’entrée d’un boulevard et que, tout près de lui, sur un piédestal, un homme métallique se tenait debout, la tête légèrement inclinée, et contemplait le boulevard avec indifférence.

Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. " Вот пример настоящей удачливости... – тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, – какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе ! Но что он сделал ? Я не постигаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: " Буря мглою... " ? Не понимаю !.. Повезло, повезло ! – вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся, – стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие... "

D’étranges pensées jaillirent alors dans la tête malade du poète. « Voilà un exemple de vraie chance… » Rioukhine se dressa de toute sa taille à l’arrière du camion, leva la main et toucha, on ne sait pourquoi, l’homme de bronze qui ne touchait personne. « … Quoi qu’il ait entrepris dans sa vie, quoi qu’il lui soit arrivé, tout a été à son avantage, tout a tourné à sa gloire ! Mais qu’a-t-il donc fait ? Je ne conçois pas… Qu’y a-t-il de particulier dans ces mots : Sombre soir où la tempête ? Je ne comprends pas !… Quelle chance, quelle chance il a eue ! – acheva brusquement Rioukhine avec fiel, en sentant le camion s’ébranler – ce garde blanc qui a tiré, qui lui a tiré dessus, lui a fracassé la hanche, et lui a assuré ainsi l’immortalité… »

Колонна тронулась. Совершенно больной и даже постаревший поэт не более чем через две минуты входил на веранду Грибоедова. Она уже опустела. В углу допивала какая-то компания, и в центре ее суетился знакомый конферансье в тюбетейке и с бокалом " Абрау " в руке.

La colonne de voitures s’ébranla. À peine deux minutes plus tard, c’est un poète tout à fait malade, et même vieilli, qui arrivait à la terrasse de Griboïedov. Elle était déjà presque déserte. Dans un coin, un groupe de convives vidaient leurs verres, et au centre se trémoussait un conférencier connu, coiffé d’une calotte, une coupe de champagne à la main.

Рюхин, обремененный полотенцами, был встречен Арчибальдом Арчибальдовичем очень приветливо и тотчас избавлен от проклятых тряпок. Не будь Рюхин так истерзан в клинике и на грузовике, он, наверно, получил бы удовольствие, рассказывая о том, как все было в лечебнице, и украшая этот рассказ выдуманными подробностями. Но сейчас ему было не до того, да и как ни мало был наблюдателен Рюхин, – теперь, после пытки в грузовике, он впервые остро вгляделся в пирата и понял, что тот хоть и задает вопросы о Бездомном и даже восклицает " Ай-яй-яй ! ", но, по сути дела, совершенно равнодушен к судьбе Бездомного и ничуть его не жалеет. " И молодец ! И правильно ! " – с цинической, самоуничтожающей злобой подумал Рюхин и, оборвав рассказ о шизофрении, попросил:

Rioukhine, les bras chargés de serviettes, fut accueilli avec affabilité par Archibald Archibaldovitch, et débarrassé aussitôt des maudits torchons. N’eussent été les tourments qu’il avait soufferts à la clinique et dans le camion, Rioukhine aurait sans doute éprouvé du plaisir à raconter tout ce qui s’était passé à la maison de santé, en colorant ce récit de quelques détails de son cru. Mais pour l’instant il n’en avait nulle envie. De plus – et si peu observateur qu’il fût d’ordinaire – Rioukhine, après son supplice dans la camionnette, sut fouiller du regard, pour la première fois, le pirate, et comprendre que celui-ci, bien qu’il s’apprêtât à poser mille questions sur Biezdomny et même à s’écrier « Aïe, aïe, aïe ! », au fond, se fichait éperdument du sort de Biezdomny et n’éprouvait à son égard aucune compassion. « Et bravo ! Et il a raison ! » pensa Rioukhine avec une méchanceté cynique et autodestructrice, et, interrompant son histoire de schizophrénie, il demanda :

– Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне...

– Archibald Archibaldovitch, un peu de vodka me…

Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:

Le pirate prit un air de sympathie et murmura :

– Понимаю... сию минуту... – и махнул официанту.

– Mais naturellement… tout de suite…, et il fit signe à un garçon.

Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть.

Un quart d’heure plus tard, Rioukhine, complètement seul et replié sur lui-même devant un plat de poisson, buvait petit verre sur petit verre en confessant qu’il ne pouvait plus rien changer à sa vie, et qu’il ne lui restait qu’à oublier.

Поэт истратил свою ночь, пока другие пировали, и теперь понимал, что вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к небу, чтобы понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали скатерти со столов. У котов, шнырявших возле веранды, был утренний вид. На поэта неудержимо наваливался день.

Le poète avait dépensé sa nuit en pure perte, pendant que d’autres festoyaient, et il comprenait qu’il lui était impossible de la recommencer. Il suffisait, au lieu de regarder la lampe, de lever les yeux vers le ciel pour se rendre compte que la nuit était partie sans retour. Les garçons se hâtaient de débarrasser les tables et d’ôter les nappes. Les chats qui furetaient aux alentours de la tonnelle avaient un air matinal. Irrésistiblement, le jour investissait le poète.

Глава 7. Нехорошая квартирка

CHAPITRE VII – Un mauvais appartement

Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так: " Степа ! Тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь ! " – Степа ответил бы томным, чуть слышным голосом: " Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я не встану ".

Si, le matin du lendemain, on avait dit à Stepan Likhodieïev : Stepan, tu seras fusillé si tu ne te lèves pas à l’instant même ! Stepan aurait répondu, d’une voix languissante et à peine perceptible : – Fusillez-moi, faites de moi ce que vous voudrez, mais je ne me lèverai pas.

Не то что встать, – ему казалось, что он не может открыть глаз, потому что, если он только это сделает, сверкнет молния и голову его тут же разнесет на куски. В этой голове гудел тяжелый колокол, между глазными яблоками и закрытыми веками проплывали коричневые пятна с огненно-зеленым ободком, и в довершение всего тошнило, причем казалось, что тошнота эта связана со звуками какого-то назойливого патефона.

Se lever ? Il avait l’impression qu’il ne pouvait même pas ouvrir les yeux, parce que, si jamais il s’en avisait, un éclair allait fulgurer et faire voler sa tête en éclats. Dans cette tête carillonnait une lourde cloche, entre les globes des yeux et les paupières closes flottaient des taches brunes frangées d’un vert éblouissant, et, pour comble, Stepan sentait monter en lui une nausée, et cette nausée lui semblait avoir un rapport étroit avec les sons obsédants d’un phonographe.

Степа старался что-то припомнить, но припоминалось только одно – что, кажется, вчера и неизвестно где он стоял с салфеткой в руке и пытался поцеловать какую-то даму, причем обещал ей, что на другой день, и ровно в полдень, придет к ней в гости. Дама от этого отказывалась, говоря: " Нет, нет, меня не будет дома ! " – а Степа упорно настаивал на своем: " А я вот возьму да и приду ! "

Il essaya de rassembler ses souvenirs, mais il se rappela seulement qu’hier soir sans doute – et où ? il n’en savait rien – il se tenait debout, une serviette de table à la main, et tentait d’embrasser une dame, en lui promettant que demain, à midi précis, il viendrait chez elle. La dame refusait en disant : – Non, non, demain je ne serai pas chez moi ! Mais Stepan insistait opiniâtrement :

Ни какая это была дама, ни который сейчас час, ни какое число, ни какого месяца – Степа решительно не знал и, что хуже всего, не мог понять, где он находится. Он постарался выяснить хотя бы последнее и для этого разлепил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло отсвечивало. Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит навзничь у себя на кровати, то есть на бывшей ювелиршиной кровати, в спальне. Тут ему так ударило в голову, что он закрыл глаз и застонал.

– Inutile, je vous assure que je viendrai ! Mais qui était cette dame, et quelle heure il était, et quel jour était-on, et quel mois – Stepan l’ignorait absolument, et, qui pis est, il ne parvenait pas à savoir où il se trouvait. Il voulut tirer au clair, tout au moins, cette dernière question, et pour ce faire il décolla, non sans peine, sa paupière gauche. Dans la pénombre, quelque chose lui envoya un reflet blafard. Stepan, à la longue, reconnut le trumeau, et comprit qu’il était étalé de tout son long sur son propre lit, c’est-à-dire sur l’ancien lit de la bijoutière, dans la chambre à coucher. À ce moment, il ressentit un choc si douloureux dans sa tête qu’il ferma les yeux et poussa un gémissement.

Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра Варьете, очнулся утром у себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с покойным Берлиозом, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на Садовой улице.

Expliquons-nous : ce matin-là, Stepan Likhodieïev, directeur du théâtre des Variétés, se réveilla chez lui, dans l’appartement qu’il partageait par moitié avec le défunt Berlioz, dans une grande maison de six étages dont la façade donnait sur la rue Sadovaïa.

Надо сказать, что квартира эта – N 50 – давно уже пользовалась если не плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Еще два года тому назад владелицей ее была вдова ювелира де Фужере. Анна Францевна де Фужере, пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пяти сдавала жильцам: одному, фамилия которого была, кажется, Беломут, и другому – с утраченной фамилией.

Il faut dire que cet appartement – le n°50 – jouissait, depuis longtemps déjà, d’une réputation, sinon déplorable, pour le moins étrange. Deux ans auparavant, il avait encore pour propriétaire la veuve d’un bijoutier nommé de Fougères. Anna Frantzevna de Fougères, une dame de cinquante ans fort respectable et douée d’un grand sens pratique, avait concédé à des locataires trois des cinq pièces principales de l’appartement : l’un d’eux se nommait, je crois, Bielomout, quant à l’autre, son nom s’est perdu.

И вот два года тому назад начались в квартире необъяснимые происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать.

Et voilà que, deux ans auparavant, commencèrent à se produire des faits inexplicables : des gens disparaissaient de cet appartement sans laisser de traces.

Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал в переднюю второго жильца (фамилия которого утратилась ) и сказал, что того просят на минутку зайти в отделение милиции в чем-то расписаться. Жилец приказал Анфисе, преданной и давней домашней работнице Анны Францевны, сказать, в случае если ему будут звонить, что он вернется через десять минут, и ушел вместе с корректным милиционером в белых перчатках. Но не вернулся он не только через десять минут, а вообще никогда не вернулся. Удивительнее всего то, что, очевидно, с ним вместе исчез и милиционер.

Une fois – c’était un jour férié – un milicien se présenta à l’appartement, fit appeler dans le vestibule le deuxième locataire (celui dont le nom s’est perdu), et lui dit qu’on le priait de passer au commissariat, juste pour une minute, afin de signer quelque papier. Le locataire ordonna à Anfissa, l’ancienne et fidèle servante d’Anna Frantzevna, de répondre, au cas où on lui téléphonerait, qu’il serait de retour dans dix minutes, et il sortit avec le correct milicien en gants blancs. Mais il ne revint pas au bout de dix minutes. En fait, il ne revint jamais. Et le plus curieux, c’est que le milicien avait manifestement disparu avec lui.

Набожная, а откровеннее сказать – суеверная, Анфиса так напрямик и заявила очень расстроенной Анне Францевне, что это колдовство и что она прекрасно знает, кто утащил и жильца и милиционера, только к ночи не хочет говорить.

La dévote – ou, pour parler plus franchement –, la superstitieuse Anfissa déclara sans ambages à Anna Frantzevna, fort affectée par l’événement, qu’il s’agissait là de sorcellerie, et qu’elle savait parfaitement qui avait enlevé le locataire et le milicien, mais que, comme la nuit tombait, elle n’avait pas envie de le dire.

Ну, а колдовству, как известно, стоит только начаться, а там уж его ничем не остановишь. Второй жилец исчез, помнится, в понедельник, а в среду как сквозь землю провалился Беломут, но, правда, при других обстоятельствах. Утром за ним заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти его на службу, и отвезла, но назад никого не привезла и сама больше не вернулась.

Or, il suffit, comme on le sait, que la sorcellerie commence pour que plus rien ne l’arrête. Le second locataire disparut, si l’on s’en souvient bien, un lundi ; le mercredi suivant, Bielomout fut comme englouti par la terre, dans des circonstances différentes, il est vrai. Le matin, comme d’habitude, une voiture passa le prendre pour l’emmener à son bureau. Elle l’emmena donc, mais elle ne ramena personne. Elle-même, d’ailleurs, ne revint pas.

Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Но, увы, и то и другое было непродолжительно. В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с дачи, на которую Анна Францевна почему-то спешно поехала, она не застала уже гражданки Беломут в квартире. Но этого мало: двери обеих комнат, которые занимали супруги Беломут, оказались запечатанными.

La consternation et la peine qu’en éprouva Mme Bielomout sont rebelles à la description. Mais hélas l’une et l’autre ne durèrent point. Le soir même, en rentrant avec Anfissa de sa maison de campagne où elle était partie, on ne sait pour quelles raisons, en toute hâte, Anna Frantzevna ne trouva plus la citoyenne Bielomout à l’appartement. Bien plus : sur les portes des deux pièces occupées par les époux Bielomout étaient apposés les scellés.

Два дня прошли кое-как. На третий же день страдавшая все это время бессонницей Анна Францевна опять-таки спешно уехала на дачу... Нужно ли говорить, что она не вернулась !

Deux jours passèrent, cahin-caha. Le troisième jour, Anna Frantzevna, qui pendant tout ce temps avait souffert d’insomnie, se rendit une fois de plus en hâte à sa maison de campagne… Est-il nécessaire de dire qu’elle ne revint pas ?

Оставшаяся одна Анфиса, наплакавшись вволю, легла спать во втором часу ночи. Что с ней было дальше, неизвестно, но рассказывали жильцы других квартир, что будто бы в N 50-м всю ночь слышались какие-то стуки и будто бы до утра в окнах горел электрический свет. Утром выяснилось, что и Анфисы нет !

Demeurée seule, Anfissa pleura tout son soûl, puis s’alla coucher, vers les deux heures du matin. On ignore ce qu’il advint d’elle ensuite, mais les voisins racontèrent qu’ils avaient entendu des bruits dans l’appartement 50 toute la nuit, et que les fenêtres étaient restées éclairées jusqu’au matin. C’est alors qu’on s’aperçut qu’Anfissa n’était plus là.

Об исчезнувших и о проклятой квартире долго в доме рассказывали всякие легенды, вроде того, например, что эта сухая и набожная Анфиса будто бы носила на своей иссохшей груди в замшевом мешочке двадцать пять крупных бриллиантов, принадлежащих Анне Францевне. Что будто бы в дровяном сарае на той самой даче, куда спешно ездила Анна Францевна, обнаружились сами собой какие-то несметные сокровища в виде тех же бриллиантов, а также золотых денег царской чеканки... И прочее в этом же роде. Ну, чего не знаем, за то не ручаемся.

Dans la maison, toutes sortes de légendes coururent longtemps sur ces disparitions et sur l’appartement maudit. On raconta, par exemple, que cette maigre et dévote Anfissa, paraît-il, portait sur son sein décharné, dans un petit sac de peau de chamois, vingt-cinq gros diamants appartenant à Anna Frantzevna. Que, paraît-il, dans le cellier à bois de cette maison de campagne où Anna Frantzevna se rendait si hâtivement, on avait découvert comme par hasard un fabuleux trésor, constitué précisément de diamants, ainsi que de pièces d’or à l’effigie du tsar… Et cætera et ainsi de suite… Mais nous ne répondons pas de ce que nous ignorons.

Как бы то ни было, квартира простояла пустой и запечатанной только неделю, а затем в нее вселились – покойный Берлиоз с супругой и этот самый Степа тоже с супругой. Совершенно естественно, что, как только они попали в окаянную квартиру, и у них началось черт знает что. Именно, в течение одного месяца пропали обе супруги. Но эти не бесследно. Про супругу Берлиоза рассказывали, что будто бы ее видели в Харькове с каким-то балетмейстером, а супруга Степы якобы обнаружилась на Божедомке, где, как болтали, директор Варьете, используя свои бесчисленные знакомства, ухитрился добыть ей комнату, но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице...

Quoi qu’il en soit, l’appartement ne demeura vide et scellé qu’une semaine ; après quoi vinrent y emménager feu Berlioz avec son épouse, et ce même Stepan, également avec son épouse. Et, tout à fait naturellement, à peine furent-ils installés dans l’appartement maléfique qu’il leur arriva le diable sait quoi. Plus précisément, en l’espace d’un mois, les deux épouses disparurent. Mais ce ne fut pas, cette fois, sans laisser de traces. En ce qui concerne la femme de Berlioz, on racontait qu’elle avait été vue à Kharkov en compagnie d’un maître de ballet. Quant à celle de Stepan, elle avait été retrouvée, soi-disant, dans un hospice charitable, où – ajoutaient les mauvaises langues – le directeur des Variétés lui-même, grâce à ses innombrables relations, s’était débrouillé pour lui trouver une chambre, mais à la seule condition qu’il ne fût plus question d’elle rue Sadovaïa…

Итак, Степа застонал. Он хотел позвать домработницу Груню и потребовать у нее пирамидону, но все-таки сумел сообразить, что это глупости... Что никакого пирамидону у Груни, конечно, нету. Пытался позвать на помощь Берлиоза, дважды простонал: " Миша... Миша... ", но, как сами понимаете, ответа не получил. В квартире стояла полнейшая тишина.

Ainsi donc, Stepan poussa un gémissement. Il voulut appeler Grounia, la bonne, pour lui réclamer un cachet de pyramidon, mais il fut assez lucide pour se rendre compte que c’était idiot, que Grounia n’avait évidemment pas de pyramidon sur elle. Il essaya alors d’appeler Berlioz à l’aide, et par deux fois il cria d’une voix geignarde « Micha… Micha… », mais, comme vous le pensez bien, il ne reçut aucune réponse. Dans l’appartement régnait le plus complet silence.

Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках, трясущейся рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил. Наконец, видя, что он брошен и одинок, что некому ему помочь, решил подняться, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило.

Ayant remué les doigts de pieds, Stepan en déduisit qu’il était en chaussettes. Il tendit alors une main tremblante vers sa cuisse, afin de déterminer s’il avait gardé, ou non, son pantalon, mais il ne put parvenir à aucune conclusion précise. Constatant enfin qu’il était seul et abandonné, que personne ne viendrait à son secours, il résolut de se lever, quels que fussent les efforts inhumains que cela lui coûterait.

Степа разлепил склеенные веки и увидел, что отражается в трюмо в виде человека с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей, покрытою черной щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с воротником и галстуком, в кальсонах и в носках.

Stepan ouvrit ses paupières collées et vit dans le trumeau le reflet d’un homme aux cheveux hérissés en tous sens, au visage bouffi couvert de poils raides et noirs, aux yeux boursouflés, vêtu d’une chemise sale avec faux col et cravate, en caleçon et chaussettes.

Таким он увидел себя в трюмо, а рядом с зеркалом увидел неизвестного человека, одетого в черное и в черном берете.

Ainsi se vit-il dans le trumeau, et à côté de la glace, il découvrit la présence d’un inconnu vêtu de noir et coiffé d’un béret noir.

Степа сел на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью глаза на неизвестного.

À cette vue Stepan s’assit sur le lit et écarquilla autant que faire se pouvait ses yeux injectés de sang.

Молчание нарушил этот неизвестный, произнеся низким, тяжелым голосом и с иностранным акцентом следующие слова:

C’est l’inconnu qui rompit le premier le silence, en prononçant, d’une lourde voix de basse et avec un accent étranger, ces mots :

– Добрый день, симпатичнейший Степан Богданович ! Произошла пауза, после которой, сделав над собой страшнейшее усилие, Степа выговорил:

– Bonjour, très sympathique Stepan Bogdanovitch ! Il y eut une pause puis Stepan réussit à articuler, au prix d’un terrible effort :

– Что вам угодно ? – и сам поразился, не узнав своего голоса. Слово " что " он произнес дискантом, " вам " – басом, а " угодно " у него совсем не вышло.

– Que voulez-vous ? et il fut ébahi de ne pas reconnaître sa propre voix. Il avait prononcé le mot « que » d’une voix de soprano, « voulez » d’une voix de basse, et quant au mot « vous », il refusa simplement de sortir.

Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул большие золотые часы с алмазным треугольником на крышке, позвонил одиннадцать раз и сказал:

L’inconnu eut un petit sourire bienveillant et tira de son gousset une grosse montre en or sur le couvercle de laquelle était serti un triangle de diamant. Il la laissa sonner onze coups et dit :

– Одиннадцать ! И ровно час, как я дожидаюсь вашего пробуждения, ибо вы назначили мне быть у вас в десять. Вот и я !

– Onze heures. Et une heure, exactement, que j’attends votre réveil, puisque vous m’avez recommandé d’être chez vous à dix heures. Me voici !

Степа нащупал на стуле рядом с кроватью брюки, шепнул: – Извините... – надел их и хрипло спросил: – Скажите, пожалуйста, вашу фамилию ?

Stepan chercha à tâtons son pantalon qu’il avait jeté sur une chaise voisine, le trouva, murmura : « Excusez-moi » l’enfila, puis demanda d’une voix rauque : – Quel est, s’il vous plaît, votre nom ?

Говорить ему было трудно. При каждом слове кто-то втыкал ему иголку в мозг, причиняя адскую боль.

Parler lui était pénible. À chaque mot qu’il disait, quelqu’un lui enfonçait dans le cerveau une aiguille qui lui causait une douleur infernale.

– Как? Вы и фамилию мою забыли? – тут неизвестный улыбнулся.

– Comment ! Vous avez aussi oublié mon nom ? dit l’inconnu en souriant.

– Простите... – прохрипел Степа, чувствуя, что похмелье дарит его новым симптомом: ему показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и что сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.

– Je vous demande pardon…, graillonna Stepan, en sentant que sa gueule de bois le gratifiait d’un nouveau symptôme : il avait l’impression que le plancher, autour du lit, s’en allait on ne sait où, et que lui-même allait être précipité la tête la première au fond des enfers, chez le diable et son train.

– Дорогой Степан Богданович, – заговорил посетитель, проницательно улыбаясь, – никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте старому мудрому правилу, – лечить подобное подобным. Единственно, что вернет вас к жизни, это две стопки водки с острой и горячей закуской.

– Cher Stepan Bogdanovitch, dit le visiteur avec un sourire perspicace, le pyramidon ne vous sera d’aucun secours. Suivez le vieux et sage précepte : guérir le mal par le mal. La seule chose qui puisse vous ramener à la vie, c’est deux petits verres de vodka, avec quelques hors-d’œuvre épicés, froids et chauds.

Степа был хитрым человеком и, как ни был болен, сообразил, что раз уж его застали в таком виде, нужно признаваться во всем.

Stepan était un homme astucieux et, quoique malade, il se rendait bien compte que, puisqu’on l’avait trouvé dans cet état, mieux valait tout avouer.

– Откровенно сказать... – начал он, еле ворочая языком, – вчера я немножко...

– À franchement parler, commença-t-il d’une langue légèrement embarrassée, hier j’ai un peu…

– Ни слова больше ! – ответил визитер и отъехал с креслом в сторону. Степа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике сервирован поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец, водка в объемистом ювелиршином графинчике. Особенно поразило Степу то, что графин запотел от холода. Впрочем, это было понятно – он помещался в полоскательнице, набитой льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело.

– Pas un mot de plus ! dit le visiteur, et il fit pivoter son fauteuil, découvrant une petite table sur laquelle Stepan, les yeux ronds, aperçut un plateau où des tranches de pain blanc voisinaient avec une coupelle de caviar pressé et une petite assiette contenant des bolets marinés ; il y avait encore une cassolette odorante et enfin de la vodka, dans un volumineux carafon qui avait appartenu à la bijoutière. Mais ce qui étonna surtout Stepan, c’est que la vodka devait être glacée, car la carafe était couverte de buée. Au reste, il n’y avait là rien d’incompréhensible car il reposait sur un rince-doigts rempli de glace. Bref, le service était soigné et fort convenable.

Незнакомец не дал Степиному изумлению развиться до степени болезненной и ловко налил ему полстопки водки.

Pour éviter que l’étonnement de Stepan ne prît une dimension pathologique, l’inconnu lui versa prestement un demi-verre de vodka.

– А вы? – пискнул Степа.

– Et vous ? dit Stepan d’une voix aiguë.

– С удовольствием!

– Avec plaisir !

Прыгающей рукой поднес Степа стопку к устам, а незнакомец одним духом проглотил содержимое своей стопки. Прожевывая кусок икры, Степа выдавил из себя слова:

D’une main tremblante, Stepan porta son verre à sa bouche, tandis que l’inconnu vidait le sien d’un trait. Après avoir mastiqué un peu de caviar, Stepan accoucha de ces mots :

– А вы что же... закусить ?

– Et vous, que… mangez pas ?

– Благодарствуйте, я не закусываю никогда, – ответил незнакомец и налил по второй. Открыли кастрюльку – в ней оказались сосиски в томате.

– Mille grâces, je ne mange jamais, répondit l’inconnu, et il versa à chacun un second verre. La cassolette, une fois ouverte, révéla des saucisses chaudes à la sauce tomate.

И вот проклятая зелень перед глазами растаяла, стали выговариваться слова, и, главное, Степа кое-что припомнил. Именно, что дело вчера было на Сходне, на даче у автора скетчей Хустова, куда этот Хустов и возил Степу в таксомоторе. Припомнилось даже, как нанимали этот таксомотор у " Метрополя ", был еще при этом какой-то актер не актер... с патефоном в чемоданчике. Да, да, да, это было на даче ! Еще, помнится, выли собаки от этого патефона. Вот только дама, которую Степа хотел поцеловать, осталась неразъясненной... черт ее знает, кто она... кажется, в радио служит, а может быть, и нет.

Et voici que, devant les yeux de Stepan, ces maudites taches vertes s’effacèrent, il se sentit capable de prononcer les mots sans peine, et surtout, des souvenirs lui revinrent. Il se rappela que la veille au soir il se trouvait à Skhodno, dans la villa de l’auteur de sketches Khoustov et que ce même Khoustov l’y avait emmené en taxi. Il se rappelait même qu’ils avaient pris ce taxi près du Métropole, et qu’il y avait encore avec eux un acteur, pas un acteur, non… enfin, avec un phonographe dans une mallette. Oui, oui, oui, c’était à la villa ! Même que ce phonographe, il s’en souvenait, faisait hurler les chiens. Seule cette dame, que Stepan voulait embrasser, demeurait un mystère… le diable sait qui cela pouvait être… elle travaillait à la radio, semble-t-il, ou peut-être pas…

Вчерашний день, таким образом, помаленьку высветлялся, но Степу сейчас гораздо более интересовал день сегодняшний и, в частности, появление в спальне неизвестного, да еще с закуской и водкой. Вот что недурно было бы разъяснить !

Ainsi, la lumière se faisait un peu sur la journée de la veille. Mais Stepan, à présent, s’intéressait beaucoup plus à la journée d’aujourd’hui, et en particulier à l’apparition dans sa chambre de cet inconnu, accompagné, qui plus est, de hors-d’œuvre et de vodka. Et cela, il eût été bon de l’expliquer !

– Ну, что же, теперь, я надеюсь, вы вспомнили мою фамилию ?

– Eh bien, j’espère que maintenant, vous vous rappelez mon nom ?

Но Степа только стыдливо улыбнулся и развел руками.

Mais Stepan ne put que faire un geste d’impuissance tout en souriant d’un air confus.

– Однако ! Я чувствую, что после водки вы пили портвейн ! Помилуйте, да разве это можно делать !

– Sapristi ! Et je sens qu’après la vodka, hier, vous avez bu du porto. Voyons, voyons, peut-on faire une chose pareille ?

– Я хочу вас попросить, чтоб это осталось между нами, – заискивающе сказал Степа.

– Je voudrais vous demander… que tout cela reste entre nous, n’est-ce pas ? dit Stepan d’un ton obséquieux.

– О, конечно, конечно ! Но за Хустова я, само собой разумеется, не ручаюсь.

– Mais naturellement, naturellement ? Par contre, cela va de soi, je ne puis répondre de Khoustov.

– А вы разве знаете Хустова?

– Comment ! Vous connaissez Khoustov ?

– Вчера в кабинете у вас я видел мельком этого индивидуума, но достаточно одного беглого взгляда на его лицо, чтобы понять, что он – сволочь, склочник, приспособленец и подхалим.

– Hier, dans votre cabinet, je n’ai fait qu’entrevoir cet individu mais un seul coup d’œil à sa figure m’a suffi pour me rendre compte que c’était un salaud, un intrigant, un opportuniste et un lèche-bottes.

" Совершенно верно ! " – подумал Степа, пораженный таким верным, точным и кратким определением Хустова.

« Absolument exact ! » pensa Stepan, frappé par la vérité, la brièveté et la précision de ce portrait de Khoustov.

Да, вчерашний день лепился из кусочков, но все-таки тревога не покидала директора Варьете. Дело в том, что в этом вчерашнем дне зияла преогромная черная дыра. Вот этого самого незнакомца в берете, воля ваша, Степа в своем кабинете вчера никак не видал.

Oui, la journée d’hier se recollait par morceaux, mais le directeur des Variétés demeurait très inquiet. En effet, dans cette fameuse journée, un énorme trou noir restait béant. Car – excusez-moi – Stepan n’avait jamais vu cet inconnu en béret dans son cabinet.

– Профессор черной магии Воланд, – веско сказал визитер, видя Степины затруднения, и рассказал все по порядку.

– Woland, professeur de magie noire, dit le visiteur avec autorité en voyant l’embarras de Stepan, et il raconta tout depuis le début.

Вчера днем он приехал из-за границы в Москву, немедленно явился к Степе и предложил свои гастроли в Варьете. Степа позвонил в московскую областную зрелищную комиссию и вопрос этот согласовал (Степа побледнел и заморгал глазами ), подписал с профессором Воландом контракт на семь выступлений (Степа открыл рот ), условился, что Воланд придет к нему для уточнения деталей в десять часов утра сегодня... Вот Воланд и пришел !

Arrivé hier à Moscou, venant de l’étranger, il se présenta immédiatement chez Stepan et il proposa une série de représentations aux Variétés. Stepan téléphona à la Commission des spectacles de la région de Moscou où il régla cette question (Stepan pâlit et battit des paupières), puis il signa avec le professeur Woland un contrat pour sept représentations (Stepan ouvrit la bouche), et convint avec Woland que celui-ci viendrait chez lui pour régler les détails, ce matin à dix heures… Woland était donc venu.

Придя, был встречен домработницей Груней, которая объяснила, что сама она только что пришла, что она приходящая, что Берлиоза дома нет, а что если визитер желает видеть Степана Богдановича, то пусть идет к нему в спальню сам. Степан Богданович так крепко спит, что разбудить его она не берется. Увидев, в каком состоянии Степан Богданович, артист послал Груню в ближайший гастроном за водкой и закуской, в аптеку за льдом и...

En arrivant, il fut accueilli par Grounia, la bonne, qui lui expliqua qu’elle venait elle-même d’arriver pour faire le ménage, que Berlioz n’était pas là, et que, si le visiteur désirait voir Stepan Bogdanovitch, il n’avait qu’à aller directement dans sa chambre. Stepan Bogdanovitch dormait si profondément que, quant à elle, elle n’allait pas se risquer à le réveiller. Voyant dans quel état se trouvait Stepan Bogdanovitch, l’artiste envoya Grounia au magasin d’alimentation le plus proche, pour la vodka et les hors-d’œuvre, à la pharmacie pour la glace, et…

– Позвольте с вами рассчитаться, – проскулил убитый Степа и стал искать бумажник.

– Permettez-moi de vous régler ce que je vous dois, gémit Stepan complètement abasourdi, et il se mit chercher son portefeuille.

– О, какой вздор ! – воскликнул гастролер и слушать ничего больше не захотел.

– Jamais de la vie ! Ce n’est rien ! s’écria l’artiste en tournée, et il refusa d’en entendre davantage.

Итак, водка и закуска стали понятны, и все же на Степу было жалко взглянуть: он решительно не помнил ничего о контракте и, хоть убейте, не видел вчера этого Воланда. Да, Хустов был, а Воланда не было.

La question de la vodka et des hors-d’œuvre était donc éclaircie. Malgré cela, Stepan faisait peine à voir ; c’est que, décidément, il ne se souvenait d’aucun contrat, et – qu’on le tue si on veut – il n’avait pas vu ce Woland hier. Khoustov oui, mais Woland non.

– Разрешите взглянуть на контракт, – тихо попросил Степа.

– Si vous le permettez, j’aimerais jeter un coup d’œil sur ce contrat, demanda faiblement Stepan.

– Пожалуйста, пожалуйста...

– Bien sûr, je vous en prie…

Степа взглянул в бумагу и закоченел. Все было на месте. Во-первых, собственноручная Степина залихватская подпись ! Косая надпись сбоку рукою финдиректора Римского с разрешением выдать артисту Воланду в счет следуемых ему за семь выступлений тридцати пяти тысяч рублей десять тысяч рублей. Более того: тут же расписка Воланда в том, что он эти десять тысяч уже получил !

Stepan regarda le papier et resta figé d’effroi. Tout y était : d’abord, une signature hardie, de la propre main de Stepan, et… en marge, de l’écriture penchée du directeur financier Rimski, un bon à tirer pour le paiement à l’artiste Woland de la somme de dix mille roubles, à valoir sur les trente-cinq mille roubles qui lui étaient dus pour sept représentations. De plus, un reçu de Woland était joint, comme quoi il avait déjà touché ces dix mille roubles !

" Что же это такое ? ! " – подумал несчастный Степа, и голова у него закружилась. Начинаются зловещие провалы в памяти ? ! Но, само собою, после того, как контракт был предъявлен, дальнейшие выражения удивления были бы просто неприличны. Степа попросил у гостя разрешения на минуту отлучиться и, как был в носках, побежал в переднюю к телефону. По дороге он крикнул в направлении кухни: – Груня !

« Mais qu’est-ce que c’est que ça ? » pensa le malheureux Stepan, pris de vertige. Était-ce le sinistre début des pertes de mémoire ? Or, puisque le contrat était là, il va de soi que continuer à exprimer des doutes eût été, purement et simplement, commettre une inconvenance. Stepan demanda à son hôte la permission de s’absenter une minute, et, toujours en chaussettes, il se rendit rapidement dans le vestibule, au téléphone. En passant, il cria en direction de la cuisine : – Grounia !

Но никто не отозвался. Тут он взглянул на дверь в кабинет Берлиоза, бывшую рядом с передней, и тут, как говорится, остолбенел. На ручке двери он разглядел огромнейшую сургучную печать на веревке. " Здравствуйте ! – рявкнул кто-то в голове у Степы. – Этого еще недоставало ! " И тут Степины мысли побежали уже по двойному рельсовому пути, но, как всегда бывает во время катастрофы, в одну сторону и вообще черт знает куда. Головную Степину кашу трудно даже передать. Тут и чертовщина с черным беретом, холодной водкой и невероятным контрактом, – а тут еще ко всему этому, не угодно ли, и печать на двери ! То есть кому хотите сказать, что Берлиоз что-то натворил, – не поверит, ей-ей, не поверит ! Однако печать, вот она ! Да-с...

Mais personne ne répondit. Il jeta un regard à la porte du cabinet de Berlioz qui donnait sur le vestibule, et là il demeura, comme on dit, cloué sur place. La poignée de la porte était attachée par une cordelette scellée au chambranle par un énorme cachet de cire. « Félicitations ! Il ne manquait plus que ça ! » s’exclama une voix dans la tête de Stepan. Dès cet instant, ses pensées se mirent à courir sur deux voies, mais comme toujours en cas de catastrophe, dans la même direction, du diable sait laquelle. Il se fit dans la tête de Stepan une bouillie difficile à décrire. D’un côté cette diablerie, le béret noir, la vodka glacée et cet invraisemblable contrat… et de l’autre côté, comme si tout cela ne suffisait pas, les scellés sur la porte ! Allez raconter à qui vous voudrez que Berlioz est capable de ceci ou de cela, personne ne voudra vous croire, personne, parole ! Et pourtant, les scellés étaient bien là ! Oui…

И тут закопошились в мозгу у Степы какие-то неприятнейшие мыслишки о статье, которую, как назло, недавно он всучил Михаилу Александровичу для напечатания в журнале. И статья, между нами говоря, дурацкая ! И никчемная, и деньги-то маленькие...

À ce moment, de petites idées extrêmement désagréables se mirent à grouiller dans la cervelle de Stepan, à propos d’un article que, comme un fait exprès, il avait récemment refilé à Mikhaïl Alexandrovitch pour être publié dans sa revue. Un article, entre nous, tout à fait stupide ! Et inutile, et en outre, chichement payé…

Немедленно вслед за воспоминанием о статье прилетело воспоминание о каком-то сомнительном разговоре, происходившем, как помнится, двадцать четвертого апреля вечером тут же, в столовой, когда Степа ужинал с Михаилом Александровичем. То есть, конечно, в полном смысле слова разговор этот сомнительным назвать нельзя (не пошел бы Степа на такой разговор ), но это был разговор на какую-то ненужную тему. Совершенно свободно можно было бы, граждане, его и не затевать. До печати, нет сомнений, разговор этот мог считаться совершеннейшим пустяком, но вот после печати...

Le rappel de l’article fit accourir immédiatement le souvenir d’une conversation équivoque qui avait eu lieu dans ce même endroit – Stepan se le rappelait parfaitement –, dans la salle à manger, le soir du 24 avril, au cours d’un dîner en tête à tête de Stepan et Mikhaïl Alexandrovitch. À vrai dire, naturellement, on ne pouvait qualifier cette conversation d’« équivoque » au plein sens du terme (Stepan n’eût jamais accepté de tenir une telle conversation), mais enfin, elle avait porté sur un sujet en quelque sorte superflu. On aurait pu tout aussi bien, citoyens, ne pas l’engager. Et sans les scellés, il est hors de doute que cette conversation aurait pu passer pour une bagatelle parfaitement négligeable. Mais voilà, avec les scellés…

" Ах, Берлиоз, Берлиоз ! – вскипало в голове у Степы. – Ведь это в голову не лезет ! "

« Ah ! Berlioz, Berlioz ! (Le cerveau de Stepan était en ébullition.) C’est tout simplement inconvenable ! »

Но горевать долго не приходилось, и Степа набрал номер в кабинете финдиректора Варьете Римского. Положение Степы было щекотливое: во-первых, иностранец мог обидеться на то, что Степа проверяет его после того, как был показан контракт, да и с финдиректором говорить было чрезвычайно трудно. В самом деле, ведь не спросишь его так: " Скажите, заключал ли я вчера с профессором черной магии контракт на тридцать пять тысяч рублей ? " Так спрашивать не годится !

Mais ce n’était pas le moment de pleurer sur son sort, et Stepan forma le numéro du cabinet de Rimski, directeur financier des Variétés. La position de Stepan était délicate : d’une part, l’étranger pouvait être offensé de voir Stepan contrôler ses dires après avoir vu le contrat ; et, d’autre part, la conversation avec le directeur financier allait être extrêmement difficile. Impossible, en effet, de lui demander simplement : « Dites-moi, est-ce que j’ai conclu hier, un contrat avec un professeur de magie noire pour trente-cinq mille roubles ? » Non, non, ce genre de question était absolument à rejeter !

– Да ! – послышался в трубке резкий, неприятный голос Римского.

– Oui ! fit dans le téléphone la voix rude et désagréable de Rimski.

– Здравствуйте, Григорий Данилович, – тихо заговорил Степа, – это Лиходеев. Вот какое дело... гм... гм... у меня сидит этот... э... артист Воланд... Так вот... я хотел спросить, как насчет сегодняшнего вечера ?..

– Bonjour, Grigori Danilovitch, dit Stepan d’une voix faible, ici Likhodieïev. Voilà ce que… hm… hm… j’ai chez moi ce… hé… cet artiste, Woland… Alors, voilà… je voulais vous demander, comment ça s’arrange, pour ce soir ?…

– Ах, черный маг ? – отозвался в трубке Римский, – афиши сейчас будут.

– Ah ! le magicien noir ? répondit Rimski. Les affiches vont arriver tout de suite.

– Ага, – слабым голосом сказал Степа, – ну, пока...

– Ah ! bon…, dit Stepan d’une voix molle. Eh bien, au revoir…

– А вы скоро придете? – спросил Римский.

– Vous serez là bientôt ? demanda Rimski.

– Через полчаса, – ответил Степа и, повесив трубку, сжал горячую голову руками. Ах, какая выходила скверная штука ! Что же это с памятью, граждане ? А ?

– Dans une demi-heure, répondit Stepan, qui raccrocha aussitôt et serra dans ses deux mains sa tête brûlante. « Ah ! bien. En voilà une sale histoire ! Mais qu’est-ce que j’ai à la mémoire, hein, citoyens ? »

Однако дольше задерживаться в передней было неудобно, и Степа тут же составил план: всеми мерами скрыть свою невероятную забывчивость, а сейчас первым долгом хитро выспросить у иностранца, что он, собственно, намерен сегодня показывать во вверенном Степе Варьете ?

Les convenances, cependant, interdisaient à Stepan de s’attarder plus longtemps dans le vestibule. Un plan lui vint aussitôt à l’esprit : cacher par tous les moyens cet invraisemblable trou de mémoire, et, en premier lieu, interroger habilement l’étranger pour lui faire dire ce qu’il avait exactement l’intention de montrer au théâtre des Variétés, dont la destinée était confiée à Stepan.

Тут Степа повернулся от аппарата и в зеркале, помещавшемся в передней, и давно не вытираемом ленивой Груней, отчетливо увидел какого-то странного субъекта – длинного, как жердь, и в пенсне (ах, если бы здесь был Иван Николаевич ! Он узнал бы этого субъекта сразу ! ). А тот отразился и тотчас пропал. Степа в тревоге поглубже заглянул в переднюю, и вторично его качнуло, ибо в зеркале прошел здоровеннейший черный кот и также пропал.

À ce moment, Stepan tourna le dos à l’appareil et, dans la glace de l’entrée que l’indolente Grounia n’avait pas nettoyée depuis fort longtemps, il aperçut distinctement un étrange personnage, long comme une perche et muni d’un pince-nez (ah ! si Ivan Nikolaïevitch avait été là ! Il aurait tout de suite reconnu le personnage !). Puis le reflet disparut. Stepan, angoissé, explora plus attentivement le vestibule et, pour la seconde fois, il chancela : dans la glace passait un chat noir d’une taille excessivement développée, qui disparut à son tour.

У Степы оборвалось сердце, он пошатнулся.

Le cœur de Stepan cessa de battre un instant, et il tituba comme assommé.

" Что же это такое ? – подумал он, – уж не схожу ли я с ума ? Откуда эти отражения ? ! " – он заглянул в переднюю и испуганно закричал:

« Qu’est-ce que c’est que ça ? pensa-t-il. Est-ce que je deviens fou ? D’où sortent ces reflets ? » Il parcourut le vestibule des yeux et cria, effrayé :

– Груня ! Какой тут кот у нас шляется ? Откуда он ? И кто-то еще ? ?

– Grounia ! Qu’est-ce que c’est que ce chat qui se balade chez nous ? D’où sort-il ? Et cet autre ?

– Не беспокойтесь, Степан Богданович, – отозвался голос, но не Грунин, а гостя из спальни, – кот этот мой. Не нервничайте. А Груни нет, я услал ее в Воронеж, так она жаловалась, что вы у нее отпуск зажилили.

– Ne vous inquiétez pas, Stepan Bogdanovitch, répondit une voix, qui n’était pas celle de Grounia, mais celle du visiteur depuis la chambre à coucher. Ce chat est à moi. Ne vous énervez pas. Quant à Grounia, elle n’est pas là, je l’ai envoyée à Voronej. Elle se plaignait que vous ne lui donniez jamais de congé.

Слова эти были настолько неожиданными и нелепыми, что Степа решил, что ослышался. В полном смятении он рысцой побежал в спальню и застыл на пороге. Волосы его шевельнулись, и на лбу появилась россыпь мелкого пота.

Ces mots étaient si inattendus et si absurdes que Stepan décida qu’il avait mal compris. Effaré, il retourna au galop dans la chambre… et resta cloué sur le seuil. Ses cheveux se dressèrent sur sa tête et une fine rosée de sueur couvrit son front.

Гость пребывал в спальне уже не один, а в компании. Во втором кресле сидел тот самый тип, что померещился в передней. Теперь он был ясно виден: усы-перышки, стеклышко пенсне поблескивает, а другого стеклышка нет. Но оказались в спальне вещи и похуже: на ювелиршином пуфе в развязной позе развалился некто третий, именно – жутких размеров черный кот со стопкой водки в одной лапе и вилкой, на которую он успел поддеть маринованный гриб, в другой.

Le visiteur n’était plus seul dans la chambre. Le second fauteuil était occupé par l’étrange individu qui, tout à l’heure, s’était reflété dans la glace du vestibule. Maintenant on le voyait parfaitement, avec ses petites moustaches de duvet, un verre de son lorgnon qui brillait, et l’autre verre absent. Mais il y avait pis encore, dans cette chambre : sur un pouf de la bijoutière, un troisième personnage se prélassait dans une pose désinvolte. C’était le chat noir aux dimensions effrayantes, un petit verre de vodka dans une patte, et une fourchette, au bout de laquelle il avait piqué un champignon mariné, dans l’autre.

Свет, и так слабый в спальне, и вовсе начал меркнуть в глазах Степы. " Вот как, оказывается, сходят с ума ! " – подумал он и ухватился за притолоку.

La chambre, déjà faiblement éclairée, s’obscurcit tout à fait aux yeux de Stepan. « Voilà donc, pensa-t-il, comment on devient fou… » et il se cramponna au chambranle de la porte.

– Я вижу, вы немного удивлены, дражайший Степан Богданович ? – осведомился Воланд у лязгающего зубами Степы, – а между тем удивляться нечему. Это моя свита.

– À ce que je vois, vous êtes un peu étonné, très cher Stepan Bogdanovitch ? s’enquit Woland auprès de Stepan qui claquait des dents. Il n’y a pourtant aucune raison de s’étonner. Voici ma suite.

Тут кот выпил водку, и Степина рука поползла по притолоке вниз.

À ces mots, le chat but sa vodka, tandis que la main de Stepan glissait le long du chambranle et retombait.

– И свита эта требует места, – продолжал Воланд, – так что кое-кто из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний – именно вы !

– Et cette suite a besoin de place, continua Woland, de sorte que l’un de nous est de trop dans cet appartement. Et celui qui est de trop ici, me semble-t-il, c’est vous.

– Они, они ! – козлиным голосом запел длинный клетчатый, во множественном числе говоря о Степе, – вообще они в последнее время жутко свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя свое положение, ни черта не делают, да и делать ничего не могут, потому что ничего не смыслят в том, что им поручено. Начальству втирают очки !

– C’est lui, c’est lui ! entonna d’une voix chevrotante le long personnage à carreaux, en parlant de Stepan à la troisième personne. En général, depuis un certain temps, il se conduit comme un cochon, que c’en est effrayant. Il se soûle, profite de sa situation pour avoir des liaisons féminines, n’en fiche pas une rame, et, d’ailleurs, ne peut rien faire, parce qu’il n’entend absolument rien à la tâche qui lui est confiée. Il jette de la poudre aux yeux de ses supérieurs !

– Машину зря гоняет казенную ! – наябедничал и кот, жуя гриб.

– Il utilise les voitures de l’État pour son compte, et à tout bout de champ ! cafarda le vilain chat, en bouffant son champignon.

И тут случилось четвертое, и последнее, явление в квартире, когда Степа, совсем уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку.

C’est alors que l’appartement fut le théâtre d’un quatrième et dernier événement, et, cette fois, Stepan glissa à terre et ne put que griffer, d’une main impuissante, le chambranle de la porte.

Прямо из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно широкоплечий, в котелке на голове и с торчащим изо рта клыком, безобразящим и без того невиданно мерзкую физиономию. И при этом еще огненно-рыжий.

Un individu émergea directement du trumeau. Il était de petite taille mais ses épaules étaient extraordinairement larges. Il portait un chapeau melon, et une canine saillait de sa bouche, rendant hideuse sa physionomie, par elle-même singulièrement abjecte. Pour comble, ses cheveux étaient d’un roux flamboyant.

– Я, – вступил в разговор этот новый, – вообще не понимаю, как он попал в директора, – рыжий гнусавил все больше и больше, – он такой же директор, как я архиерей !

– D’une manière générale, dit le nouveau venu en se mêlant incontinent à la conversation, je ne comprends pas comment il a pu devenir directeur. (La voix du rouquin était excessivement nasillarde.) Il est directeur comme moi je suis évêque.

– Ты не похож на архиерея, Азазелло, – заметил кот, накладывая себе сосисек на тарелку.

– Tu ne ressembles pas à un évêque, Azarello, fit remarquer le chat en attirant à soi la casserole de saucisses.

– Я это и говорю, – прогнусил рыжий и, повернувшись к Воланду, добавил почтительно: – Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям из Москвы ?

– C’est bien ce que je dis, nasilla le rouquin. (Puis, se tournant vers Woland, il ajouta avec respect :) Puis-je, messire, l’expédier aux cinq cents diables ?

– Брысь ! ! – вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть.

– Ouste ! cracha le chat en hérissant ses poils.

И тогда спальня завертелась вокруг Степы, и он ударился о притолоку головой и, теряя сознание, подумал: " Я умираю... "

La chambre se mit alors à tourner autour de Stepan. Sa tête heurta le chambranle et, perdant conscience, il pensa « Je meurs… »

Но он не умер. Открыв слегка глаза, он увидел себя сидящим на чем-то каменном. Вокруг него что-то шумело. Когда он раскрыл глаза как следует, он понял, что шумит море, и что даже больше того, – волна покачивается у самых его ног, и что, короче говоря, он сидит на самом конце мола, и что под ним голубое сверкающее море, а сзади – белый город на горах.

Mais il ne mourut point. Entrouvrant les yeux, il vit qu’il était assis sur de la pierre. En outre, il était environné d’un bruit continu. Lorsqu’il eut ouvert les yeux convenablement, il s’aperçut que ce bruit était celui de la mer. Bien plus, la crête des vagues atteignait ses pieds. Bref, il était assis à l’extrémité d’un môle ; le ciel, au-dessus de lui, était d’un bleu lumineux, et derrière lui, une ville blanche s’étendait à flanc de montagne.

Не зная, как поступают в таких случаях, Степа поднялся на трясущиеся ноги и пошел по молу к берегу.

Ne sachant comment on se comporte ordinairement en pareil cas, Stepan se mit debout sur ses jambes vacillantes et suivit la jetée en direction du rivage.

На молу стоял какой-то человек, курил, плевал в море. На Степу он поглядел дикими глазами и перестал плевать. Тогда Степа отколол такую штуку: стал на колени перед неизвестным курильщиком и произнес:

Un homme se tenait debout sur le môle. Il fumait et crachait dans la mer. Il regarda Stepan d’un œil féroce, et cessa de cracher. Stepan ne trouva alors rien de mieux que de s’agenouiller devant le fumeur inconnu et de proférer :

– Умоляю, скажите, какой это город ?

– Dites-moi, je vous en supplie, quelle est cette ville ?

– Однако ! – сказал бездушный курильщик.

– Fichtre ! dit l’insensible fumeur.

– Я не пьян, – хрипло ответил Степа, – со мной что-то случилось, я болен... Где я ? Какой это город ?..

– Je ne suis pas soûl ! protesta Stepan d’une voix rauque. Il m’est arrivé quelque chose… je suis malade… Où suis-je ? Quelle est cette ville ?

– Ну, Ялта...

– Ben, c’est Yalta…

Степа тихо вздохнул, повалился на бок, головою стукнулся о нагретый камень мола. Сознание покинуло его.

Stepan poussa un faible soupir et s’écroula sur le flanc, heurtant de la tête les pierres de la jetée chauffée par le soleil. Et il perdit conscience.

Глава 8. Поединок между профессором и поэтом

CHAPITRE VIII – Duel d’un professeur et d’un poète

Как раз в то время, когда сознание покинуло Степу в Ялте, то есть около половины двенадцатого дня, оно вернулось к Ивану Николаевичу Бездомному, проснувшемуся после глубокого и продолжительного сна. Некоторое время он соображал, каким это образом он попал в неизвестную комнату с белыми стенами, с удивительным ночным столиком из какого-то светлого металла и с белой шторой, за которой чувствовалось солнце.

Au moment précis où, à Yalta, Stepan perdait conscience – c’est-à-dire vers onze heures et demie du matin –, la conscience revenait à Ivan Nikolaïevitch Biezdomny qui s’éveillait d’un long et profond sommeil. Il passa un moment à essayer de comprendre comment et pourquoi il se trouvait dans cette chambre inconnue aux murs blancs, avec cette étonnante table de nuit en métal brillant et ce store blanc derrière lequel on devinait la lumière du soleil.

Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, и вспомнил, что он находится в лечебнице. Эта мысль потянула за собою воспоминание о гибели Берлиоза, но сегодня оно не вызвало у Ивана сильного потрясения. Выспавшись, Иван Николаевич стал поспокойнее и соображать начал яснее. Полежав некоторое время неподвижно в чистейшей, мягкой и удобной пружинной кровати, Иван увидел кнопку звонка рядом с собою. По привычке трогать предметы без надобности, Иван нажал ее. Он ожидал какого-то звона или явления вслед за нажатием кнопки, но произошло совсем другое.

Ivan secoua la tête, s’assura ainsi qu’elle ne lui faisait pas mal, et se rappela tout d’un coup qu’il était dans une clinique. Cette pensée ressuscita le souvenir de la mort de Berlioz, mais sans bouleverser Ivan outre mesure. Maintenant qu’il avait dormi, Ivan Nikolaïevitch était plus calme et pouvait réfléchir avec plus de lucidité. Après être resté quelque temps immobile sur ce lit élastique, doux et confortable et d’une propreté parfaite, Ivan aperçut, à côté de lui, un bouton de sonnette. Suivant l’habitude commune de toucher les objets sans nécessité, Ivan appuya le doigt dessus. Il s’attendait à quelque sonnerie, ou à la venue de quelqu’un, comme d’ordinaire lorsqu’on presse un bouton, mais ce qui se produisit fut tout autre.

В ногах Ивановой кровати загорелся матовый цилиндр, на котором было написано: " Пить ". Постояв некоторое время, цилиндр начал вращаться до тех пор, пока не выскочила надпись: " Няня ". Само собою разумеется, что хитроумный цилиндр поразил Ивана. Надпись " Няня " сменилась надписью " Вызовите доктора ".

Au pied du lit d’Ivan s’alluma un cylindre de verre dépoli où était inscrit le mot : « Boire ». Le cylindre demeura immobile un instant, puis se mit à tourner, jusqu’à ce que s’allume le mot : « Infirmière ». Cet ingénieux cylindre, cela va de soi, étonna vivement Ivan Nikolaïevitch. Le mot « Infirmière » fut ensuite remplacé par l’inscription : « Appelez le docteur ».

– Гм... – молвил Иван, не зная, что делать с этим цилиндром дальше. Но тут повезло случайно: Иван нажал кнопку второй раз на слове " Фельдшерица ". Цилиндр тихо прозвенел в ответ, остановился, потух, и в комнату вошла полная симпатичная женщина в белом чистом халате и сказала Ивану: – Доброе утро !

– Hum…, fit Ivan, ne sachant que faire avec ce cylindre. Mais le hasard le servit. Au mot « Assistance », il pressa le bouton une seconde fois. En réponse, le cylindre émit un léger bourdonnement, s’arrêta, s’éteignit, et une grosse femme sympathique, vêtue d’une blouse blanche immaculée, entra dans la chambre et dit à Ivan : – Bonjour !

Иван не ответил, так как счел это приветствие в данных условиях неуместным. В самом деле, засадили здорового человека в лечебницу, да еще делают вид, что это так и нужно !

Vu les circonstances, Ivan jugea ces salutations déplacées, et ne répondit pas. Car enfin, on bouclait dans une maison de santé un homme parfaitement sain d’esprit, et, en plus, on faisait semblant de trouver cela normal !

Женщина же тем временем, не теряя благодушного выражения лица, при помощи одного нажима кнопки, увела штору вверх, и в комнату через широкопетлистую и легкую решетку, доходящую до самого пола, хлынуло солнце. За решеткой открылся балкон, за ним берег извивающейся реки и на другом ее берегу – веселый сосновый бор.

Pendant ce temps, la femme, sans rien perdre de son air placide, releva le store, simplement en appuyant sur un bouton. Aussitôt le soleil entra à flots dans la chambre, à travers un grillage à large mailles qui descendait jusqu’au sol. Derrière le grillage on découvrait un balcon, au-delà duquel serpentait une rivière dont l’autre rive était occupée par un charmant bois de pins.

– Пожалуйте ванну брать, – пригласила женщина, и под руками ее раздвинулась внутренняя стена, за которой оказалось ванное отделение и прекрасно оборудованная уборная.

– Veuillez prendre votre bain, dit la femme, et sous ses doigts une cloison s’ouvrit toute seule, donnant accès à un cabinet de toilette-salle de bains remarquablement aménagé.

Иван, хоть и решил с женщиной не разговаривать, не удержался и, видя, как вода хлещет в ванну широкой струей из сияющего крана, сказал с иронией:

Ivan était bien résolu à ne pas engager la conversation avec cette femme, mais en voyant le puissant jet d’eau déversé dans la baignoire par un robinet étincelant, il ne put s’empêcher de dire ironiquement :

– Ишь ты! Как в "Метрополе"!

– Hé, dites donc ! C’est comme au Métropole !

– О нет, – с гордостью ответила женщина, – гораздо лучше. Такого оборудования нет нигде и за границей. Ученые и врачи специально приезжают осматривать нашу клинику. У нас каждый день интуристы бывают.

– Oh ! non, répondit la femme avec orgueil, c’est bien mieux. Vous ne trouverez nulle part de pareille installation, même à l’étranger. Des savants et des médecins viennent spécialement ici pour visiter notre clinique. Chaque jour, nous recevons des touristes étrangers.

При слове " интурист " Ивану тотчас же вспомнился вчерашний консультант. Иван затуманился, поглядел исподлобья и сказал:

Au mot « touristes », Ivan se rappela son consultant de la veille. Il s’assombrit, regarda la femme de travers et dit :

– Интуристы... До чего же вы все интуристов обожаете ! А среди них, между прочим, разные попадаются. Я, например, вчера с таким познакомился, что любо-дорого !

– Des touristes… Vous êtes tous à genoux devant les touristes ! N’empêche, en attendant, qu’il y a touristes et touristes. Celui que j’ai rencontré hier, par exemple, il n’était pas piqué des vers !

И чуть было не начал рассказывать про Понтия Пилата, но сдержался, понимая, что женщине эти рассказы ни к чему, что все равно помочь она ему не может.

Ivan allait se mettre à parler de Ponce Pilate, mais il se retint à temps, en se disant avec juste raison que son histoire était sans intérêt pour cette femme, qui de toute manière ne pouvait pas l’aider.

Вымытому Ивану Николаевичу тут же было выдано решительно все, что необходимо мужчине после ванны: выглаженная рубашка, кальсоны, носки. Но этого мало: отворив дверь шкафика, женщина указала внутрь его и спросила:

Lorsque Ivan Nikolaïevitch fut propre, on lui fournit exactement tout ce dont peut avoir besoin un homme qui sort du bain : une chemise bien repassée, un caleçon, des chaussettes. Et ce ne fut pas tout : ouvrant une petite armoire, la femme lui en montra l’intérieur et dit :

– Что желаете надеть – халатик или пижамку ?

– Que désirez-vous : une robe de chambre, ou un pyjama ?

Прикрепленный к новому жилищу насильственно, Иван едва руками не всплеснул от развязности женщины и молча ткнул пальцем в пижаму из пунцовой байки.

Ainsi enchaîné d’autorité à son nouveau logis, Ivan faillit lever les bras au ciel devant le sans-gêne de la femme, mais il se contenta de mettre le doigt, sans rien dire, sur un pyjama de finette ponceau.

После этого Ивана Николаевича повели по пустому и беззвучному коридору и привели в громаднейших размеров кабинет. Иван, решив относиться ко всему, что есть в этом на диво оборудованном здании, с иронией, тут же мысленно окрестил кабинет " фабрикой-кухней ".

Ensuite, Ivan Nikolaïevitch fut conduit, par un corridor désert et silencieux, jusqu’à un cabinet de dimensions colossales. Déterminé à considérer tout ce qu’il voyait, dans cet établissement merveilleusement équipé, avec ironie, Ivan baptisa aussitôt ce cabinet « l’usine-cuisine ».

И было за что. Здесь стояли шкафы и стеклянные шкафики с блестящими никелированными инструментами. Были кресла необыкновенно сложного устройства, какие-то пузатые лампы с сияющими колпаками, множество склянок, и газовые горелки, и электрические провода, и совершенно никому не известные приборы.

Il y avait de quoi. On y voyait des armoires vitrées de toutes dimensions, remplies d’instruments nickelés qui étincelaient, des fauteuils extraordinairement compliqués, des lampes ventrues munies d’abat-jour resplendissants, une quantité considérable de flacons et de fioles, et des becs Bunsen, et des fils électriques, et des appareils totalement inconnus.

В кабинете за Ивана принялись трое – две женщины и один мужчина, все в белом. Первым долгом Ивана отвели в уголок, за столик, с явною целью кое-что у него повыспросить.

Dès son entrée dans le cabinet, Ivan fut pris en main par trois personnages : deux femmes et un homme, tous trois vêtus de blanc. On l’emmena tout d’abord dans un coin, devant une petite table, avec l’intention évidente de lui poser des questions.

Иван стал обдумывать положение. Перед ним было три пути. Чрезвычайно соблазнял первый: кинуться на эти лампы и замысловатые вещицы, и всех их к чертовой бабушке перебить и таким образом выразить свой протест за то, что он задержан зря. Но сегодняшний Иван уже значительно отличался от Ивана вчерашнего, и первый путь показался ему сомнительным: чего доброго, они укоренятся в мысли, что он буйный сумасшедший. Поэтому первый путь Иван отринул. Был второй: немедленно начать повествование о консультанте и Понтии Пилате. Однако вчерашний опыт подсказывал, что этому рассказу не верят или понимают его как-то извращенно. Поэтому Иван и от этого пути отказался, решив избрать третий: замкнуться в гордом молчании.

Ivan réfléchit alors à la situation. Trois voies s’ouvraient devant lui. La première était extrêmement tentante : se précipiter sur ces lampes et tout ce fourbi aux formes alambiquées, les fracasser en mille morceaux et envoyer le tout au diable et à son train, pour protester ainsi contre une détention arbitraire. Mais l’Ivan de ce matin-là différait sensiblement de l’Ivan de la veille, et cette première voie lui apparut bien vite sujette à caution. Il risquait ainsi d’ancrer en eux l’idée qu’il était un fou furieux. Ivan abandonna donc cette première voie. Il y en avait une deuxième : se mettre immédiatement à raconter l’histoire du consultant et de Ponce Pilate. Cependant, l’expérience de la veille tendait à montrer que ce récit ne serait pas cru, ou tout au moins serait compris, en quelque sorte, de travers. Ivan rejeta donc également cette deuxième voie et choisit la troisième : s’enfermer dans un silence méprisant.

Полностью этого осуществить не удалось и, волей-неволей, пришлось отвечать, хоть и скупо и хмуро, на целый ряд вопросов. И у Ивана выспросили решительно все насчет его прошлой жизни, вплоть до того, когда и как он болел скарлатиною, лет пятнадцать тому назад. Исписав за Иваном целую страницу, перевернули ее, и женщина в белом перешла к расспросам о родственниках Ивана. Началась какая-то канитель: кто умер, когда да отчего, не пил ли, не болел ли венерическими болезнями, и все в таком же роде. В заключение попросили рассказать о вчерашнем происшествии на Патриарших прудах, но очень не приставали, сообщению о Понтии Пилате не удивлялись.

Il ne put, cependant, réaliser complètement ce projet, et bon gré mal gré, il lui fallut bien répondre – quoique parcimonieusement et d’un ton maussade – à toute une série de questions. On lui demanda absolument tout sur sa vie passée, jusques et y compris quand et comment il avait attrapé, quinze ans auparavant, la scarlatine. Ayant ainsi rempli une page entière sur le compte d’Ivan, la femme en blanc la tourna et passa à l’interrogatoire sur les parents et la famille du poète. Ce fut alors une véritable litanie : qui était décédé, quand et de quoi, était-ce de la boisson, avait-il des maladies vénériennes, et ainsi de suite. Pour conclure, on demanda un récit des événements qui s’étaient produits la veille au Patriarche, mais sans insister outre mesure, et les nouvelles de Ponce Pilate furent accueillies sans étonnement.

Тут женщина уступила Ивана мужчине, и тот взялся за него по-иному и ни о чем уже не расспрашивал. Он измерил температуру Иванова тела, посчитал пульс, посмотрел Ивану в глаза, светя в них какою-то лампой. Затем на помощь мужчине пришла другая женщина, и Ивана кололи, но не больно, чем-то в спину, рисовали у него ручкой молоточка какие-то знаки на коже груди, стучали молоточками по коленям, отчего ноги Ивана подпрыгивали, кололи палец и брали из него кровь, кололи в локтевом сгибе, надевали на руки какие-то резиновые браслеты...

La femme céda alors Ivan à l’homme en blanc, qui le traita d’une tout autre manière : il ne lui posa aucune question. Il lui prit sa température, mesura son pouls, le regarda dans les yeux en éclairant ceux-ci à l’aide d’une petite lampe. Puis l’autre femme vint aider l’homme : ils le piquèrent dans le dos avec on ne sait quoi, mais sans lui faire mal, lui dessinèrent, avec le manche d’un petit marteau, des signes mystérieux sur la poitrine, lui frappèrent les genoux d’un léger coup de marteau, ce qui lui fit sauter les jambes en l’air, lui piquèrent le doigt et lui prirent quelques gouttes de sang, lui firent une autre piqûre à la saignée du coude, lui passèrent au bras une sorte de bracelet de caoutchouc…

Иван только горько усмехался про себя и размышлял о том, как все это глупо и странно получилось. Подумать только ! Хотел предупредить всех об опасности, грозящей от неизвестного консультанта, собирался его изловить, а добился только того, что попал в какой-то таинственный кабинет затем, чтобы рассказывать всякую чушь про дядю Федора, пившего в Вологде запоем. Нестерпимо глупо !

Ivan se contentait de sourire avec amertume, en pensant combien tout cela était bizarre et bête ! Qu’on y songe, seulement ! Il voulait les prévenir du danger qu’ils couraient tous du fait d’un consultant inconnu, il avait fait ce qu’il pouvait pour s’en emparer, et tout ce qu’il avait obtenu comme résultat, c’était de se retrouver dans un mystérieux cabinet, pour raconter un tas de billevesées sur son tonton Théodore qui habitait Vologda et buvait comme un trou. Bêtise intolérable !

Наконец Ивана отпустили. Он был препровожден обратно в свою комнату, где получил чашку кофе, два яйца в смятку и белый хлеб с маслом.

Enfin, on le laissa tranquille. Il fut réexpédié dans sa chambre, où on lui donna une tasse de café, deux œufs à la coque et du pain blanc avec du beurre.

Съев и выпив все предложенное, Иван решил дожидаться кого-то главного в этом учреждении и уж у этого главного добиться и внимания к себе, и справедливости.

Après avoir tout mangé et bu, Ivan décida d’attendre la venue d’un chef de cet établissement, et d’obtenir de celui-ci qu’il fasse preuve à son égard d’attention et de justice.

И он дождался его, и очень скоро после своего завтрака. Неожиданно открылась дверь в комнату Ивана, и в нее вошло множество народа в белых халатах. Впереди всех шел тщательно, по-актерски обритый человек лет сорока пяти, с приятными, но очень пронзительными глазами и вежливыми манерами. Вся свита оказывала ему знаки внимания и уважения, и вход его получился поэтому очень торжественным. " Как Понтий Пилат ! " – подумалось Ивану.

Il n’eut guère à attendre. Quelques instants seulement après son petit déjeuner, la porte de sa chambre s’ouvrit brusquement, pour livrer passage à toute une foule en blouses blanches. En tête marchait d’un pas étudié un homme de quarante-cinq ans environ, rasé comme un acteur, avec un regard avenant, quoique extrêmement perçant, et des manières courtoises. Sa suite lui prodiguait les marques d’attention et le respect, de sorte que son entrée fut majestueuse et solennelle. « Comme Ponce Pilate ! » pensa Ivan.

Да, это был, несомненно, главный. Он сел на табурет, а все остались стоять.

Aucun doute possible : c’était un chef. Il s’assit sur un tabouret, et tous les autres restèrent debout.

– Доктор Стравинский, – представился усевшийся Ивану и поглядел на него дружелюбно.

– Docteur Stravinski, se présenta-t-il en posant sur Ivan un regard amical.

– Вот, Александр Николаевич, – негромко сказал кто-то в опрятной бородке и подал главному кругом исписанный Иванов лист.

– Tenez, Alexandre Nikolaïevitch, dit un homme à la barbiche soignée en tendant au chef la feuille couverte de notes qui concernait Ivan.

" Целое дело сшили ! " – подумал Иван. А главный привычными глазами пробежал лист, пробормотал: " Угу, угу... " И обменялся с окружающими несколькими фразами на малоизвестном языке.

« Ils sont allés me concocter tout un dossier », pensa Ivan. Le chef parcourut le document d’un œil professionnel, en émaillant sa lecture de quelques « hm, hm… », puis il échangea avec son entourage quelques phrases dans une langue peu connue. «

" И по-латыни, как Пилат, говорит... " – печально подумал Иван. Тут одно слово заставило его вздрогнуть, и это было слово " шизофрения " – увы, уже вчера произнесенное проклятым иностранцем на Патриарших прудах, а сегодня повторенное здесь профессором Стравинским.

Et il parle latin, comme Pilate », pensa Ivan avec tristesse. Mais à ce moment, un mot le fit tressaillir. C’était le mot « schizophrénie », déjà prononcé la veille – hélas ! – par ce maudit étranger à l’étang du Patriarche, et que venait de répéter le professeur Stravinski.

" И ведь это знал ! " – тревожно подумал Иван.

« Ça aussi, il le savait ! » pensa Ivan avec angoisse.

Главный, по-видимому, поставил себе за правило соглашаться со всем и радоваться всему, что бы ни говорили ему окружающие, и выражать это словами " Славно, славно... ".

Le chef semblait s’être donné pour règle d’être toujours d’accord et toujours content, quoi que lui dise son entourage, et d’exprimer cet état d’esprit en répétant à tout propos : « Parfait, parfait »…

– Славно ! – сказал Стравинский, возвращая кому-то лист, и обратился к Ивану: – Вы – поэт ?

– Parfait ! dit Stravinski en rendant la feuille à quelqu’un. Puis il s’adressa à Ivan : – Vous êtes poète ?

– Поэт, – мрачно ответил Иван и впервые вдруг почувствовал какое-то необъяснимое отвращение к поэзии, и вспомнившиеся ему тут же собственные его стихи показались почему-то неприятными.

– Poète, oui, répondit sombrement Ivan, qui ressentit tout à coup, pour la première fois de sa vie, un inexplicable dégoût pour la poésie, et à qui le souvenir de ses propres vers parut aussitôt, on ne sait pourquoi, très désagréable.

Морща лицо, он, в свою очередь, спросил у Стравинского: – Вы – профессор?

Avec une grimace, il demanda à son tour à Stravinski : – Vous êtes professeur ?

На это Стравинский предупредительно-вежливо наклонил голову.

En réponse, Stravinski inclina la tête avec une parfaite obligeance.

– И вы – здесь главный ? – продолжал Иван.

– Et vous êtes un chef, ici ? continua Ivan.

Стравинский и на это поклонился.

Stravinski s’inclina de nouveau.

– Мне с вами нужно поговорить, – многозначительно сказал Иван Николаевич.

– J’ai à vous parler, dit Ivan Nikolaïevitch d’un air significatif.

– Я для этого и пришел, – отозвался Стравинский.

– Je suis là pour cela, répondit Stravinski.

– Дело вот в чем, – начал Иван, чувствуя, что настал его час, – меня в сумасшедшие вырядили, никто не желает меня слушать !..

– Voilà ce qu’il y a, commença Ivan, sentant que son heure était venue. D’abord, on me prend pour un fou, et personne ne veut m’écouter !…

– О нет, мы выслушаем вас очень внимательно, – серьезно и успокоительно сказал Стравинский, – и в сумасшедшие вас рядить ни в коем случае не позволим.

– Mais si, nous vous écoutons, et très attentivement, dit Stravinski d’un ton grave et rassurant. Quant à vous prendre pour un fou, nous ne nous le permettrions en aucun cas.

– Так слушайте же: вчера вечером я на Патриарших прудах встретился с таинственною личностью, иностранцем не иностранцем, который заранее знал о смерти Берлиоза и лично видел Понтия Пилата.

– Alors écoutez-moi : hier soir, à l’étang du Patriarche, j’ai rencontré un personnage mystérieux, étranger sans l’être, qui savait d’avance que Berlioz allait mourir, et qui avait vu personnellement Ponce Pilate.

Свита безмолвно и не шевелясь слушала поэта.

La suite du professeur écoutait le poète sans bouger et en silence.

– Пилата ? Пилат, это – который жил при Иисусе Христе ? – щурясь на Ивана, спросил Стравинский.

– Pilate ? Celui qui… vivait du temps de Jésus-Christ ? demanda Stravinski en plissant les yeux pour dévisager Ivan.

– Тот самый.

– Lui-même.

– Ага, – сказал Стравинский, – а этот Берлиоз погиб под трамваем ?

– Ah ! ah ! dit Stravinski. Et ce Berlioz est mort sous un tramway ?

– Вот же именно его вчера при мне и зарезало трамваем на Патриарших, причем этот самый загадочный гражданин...

– Mais oui, justement, hier, j’étais là quand le tramway lui a coupé la tête. Or, cet énigmatique citoyen…

– Знакомый Понтия Пилата ? – спросил Стравинский, очевидно, отличавшийся большой понятливостью.

– Celui qui connaît Ponce Pilate ? demanda Stravinski qui, décidément, se distinguait par la vivacité de son intelligence.

– Именно он, – подтвердил Иван, изучая Стравинского, – так вот он сказал заранее, что Аннушка разлила подсолнечное масло... А он и поскользнулся как раз на этом месте ! Как вам это понравится ? – многозначительно осведомился Иван, надеясь произвести большой эффект своими словами.

– Précisément, confirma Ivan en examinant Stravinski. Donc, il avait dit d’avance qu’Annouchka avait renversé l’huile de tournesol… et c’est justement à cet endroit-là qu’il a glissé ! Qu’est-ce que vous dites de ça, hein ? demanda Ivan d’un air lourd de sous-entendus, avec un espoir que ses paroles produiraient une forte impression.

Но эффекта не последовало, и Стравинский очень просто задал следующий вопрос:

Mais il n’y eut aucune forte impression, et c’est en toute simplicité que Stravinski posa la question suivante :

– А кто же эта Аннушка?

– Qui est donc cette Annouchka ?

Этот вопрос немного расстроил Ивана, лицо его передернуло.

La question désarçonna quelque peu Ivan, dont le visage s’altéra.

– Аннушка здесь совершенно не важна, – проговорил он, нервничая, – черт ее знает, кто она такая. Просто дура какая-то с Садовой. А важно то, что он заранее, понимаете ли, заранее знал о подсолнечном масле ! Вы меня понимаете ?

– Mais Annouchka n’a aucune importance ici ! dit-il nerveusement. Le diable le sait, qui elle est. Une idiote quelconque, de la rue Sadovaïa. L’important, c’est qu’il connaissait d’avance, comprenez-vous, d’avance, le coup de l’huile de tournesol ! Vous me comprenez ?

– Отлично понимаю, – серьезно ответил Стравинский и, коснувшись колена поэта, добавил: – Не волнуйтесь и продолжайте.

– Je comprends parfaitement, répondit sérieusement Stravinski. (Et, tapotant du bout des doigts le genou du poète, il ajouta :) Ne vous troublez pas, et continuez.

– Продолжаю, – сказал Иван, стараясь попасть в тон Стравинскому и зная уже по горькому опыту, что лишь спокойствие поможет ему, – так вот, этот страшный тип, а он врет, что он консультант, обладает какою-то необыкновенной силой... Например, за ним погонишься, а догнать его нет возможности. А с ним еще парочка, и тоже хороша, но в своем роде: какой-то длинный в битых стеклах и, кроме того, невероятных размеров кот, самостоятельно ездящий в трамвае. Кроме того, – никем не перебиваемый Иван говорил все с большим жаром и убедительностью, – он лично был на балконе у Понтия Пилата, в чем нет никакого сомнения. Ведь это что же такое ? А ? Его надо немедленно арестовать, иначе он натворит неописуемых бед.

– Je continue, dit Ivan en essayant de se mettre au diapason de Stravinski, car il savait maintenant, d’amère expérience, que seule une conduite pondérée pouvait lui être de quelque utilité. Donc cet affreux individu (et il ment, quand il dit qu’il est consultant !) possède, en quelque sorte, un pouvoir extraordinaire !… Par exemple, vous lui courez après, et rien à faire pour le rattraper… Et, avec lui, il y a encore ce couple, qui n’est pas mal non plus, dans son genre : une espèce d’échalas avec des verres cassés, et ce chat, d’une taille incroyable, qui voyage tout seul en tramway. De plus – et Ivan, que personne n’interrompait, parlait avec une conviction et une chaleur sans cesse croissantes –, il était en personne sur la terrasse avec Ponce Pilate, cela ne fait absolument aucun doute. Alors, qu’est-ce que ça veut dire, hein ? Il faut immédiatement le faire arrêter, sinon il causera des malheurs indescriptibles.

– Так вот вы и добиваетесь, чтобы его арестовали ? Правильно я вас понял ? – спросил Стравинский.

– Et c’est cela que vous cherchez – à le faire arrêter ? Je vous ai bien compris ? demanda Stravinski.

" Он умен, – подумал Иван, – надо признаться, что среди интеллигентов тоже попадаются на редкость умные. Этого отрицать нельзя ! " – и ответил:

« Il est intelligent, pensa Ivan. Il faut reconnaître que, parmi les intellectuels, on rencontre parfois, à titre exceptionnel, des gens intelligents. On ne peut le nier. » Et il répondit :

– Совершенно правильно ! И как же не добиваться, вы подумайте сами ! А между тем меня силою задержали здесь, тычут в глаза лампой, в ванне купают, про дядю Федю чего-то расспрашивают !.. А его уж давно на свете нет ! Я требую, чтобы меня немедленно выпустили.

– Vous m’avez parfaitement compris ! Et comment ne pas chercher à le faire arrêter, hein ? Rendez-vous compte ! Et au lieu de cela, on me garde ici de force, on me fiche une lampe dans les yeux, on me plonge dans une baignoire, et on me demande je ne sais quoi sur tonton Théodore !… Alors qu’il est mort depuis belle lurette ! J’exige qu’on me relâche immédiatement !

– Ну что же, славно, славно ! – отозвался Стравинский, – вот все и выяснилось. Действительно, какой же смысл задерживать в лечебнице человека здорового ? Хорошо-с. Я вас сейчас же выпишу отсюда, если вы мне скажете, что вы нормальны. Не докажете, а только скажете. Итак, вы нормальны ?

– Eh bien, parfait ! répondit Stravinski. Maintenant tout est clair. Effectivement, pour quelle raison garderait-on en clinique un homme sain d’esprit ? Très bien donc. Je vais vous laisser partir tout de suite, si vous me dites que vous êtes normal. Je ne vous demande pas de le prouver, mais simplement de le dire. Ainsi, vous êtes normal ?

Тут наступила полная тишина, и толстая женщина, утром ухаживавшая за Иваном, благоговейно поглядела на профессора, а Иван еще раз подумал: " Положительно умен ".

Il se fit un profond silence. La grosse femme qui, au début de la matinée, s’était montrée aux petits soins pour Ivan, regardait le professeur avec dévotion, et Ivan pensa encore une fois : « Il est positivement intelligent ! »

Предложение профессора ему очень понравилось, однако прежде чем ответить, он очень и очень подумал, морща лоб, и, наконец, сказал твердо:

L’offre du professeur lui plaisait extrêmement. Pourtant, avant de répondre, il réfléchit très longuement, en plissant le front. Enfin, il répondit d’un ton ferme :

– Я – нормален.

– Je suis normal.

– Ну вот и славно, – облегченно воскликнул Стравинский, – а если так, то давайте рассуждать логически. Возьмем ваш вчерашний день, – тут он повернулся, и ему немедленно подали иванов лист. – В поисках неизвестного человека, который отрекомендовался вам как знакомый Понтия Пилата, вы вчера произвели следующие действия, – тут Стравинский стал загибать длинные пальцы, поглядывая то в лист, то на Ивана, – повесили на грудь иконку. Было ?

– Voilà qui est parfait ! s’écria Stravinski, l’air soulagé. Et s’il en est ainsi, raisonnons logiquement. Prenons votre journée d’hier. (Il tourna la tête, et on lui donna immédiatement la feuille d’Ivan.) En cherchant un inconnu qui s’était présenté à vous comme une relation de Ponce Pilate, vous avez accompli hier les actes suivants. (Stravinski se mit à déplier un à un ses longs doigts, en regardant tantôt la feuille, tantôt Ivan.) Vous vous êtes épinglé une icône sur la poitrine. Exact ?

– Было, – хмуро согласился Иван.

– Exact, reconnut Ivan d’un air maussade.

– Сорвались с забора, повредили лицо ? Так ? Явились в ресторан с зажженной свечой в руке, в одном белье и в ресторане побили кого-то. Привезли вас сюда связанным. Попав сюда, вы звонили в милицию и просили прислать пулеметы. Затем сделали попытку выброситься из окна. Так ? Спрашивается: возможно ли, действуя таким образом, кого-либо поймать или арестовать ? И если вы человек нормальный, то вы сами ответите: никоим образом. Вы желаете уйти отсюда ? Извольте-с. Но позвольте вас спросить, куда вы направитесь отсюда ?

– En tombant d’une palissade, vous vous êtes abîmé la figure. Oui ? Vous vous êtes présenté au restaurant en tenant une bougie allumée, en caleçon, et, au restaurant, vous avez frappé quelqu’un. On vous a attaché et on vous a conduit ici. Une fois là, vous avez téléphoné à la milice pour demander des mitraillettes. Ensuite, vous avez tenté de vous jeter par la fenêtre. Oui ? Une question se pose alors : est-il possible, en agissant de la sorte, d’arrêter ou de faire arrêter quelqu’un ? Si vous êtes un homme normal, vous répondrez de vous-même : c’est absolument impossible. Vous désirez partir d’ici ? Comme il vous plaira. Mais, permettez-moi de vous le demander, où comptez-vous aller ?

– Конечно, в милицию, – ответил Иван уже не так твердо и немного теряясь под взглядом профессора.

– À la milice, naturellement, répondit Ivan d’un ton déjà moins ferme, et en perdant quelque peu contenance sous le regard du professeur.

– Непосредственно отсюда?

– Directement en sortant d’ici ?

– Угу.

– Hm… oui.

– А на квартиру к себе не заедете? – быстро спросил Стравинский.

– Et vous ne passerez pas d’abord chez vous ? demanda vivement Stravinski.

– Да некогда тут заезжать ! Пока я по квартирам буду разъезжать, он улизнет !

– Mais je n’aurai pas le temps d’y passer ! Si je vais jusque là-bas, pendant ce temps-là, il aura tout loisir de filer !

– Так. А что же вы скажете в милиции в первую очередь ?

– Bien. Et de quoi allez-vous parler en premier lieu, à la milice ?

– Про Понтия Пилата, – ответил Иван Николаевич, и глаза его подернулись сумрачной дымкой.

– De Ponce Pilate, répondit Ivan Nikolaïevitch, dont les yeux se voilèrent d’un brouillard opaque.

– Ну, вот и славно ! – воскликнул покоренный Стравинский и, обратившись к тому, что был с бородкой, приказал: – Федор Васильевич, выпишите, пожалуйста, гражданина Бездомного в город. Но эту комнату не занимать, постельное белье можно не менять. Через два часа гражданин Бездомный опять будет здесь. Ну что же, – обратился он к поэту, – успеха я вам желать не буду, потому что в успех этот ни на йоту не верю. До скорого свидания ! – и он встал, а свита его шевельнулась.

– Eh bien, c’est parfait ! s’écria Stravinski d’un air résigné, et, se tournant vers l’homme à la barbiche, il ordonna : Fiodor Vassilievitch, inscrivez, je vous prie, le citoyen Biezdomny sur le registre de sortie. Mais veillez à ce que sa chambre reste libre, et inutile de faire changer la literie. Dans deux heures, le citoyen Biezdomny sera de retour ici. Enfin, ajouta-t-il en se tournant vers le poète, je ne vous souhaite pas de réussir dans vos démarches, car je ne crois pas à un iota de cette réussite. À tout à l’heure !

– На каком основании я опять буду здесь ? – тревожно спросил Иван.

Il se leva, et, aussitôt, sa suite s’agita.

Стравинский как будто ждал этого вопроса, немедленно уселся опять и заговорил:

– Et pour quel motif serai-je de retour ici ? demanda Ivan, inquiet.

– На том основании, что, как только вы явитесь в кальсонах в милицию и скажете, что виделись с человеком, лично знавшим Понтия Пилата, – как моментально вас привезут сюда, и вы снова окажетесь в этой же самой комнате.

– Pour le motif suivant : dès l’instant où vous entrerez en caleçons dans un poste de milice et où vous leur direz que vous avez vu un homme qui connaît personnellement Ponce Pilate, ils vous ramèneront ici sans traîner, et vous vous retrouverez dans cette même chambre.

– При чем тут кальсоны ? – растерянно оглядываясь, спросил Иван.

– Les caleçons ? qu’est-ce qu’ils viennent faire ici ? demanda Ivan, complètement désemparé.

– Главным образом Понтий Пилат. Но и кальсоны также. Ведь казенное же белье мы с вас снимем и выдадим вам ваше одеяние. А доставлены вы были к нам в кальсонах. А между тем на квартиру к себе вы заехать отнюдь не собирались, хоть я и намекнул вам на это. Далее последует Пилат... И дело готово !

– Avant tout, il y a Ponce Pilate. Mais les caleçons aussi. Avant de vous laisser sortir, il faudra bien qu’on vous reprenne le linge de l’État, et nous vous rendrons vos effets personnels. Or, vous êtes arrivé ici en caleçons. De plus, vous n’avez absolument pas l’intention de passer chez vous, bien que je vous l’aie suggéré tout à l’heure. Ajoutez cela à Pilate… et tout est dit.

Тут что-то странное случилось с Иваном Николаевичем. Его воля как будто раскололась, и он почувствовал, что слаб, что нуждается в совете.

Il se passa alors quelque chose d’étrange chez Ivan Nikolaïevitch. Il lui sembla que sa volonté se brisait d’un coup. Il se sentit faible, et prêt à quémander un conseil.

– Так что же делать ? – спросил он на этот раз уже робко.

– Mais alors, que faire ? demanda-t-il, timidement cette fois.

– Ну вот и славно ! – отозвался Стравинский, – это резоннейший вопрос. Теперь я скажу вам, что, собственно, с вами произошло. Вчера кто-то вас сильно напугал и расстроил рассказом про Понтия Пилата и прочими вещами. И вот вы, изнервничавшийся, издерганный человек, пошли по городу, рассказывая про Понтия Пилата. Совершенно естественно, что вас принимают за сумасшедшего. Ваше спасение сейчас только в одном – в полном покое. И вам непременно нужно остаться здесь.

– Ah ! voilà qui est parfait ! répondit Stravinski. Voilà une question éminemment raisonnable. Maintenant, je vais vous dire ce qui vous est réellement arrivé. Hier, quelqu’un vous a causé une très grande frayeur, puis a achevé de vous déconcerter avec des histoires sur Ponce Pilate et autres choses du même genre. À bout de nerfs, complètement hors de vous, vous avez alors parcouru la ville en racontant, à votre tour, des histoires sur Ponce Pilate. Il est tout à fait naturel, dans ces conditions, qu’on vous ait pris pour un fou. Maintenant, une seule chose peut vous sauver : le repos complet. Et il est indispensable que vous restiez ici.

– Но его необходимо поймать ! – уже моляще воскликнул Иван.

– Mais il faut absolument l’arrêter ! s’écria Ivan, d’un ton déjà suppliant.

– Хорошо-с, но самому-то зачем же бегать ? Изложите на бумаге все ваши подозрения и обвинения против этого человека. Ничего нет проще, как переслать ваше заявление куда следует, и если, как вы полагаете, мы имеем дело с преступником, все это выяснится очень скоро. Но только одно условие: не напрягайте головы и старайтесь поменьше думать о Понтии Пилате.

– Certainement ! Mais pourquoi vous charger de tout, tout seul ? Inscrivez sur un papier vos soupçons et vos accusations contre cet homme. Rien de plus simple, ensuite, que de transmettre votre déclaration à qui de droit, et si, comme vous le supposez, nous avons affaire à un criminel, tout sera vite découvert. J’y mettrai une seule condition : évitez une trop forte tension d’esprit, et essayez de penser un peu moins à Ponce Pilate. Moins on en raconte, mieux cela vaut ! Vous savez, si on croyait tout ce que les gens racontent…

Мало ли чего можно рассказать ! Не всему же надо верить.

– D’accord ! proclama Ivan d’un air résolu. Donnez-moi une plume et du papier.

– Понял ! – решительно заявил Иван, – прошу выдать мне бумагу и перо. – Выдайте бумагу и коротенький карандаш, – приказал Стравинский толстой женщине, а Ивану сказал так: – Но сегодня советую не писать.

– Donnez-lui du papier et un petit bout de crayon, ordonna Stravinski à la grosse femme, puis il dit à Ivan : Mais je vous conseille de ne rien écrire aujourd’hui.

– Нет, нет, сегодня же, непременно сегодня, – встревоженно вскричал Иван.

– Si, si, aujourd’hui même ! s’écria Ivan, soudain alarmé.

– Ну хорошо. Только не напрягайте мозг. Не выйдет сегодня, выйдет завтра.

– Bon, très bien. Mais ne vous fatiguez pas le cerveau. Si vous n’y arrivez pas aujourd’hui, vous y arrivez demain.

– Он уйдет!

– Et lui, il s’en ira !

– О нет, – уверенно возразил Стравинский, – он никуда не уйдет, ручаюсь вам. И помните, что здесь у нас вам всемерно помогут, а без этого у вас ничего не выйдет. Вы меня слышите ? – вдруг многозначительно спросил Стравинский и завладел обеими руками Ивана Николаевича. Взяв их в свои, он долго, в упор глядя в глаза Ивану, повторял: – Вам здесь помогут... Вы слышите меня ?.. Вам здесь помогут... вам здесь помогут... Вы получите облегчение. Здесь тихо, все спокойно. Вам здесь помогут...

– Mais non, répliqua Stravinski avec conviction, il ne s’en ira nulle part, je vous le garantis. Et rappelez-vous qu’ici, nous vous aiderons par tous les moyens, et que, sans cela, vous ne pourriez rien faire. Vous m’entendez ? demanda Stravinski d’un air significatif. (Puis il prit les deux mains d’Ivan Nikolaïevitch dans les siennes, et le regarda longuement et fixement, en répétant :) Nous vous aiderons… vous m’entendez ?… Ici, nous vous aiderons… Peu à peu, vous vous sentirez soulagé… ici, c’est le calme, la paix… nous vous aiderons…

Иван Николаевич неожиданно зевнул, выражение лица его смягчилось.

Ivan Nikolaïevitch se mit inopinément à bâiller, et son visage s’amollit. – Oui, oui, dit-il faiblement.

– Да, да, – тихо сказал он.

– Eh bien, parfait, conclut machinalement Stravinski, et il se leva.

– Ну вот и славно ! – по своему обыкновению заключил беседу Стравинский и поднялся, – до свиданья ! – он пожал руку Ивану и, уже выходя, повернулся к тому, что был с бородкой, и сказал: – Да, а кислород попробуйте... и ванны.

– Au revoir ! Il tendit la main à Ivan. À la porte, il se retourna et dit à l’homme à la barbiche : – Oui, essayez l’oxygène… et les bains.

Через несколько мгновений перед Иваном не было ни Стравинского, ни свиты. За сеткой в окне, в полуденном солнце, красовался радостный и весенний бор на другом берегу, а поближе сверкала река.

L’instant d’après, Stravinski et sa suite avaient disparu de la vue d’Ivan Nikolaïevitch. Derrière le grillage de la fenêtre, dans la lumière de midi, le bois, sur l’autre rive, étalait gaiement sa parure de printemps, et la rivière étincelait.

Глава 9. Коровьевские штуки

CHAPITRE IX – Les inventions de Koroviev

Никанор Иванович Босой, председатель жилищного товарищества дома N 302-бис по Садовой улице в Москве, где проживал покойный Берлиоз, находился в страшнейших хлопотах, начиная с предыдущей ночи со среды на четверг.

Nicanor Ivanovitch Bossoï, président de l’association des locataires de l’immeuble situé au n° 302 bis, rue Sadovaïa à Moscou, où avait vécu le défunt Berlioz, était accablé des pires tracas. Cela avait commencé la nuit précédente, qui était celle du mercredi au jeudi.

В полночь, как мы уже знаем, приехала в дом комиссия, в которой участвовал Желдыбин, вызывала Никанора Ивановича, сообщила ему о гибели Берлиоза и вместе с ним отправилась в квартиру N 50.

À minuit, comme nous le savons déjà, une commission, dont faisait partie Geldybine, se présenta à la porte de l’immeuble, appela Nicanor Ivanovitch, l’informa du décès de Berlioz, et se rendit en sa compagnie à l’appartement 50.

Там было произведено опечатание рукописей и вещей покойного. Ни Груни, приходящей домработницы, ни легкомысленного Степана Богдановича в это время в квартире не было. Комиссия объявила Никанору Ивановичу, что рукописи покойного ею будут взяты для разборки, что жилплощадь покойного, то есть три комнаты (бывшие ювелиршины кабинет, гостиная и столовая ), переходят в распоряжение жилтоварищества, а вещи покойного подлежат хранению на указанной жилплощади, впредь до объявления наследников.

Là, les scellés furent apposés sur les manuscrits et les affaires du défunt. Ni la femme de ménage Grounia, ni le frivole Stepan Bogdanovitch n’étaient à l’appartement à cette heure. La commission annonça à Nicanor Ivanovitch que les manuscrits du mort seraient emportés pour être triés et classés, que son logement – c’est-à-dire les trois pièces qui constituaient anciennement le bureau, la salle à manger et le salon de la bijoutière – était remis à la disposition de l’association des locataires, et que le reste des affaires du défunt serait placé sous sa garde, dans les lieux, jusqu’à ce que les héritiers se soient fait connaître.

Весть о гибели Берлиоза распространилась по всему дому с какою-то сверхъестественной быстротою, и с семи часов утра четверга к Босому начали звонить по телефону, а затем и лично являться с заявлениями, в которых содержались претензии на жилплощадь покойного. И в течение двух часов Никанор Иванович принял таких заявлений тридцать две штуки.

La nouvelle de la mort de Berlioz se répandit dans toute la maison avec une vitesse quasi surnaturelle, et le jeudi, dès sept heures du matin, des gens commencèrent à téléphoner à Bossoï, puis à se présenter en personne avec des demandes leur donnant droit, prétendaient-ils, au logement du défunt. En l’espace de deux heures, le nombre de demandes qui furent ainsi présentées à Nicanor Ivanovitch s’éleva à trente-deux.

В них заключались мольбы, угрозы, кляузы, доносы, обещания произвести ремонт на свой счет, указания на несносную тесноту и невозможность жить в одной квартире с бандитами. В числе прочего было потрясающее по своей художественной силе описание похищения пельменей, уложенных непосредственно в карман пиджака, в квартире N 31, два обещания покончить жизнь самоубийством и одно признание в тайной беременности.

On alléguait l’exiguïté intolérable de son logement, l’impossibilité de continuer à vivre dans le voisinage immédiat de bandits. Il y avait là, entre autre perles, le récit (d’une puissance littéraire peu commune) d’un vol de raviolis perpétré dans l’appartement 31 (le voleur avait fourré lesdits raviolis dans la poche de son veston sans même prendre la peine de les envelopper dans un papier). En outre, deux personnes promettaient de se suicider et une femme faisait l’aveu d’une grossesse secrète.

Никанора Ивановича вызывали в переднюю его квартиры, брали за рукав, что-то шептали, подмигивали и обещали не остаться в долгу.

On attirait Nicanor Ivanovitch dans le vestibule de son appartement, on le tirait par la manche, on lui chuchotait quelque chose à l’oreille, on lui adressait des clins d’œil, on lui promettait de ne pas demeurer en reste.

Мука эта продолжалась до начала первого часа дня, когда Никанор Иванович просто сбежал из своей квартиры в помещение управления у ворот, но когда увидел он, что и там его подкарауливают, убежал и оттуда. Кое-как отбившись от тех, что следовали за ним по пятам через асфальтовый двор, Никанор Иванович скрылся в шестом подъезде и поднялся в пятый этаж, где и находилась эта поганая квартира N 50.

Ce supplice se prolongea jusqu’à midi passé, heure à laquelle Nicanor Ivanovitch se sauva tout simplement de chez lui, pour aller se réfugier dans le bureau de la gérance, près de l’entrée principale ; mais quand il vit que là aussi, on montait la garde et qu’on guettait sa venue, il dut s’enfuir encore. Poursuivi à la trace à travers la cour asphaltée, il réussit enfin à se débarrasser de ses persécuteurs en se cachant à l’entrée de l’escalier 6. De là, il monta au quatrième étage, où se trouvait cette cochonnerie d’appartement 50.

Отдышавшись на площадке, тучный Никанор Иванович позвонил, но ему никто не открыл. Он позвонил еще раз и еще раз и начал ворчать и тихонько ругаться. Но и тогда не открыли. Терпение Никанора Ивановича лопнуло, и он, достав из кармана связку дубликатов ключей, принадлежащих домоуправлению, властной рукою открыл дверь и вошел.

Nicanor Ivanovitch, qui était gros et poussif, reprit son souffle sur le palier, puis sonna. Mais personne n’ouvrit. Il sonna une deuxième fois, puis une troisième, et commença à maugréer et à jurer tout bas. Mais la porte demeura close. Sa patience épuisée, Nicanor Ivanovitch tira de sa poche un trousseau de clefs – les doubles des clefs des appartements, conservés au bureau de la gérance –, ouvrit la porte avec autorité et entra.

– Эй, домработница ! – прокричал Никанор Иванович в полутемной передней. – Как тебя ? Груня, что ли ? Тебя нету ?

– Hé, la bonne ! cria Nicanor Ivanovitch dans la demi-obscurité du vestibule. C’est quoi déjà, ton nom ? Grounia, hein ? Qu’est-ce que tu fabriques ?… T’es morte ?

Никто не отозвался.

Personne ne répondit.

Тогда Никанор Иванович вынул из портфеля складной метр, затем освободил дверь кабинета от печати и шагнул в кабинет. Шагнуть-то он шагнул, но остановился в изумлении в дверях и даже вздрогнул.

Nicanor Ivanovitch sortit alors de la serviette qu’il avait sous le bras un mètre pliant, fit sauter les scellés qui fermaient le cabinet de feu Berlioz, ouvrit la porte et fit un pas en avant. Il fit un pas en avant certes, mais en resta là. Il eut un sursaut de stupéfaction et demeura figé sur le seuil.

За столом покойного сидел неизвестный, тощий и длинный гражданин в клетчатом пиджачке, в жокейской шапочке и в пенсне... ну, словом, тот самый.

À la table du défunt était assis un citoyen inconnu, maigre et dégingandé, vêtu d’une veste à carreaux, coiffé d’une casquette de jockey, un lorgnon sur le nez… bref, toujours le même.

– Вы кто такой будете, гражданин ? – испуганно спросил Никанор Иванович.

– Qui que vous êtes, citoyen ? demanda Nicanor Ivanovitch effaré.

– Ба ! Никанор Иванович, – заорал дребезжащим тенором неожиданный гражданин и, вскочив, приветствовал председателя насильственным и внезапным рукопожатием. Приветствие это ничуть не обрадовало Никанора Ивановича.

– Bah ! Nicanor Ivanovitch ! jeta le citoyen inattendu d’une voix de ténor chevrotante, mais perçante. Puis, se levant brusquement, il se mit en devoir de secouer la main de Nicanor Ivanovitch sous prétexte de lui témoigner ses respects. Cet accueil ne procura aucun plaisir au président des locataires.

– Я извиняюсь, – заговорил он подозрительно, – вы кто такой будете ? Вы – лицо официальное ?

– Je m’excuse, dit-il avec méfiance, mais qui donc que vous êtes ? Un officiel ?

– Эх, Никанор Иванович ! – задушевно воскликнул неизвестный. – Что такое официальное лицо или неофициальное ? Все это зависит от того, с какой точки зрения смотреть на предмет, все это, Никанор Иванович, зыбко и условно. Сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, официальное ! А бывает и наоборот, Никанор Иванович. И еще как бывает !

– Hé ! Nicanor Ivanovitch ! s’exclama l’inconnu d’un ton de familiarité cordiale. Qu’est-ce qu’un officiel et qu’est-ce qu’un non-officiel ? Tout dépend du point de vue auquel on se place pour voir les choses. Tout cela est changeant et conventionnel. Aujourd’hui, je ne suis pas officiel, et demain, hop ! me voilà officiel ! Quand ce n’est pas le contraire, ce qui arrive, avouons-le, assez fréquemment.

Рассуждение это ни в какой степени не удовлетворило председателя домоуправления. Будучи по природе вообще подозрительным человеком, он заключил, что разглагольствующий перед ним гражданин – лицо именно неофициальное, а пожалуй, и праздное.

Ces considérations ne parurent nullement satisfaisantes au président-gérant de l’immeuble. Déjà fort soupçonneux par nature, il conclut de ce verbiage que le citoyen n’était sûrement pas un officiel, mais plutôt, probablement, un parasite.

– Да вы кто такой будете ? Как ваша фамилия ? – все суровее спрашивал председатель и даже стал наступать на неизвестного.

– Mais à la fin, qui que vous êtes ? Votre nom ? demanda le président d’un ton de plus en plus rude, et il fit même un pas vers l’inconnu.

– Фамилия моя, – ничуть не смущаясь суровостью, отозвался гражданин, – ну, скажем, Коровьев. Да не хотите ли закусить, Никанор Иванович ? Без церемоний ! А ?

– Mon nom ? répondit le citoyen sans se troubler le moins du monde devant la brusquerie du gérant. Eh bien, disons, Koroviev. Mais vous ne voulez pas manger un morceau ? Sans cérémonie, hein ?

– Я извиняюсь, – уже негодуя, заговорил Никанор Иванович, – какие тут закуски ! (Нужно признаться, хоть это и неприятно, что Никанор Иванович был по натуре несколько грубоват ). – На половине покойника сидеть не разрешается ! Вы что здесь делаете ?

– Pardon ? Non mais, qu’est-ce que vous me chantez là ? dit Nicanor Ivanovitch indigné (il faut avouer, bien que ce ne soit pas très agréable, que Nicanor Ivanovitch était, par nature, plutôt mal embouché). D’abord, c’est défendu de s’installer dans les pièces du mort ! Qu’est-ce que vous faites ici ?

– Да вы присаживайтесь, Никанор Иванович, – нисколько не теряясь, орал гражданин и начал юлить, предлагая председателю кресло.

– Asseyez-vous donc, Nicanor Ivanovitch, se récria le citoyen sans se démonter, et, d’un air empressé, il offrit un fauteuil au président.

Совершенно освирепев, Никанор Иванович отверг кресло и завопил: – Да кто вы такой ?

Tout à fait furieux cette fois, Nicanor Ivanovitch repoussa le fauteuil et brailla :

– Я, изволите ли видеть, состою переводчиком при особе иностранца, имеющего резиденцию в этой квартире, – отрекомендовался назвавший себя Коровьевым и щелкнул каблуком рыжего нечищенного ботинка.

– Vous allez-t’y me dire qui vous êtes ? – Eh bien, voyez-vous, je fais fonction d’interprète attaché à la personne d’un étranger qui réside dans cet appartement, se présenta le soi-disant Koroviev, et il fit claquer les talons de ses souliers rouges mal cirés.

Никанор Иванович открыл рот. Наличность какого-то иностранца, да еще с переводчиком, в этой квартире явилась для него совершеннейшим сюрпризом, и он потребовал объяснений.

Nicanor Ivanovitch ouvrit la bouche. La présence d’un étranger, accompagné qui plus est d’un interprète, dans cet appartement, constituait pour lui une extrême surprise, et il exigea des explications.

Переводчик охотно объяснился. Иностранный артист господин Воланд был любезно приглашен директором Варьете Степаном Богдановичем Лиходеевым провести время своих гастролей, примерно недельку, у него в квартире, о чем он еще вчера написал Никанору Ивановичу, с просьбой прописать иностранца временно, покуда сам Лиходеев съездит в Ялту.

L’interprète les lui fournit volontiers. M. Woland, artiste étranger, avait été aimablement invité par le directeur des Variétés, Stepan Bogdanovitch Likhodieïev, à loger dans son propre appartement pendant la durée de ses représentations, soit environ une semaine, et c’est en ce sens que Likhodieïev avait écrit hier à Nicanor Ivanovitch, en le priant d’inscrire l’étranger à titre provisoire, cependant que lui-même, Likhodieïev, s’en irait à Yalta.

– Ничего он мне не писал, – в изумлении сказал председатель.

– Il m’a rien dit du tout, dit le gérant abasourdi.

– А вы поройтесь у себя в портфеле, Никанор Иванович, – сладко предложил Коровьев.

– Fouillez donc dans votre serviette, Nicanor Ivanovitch, suggéra doucereusement Koroviev.

Никанор Иванович, пожимая плечами, открыл портфель и обнаружил в нем письмо Лиходеева.

Nicanor Ivanovitch, haussant les épaules, ouvrit sa serviette et y trouva la lettre de Likhodieïev.

– Как же это я про него забыл ? – тупо глядя на вскрытый конверт, пробормотал Никанор Иванович.

– C’est-y que je l’aurais complètement oubliée ? balbutia Nicanor Ivanovitch en contemplant d’un air stupide l’enveloppe décachetée.

– То ли бывает, то ли бывает, Никанор Иванович ! – затрещал Коровьев, – рассеянность, рассеянность, и переутомление, и повышенное кровяное давление, дорогой наш друг Никанор Иванович ! Я сам рассеян до ужаса. Как-нибудь за рюмкой я вам расскажу несколько фактов из моей биографии, вы обхохочетесь !

– Ça arrive, ça arrive, Nicanor Ivanovitch ! jacassa Koroviev. C’est de la distraction, de la simple distraction. Surmenage et élévation de la tension sanguine, voilà ce qu’il a, notre cher ami Nicanor Ivanovitch ! Je suis moi-même horriblement distrait ! À l’occasion, devant un petit verre, je vous raconterai quelques épisodes de ma biographie, qui vous feront pouffer de rire !

– Когда же Лиходеев едет в Ялту ? !

– Et Likhodieïev, quand est-ce qu’il part à Yalta ?

– Да он уже уехал, уехал ! – закричал переводчик, – он, знаете ли, уж катит ! Уж он черт знает где ! – и тут переводчик замахал руками, как мельничными крыльями.

– Mais il est en route, il est en route ! s’écria l’interprète. Il est même déjà arrivé ! le diable sait où il est ! et l’interprète agita les bras comme des ailes de moulin à vent.

Никанор Иванович заявил, что ему необходимо лично повидать иностранца, но в этом получил от переводчика отказ: никак невозможно. Занят. Дрессирует кота.

Nicanor Ivanovitch déclara qu’il lui fallait maintenant voir lui-même cet étranger, mais il se heurta à un refus catégorique de l’interprète : impossible. Il est occupé. Il dresse le chat.

– Кота, ежели угодно, могу показать, – предложил Коровьев.

– Le chat, je peux vous le montrer, si cela vous fait plaisir, proposa Koroviev.

От этого, в свою очередь, отказался Никанор Иванович, а переводчик тут же сделал председателю неожиданное, но весьма интересное предложение.

Mais Nicanor Ivanovitch, à son tour, refusa. Alors l’interprète fit au gérant une proposition inattendue, mais des plus intéressantes :

Ввиду того, что господин Воланд нипочем не желает жить в гостинице, а жить он привык просторно, то вот не сдаст ли жилтоварищество на недельку, пока будут продолжаться гастроли Воланда в Москве, ему всю квартирку, то есть и комнаты покойного ?

attendu que M. Woland ne voulait à aucun prix vivre à l’hôtel, et que, de plus, il était habitué à avoir toutes ses aises, l’association des locataires ne pourrait-elle lui accorder, juste pour une semaine, c’est-à-dire pour la durée des représentations de Woland à Moscou, la jouissance de tout l’appartement, y compris, donc, des trois pièces du défunt ?

– Ведь ему безразлично, покойнику, – шепотом сипел Коровьев, – ему теперь, сами согласитесь, Никанор Иванович, квартира эта ни к чему ?

– Après tout, ça lui est bien égal, au défunt, susurra Koroviev. Vous serez bien d’accord avec moi que désormais, de cet appartement, il n’en a que faire ?

Никанор Иванович в некотором недоумении возразил, что, мол, иностранцам полагается жить в " Метрополе ", а вовсе не на частных квартирах...

Perplexe, Nicanor Ivanovitch objecta que, normalement, les étrangers devaient loger au Métropole, et jamais dans des appartements particuliers…

– Говорю вам, капризен, как черт знает что ! – зашептал Коровьев, – ну не желает ! Не любит он гостиниц ! Вот они где у меня сидят, эти интуристы ! – интимно пожаловался Коровьев, тыча пальцем в свою жилистую шею, – верите ли, всю душу вымотали ! Приедет... и или нашпионит, как последний сукин сын, или же капризами замучит: и то ему не так, и это не так !.. А вашему товариществу, Никанор Иванович, полнейшая выгода и очевидный профит. А за деньгами он не постоит, – Коровьев оглянулся, а затем шепнул на ухо председателю: – Миллионер !

– Il faut que je vous dise, chuchota Koroviev : il est capricieux en diable ! Monsieur ne veut pas ! Monsieur n’aime pas les hôtels ! Vous savez, j’en ai jusque-là, de ces touristes étrangers ! se plaignit Koroviev sur un ton de confidence, en appliquant son doigt sur son cou filandreux. Croyez-moi, ils me feront mourir ! Quand ce ne sont pas des salauds venus dans le seul but d’espionner ils n’arrêtent pas de vous tourmenter avec leurs caprices : et ceci ne va pas, et cela ne va pas non plus !… Et pour votre association, Nicanor Ivanovitch, ce serait tout profit, ce serait réellement avantageux. Pour l’argent, il n’est pas regardant. (Koroviev jeta un regard autour de lui et chuchota à l’oreille du gérant :) et il est millionnaire !

В предложении переводчика заключался ясный практический смысл, предложение было очень солидное, но что-то удивительно несолидное было и в манере переводчика говорить, и в его одежде, и в этом омерзительном, никуда не годном пенсне. Вследствие этого что-то неясное томило душу председателя, и все-таки он решил принять предложение. Дело в том, что в жилтовариществе был, увы, преизрядный дефицит. К осени надо было закупать нефть для парового отопления, а на какие шиши – неизвестно. А с интуристовыми деньгами, пожалуй, можно было и вывернуться. Но деловой и осторожный Никанор Иванович заявил, что ему прежде всего придется увязать этот вопрос с интуристским бюро.

Dans la proposition de l’interprète, il y avait un côté pratique évident. C’était une proposition sérieuse. Mais, bizarrement, il y avait comme un manque de sérieux dans sa façon de parler, dans ses vêtements, et dans cet affreux pince-nez, si visiblement inutile. Il en résulta, dans l’âme du gérant, une impression vague, mais pénible. Il décida néanmoins d’accepter la proposition. Le fait est hélas, qu’il y avait dans la caisse de l’association un trou énorme. À l’automne, il faudrait acheter du mazout pour le chauffage, mais avec quels sous – mystère. Peut-être qu’avec l’argent du touriste, on pourrait s’en tirer… Mais Nicanor Ivanovitch, toujours prudent et pratique, déclara qu’il fallait d’abord voir à régler la question avec le bureau de l’Intourist.

– Я понимаю, – вскричал Коровьев, – как же без увязки, обязательно. Вот вам телефон, Никанор Иванович, и немедленно увязывайте. А насчет денег не стесняйтесь, – шепотом добавил он, увлекая председателя в переднюю к телефону, – с кого же и взять, как не с него ! Если б вы видели, какая у него вилла в Ницце ! Да будущим летом, как поедете за границу, нарочно заезжайте посмотреть – ахнете !

– Mais naturellement ! vociféra Koroviev. Bien sûr, qu’il faut régler ça ! Absolument ! Voici le téléphone, Nicanor Ivanovitch, réglez donc ça tout de suite ! Et pour l’argent, chuchota-t-il en conduisant le gérant au téléphone, dans le vestibule, pour l’argent, ne vous gênez pas. À qui en prendre, sinon à lui ! Si vous voyiez la villa qu’il possède à Nice ! L’été prochain, tenez, quand vous irez à l’étranger, allez-y tout exprès : vous en serez soufflé !

Дело с интуристским бюро уладилось по телефону с необыкновенной, поразившей председателя, быстротою. Оказалось, что там уже знают о намерении господина Воланда жить в частной квартире Лиходеева и против этого ничуть не возражают.

Auprès de l’Intourist, les choses furent arrangées, directement par téléphone, avec une célérité si extraordinaire qu’elle laissa le président pantois. Selon toute apparence, ils connaissaient déjà, là-bas, l’intention de M. Woland de loger dans l’appartement de Likhodieïev, et ils n’y voyaient aucune objection !

– Ну и чудно ! – орал Коровьев. Несколько ошеломленный его трескотней, председатель заявил, что жилтоварищество согласно сдать на неделю квартиру N 50 артисту Воланду с платой по... – Никанор Иванович замялся немножко и сказал:

– Eh bien, c’est merveilleux ! glapit Koroviev. Un peu étourdi par la volubilité assourdissante de l’interprète, le gérant déclara que l’association des locataires était d’accord pour mettre l’appartement 50, pendant une semaine, à la disposition de l’artiste Woland, au prix de… (ici, Nicanor Ivanovitch se troubla un peu, et dit

– По пятьсот рублей в день.

:)… Cinq cents roubles par jour.

Тут Коровьев окончательно поразил председателя. Воровски подмигнув в сторону спальни, откуда слышались мягкие прыжки тяжелого кота, он просипел:

Alors, Koroviev acheva d’abasourdir le président. Jetant un regard de voleur du côté de la chambre, où l’on entendait le bruit étouffé des chutes de l’énorme chat, il susurra :

– За неделю это выходит, стало быть, три с половиной тысячи ?

– Ce qui, pour une semaine, fait trois mille cinq cents ?

Никанор Иванович подумал, что он прибавит к этому: " Ну и аппетитик же у вас, Никанор Иванович ! " – но Коровьев сказал совсем другое:

Nicanor Ivanovitch crut qu’il allait ajouter : « Dites donc, vous avez bon appétit, Nicanor Ivanovitch ! » mais Koroviev dit tout autre chose :

– Да разве это сумма ! Просите пять, он даст.

– Voyons, ce n’est pas une somme, ça ! Demandez cinq mille, il paiera.

Растерянно ухмыльнувшись, Никанор Иванович и сам не заметил, как оказался у письменного стола покойника, где Коровьев с величайшей быстротой и ловкостью начертал в двух экземплярах контракт. После этого он слетал с ним в спальню и вернулся, причем оба экземпляра оказались уже размашисто подписанными иностранцем. Подписал контракт и председатель. Тут Коровьев попросил расписочку на пять...

Souriant, dans son désarroi, d’un air complice, Nicanor Ivanovitch se retrouva, sans savoir comment, devant le bureau du défunt, où Koroviev, avec un savoir-faire et une rapidité remarquables, établit un contrat en deux exemplaires. Cela fait, il disparut dans la chambre à coucher, dont il revint presque aussitôt : les deux exemplaires portaient le large paraphe de l’étranger. Le président signa à son tour, et Koroviev lui demanda un petit reçu pour cinq…

– Прописью, прописью, Никанор Иванович !.. Тысяч рублей, – и со словами, как-то не идущими к серьезному делу: – Эйн, цвей, дрей ! – выложил председателю пять новеньких банковских пачек.

– En toutes lettres, Nicanor Ivanovitch !… mille roubles. Sur quoi, s’exprimant d’une manière qui ne convenait pas du tout au sérieux de l’affaire : « Ein, zwei, drei !… », il posa devant le gérant cinq liasses de billets neufs.

Произошло подсчитывание, пересыпаемое шуточками и прибаутками Коровьева, вроде " денежка счет любит ", " свой глазок – смотрок " и прочего в том же роде.

Celui-ci se mit à compter les billets, interrompu par les propos bouffons – « Les bons comptes font les bons amis », « L’œil du maître engraisse le cheval » – d’un Koroviev décidément en veine de facéties.

Пересчитав деньги, председатель получил от Коровьва паспорт иностранца для временной прописки, уложил его, и контракт, и деньги в портфель, и, как-то не удержавшись, стыдливо попросил контрамарочку...

Après quoi Koroviev lui remit le passeport de l’étranger, pour son enregistrement provisoire. Nicanor Ivanovitch le rangea, avec le contrat et l’argent, dans sa serviette, puis, sans pouvoir s’en empêcher, il sollicita d’un air pudique des billets de faveur, si c’était possible…

– О чем разговор! – взревел Коровьев, – сколько вам билетиков, Никанор Иванович, двенадцать, пятнадцать?

– Quelle question, voyons ! hennit Koroviev. Combien de billets voulez-vous, Nicanor Ivanovitch : douze, quinze ?

Ошеломленный председатель пояснил, что контрамарок ему нужна только парочка, ему и Пелагее Антоновне, его супруге.

Ahuri, le gérant expliqua qu’il lui en fallait tout juste deux, pour lui et pour Pélagie Antonovna, sa femme.

Коровьев тут же выхватил блокнот и лихо выписал Никанору Ивановичу контрамарочку на две персоны в первом ряду. И эту контрамарочку переводчик левой рукой ловко всучил Никанору Ивановичу, а правой вложил в другую руку председателя толстую хрустнувшую пачку. Метнув на нее взгляд, Никанор Иванович густо покраснел и стал ее отпихивать от себя.

Aussitôt, Koroviev tira un carnet de sa poche et signa d’un geste large une invitation pour deux personnes, au premier rang. De la main gauche, il la glissa prestement dans la poche de Nicanor Ivanovitch, tandis que, de la droite, il lui fourrait dans les mains une liasse crissante. Nicanor Ivanovitch y jeta un coup d’œil, devint écarlate, et fit mine de la repousser.

– Этого не полагается... – бормотал он.

– C’est défendu…, bredouilla-t-il.

– И слушать не стану, – зашептал в самое ухо его Коровьев, – у нас не полагается, а у иностранцев полагается. Вы его обидите, Никанор Иванович, а это неудобно. Вы трудились...

– Taisez-vous donc, lui souffla Koroviev à l’oreille, chez nous c’est défendu, mais chez les étrangers, ça se fait. Vous l’offenseriez, Nicanor Ivanovitch, et ce ne serait pas bien. Vous vous êtes donné du mal…

– Строго преследуется, – тихо-претихо прошептал председатель и оглянулся.

– Mais on risque gros, chuchota le gérant d’une voix à peine perceptible, en regardant autour de lui.

– А где же свидетели ? – шепнул в другое ухо Коровьев, – я вас спрашиваю, где они ? Что вы ? И тут случилось, как утверждал впоследствии председатель, чудо: пачка сама вползла к нему в портфель. А затем председатель, какой-то расслабленный и даже разбитый, оказался на лестнице. Вихрь мыслей бушевал у него в голове. Тут вертелась и вилла в Ницце, и дрессированный кот, и мысль о том, что свидетелей действительно не было, и что Пелагея Антоновна обрадуется контрамарке. Это были бессвязные мысли, но в общем приятные. И тем не менее где-то какая-то иголочка в самой глубине души покалывала председателя. Это была иголочка беспокойства. Кроме того, тут же на лестнице председателя, как удар, хватила мысль: " А как же попал в кабинет переводчик, если на дверях была печать ? ! И как он, Никанор Иванович, об этом не спросил ? " Некоторое время председатель, как баран, смотрел на ступеньки лестницы, но потом решил плюнуть на это и не мучить себя замысловатым вопросом.

– Allons donc, où sont les témoins ? lui glissa Koroviev dans l’autre oreille. Hein, où sont-ils ? Pourquoi avoir peur ?… Le gérant soutint par la suite qu’il s’était produit alors une sorte de miracle : la liasse s’était glissée d’elle-même dans sa serviette. L’instant d’après, le président se retrouvait dans l’escalier, les jambes un peu molles, voire rompues. Un tourbillon de pensées se déchaînait dans sa tête. Tournoyaient ensemble la villa de Nice, le dressage du chat, l’assurance qu’effectivement il n’y avait pas de témoins, et l’idée que le billet de faveur ferait grand plaisir à Pélagie Antonovna. C’étaient des pensées décousues, mais dans l’ensemble agréables. Et cependant, quelque part au tréfonds de son âme, un aiguillon piquait le gérant. L’aiguillon de l’inquiétude. En outre, au même instant, une idée nouvelle vint le frapper comme un coup de poing : comment l’interprète était-il entré dans le cabinet, puisqu’il y avait les scellés sur la porte ? Et comment se faisait-il que lui, Nicanor Ivanovitch, n’eût pas songé à le lui demander ? Pendant un moment, le gérant contempla l’escalier avec des yeux de veau, puis il résolut de cracher sur tout ça et de ne pas se triturer la cervelle avec des questions aussi embrouillées…

Лишь только председатель покинул квартиру, из спальни донесся низкий голос:

À peine le président des locataires avait-il quitté l’appartement qu’une voix au timbre bas sortait de la salle à manger :

– Мне этот Никанор Иванович не понравился. Он выжига и плут. Нельзя ли сделать так, чтобы он больше не приходил ?

– Ce Nicanor Ivanovitch ne me plaît pas. C’est un coquin et un fesse-mathieu. Ne pourrait-on faire en sorte qu’il ne mette plus les pieds ici ?

– Мессир, вам стоит это приказать !.. – отозвался откуда-то Коровьев, но не дребезжащим, а очень чистым и звучным голосом.

– Messire, il vous suffit d’ordonner…, répondit Koroviev on ne sait d’où, et d’une voix qui, loin de chevroter, était au contraire nette et sonore.

И сейчас же проклятый переводчик оказался в передней, навертел там номер и начал почему-то очень плаксиво говорить в трубку:

Aussitôt, le maudit interprète était dans le vestibule, composait un numéro au téléphone et débitait, on ne sait pourquoi, d’un ton excessivement larmoyant :

– Алло ! Считаю долгом сообщить, что наш председатель жилтоварищества дома номер триста два-бис по Садовой, Никанор Иванович Босой, спекулирует валютой. В данный момент в его квартире номер тридцать пять в вентиляции, в уборной, в газетной бумаге четыреста долларов. Говорит жилец означенного дома из квартиры номер одиннадцать Тимофей Квасцов. Но заклинаю держать в тайне мое имя. Опасаюсь мести вышеизложенного председателя.

– Allô ! Je juge de mon devoir de vous informer que le président de notre association de locataires, au 302 bis, rue Sadovaïa, Nicanor Ivanovitch Bossoï, se livre au trafic de devises. En ce moment même, à son appartement, le 35, dans la bouche d’aération de ses cabinets, il y a un paquet, enveloppé de papier journal, qui contient quatre cents dollars. Ici Timothée Kvastsov, habitant le même immeuble, appartement 11. Mais je vous en supplie, que mon nom ne soit pas mentionné ! Je crains la vengeance du susnommé président.

И повесил трубку, подлец.

Et il raccrocha, la canaille !

Что дальше происходило в квартире N 50, неизвестно, но известно, что происходило у Никанора Ивановича. Запершись у себя в уборной на крючок, он вытащил из портфеля пачку, навязанную переводчиком, и убедился в том, что в ней четыреста рублей. Эту пачку Никанор Иванович завернул в обрывок газеты и засунул в вентиляционный ход.

Ce qui se passa ensuite à l’appartement 50, nous l’ignorons, mais nous savons bien ce qui se passa chez Nicanor Ivanovitch. Aussitôt rentré, il s’enferma au verrou dans les cabinets, tira de sa serviette la liasse que l’interprète l’avait contraint d’accepter, et constata qu’elle contenait quatre cents roubles. Nicanor Ivanovitch enveloppa cette liasse dans un morceau de journal et fourra le paquet dans la bouche d’aération.

Через пять минут председатель сидел за столом в своей маленькой столовой. Супруга его принесла из кухни аккуратно нарезанную селедочку, густо посыпанную зеленым луком. Никанор Иванович налил лафитничек водки, выпил, налил второй, выпил, подхватил на вилку три куска селедки... и в это время позвонили, а Пелагея Антоновна внесла дымящуюся кастрюлю, при одном взгляде на которую сразу можно было догадаться, что в ней, в гуще огненного борща, находится то, чего вкуснее нет в мире, – мозговая кость.

Cinq minutes plus tard, le président de l’association des locataires se mettait à table dans sa petite salle à manger. Son épouse apporta de la cuisine des filets de harengs découpés avec soin et abondamment parsemés de ciboulette. Nicanor Ivanovitch remplit de vodka un petit verre à bordeaux, le but, le remplit encore, le but, pêcha du bout de sa fourchette trois morceaux de filet de hareng… et on sonna à la porte. Et cette sonnette retentit juste au moment où Pélagie Antonovna apportait une soupière fumante, dans laquelle il suffisait de jeter un coup d’œil pour deviner la présence, au plus épais du borchtch rouge flamboyant, –ce qui n’a pas son égal au monde – d’un os à moelle.

Проглотив слюну, Никанор Иванович заворчал, как пес:

Nicanor Ivanovitch avala sa salive et gronda comme un chien de garde :

– А чтоб вам провалиться ! Поесть не дадут. Не пускай никого, меня нету, нету. Насчет квартиры скажи, чтобы перестали трепаться. Через неделю будет заседание...

– Allez-vous faire foutre ! Pas moyen de manger en paix… Laisse entrer personne, je suis pas là… Et pour l’appartement, dis-leur qu’ils cessent de nous casser les pieds, il y aura réunion dans une semaine.

Супруга побежала в переднюю, а Никанор Иванович разливательной ложкой поволок из огнедышащего озера – ее, кость, треснувшую вдоль. И в эту минуту в столовую вошли двое граждан, а с ними почему-то очень бледная Пелагея Антоновна. При взгляде на граждан побелел и Никанор Иванович и поднялся.

Tandis que son épouse allait ouvrir, Nicanor Ivanovitch, à l’aide d’une louche, extrayait des profondeurs fumantes où il était plongé un gros os à moelle fendu sur le côté. Au même instant, deux citoyens pénétraient dans la salle à manger, suivis de Pélagie Antonovna, très pâle. Ayant jeté un regard à ces deux personnages, Nicanor Ivanovitch devint blême, et se leva.

– Где сортир ? – озабоченно спросил первый, который был в белой косоворотке.

– Où sont les commodités ? demanda d’un air soucieux le premier entré, qui portait une chemise blanche à la russe, boutonnée sur le côté.

На обеденном столе что-то стукнуло (это Никанор Иванович уронил ложку на клеенку ).

Un choc sourd vint de la table. C’était Nicanor Ivanovitch qui venait de laisser tomber la louche sur la toile cirée.

– Здесь, здесь, – скороговоркой ответила Пелагея Антоновна.

– Par ici, par ici, dit précipitamment Pélagie Antonovna.

И пришедшие немедленно устремились в коридор.

Les nouveaux venus s’engagèrent immédiatement dans le couloir.

– А в чем дело ? – тихо спросил Никанор Иванович, следуя за пришедшими, – у нас ничего такого в квартире не может быть... А у вас документики... я извиняюсь...

– Qu’est-ce que vous voulez ? demanda faiblement Nicanor Ivanovitch. On n’a jamais vu ça… Vous avez-t’y seulement des papiers ?… je m’excuse…

Первый на ходу показал Никанору Ивановичу документик, а второй в эту же минуту оказался стоящим на табуретке в уборной, с рукою, засунутой в вентиляционный ход. В глазах у Никанора Ивановича потемнело, газету сняли, но в пачке оказались не рубли, а неизвестные деньги, не то синие, не то зеленые, и с изображением какого-то старика. Впрочем, все это Никанор Иванович разглядел неясно, перед глазами у него плавали какие-то пятна.

Sans s’arrêter, le premier exhiba un papier à Nicanor Ivanovitch, tandis que le deuxième, déjà perché sur un tabouret dans les cabinets, fouillait de la main dans la bouche d’aération. Le regard de Nicanor Ivanovitch s’obscurcit. Le papier de journal ôté, la liasse apparut, non de roubles, mais de billets inconnus, les uns verts, les autres bleus, avec le portrait d’on ne sait quel vieux bonhomme. Tout cela d’ailleurs, Nicanor Ivanovitch ne le voyait que vaguement : des taches dansaient devant ses yeux.

– Доллары в вентиляции, – задумчиво сказал первый и спросил Никанора Ивановича мягко и вежливо: – Ваш пакетик ?

– Des dollars dans la bouche d’aération…, dit pensivement le premier citoyen. Puis il demanda à Nicanor Ivanovitch, d’un air doux et poli : – C’est à vous ce petit paquet ?

– Нет ! – ответил Никанор Иванович страшным голосом, – подбросили враги !

– Non ! cria Nicanor d’une voix terrible. C’est… c’est des ennemis qui l’ont caché là !…

– Это бывает, – согласился тот, первый, и опять-таки мягко добавил: – Ну что же, надо остальные сдавать.

– Ça se peut, dit le premier, qui ajouta, toujours avec douceur : Bon, maintenant, il faut nous donner le reste.

– Нету у меня ! Нету, богом клянусь, никогда в руках не держал ! – отчаянно вскричал председатель.

– Mais j’ai rien ! Rien, je le jure devant Dieu, et j’ai jamais eu ça entre les mains ! cria le gérant avec désespoir.

Он кинулся к комоду, с грохотом вытащил ящик, а из него портфель, бессвязно при этом выкрикивая:

Il se rua vers une commode, ouvrit un tiroir à grand bruit, et en sortit sa serviette, tout en poussant des exclamations sans suite :

– Вот контракт... переводчик-гад подбросил... Коровьев... в пенсне!

– J’ai le contrat… c’est cette vermine, l’interprète… c’est lui… Koroviev… il a un lorgnon…

Он открыл портфель, глянул в него, сунул в него руку, посинел лицом и уронил портфель в борщ. В портфеле ничего не было: ни Степиного письма, ни контракта, ни иностранцева паспорта, ни денег, ни контрамарки. Словом, ничего, кроме складного метра.

Il ouvrit la serviette, regarda dedans, y plongea la main, devint bleu et lâcha la serviette dans la soupe. Car dedans, il n’y avait rien : ni la lettre de Stepan, ni contrat, ni passeport étranger, ni argent, ni billet de faveur. En un mot – rien, sauf le mètre pliant.

– Товариши ! – неистово закричал председатель, – держите их ! У нас в доме нечистая сила !

– Camarades ! hurla le président comme un fou. Arrêtez-les ! Il y a des esprits mauvais dans la maison !

И тут уж неизвестно что померещилось Пелагее Антоновне, но только она, всплеснув руками, вскричала:

Nul ne sait ce qui, à ce moment, passa par la tête de Pélagie Antonovna. Toujours est-il qu’elle joignit les mains et s’écria :

– Покайся, Иваныч! Тебе скидка выйдет!

– Ivanytch, repens-toi ! Ils en tiendront compte !

С глазами, налитыми кровью, Никанор Иванович занес кулаки над головой жены, хрипя:

Les yeux injectés de sang, Nicanor Ivanovitch brandit le poing au-dessus de la tête de sa femme :

– У, дура проклятая!

– Hou, maudite bête !

Тут он ослабел и опустился на стул, очевидно, решив покориться неизбежному.

Mais, pris de faiblesse, il se laissa tomber sur une chaise, résigné, de toute évidence, à l’inéluctable.

В это время Тимофей Кондратьевич Квасцов на площадке лестницы припадал к замочной скважине в дверях квартиры председателя то ухом, то глазом, изнывая от любопытства.

Pendant ce temps, sur le palier, devant la porte de l’appartement du gérant, Timothée Kondratievitch Kvastsov, dévoré de curiosité, collait au trou de la serrure tantôt une oreille, tantôt un œil.

Через пять минут жильцы дома, находившиеся во дворе, видели, как председатель в сопровождении еще двух лиц проследовал прямо к воротам дома. Рассказывали, что на Никаноре Ивановиче лица не было, что он пошатывался, проходя, как пьяный, и что-то бормотал.

Cinq minutes plus tard, les locataires qui se trouvaient dans la cour virent leur président traverser celle-ci pour l’entrée principale, en compagnie de deux personnages. Ils racontèrent que Nicanor Ivanovitch paraissait « dans tous ses états », qu’il titubait comme un homme ivre et marmonnait on ne sait quoi.

А еще через час неизвестный гражданин явился в квартиру номер одиннадцать, как раз в то время, когда Тимофей Кондратьевич рассказывал другим жильцам, захлебываясь от удовольствия, о том, как замели председателя, пальцем выманил из кухни Тимофея Кондратьевича в переднюю, что-то ему сказал и вместе с ним пропал.

Une heure plus tard encore, un citoyen inconnu fit son apparition au n° 11 au moment précis où Timothée Kondratievitch racontait à ses voisins, en se pourléchant de satisfaction, comment le président avait été « balayé ». D’un signe du doigt, l’inconnu attira Timothée Kondratievitch hors de la cuisine, l’emmena dans le vestibule, lui murmura quelques mots, et tous deux disparurent.

Глава 10. Вести из Ялты

CHAPITRE X – Des nouvelles de Yalta

В то время, как случилось несчастье с Никанором Ивановичем, недалеко от дома N 302-бис, на той же Садовой, в кабинете финансового директора Варьете Римского находились двое: сам Римский и администратор Варьете Варенуха.

Au moment même où le malheur s’abattait sur Nicanor Ivanovitch, dans la même rue Sadovaïa, non loin du 302 bis, deux personnes se trouvaient dans le cabinet de travail de Rimski, le directeur financier des Variétés : Rimski lui-même, et l’administrateur des Variétés, Varienoukha.

Большой кабинет на втором этаже театра двумя окнами выходил на Садовую, а одним, как раз за спиною финдиректора, сидевшего за письменным столом, в летний сад Варьете, где помещались прохладительные буфеты, тир и открытая эстрада. Убранство кабинета, помимо письменного стола, заключалось в пачке старых афиш, висевших на стене, маленьком столике с графином воды, четырех креслах и в подставке в углу, на которой стоял запыленный давний макет какого-то обозрения. Ну, само собой разумеется, что, кроме того, была в кабинете небольших размеров потасканная, облупленная несгораемая касса, по левую руку Римского, рядом с письменным столом.

Situé au premier étage du théâtre, le vaste cabinet prenait jour par deux fenêtres sur la rue Sadovaïa, et par une troisième sur le jardin d’été où étaient installés des buvettes, un stand de tir et une scène de plein air. Cette troisième fenêtre s’ouvrait dans le dos du directeur financier assis à son bureau. Outre ce bureau, l’ameublement consistait en un paquet de vieilles affiches qui, en leur temps, avaient orné les murs, une petite table portant une carafe d’eau, quatre fauteuils et, reposant sur une tablette dans un coin, la maquette poussiéreuse d’un décor oublié. Bien entendu, on trouvait aussi, à gauche de Rimski, près de son bureau, un vieux coffre-fort de dimensions médiocres, dont la peinture était tout écaillée.

Сидящий за столом Римский с самого утра находился в дурном расположении духа, а Варенуха, в противоположность ему, был очень оживлен и как-то особенно беспокойно деятелен. Между тем выхода его энергии не было.

Assis à son bureau, Rimski était depuis le matin de fort méchante humeur. Varienoukha, au contraire, était plein d’animation, et semblait même déborder d’une énergie singulièrement fébrile. Au reste, cette énergie était sans emploi.

Варенуха прятался сейчас в кабинете у финдиректора от контрамарочников, которые отравляли ему жизнь, в особенности в дни перемены программы. А сегодня как раз и был такой день.

Varienoukha s’était réfugié dans le cabinet du directeur financier pour échapper à la meute des quémandeurs de billets de faveur, qui lui empoisonnaient l’existence, particulièrement les jours de changement de programme. Ce qui était justement le cas aujourd’hui.

Лишь только начинал звенеть телефон, Варенуха брал трубку и лгал в нее:

À chaque fois que le téléphone se mettait à sonner, Varienoukha décrochait immédiatement et mentait sans vergogne :

– Кого? Варенуху? Его нету. Вышел из театра.

– Qui ? Varienoukha ? Il n’est pas là. Il est sorti.

– Позвони ты, пожалуйста, Лиходееву еще раз, – раздраженно сказал Римский.

– Téléphone encore à Likhodieïev, s’il te plaît, dit Rimski avec irritation.

– Да нету его дома. Я уже Карпова посылал. Никого нету в квартире.

– Mais il n’est pas chez lui. J’y ai même envoyé Karpov, et il n’a trouvé personne.

– Черт знает что такое, – шипел Римский, щелкая на счетной машинке.

– Le diable sait ce qui se passe ! bougonna Rimski en donnant une chiquenaude à sa machine à calculer.

Дверь открылась, и капельдинер втащил толстую пачку только что напечатанных дополнительных афиш. На зеленых листах крупными красными буквами было напечатано: Сегодня и ежедневно в театре Варьете

La porte s’ouvrit, et un ouvreur entra, traînant un épais rouleau d’affiches complémentaires fraîchement imprimées. On pouvait y lire en grosses lettres rouges sur fond vert :

сверх программы:

Aujourd’hui et chaque jour au théâtre des Variétés hors programme

Профессор Воланд

LE PROFESSEUR WOLAND

Сеансы черной магии с полным ее разоблачением

Séances de magie noire. Tous ses secrets révélés.

Варенуха, отойдя от афиши, наброшенной им на макет, полюбовался на нее и приказал капельдинеру немедленно пустить все экземпляры в расклейку.

Varienoukha déroula une affiche sur la moquette, prit du recul, l’examina d’un œil approbateur, et ordonna à l’ouvreur de faire coller immédiatement tous les exemplaires.

– Хорошо, броско, – заметил Варенуха по уходе капельдинера.

– Très bon… ça attire l’œil ! observa-t-il tandis que l’ouvreur sortait.

– А мне до крайности не нравится эта затея, – злобно поглядывая на афишу сквозь роговые очки, ворчал Римский, – и вообще я удивляюсь, как ему разрешили это поставить !

– Et moi, je n’aime pas, mais pas du tout, cette fantaisie, grogna Rimski en regardant l’affiche avec animosité, derrière ses lunettes d’écaille. Du reste, je m’étonne qu’on l’ait autorisé à monter ça.

– Нет, Григорий Данилович, не скажи, это очень тонкий шаг. Тут вся соль в разоблачении.

– Tu as tort, Grigori Danilovitch ! Il y a là un calcul extrêmement subtil. Tout le sel de la chose, c’est qu’il révèle ses secrets.

– Не знаю, не знаю, никакой тут соли нет, и всегда он придумает что-нибудь такое ! Хоть бы показал этого мага. Ты-то его видел ? Откуда он его выкопал, черт его знает !

– Je ne sais pas, je ne sais pas. Pour moi, je ne vois pas le moindre sel là-dedans… Dire qu’il faut toujours qu’il invente des histoires de ce genre !… Si, au moins, il nous l’avait montré, son magicien ! Tu l’as vu, toi ? Où l’a-t-il déniché, le diable le sait !

Выяснилось, что Варенуха, так же как и Римский, не видел мага. Вчера Степа (" как сумасшедший ", по выражению Римского ) прибежал к финдиректору с написанным уже черновиком договора, тут же велел его переписать и выдать деньги. И маг этот смылся, и никто его не видел, кроме самого Степы.

Le fait est que Varienoukha, pas plus que Rimski, n’avait vu le magicien. Hier, Stepan était entré en coup de vent (« comme un fou », selon l’expression de Rimski) dans le bureau du directeur financier avec un brouillon de contrat. Il avait donné de l’argent à Woland. Le magicien s’était aussitôt éclipsé, et, sauf Stepan, personne ne l’avait vu.

Римский вынул часы, увидел, что они показывают уже пять минут третьего, и совершенно остервенился. В самом деле ! Лиходеев звонил примерно в одиннадцать часов, сказал, что придет через полчаса, и не только не пришел, но и из квартиры исчез !

Rimski tira sa montre, vit qu’elle indiquait deux heures cinq, et laissa éclater son exaspération. Il y avait de quoi ! Likhodieïev avait téléphoné vers onze heures pour dire qu’il serait là dans une demi-heure, et non seulement il n’était pas venu, mais il avait disparu de chez lui !

– У меня же дело стоит ! – уже рычал Римский, тыча пальцем в груду неподписанных бумаг.

– Et je n’ai pas que ça à faire ! rugit Rimski en plantant son doigt dans un tas de papiers qui attendaient sa signature.

– Уж не попал ли он, как Берлиоз, под трамвай ? – говорил Варенуха, держа у уха трубку, в которой слышались густые, продолжительные и совершенно безнадежные сигналы.

– Il est peut-être tombé, comme Berlioz, sous un tramway ? dit Varienoukha en maintenant contre son oreille le récepteur du téléphone, où l’on entendait les appels insistants, prolongés et parfaitement vains de la sonnerie.

– А хорошо было бы... – чуть слышно сквозь зубы сказал Римский.

– Ça ne serait pas un mal…, murmura Rimski entre ses dents.

В этот самый момент вошла в кабинет женщина в форменной куртке, в фуражке, в черной юбке и в тапочках. Из маленькой сумки на поясе женщина вынула беленький квадратик и тетрадь и спросила:

À ce moment entra une femme coiffée d’une casquette, vêtue d’une vareuse d’uniforme et d’une jupe noire et chaussée d’espadrilles. D’un petit sac accroché à sa ceinture, elle tira un carré de papier blanc et un cahier, et demanda :

– Где тут Варьете ? Сверхмолния вам. Распишитесь.

– Variétés, c’est ici ? Télégramme urgent. Signez là.

Варенуха чиркнул какую-то закорючку в тетради у женщины, и лишь только дверь за той захлопнулась, вскрыл квадратик.

Varienoukha traça vaguement une espèce de zigzag sur le cahier, et, dès que la porte eut claqué derrière la femme, il décacheta le pli. Il lut le télégramme, battit des paupières, et le passa à Rimski.

Прочитав телеграмму, он поморгал глазами и передал квадратик Римскому.

Le texte du télégramme était ainsi rédigé :

В телеграмме было напечатано следующее: " Ялты Москву Варьете сегодня половину двенадцатого угрозыск явился шатен ночной сорочке брюках без сапог психический назвался Лиходеевым директором Варьете молнируйте Ялтинский розыск где директор Лиходеев ".

YALTA. VARIÉTÉS. MOSCOU. AUJOURD’HUI ONZE HEURES TRENTE BUREAU POLICE CRIMINELLE S’EST PRÉSENTÉ INDIVIDU CHÂTAIN CHEMISE DE NUIT PANTALON PAS DE BOTTES APPARENCE MALADE MENTAL DIT S’APPELER LIKHODIEÏEV DIRECTEUR VARIÉTÉS – STOP – TÉLÉGRAPHIER POLICE YALTA OÙ SE TROUVE DIRECTEUR LIKHODIEÏEV – STOP – FIN.

– Здравствуйте, я ваша тетя ! – воскликнул Римский и добавил: – Еще сюрприз !

– Bravo ! Et à la tienne, Étienne ! s’écria Rimski. Encore une surprise !

– Лжедмитрий, – сказал Варенуха и заговорил в трубку телефона: – Телеграф ? Счет Варьете. Примите сверхмолнию... Вы слушаете ? " Ялта, угрозыск... Лиходеев Москве финдиректор Римский "...

– Le faux Dimitri ! dit Varienoukha. (Puis, reprenant le téléphone, il appela :) Allô ! Le télégraphe ! Veuillez prendre un télégramme urgent, pour le compte des Variétés. Vous y êtes ? « Police criminelle Yalta… Directeur Likhodieïev à Moscou-stop-Directeur financier Rimski »…

Независимо от сообщения о Ялтинском самозванце, Варенуха опять принялся по телефону разыскивать Степу где попало и, натурально, нигде его не нашел. Как раз тогда, когда Варенуха, держа в руках трубку, раздумывал о том, куда бы ему еще позвонить, вошла та самая женщина, что принесла и первую молнию, и вручила Варенухе новый конвертик. Торопливо вскрыв его, Варенуха прочитал напечатанное и свистнул.

Nonobstant la nouvelle de l’imposteur de Yalta, Varienoukha se remit à chercher Stepan au téléphone partout où il pouvait se trouver, mais naturellement, il ne le trouva nulle part. Au moment où Varienoukha, appareil en main, se demandait où il allait pouvoir téléphoner encore, la femme qui avait apporté le premier télégramme entra de nouveau et remit une nouvelle dépêche à l’administrateur. Varienoukha l’ouvrit en hâte, la lut et émit un sifflement.

– Что еще ? – нервно дернувшись, спросил Римский.

– Quoi encore ? demanda Rimski avec un tic nerveux.

Варенуха молча подал ему, телеграмму и финдиректор увидел в ней слова: " Умоляю верить брошен Ялту гипнозом Воланда молнируйте угрозыску подтверждение личности Лиходеев ".

Varienoukha lui tendit le télégramme sans répondre, et le directeur financier put y lire ces mots : SUPPLIE CROIRE ENVOYÉ YALTA PAR HYPNOTISME WOLAND – STOP – TÉLÉGRAPHIEZ POLICE CONFIRMATION MON IDENTITÉ – STOP – LIKHODIEÏEV.

Римский и Варенуха, касаясь друг друга головами, перечитывали телеграмму, а перечитав, молча уставились друг на друга.

Rimski et Varienoukha, rapprochant leurs têtes, relurent le télégramme, et, après l’avoir relu, ils se regardèrent fixement, la bouche ouverte.

– Граждане ! – вдруг рассердилась женщина, – расписывайтесь, а потом уж будете молчать сколько угодно ! Я ведь молнии разношу.

– Citoyens ! s’écria enfin la femme, mécontente. Signez, et après vous pourrez rester la bouche ouverte tant que vous voudrez. C’est des télégrammes que je porte !

Варенуха, не спуская глаз с телеграммы, криво расчеркнулся в тетради, и женщина исчезла.

Varienoukha, sans quitter le télégramme des yeux, griffonna une signature sur le cahier sans le regarder, et la femme disparut.

– Ты же с ним в начале двенадцатого разговаривал по телефону ? – в полном недоумении заговорил администратор.

– Enfin, tu as bien parlé avec lui, vers onze heures, au téléphone ? demanda l’administrateur profondément perplexe.

– Да смешно говорить ! – пронзительно закричал Римский, – разговаривал или не разговаривал, а не может он быть сейчас в Ялте ! Это смешно !

– Mais c’est complètement ridicule ! cria Rimski d’une voix aiguë. Que je lui aie parlé ou non, il ne peut pas être en ce moment à Yalta ! C’est ridicule !

– Он пьян... – сказал Варенуха.

– Il est soûl…, dit Varienoukha.

– Кто пьян ? – спросил Римский, и опять оба уставились друг на друга.

– Qui est soûl ? demanda Rimski, et de nouveau ils se regardèrent bouche bée.

Что телеграфировал из Ялты какой-то самозванец или сумасшедший, в этом сомнений не было; но вот что было странно: откуда же Ялтинский мистификатор знает Воланда, только вчера приехавшего в Москву ? Откуда он знает о связи между Лиходеевым и Воландом ?

Qu’un imposteur, ou un fou quelconque, eût télégraphié de Yalta, cela ne faisait aucun doute. Mais voilà qui était étrange : comment donc le mystificateur de Yalta pouvait-il connaître Woland, arrivé seulement d’hier à Moscou ? Et comment pouvait-il savoir qu’il y avait un rapport entre Likhodieïev et Woland ?

– " Гипнозом... " – повторял Варенуха слово из телеграммы, – откуда же ему известно о Воланде ? – он поморгал глазами и вдруг вскричал решительно: – Да нет, чепуха, чепуха, чепуха !

– Hypnotisme…, dit Varienoukha, répétant le mot du télégramme. Où a-t-il pu apprendre l’existence de Woland ? Ses yeux cillèrent, puis il s’écria résolument : – Mais non ! C’est absurde !… Absurde, absurde !

– Где он остановился, этот Воланд, черт его возьми ? – спросил Римский.

– Et où loge-t-il, ce Woland, que le diable emporte ? demanda Rimski.

Варенуха немедленно соединился с интуристским бюро и, к полному удивлению Римского, сообщил, что Воланд остановился в квартире Лиходеева. Набрав после этого номер Лиходеевской квартиры, Варенуха долго слушал, как густо гудит в трубке. Среди этих гудков откуда-то издалека послышался тяжкий, мрачный голос, пропевший: "... скалы, мой приют... " – и Варенуха решил, что в телефонную сеть откуда-то прорвался голос из радиотеатра.

Varienoukha se mit immédiatement en communication avec le bureau de l’Intourist, et, à la complète stupéfaction de Rimski, il lui apprit que Woland logeait dans l’appartement de Likhodieïev. Varienoukha forma alors le numéro de celui-ci, puis écouta longuement bourdonner la sonnerie. Parmi ces bourdonnements, il perçut soudain une voix lointaine, basse et lugubre, qui chantait : « … Rochers, mon abri… », et il en conclut que, quelque part, un poste de TSF s’était glissé dans le réseau des communications téléphoniques.

– Не отвечает квартира, – сказал Варенуха, кладя трубку на рычаг, – попробовать разве позвонить еще...

– Ça ne répond pas, dit Varienoukha en raccrochant. Si j’essayais encore le téléph…

Он не договорил. В дверях появилась все та же женщина, и оба, и Римский и Варенуха, поднялись ей навстречу, а она вынула из сумки уже не белый, а какой-то темный листок.

Sa phrase demeura inachevée. La même femme venait d’apparaître, pour la troisième fois, à la porte. Tous deux – Rimski et Varienoukha – se levèrent aussitôt. Elle tira un papier de son sac, non plus blanc cette fois, mais gris.

– Это уже становится интересно, – процедил сквозь зубы Варенуха, провожая взглядом поспешно уходящую женщину. Первый листком овладел Римский.

– Ça devient vraiment intéressant, murmura entre ses dents Varienoukha en accompagnant du regard la femme qui se hâtait de sortir.

На темном фоне фотографической бумаги отчетливо выделялись черные писаные строки:

Rimski prit la feuille le premier. Sur le fond gris sombre du papier photographique, on distinguait nettement, écrites en noir, les lignes suivantes :

" Доказательство мой почерк моя подпись молнируйте подтверждение установите секретное наблюдение Воландом.

PREUVE MON ÉCRITURE MA SIGNATURE TÉLÉGRAPHIEZ CONFIRMATION FAITES SURVEILLER SECRÈTEMENT WOLAND LIKHODIEIEV.

Лиходеев ". За двадцать лет своей деятельности в театрах Варенуха видал всякие виды, но тут он почувствовал, что ум его застилается как бы пеленою, и он ничего не сумел произнести, кроме житейской и притом совершенно нелепой фразы:

Depuis vingt ans qu’il s’occupait de théâtre, Varienoukha en avait vu de toutes les couleurs. Mais là, il sentit qu’un épais brouillard envahissait son esprit, et il ne trouva rien d’autre à prononcer qu’un lieu commun, en l’occurrence complètement inepte :

– Этого не может быть !

– Ce n’est pas possible !

Римский же поступил не так. Он поднялся, открыл дверь, рявкнул в нее курьерше, сидящей на табуретке:

Rimski, lui, agit tout autrement. Il se leva, ouvrit la porte et, de là, aboya à l’intention d’une ouvreuse assise sur un tabouret :

– Никого, кроме почтальонов, не впускать ! – и запер кабинет на ключ.

– Que personne n’entre ici, sauf les facteurs ! et il ferma la porte à clef.

Затем он достал из письменного стола кипу бумаг и начал тщательно сличать жирные, с наклоном влево, буквы в фотограмме с буквами в Степиных резолюциях и в его же подписях, снабженных винтовой закорючкой. Варенуха, навалившись на стол, жарко дышал в щеку Римского.

Cela fait, il prit dans son bureau une poignée de papiers et se mit à confronter avec soin les lettres épaisses et penchées à gauche du bélinogramme avec l’écriture des notes de service manuscrites de Stepan. Il compara également les signatures, ornées d’un paraphe en hélice. Varienoukha, penché sur la table, envoyait son haleine chaude dans le cou de Rimski.

– Это его почерк, – наконец твердо сказал финдиректор, а Варенуха отозвался, как эхо:

– L’écriture est bien de lui, dit enfin le directeur financier d’un ton ferme ; et Varienoukha répéta en écho :

– Его. Вглядевшись в лицо Римского, администратор подивился перемене, происшедшей в этом лице. И без того худой финдиректор как будто еще более похудел и даже постарел, а глаза его в роговой оправе утратили свою обычную колючесть, и появилась в них не только тревога, но даже и печаль.

– Bien de lui. En regardant attentivement le visage de Rimski, l’administrateur fut passablement étonné des changements qui s’y étaient produits. Déjà naturellement maigre, le directeur financier semblait avoir encore maigri, et même vieilli, et ses yeux cerclés d’écaille avaient perdu toute leur acuité habituelle. De plus, on y lisait non seulement de l’anxiété, mais aussi comme une profonde affliction.

Варенуха проделал все, что полагается человеку в минуты великого изумления. Он и по кабинету пробежался, и дважды вздымал руки, как распятый, и выпил целый стакан желтоватой воды из графина, и восклицал:

Quant à Varienoukha, il fit tout ce qu’est censé faire un homme au comble de l’étonnement. Il se mit à aller et venir dans le bureau, leva les bras comme un crucifié, but un plein verre de l’eau jaunâtre qui stagnait dans la carafe, et finalement s’écria :

– Не понимаю ! Не по-ни-ма-ю !

– Je ne comprends pas ! Je ne comprends pas ! Je-ne-comprends-pas !

Римский же смотрел в окно и напряженно о чем-то думал. Положение финдиректора было очень затруднительно. Требовалось тут же, не сходя с места, изобрести обыкновенные объяснения явлений необыкновенных.

Rimski regardait par la fenêtre et semblait entièrement absorbé par ses pensées. Le directeur financier se trouvait, à vrai dire, dans une situation extrêmement difficile. Il lui fallait, ici même, sur place, découvrir des explications ordinaires à des faits qui ne l’étaient pas du tout.

Прищурившись, финдиректор представил себе Степу в ночной сорочке и без сапог влезающим сегодня около половины двенадцатого в какой-то невиданный сверхбыстроходный самолет, а затем его же, Степу, и тоже в половине двенадцатого, стоящим в носках на аэродроме в Ялте... черт знает что такое !

Plissant les yeux, il se représentait Stepan en chemise de nuit et sans bottes, grimpant ce matin, vers onze heures et demie, dans un avion inconnu capable de voler à une vitesse extraordinaire, puis le même Stepan, toujours à onze heures et demie, descendant en chaussettes sur l’aérodrome de Yalta… le diable sait ce que c’est !

Может быть, не Степа сегодня говорил с ним по телефону из собственной своей квартиры ? Нет, это говорил Степа ! Ему ли не знать Степиного голоса ! Да если бы сегодня и не Степа говорил, то ведь не далее чем вчера, под вечер, Степа из своего кабинета явился в этот самый кабинет с этим дурацким договором и раздражал финдиректора своим легкомыслием. Как это он мог уехать или улететь, ничего не сказав в театре ? Да если бы и улетел вчера вечером, к полудню сегодняшнего дня не долетел бы. Или долетел бы ? – Сколько километров до Ялты ? – спросил Римский.

Mais peut-être n’était-ce pas Stepan qui lui avait parlé au téléphone, ce matin, de son propre appartement ? Si, si, c’était bien Stepan ! Il connaissait tout de même la voix de Stepan ! Et même si, aujourd’hui, ce n’était pas Stepan qui lui avait parlé, c’était bien Stepan qui, pas plus tard qu’hier soir, était venu de son bureau ici même, dans ce cabinet, avec ce contrat idiot, et qui avait irrité le directeur financier par la dangereuse légèreté de sa conduite. Aurait-il pu s’en aller ainsi, par le train ou l’avion, sans rien dire au théâtre ? Et s’il avait pris l’avion hier soir, il n’aurait pas pu arriver là-bas avant midi. Peut-être que si, quand même ?

Варенуха прекратил свою беготню и заорал:

– Yalta est à combien de kilomètres ? demanda Rimski.

– Думал ! Уже думал ! До Севастополя по железной дороге около полутора тысяч километров. Да до Ялты накинь еще восемьдесят километров. Но по воздуху, конечно, меньше.

Varienoukha interrompit son va-et-vient et cria : – J’y ai pensé ! Il y a longtemps que j’y ai pensé ! Par chemin de fer, jusqu’à Sébastopol, il y a environ mille cinq cents kilomètres, et de là à Yalta encore au moins quatre-vingts ! Par air, bien sûr, ça fait moins.

Гм... Да... Ни о каких поездах не может быть и разговора. Но что же тогда ? Истребитель ? Кто и в какой истребитель пустит Степу без сапог ? Зачем ? Может быть, он снял сапоги, прилетев в Ялту ? То же самое: зачем ? Да и в сапогах в истребитель его не пустят ! Да и истребитель тут ни при чем. Ведь писано же, что явился в угрозыск в половине двенадцатого дня, а разговаривал он по телефону в Москве... позвольте-ка... тут перед глазами Римского возник циферблат его часов... Он припоминал, где были стрелки. Ужас ! Это было в двадцать минут двенадцатого. Так что же это выходит ? Если предположить, что мгновенно после разговора Степа кинулся на аэродром и достиг его за пять, скажем, минут, что, между прочим, тоже немыслимо, то выходит, что самолет, снявшись тут же, в пять минут покрыл более тысячи километров ? Следовательно, в час он покрывает более двенадцати тысяч километров ! ! ! Этого не может быть, а значит, его нет в Ялте.

Hum… Oui… Les trains, par conséquent, sont hors de question. Mais alors quoi ? Un avion de chasse ! Mais qui, et dans quel avion, laisserait Stepan monter en chaussettes ? Et pourquoi ? Bon, il avait peut-être ôté ses bottes en arrivant à Yalta ? Mais encore une fois, pourquoi ? Et puis, même avec des bottes, on ne l’aurait pas laissé monter dans un avion de chasse ? Et puis les avions de chasse n’ont rien à faire ici ! Car enfin, les télégrammes disent qu’il s’est présenté à la police à onze heures trente alors qu’il parlait encore au téléphone à Moscou à… attendez voir (à ce moment, Rimski eut la vision du cadran de sa montre). Rimski se rappela où étaient les aiguilles… Horreur ! Elles indiquaient onze heures vingt minutes ! Que fallait-il en conclure ? Si l’on admettait qu’immédiatement après sa conversation téléphonique, Stepan s’était précipité à l’aérodrome et qu’il y était arrivé, disons en cinq minutes, ce qui, du reste était également inconcevable, il fallait en conclure que l’avion, ayant décollé à l’instant même, avait couvert en cinq minutes plus de mille kilomètres ! Et que par conséquent, cet avion était capable de parcourir en une heure plus de douze mille kilomètres. C’était impossible. Stepan n’était donc pas à Yalta…

Что же остается ? Гипноз ? Никакого такого гипноза, чтобы швырнуть человека за тысячу километров, на свете нету ! Стало быть, ему мерещится, что он в Ялте ! Ему-то, может быть, и мерещится, а Ялтинскому угрозыску тоже мерещится ? Ну, нет, извините, этого не бывает !... Но ведь телеграфируют они оттуда ?

Que restait-il donc ? L’hypnotisme ? Il n’y a pas d’hypnotisme au monde qui permette de projeter un homme à plus de mille kilomètres ! Alors peut-être le rêvait-il qu’il était à Yalta ? Oui, peut-être que lui, il rêvait, mais la police de Yalta ? Non, non excusez-moi, ça ne s’est jamais vu !… Et pourtant ils avaient bien télégraphié de là-bas ?

Лицо финдиректора было буквально страшно. Ручку двери снаружи в это время крутили и дергали, и слышно было, как курьерша за дверями отчаянно кричала:

Littéralement, le visage du directeur financier faisait peur à voir. À ce moment, la poignée de la porte fut tournée et secouée de l’extérieur, et l’on entendit l’ouvreuse crier farouchement :

– Нельзя ! Не пущу ! Хоть зарежьте ! ! Заседание !

– Non ! C’est défendu ! Ils sont en conférence ! Tuez-moi si vous voulez, vous n’entrerez pas !

Римский, сколько мог, овладел собою, взял телефонную трубку и сказал в нее:

Rimski, avec effort, parvint à se dominer, puis décrocha le téléphone et dit :

– Дайте сверхсрочный разговор с Ялтой.

– Passez-moi Yalta en communication urgente.

" Умно ! " – мысленно воскликнул Варенуха.

« Pas bête ! » s’exclama intérieurement Varienoukha.

Но разговор с Ялтой не состоялся. Римский положил трубку и сказал:

Mais la communication avec Yalta ne put être établie. Rimski raccrocha et dit :

– Как назло, линия испортилась.

– Ça, c’est le comble : la ligne est coupée !

Видно было, что порча линии его почему-то особенно сильно расстроила и даже заставила задуматься. Подумав немного, он опять взялся за трубку одной рукой, а другой стал записывать то, что говорил в трубку:

Cette coupure de la ligne parut singulièrement l’affecter, et même le plonger dans l’indécision. Après quelques instants d’hésitation, il reprit le téléphone d’une main, pour noter de l’autre ce qu’il disait :

– Примите сверхмолнию. Варьете. Да. Ялта. Угрозыск. Да. " Сегодня около половины двенадцатого Лиходеев говорил мною телефону Москве, точка. После этого на службу не явился и разыскать его телефонам не можем, точка. Почерк подтверждаю, точка. Меры наблюдения указанным артистом принимаю. Финдиректор Римский ".

– Prenez un télégramme urgent. Variétés, oui. Yalta, Police criminelle. Oui. « Aujourd’hui vers onze heures trente, Likhodieïev m’a parlé au téléphone Moscou-stop-Ensuite n’est pas venu au bureau l’avons cherché téléphone sans résultat-stop-Confirmons écriture-stop-Prenons mesures surveillance artiste-Directeur financier Rimski. »

" Очень умно ! " – подумал Варенуха, но не успел подумать как следует, как в голове у него пронеслось слово: " Глупо ! Не может быть он в Ялте ! "

« Pas bête du tout ! » pensa Varienoukha, mais il ne put achever sa pensée car une autre idée traversait son esprit « Mais c’est bête ! Il ne peut pas être à Yalta, c’est impossible ! »

Римский же тем временем сделал следующее: аккуратно сложил все полученные телеграммы и копию со своей в пачку, пачку вложил в конверт, заклеил его, надписал на нем несколько слов и вручил его Варенухе, говоря.

Voici, pendant ce temps, ce que fit Rimski : il rassembla soigneusement les télégrammes qu’il avait reçus et la copie du sien, les plia ensemble, les glissa dans une enveloppe, cacheta celle-ci, y inscrivit quelques mots et la tendit à Varienoukha en disant :

– Сейчас же, Иван Савельевич, лично отвези. Пусть там разбирают.

– Porte ça toi-même, et tout de suite, Ivan Savelïevitch. Eux, ils s’en débrouilleront.

" А вот это действительно умно ! " – подумал Варенуха и спрятал конверт в свой портфель. Затем он еще раз на всякий случай навертел на телефоне номер Степиной квартиры, прислушался и радостно и таинственно замигал и загримасничал. Римский вытянул шею.

« Ça, c’est vraiment pas bête ! » pensa Varienoukha, et il rangea l’enveloppe dans sa serviette. Puis, à tout hasard, il composa encore une fois le numéro de l’appartement de Stepan, écouta, et soudain se mit à cligner de l’œil et à faire des grimaces d’un air gai et mystérieux.

– Артиста Воланда можно попросить ? – сладко спросил Варенуха.

Rimski allongea le cou. « Pouvez-vous me passer l’artiste Woland ? demanda Varienoukha d’un ton suave.

– Они заняты, – ответила трубка дребезжащим голосом, – а кто спрашивает ?

– Monsieur est occupé, répondit l’appareil d’une voix chevrotante. Qui le demande ?

– Администратор Варьете Варенуха.

– L’administrateur des Variétés, Varienoukha.

– Иван Савельевич ? – радостно вскричала трубка, – страшно рад слышать ваш голос ! Как ваше здоровье ?

– Ivan Savelïevitch ? cria joyeusement l’appareil. Terriblement heureux d’entendre votre voix ! Comment va la santé ?

– Мерси, – изумленно ответил Варенуха, – а с кем я говорю ?

– Merci, répondit Varienoukha très surpris. Mais qui est à l’appareil ?

– Помощник, помощник его и переводчик Коровьев, – трещала трубка, – весь к вашим услугам, милейший Иван Савельевич ! Распоряжайтесь мной как вам будет угодно. Итак ?

– Son assistant, son assistant et interprète Koroviev ! jacassa le téléphone. Tout à votre service, très aimable Ivan Savelïevitch ! Disposez de moi, absolument à votre guise. Eh bien ?

– Простите, что, Степана Богдановича Лиходеева сейчас нету дома ?

– Pardon, mais… Stepan Bogdanovitch Likhodieïev n’est pas chez lui ?

– Увы, нету ! Нету ! – кричала трубка, – уехал. – А куда ?

– Hélas ! non, cria l’appareil. Non ! Il est parti ! – Où cela ?

– За город кататься на машине.

– À la campagne, faire une balade en voiture.

– К... как ? Ка... кататься ? А когда же он вернется ?

– Co… comment ? Une ba… balade ?… Mais quand rentrera-t-il ?

– А сказал, подышу свежим воздухом и вернусь !

– Il a dit « Je vais juste respirer un peu de bon air, et je reviens ».

– Так... – растерянно сказал Варенуха, – мерси. Будьте добры передать месье Воланду, что выступление его сегодня в третьем отделении.

– Bon… merci, dit Varienoukha désemparé. Heu… voulez-vous être assez aimable pour dire à M. Woland qu’il passera ce soir en troisième partie ?

– Слушаю. Как же. Непременно. Срочно. Всеобязательно. Передам, – отрывисто стукала трубка.

– À vos ordres. Comment donc. Sans faute. Immédiatement. Je n’y manquerai pas. Je vais lui dire, crachota le combiné par saccades.

– Всего доброго, – удивляясь, сказал Варенуха.

– Eh bien, bonne chance, dit Varienoukha ahuri.

– Прошу принять, – говорила трубка, – мои наилучшие, наигорячейшие приветы и пожелания ! Успехов ! Удач ! Полного счастья. Всего !

– Je vous prie d’accepter, dit l’appareil, mes salutations et mes souhaits les meilleurs, les plus chaleureux ! Bonne chance ! Bon succès ! Bonheur complet ! Tout !

– Ну, конечно ! Я же говорил ! – возбужденно кричал администратор, – никакая не Ялта, а он уехал за город !

– Et voilà, naturellement ! Je l’avais bien dit ! s’écria l’administrateur surexcité, en raccrochant. Pas question de Yalta, il est à la campagne !

– Ну, если это так, – бледнея от злобы, заговорил финдиректор, – то уж это действительно свинство, которому нет названия !

– Eh bien, si c’est ça, dit le directeur financier en blêmissant de colère, c’est vraiment une cochonnerie sans nom !

Тут администратор подпрыгнул и закричал так, что Римский вздрогнул:

À ce moment, l’administrateur fit un bond et poussa une exclamation qui fit sursauter Rimski :

– Вспомнил ! Вспомнил ! В Пушкино открылась чебуречная " Ялта " ! Все понятно ! Поехал туда, напился и теперь оттуда телеграфирует !

– C’est ça ! Je me rappelle ! À Pouchkino, on vient d’ouvrir une tchébouretchnaïa qui s’appelle « Yalta » ! Tout est clair ! Il est allé là-bas, il s’est soûlé, et maintenant il nous envoie des télégrammes !

– Ну, уж это чересчур, – дергаясь щекой, ответил Римский, и в глазах его горела настоящая тяжелая злоба, – ну что ж, дорого ему эта прогулка обойдется, – тут он вдруг споткнулся и нерешительно добавил: – Но как же, ведь угрозыск...

– Ça, c’est trop fort ! répondit Rimski, dont les joues tremblaient et dont les yeux brûlaient véritablement d’une terrible colère. Mais je t’assure que cette promenade lui coûtera cher !… (Soudain, il resta court, puis ajouta d’un on hésitant :) Mais… et la police ?…

– Это вздор ! Его собственные шуточки, – перебил экспансивный администратор и спросил: – А пакет-то везти ?

– Sottises ! C’est encore un de ses tours ! trancha l’expansif administrateur, puis il demanda : Et l’enveloppe, je la porte quand même ?

– Обязательно, – ответил Римский.

– Absolument, répondit Rimski.

И опять открылась дверь, и вошла та самая... " Она ! " – почему-то с тоской подумал Римский. И оба встали навстречу почтальонше.

Et la porte s’ouvrit : c’était encore elle… « Elle ! » pensa Rimski avec une angoisse inexplicable. Et tous deux se levèrent pour accueillir l’employée des postes.

На этот раз в телеграмме были слова:

Cette fois, le télégramme disait :

" Спасибо подтверждение срочно пятьсот угрозыск мне завтра вылетаю Москву Лиходеев ".

MERCI POUR CONFIRMATION ENVOYER URGENCE CINQ CENTS ROUBLES BUREAU POLICE PRENDS AVION DEMAIN POUR MOSCOU LIKHODIEÏEV.

– Он с ума сошел... – слабо сказал Варенуха.

– Il est complètement fou, dit faiblement Varienoukha.

Римский же позвенел ключом, вынул из ящика несгораемой кассы деньги, отсчитал пятьсот рублей, позвонил, вручил курьеру деньги и послал его на телеграф.

Rimski, faisant teinter ses clefs, ouvrit le coffre-fort, y prit de l’argent, compta cinq cents roubles, sonna, donna l’argent à un garçon de courses et l’envoya au central télégraphique.

– Помилуй, Григорий Данилович, – не веря своим глазам, проговорил Варенуха, – по-моему, ты зря деньги посылаешь.

– Tu n’y penses pas, Grigori Danilovitch ! proféra Varienoukha qui n’en croyait pas ses yeux. À mon avis, tu envoies cet argent pour rien.

– Они придут обратно, – отозвался Римский тихо, – а вот он сильно ответит за этот пикничок, – и добавил, указывая на портфель Варенухи: – Поезжай, Иван Савельевич, не медли.

– On nous le renverra, répondit calmement Rimski. Mais je te garantis qu’il va en répondre, de ce petit pique-nique ! Puis, montrant du doigt la serviette de Varienoukha, il ajouta : – Vas-y, Ivan Savelïevitch, ne perds pas de temps.

И Варенуха с портфелем выбежал из кабинета.

Varienoukha, serviette sous le bras, quitta le bureau.

Он спустился в нижний этаж, увидел длиннейшую очередь возле кассы, узнал от кассирши, что та через час ждет аншлага, потому что публика прямо валом пошла, лишь только увидела дополнительную афишу, велел кассирше загнуть и не продавать тридцать лучших мест в ложах и партере, выскочив из кассы, тут же на ходу отбился от назойливых контрамарочников и нырнул в свой кабинетик, чтобы захватить кепку. В эту минуту затрещал телефон.

Il descendit au rez-de-chaussée, vit une longue queue à la caisse, apprit de la caissière que d’ici une heure, on pourrait afficher « complet », parce que le public était venu en foule dès qu’on avait collé les affiches supplémentaires, ordonna à la caissière de ne pas vendre les trente meilleures places de loges et de parterre, quitta la caisse au pas de course, se débarrassa au passage d’importuns qui quémandaient des billets gratuits. À ce moment retentit la sonnerie aigrelette du téléphone.

– Да! – крикнул Варенуха.

– Oui ! cria Varienoukha.

– Иван Савельевич ? – осведомилась трубка препротивным гнусавым голосом.

– Ivan Savelïevitch ? demanda une voix nasillarde excessivement déplaisante.

– Его нет в театре ! – крикнул было Варенуха, но трубка тотчас его перебила:

– Il n’est pas au théâtre ! commença Varienoukha. Mais le téléphone lui coupa aussitôt la parole :

– Не валяйте дурака, Иван Савельевич, и слушайте. Телеграммы эти никуда не носите и никому не показывайте.

– Ne faites pas la bête, Ivan Savelïevitch, et écoutez moi. Vous ne porterez ces télégrammes nulle part et vous ne les montrerez à personne.

– Кто это говорит ? – взревел Варенуха, – прекратите, гражданин, эти штуки ! Вас сейчас же обнаружат ! Ваш номер ?

– Qui parle ? rugit Varienoukha. Cessez ces plaisanteries, citoyen ! Vous serez tout de suite découvert ! Votre numéro ?

– Варенуха, – отозвался все тот же гадкий голос, – ты русский язык понимаешь ? Не носи никуда телеграммы.

– Varienoukha, répliqua la voix répugnante, tu comprends le russe ? Ne porte pas les télégrammes.

– А, так вы не унимаетесь ? – закричал администратор в ярости, – ну смотрите же ! Поплатитесь вы за это, – он еще прокричал какую-то угрозу, но замолчал, потому что почувствовал, что в трубке его никто уже не слушает.

– Vous continuez ? vociféra l’administrateur furieux. Alors, attendez ! Vous allez payer ça ! Il lança encore une menace quelconque, puis se tut, car il s’aperçut qu’à l’autre bout du fil, plus personne ne l’écoutait.

Тут в кабинетике как-то быстро стало темнеть. Варенуха выбежал, захлопнув за собою дверь и через боковой ход устремился в летний сад.

À ce moment, une ombre envahit rapidement le petit bureau. Varienoukha se précipita hors de la pièce, claqua la porte derrière lui et, par une sortie latérale, gagna en courant le jardin d’été.

Администратор был возбужден и полон энергии. После наглого звонка он не сомневался в том, что хулиганская шайка проделывает скверные шуточки и что эти шуточки связаны с исчезновением Лиходеева. Желание изобличить злодеев душила администратора, и, как это ни странно, в нем зародилось предвкушение чего-то приятного. Так бывает, когда человек стремится стать центром внимания, принести куда-нибудь сенсационное сообщение.

L’administrateur se sentait plein d’excitation et d’énergie. Après cet insolent coup de téléphone, il était certain qu’une bande de voyous était en train de tramer de mauvaises plaisanteries, et que ces plaisanteries étaient liées à la disparition de Likhodieïev. Le désir de démasquer les malfaiteurs étouffait presque l’administrateur, et en même temps – si étrange que cela paraisse – il sentait naître en lui l’avant-goût de quelque chose d’agréable. Il en est souvent ainsi quand un homme tend à devenir le centre de l’attention générale, quand il va apporter quelque part une nouvelle sensationnelle.

В саду ветер дунул в лицо администратору и засыпал ему глаза песком, как бы преграждая путь, как бы предостерегая. Хлопнула во втором этаже рама так, что чуть не вылетели стекла, в вершинах кленов и лип тревожно прошумело, потемнело и посвежело. Администратор протер глаза и увидел, что над Москвой низко ползет желтобрюхая грозовая туча. Вдали густо заворчало.

Dans le jardin, le vent souffla au visage de l’administrateur et lui emplit les yeux de sable, comme pour lui barrer la route, comme pour le mettre en garde. Au premier étage, une fenêtre claqua, et les vitres faillirent voler en éclats, un frisson angoissé parcourut la cime des érables et des tilleuls. Il faisait de plus en plus sombre et frais. L’administrateur se frotta les yeux et vit le ciel de Moscou, au ras des toits, se couvrir d’une lourde nuée d’orage, ventrue et jaune. Au loin, on entendit un grondement.

Как ни торопился Варенуха, неодолимое желание потянуло его забежать на секунду в летнюю уборную, чтобы на ходу проверить, одел ли монтер в сетку лампу.

Bien qu’il fût très pressé, Varienoukha fut pris de l’envie irrésistible de faire un détour de quelques secondes par les cabinets d’aisances du jardin pour vérifier en passant si l’électricien avait bien mis un grillage autour de la lampe.

Пробежав мимо тира, Варенуха попал в густую заросль сирени, в которой стояло голубоватое здание уборной. Монтер оказался аккуратным человеком, лампа под крышей в мужском отделении была уже обтянута металлической сеткой, но огорчило администратора то, что даже в предгрозовом потемнении можно было разобрать, что стены уже исписаны углем и карандашом.

Varienoukha passa devant le stand de tir et s’enfonça dans l’épais bosquet de lilas au milieu duquel se dressait l’édicule bleuâtre des cabinets. L’électricien était un homme de parole : la lampe suspendue sous le toit, du côté « hommes », était entourée d’un grillage métallique tout neuf, mais l’administrateur fut chagriné de voir que, même dans les ténèbres qui précédaient l’orage, on distinguait parfaitement des graffiti, tracés au crayon ou au charbon, sur les murs des cabinets.

– Ну, что же это за !... – начал было администратор и вдруг услышал за собою голос, мурлыкнувший:

– Qu’est-ce que c’est que c…, commença l’administrateur, mais à ce moment, il entendit derrière lui une voix qui ronronnait :

– Это вы, Иван Савельевич?

– C’est vous, Ivan Savelïevitch ?

Варенуха вздрогнул, обернулся и увидел перед собою какого-то небольшого толстяка, как показалось, с кошачьей физиономией.

Varienoukha sursauta, se retourna et vit un individu de petite taille, mais gros, avec une physionomie qui le faisait ressembler curieusement à un chat.

– Ну я, – неприязненно ответил Варенуха.

– Oui, c’est moi, dit Varienoukha d’un ton hostile.

– Очень, очень приятно, – пискливым голосом отозвался котообразный толстяк и вдруг, развернувшись, ударил Варенуху по уху так, что кепка слетела с головы администратора и бесследно исчезла в отверстии сидения.

– Très, très heureux, reprit d’une voix miaulante le petit gros à tête de chat, et tout à coup, se déployant de toute sa taille, il frappa Varienoukha sur l’oreille avec une telle force que la casquette de l’administrateur s’envola de sa tête et disparut sans retour dans la lunette d’un cabinet.

От удара толстяка вся уборная осветилась на мгновение трепетным светом, и в небе отозвался громовой удар. Потом еще раз сверкнуло, и перед администратором возник второй – маленький, но с атлетическими плечами, рыжий, как огонь, один глаз с бельмом, рот с клыком. Этот второй, будучи, очевидно, левшой съездил администратору по другому уху. В ответ опять-таки грохнуло в небе, и на деревянную крышу уборной обрушился ливень.

Le gros lui asséna un coup, les cabinets s’illuminèrent, l’espace d’un éclair, d’une lueur frémissante, et dans le ciel un coup de tonnerre y répondit. Puis une nouvelle lueur fulgura, et l’administrateur entrevit un deuxième individu, petit mais de carrure athlétique, aux cheveux rouges comme le feu… une taie[1] sur un œil, une canine saillante… Celui-là, un gaucher sans doute, cogna l’administrateur sur l’autre oreille. En réponse, il y eut un nouveau grondement dans le ciel, et l’averse se mit à tomber sur le toit de planches des cabinets.

– Что вы, товари... – прошептал ополоумевший администратор, сообразил тут же, что слово " товарищи " никак не подходит к бандитам, напавшим на человека в общественной уборной, прохрипел: – гражда... – смекнул, что и это название они не заслуживают, и получил третий страшный удар неизвестно от кого из двух, так что кровь из носу хлынула на толстовку.

– Mais quoi, cama…, balbutia d’une voix éteinte l’administrateur, qui s’aperçut au même instant que le mot « camarades » ne convenait pas du tout à des bandits qui attaquaient un homme dans des cabinets publics, et reprit d’une voix rauque : Citoy…, mais sentit aussitôt qu’ils ne méritaient pas non plus ce titre, sur quoi il reçut, sans voir d’où il venait, un troisième coup, un coup terrible, tel que le sang jaillit de son nez et coula sur sa chemise.

– Что у тебя в портфеле, паразит ? – пронзительно закричал похожий на кота, – телеграммы ? А тебя предупредили по телефону, чтобы ты их никуда не носил ? Предупреждали, я тебя спрашиваю ?

– Qu’est-ce que t’as dans ta séérviette, parasite ? cria d’une voix perçante celui qui ressemblait à un chat. Des télégrammes ? On t’a bien prévenu, par téléphone, de ne les porter nulle part ? On t’a prévenu, je te demande ?

– Предупрежди... дали... дили... – задыхаясь ответил администратор.

– On m’a prévu… prévin… prévenu, suffoqua l’administrateur.

– А ты все-таки побежал ? Дай сюда портфель, гад ! – тем самым гнусавым голосом, что был слышен в телефоне, крикнул второй и выдрал портфель из трясущихся рук Варенухи.

– Et tu y vas quand même ? Donne ta séérviette, canaille ! cria l’homme aux cheveux rouges de la même voix nasillarde qui avait parlé au téléphone, et il arracha la serviette des mains tremblantes de Varienoukha.

И оба подхватили администратора под руки, выволокли его из сада и понеслись с ним по Садовой. Гроза бушевала с полной силой, вода с грохотом и воем низвергалась в канализационные отверстия, всюду пузырилось, вздувались волны, с крыш хлестало мимо труб, из подворотен бежали пенные потоки. Все живое смылось с Садовой, и спасти Ивана Савельевича было некому. Прыгая в мутных реках и освещаясь молниями, бандиты в одну секунду доволокли полуживого администратора до дома N 302-бис, влетели с ним в подворотню, где к стенке жались две босоногие женщины, свои туфли и чулки держащие в руках. Затем кинулись в шестой подъезд, и близкий к безумию Варенуха был вознесен в пятый этаж и брошен на пол в хорошо знакомой ему полутемной передней квартиры Степы Лиходеева.

Tenant chacun l’administrateur par un bras ils le traînèrent hors du jardin et s’engagèrent avec lui, d’un pas rapide, dans la rue Sadovaïa. Toutes les puissances de l’orage étaient maintenant déchaînées, l’eau mugissante se précipitait avec fracas dans les bouches d’égout, partout des vagues se gonflaient et bouillonnaient, l’eau jaillissait des gouttières et déferlait des toits, débordant des tuyaux de descente engorgés, des torrents écumants dégringolaient des portes cochères. Tout ce qui vivait avait déserté la rue Sadovaïa, et il n’y avait plus personne pour venir au secours d’Ivan Savelïevitch. Sautant les ruisseaux boueux illuminés par les éclairs, les bandits mirent à peine quelques secondes pour traîner l’administrateur à demi mort jusqu’au 302 bis. Ils s’engouffrèrent sous le porche, où, pieds nus, deux femmes se pressaient contre le mur, souliers et bas à la main. Ensuite, ils foncèrent jusqu’à l’escalier 6, et Varienoukha, dans un état voisin de la folie, fut hissé jusqu’au cinquième étage et jeté sur le plancher d’un vestibule obscur qu’il connaissait bien : celui de l’appartement de Stepan Likhodieïev.

Тут оба разбойника сгинули, а вместо них появилась в передней совершенно нагая девица – рыжая, с горящими фосфорическими глазами.

Là, les deux brigands disparurent, pour faire place à une jeune fille rousse complètement nue dont les yeux brillaient d’un éclat phosphorique.

Варенуха понял, что это-то и есть самое страшное из всего, что приключилось с ним, и, застонав, отпрянул к стене. А девица подошла вплотную к администратору и положила ладони рук ему на плечи. Волосы Варенухи поднялись дыбом, потому что даже сквозь холодную, пропитанную водой ткань толстовки он почувствовал, что ладони эти еще холоднее, что они холодны ледяным холодом.

Varienoukha comprit que la partie la plus redoutable de son aventure commençait, et, poussant un gémissement, il se colla contre le mur. Mais la jeune fille vint se placer tout contre l’administrateur et lui posa ses mains sur les épaules. Les cheveux de Varienoukha se dressèrent sur sa tête. Car, même à travers le tissu froid et imbibé d’eau de sa chemise, il sentit que ces deux mains étaient encore plus froides – qu’elles étaient froides comme la glace.

– Дай-ка я тебя поцелую, – нежно сказала девица, и у самых его глаз оказались сияющие глаза. Тогда Варенуха лишился чувств и поцелуя не ощутил.

– Laisse-moi t’embrasser, dit tendrement la jeune fille, et, tout près de ses yeux, Varienoukha vit deux yeux étincelants.

Глава 11. Раздвоение Ивана

CHAPITRE XI – Le dédoublement d’Ivan

Бор на противоположном берегу реки, еще час назад освещенный майским солнцем, помутнел, размазался и растворился.

De l’autre côté de la rivière, le bois de pins, qu’une heure plus tôt le soleil de mai illuminait encore, commença à se brouiller et à se fondre dans une grisaille indistincte.

Вода сплошной пеленой валила за окном. В небе то и дело вспыхивали нити, небо лопалось, комнату больного заливало трепетным пугающим светом.

Puis un rideau de pluie uniforme voila la fenêtre. Des paraphes de feu rayèrent le ciel qui explosa de toutes parts et des lueurs effrayantes frémirent, inondant la chambre du malade.

Иван тихо плакал, сидя на кровати и глядя на мутную, кипящую в пузырях реку. При каждом ударе грома он жалобно вскрикивал и закрывал лицо руками. Исписанные Иваном листки валялись на полу; их сдуло ветром, влетевшим в комнату перед началом грозы.

Ivan, assis sur le bord de son lit, pleurait doucement en contemplant les eaux troubles de la rivière dont la surface bouillonnante se couvrait de bulles. À chaque coup de tonnerre, il poussait un cri plaintif et couvrait son visage de ses mains. Des feuilles de papier noircies par l’écriture d’Ivan jonchaient le sol. Elles avaient été éparpillées par le vent qui s’était engouffré dans la chambre avant le déchaînement de l’orage.

Попытки поэта сочинить заявление насчет страшного консультанта не привели ни к чему. Лишь только он получил от толстой фельдшерицы, которую звали Прасковьей Федоровной, огрызок карандаша и бумагу, он деловито потер руки и торопливо пристроился к столику. Начало он вывел довольно бойко:

Les tentatives du poète de rédiger une déclaration concernant l’épouvantable professeur n’avaient abouti à rien. Pourtant, dès qu’il eut reçu des mains de la grosse infirmière, qu’on appelait Prascovia Fiodorovna, un bout de crayon et du papier, il se frotta les mains d’un air affairé et s’installa avec empressement à sa petite table. Le début lui vint aisément.

"В милицию. Члена МАССОЛИТа Ивана Николаевича Бездомного. Заявление. Вчера вечером я пришел с покойным М. А. Берлиозом на Патриаршие пруды..."

« À la milice. Déposition d’Ivan Nikolaïevitch Biezdomny membre du Massolit. Hier soir, je me suis rendu avec le défunt M.A. Berlioz à l’étang du Patriarche… »

И сразу поэт запутался, главным образом из-за слова " покойным ". С места выходила какая-то безлепица: как это так – пришел с покойным ? Не ходят покойники ! Действительно, чего доброго, за сумасшедшего примут !

Et là, le poète s’arrêta, plongé dans l’embarras, principalement par le mot « défunt ». Il y avait là, certainement, une ineptie : comment cela « je me suis rendu avec le défunt » ? Les défunts ne se promènent pas ! Effectivement, on allait le prendre pour un fou !

Подумав так, Иван Николаевич начал исправлять написанное. Вышло следующее: "... с М. А. Берлиозом, впоследствии покойным... ". И это не удовлетворило автора. Пришлось применить третью редакцию, а та оказалась еще хуже первых двух: "... Берлиозом, который попал под трамвай... " – а здесь еще прицепился этот никому не известный композитор-однофамилец, и пришлось вписать: "... не композитором... "

Ces réflexions faites, Ivan Nikolaïevitch corrigea sa première version, ce qui donna ceci : « … avec M.A. Berlioz, par la suite défunt… » mais l’auteur n’en fut pas plus satisfait. Une troisième rédaction s’imposait, mais le résultat fut encore plus mauvais : « Berlioz, qui est tombé sous un tramway… », d’autant plus qu’à ce moment vint se mêler à l’affaire ce compositeur du même nom, totalement inconnu, mais qui obligea Ivan à ajouter : « pas le compositeur… ».

Намучавшись с этими двумя Берлиозами, Иван все зачеркнул и решил начать сразу с чего-то очень сильного, чтобы немедленно привлечь внимание читающего, и написал, что кот садился в трамвай, а потом вернулся к эпизоду с отрезанной головой. Голова и предсказание консультанта привели его к мысли о Понтии Пилате, и для вящей убедительности Иван решил весь рассказ о прокураторе изложить полностью с того самого момента, как тот в белом плаще с кровавым подбоем вышел в колоннаду иродова дворца.

Après s’être évertué quelque temps sur le problème des deux Berlioz, Ivan biffa tout et décida de commencer directement par quelque chose de très fort, afin d’accrocher immédiatement l’attention du lecteur : il écrivit que le chat était monté dans le tramway, puis il revint à l’épisode de la tête coupée. Cette tête et les prédictions du consultant le firent penser à Ponce Pilate, et, pour se montrer le plus convaincant possible, Ivan décida de raconter in extenso l’histoire du procurateur, depuis le moment où celui-ci était apparu sous le péristyle du palais d’Hérode revêtu de son manteau blanc à doublure sanglante.

Иван работал усердно и перечеркивал написанное, и вставлял новые слова, и даже попытался нарисовать Понтия Пилата, а затем кота на задних лапах. Но и рисунки не помогли, и чем дальше – тем путанее и непонятнее становилось заявление поэта.

Ivan travailla avec application, raturant des mots, en ajoutant d’autres, et il essaya même de dessiner Ponce Pilate, puis le chat sur ses pattes de derrière. Mais ces dessins ne lui furent d’aucune aide, et plus il avançait, plus sa déposition devenait confuse et incompréhensible.

К тому времени, как появилась издалека пугающая туча с дымящимися краями и накрыла бор и дунул ветер, Иван почувствовал, что обессилел, что с заявлением ему не совладать, не стал поднимать разлетевшихся листков и тихо и горько заплакал.

Lorsque la nuée menaçante monta de l’horizon puis s’étendit, avec sa frange fuligineuse, au-dessus du bois de pins, et que des rafales de vent se mirent à souffler, Ivan, épuisé, sentit qu’il ne viendrait jamais à bout de sa déposition. Négligeant de ramasser les feuilles que le vent avait dispersées à travers la chambre, il se mit à pleurer, doucement et amèrement.

Добродушная фельдшерица Прасковья Федоровна навестила поэта во время грозы, встревожилась, видя, что он плачет, закрыла штору, чтобы молнии не пугали больного, листки подняла с полу и с ними побежала за врачом.

Quand l’orage éclata, la bonne Prascovia Fiodorovna alla voir le poète. Fort alarmée de le trouver en pleurs, elle ferma le store afin que les éclairs n’effrayassent pas le malade, ramassa les feuillets qui traînaient sur le plancher et, les gardant à la main, courut chercher le docteur.

Тот явился, сделал укол в руку Ивана и уверил его, что он больше плакать не будет, что теперь все пройдет, все изменится и все забудется.

Celui-ci vint dans la chambre, fit une piqûre au bras d’Ivan et lui affirma d’un ton persuasif qu’il ne fallait plus pleurer, que tout cela allait passer, que bientôt tout serait changé, tout serait oublié.

Врач оказался прав. Вскоре заречный бор стал прежним. Он вырисовался до последнего дерева под небом, рассчистившимся до прежней полной голубизны, а река успокоилась. Тоска начала покидать Ивана тотчас после укола, и теперь поэт лежал спокойно и глядел на радугу, раскинувшуюся по небу.

Il apparut que le médecin avait dit vrai. Bientôt, en effet, le bois reprit son aspect antérieur. Chacun de ses arbres se dessina avec netteté sur le ciel qui, lavé par l’orage, avait recouvré toute la pureté de son azur. De même, la rivière reprit son cours paisible. La profonde mélancolie qui s’était emparée d’Ivan commença à le quitter aussitôt après la piqûre. Étendu sur son lit, calmé, le poète contemplait maintenant avec intérêt l’arc-en-ciel qui se déployait au-dessus de la vallée.

Так продолжалось до вечера, и он даже не заметил, как радуга растаяла и как загрустило и полиняло небо, как почернел бор.

Les choses durèrent ainsi jusqu’au soir, et Ivan ne vit même pas l’arc-en-ciel s’effacer, ni le ciel devenir pâle et mélancolique, ni le bois s’assombrir.

Напившись горячего молока, Иван опять прилег и сам подивился тому, как изменились его мысли. Как-то смягчился в памяти проклятый бесовский кот, не пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять Иван о том, что, по сути дела, в клинике очень неплохо, что Стравинский умница и знаменитость и что иметь с ним дело чрезвычайно приятно. Вечерний воздух к тому же и сладостен и свеж после грозы.

Après avoir bu du lait chaud, Ivan s’étendit à nouveau sur son lit et s’étonna des changements survenus dans ses propres pensées. Dans sa mémoire, la figure maudite du chat démoniaque s’adoucit et la tête coupée perdit son caractère effrayant. Cessant d’y penser, Ivan se dit qu’en fin de compte, cette clinique n’était pas mal du tout, que Stravinski était un homme fort sensé et une célébrité, et qu’avoir affaire à lui était la chose la plus agréable du monde. Ajoutons à cela qu’après l’orage, l’air du soir était d’une fraîcheur et d’une douceur délicieuses.

Дом скорби засыпал. В тихих коридорах потухли матовые белые лампы, и вместо них согласно распорядку зажглись слабые голубые ночники, и все реже за дверями слышались осторожные шажки фельдшериц на резиновых половиках коридора.

La maison de douleur s’endormait. Dans les couloirs silencieux, les globes blancs de verre dépoli s’éteignirent, tandis que s’allumaient, conformément au règlement, les faibles lumières bleues des veilleuses. Derrière les portes, sur les chemins de caoutchouc qui couraient le long des corridors, les petits pas précautionneux des infirmières ne se firent plus entendre que de loin en loin.

Теперь Иван лежал в сладкой истоме и поглядывал то на лампочку под абажуром, льющую с потолка смягченный свет, то на луну, выходящую из-за черного бора, и беседовал сам с собою.

Ivan gisait maintenant dans un état de molle langueur. Regardant tantôt la lampe à abat-jour qui, du plafond, répandait dans la chambre une lumière atténuée, tantôt la lune qui se levait derrière le bois noir, il conversait avec lui-même :

– Почему, собственно, я так взволновался из-за того, что Берлиоз попал под трамвай ? – рассуждал поэт. – В конечном счете, ну его в болото ! Кто я, в самом деле, кум ему или сват ? Если как следует провентилировать этот вопрос, выходит, что я, в сущности, даже и не знал-то по настоящему покойника. В самом деле, что мне о нем было известно ? Да ничего, кроме того, что он был лыс и красноречив до ужаса. И далее, граждане, – продолжал свою речь Иван, обращаясь к кому-то, – разберемся вот в чем: чего это я, объясните, взбесился на этого загадочного консультанта, мага и профессора с пустым и черным глазом ? К чему вся нелепая погоня за ним в подштанниках и со свечкой в руках, а затем и дикая Петрушка в ресторане ?

– Pourquoi, en somme, ai-je été si bouleversé que Berlioz soit tombé sous le tramway ? raisonnait le poète. En fin de compte, je me soucie de lui comme d’un bouton de culotte ! Car après tout, nous n’étions parents ni d’Ève ni d’Adam. Si l’on examine la question avec les lunettes de l’objectivité, il appert qu’au fond, je ne connaissais même pas réellement le défunt. En effet, que savais-je de lui ? Rien du tout, sinon qu’il était affligé d’une calvitie et d’une éloquence épouvantables. Ensuite, citoyens, continua Ivan en adressant son discours on ne sait à qui, essayons de démêler ceci : qu’est-ce qui m’a pris, voulez-vous me le dire, de m’emporter jusqu’à la fureur contre ce mystérieux consultant, professeur et magicien, avec son œil noir et vide ? Pourquoi toute cette absurde poursuite, en caleçon et une bougie à la main, puis cette incongrue séance de guignol au restaurant ?

– Но-но-но, – вдруг сурово сказал где-то, не то внутри, не то над ухом, прежний Иван Ивану новому, – про то, что голову Берлиозу-то отрежет, ведь он все-таки знал заранее ? Как же не взволноваться ?

– Hé là, hé là ! dit l’ancien Ivan à l’Ivan nouveau d’une voix sévère qui résonna, bien qu’intérieure peut-être, à son oreille. Tout de même, il savait d’avance que Berlioz aurait la tête coupée, non ? Comment donc ne pas en être bouleversé ?

– О чем, товарищи, разговор ! – возражал новый Иван ветхому, прежнему Ивану, – что здесь дело нечисто, это понятно даже ребенку. Он личность незаурядная и таинственная на все сто. Но ведь в этом-то самое интересное и есть ! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего же вам еще интереснее надобно ? И вместо того, чтобы поднимать глупейшую бузу на Патриарших, не умнее ли было бы вежливо расспросить о том, что было далее с Пилатом и этим арестованным Га-Ноцри ? А я черт знает чем занялся ! Важное, в самом деле, происшествие – редактора журнала задавило ! Да что от этого, журнал, что ли, закроется ? Ну, что ж поделаешь: человек смертен и, как справедливо сказано было, внезапно смертен. Ну, царство небесное ему ! Ну, будет другой редактор и даже, может быть, еще красноречивее прежнего.

– Allons, camarades, de quoi parlons-nous au juste ? répliqua le nouvel Ivan à l’ancien, à l’Ivan désuet. Qu’il y ait là une affaire louche, même un enfant le comprendrait. Ce professeur est une personne peu ordinaire, et énigmatique à cent pour cent ! Mais c’est là, justement, tout l’intérêt de la chose ! Un homme qui a connu personnellement Ponce Pilate : que pouvez-vous souhaiter de plus intéressant ? Et, au lieu de faire tout ce raffut imbécile à l’étang du Patriarche, n’aurait-il pas été plus intelligent de lui demander poliment la suite des aventures de Pilate et de ce détenu, Ha-Nozri ? Au lieu de ça, je me suis occupé le diable sait de quoi ! Un directeur de revue qui se fait écraser : vous parlez d’un événement ! Hé quoi, la revue va-t-elle cesser de paraître pour autant ? Que faire donc ? L’homme est mortel et, comme quelqu’un l’a très justement dit, inopinément mortel. Eh bien, Dieu ait son âme ! Il y aura un nouveau directeur, et même, probablement, encore plus éloquent que l’ancien !

Подремав немного, Иван новый ехидно спросил у старого Ивана:

Sur ces mots, le nouvel Ivan s’assoupit un instant, puis demanda au vieil Ivan d’une voix fielleuse :

– Так кто же я такой выхожу в этом случае?

– En sorte que j’ai l’air de quoi, moi, dans cette histoire ?

– Дурак ! – отчетливо сказал где-то бас, не принадлежащий ни одному из Иванов и чрезвычайно похожий на бас консультанта.

– D’un crétin ! répondit distinctement une voix de basse venue on ne sait d’où, qui n’appartenait à aucun des deux Ivan et qui ressemblait étrangement à la basse du professeur.

Иван, почему-то не обидевшись на слово " дурак ", но даже приятно изумившись ему, усмехнулся и в полусне затих. Сон крался к Ивану, и уже померещилась ему и пальма на слоновой ноге, и кот прошел мимо – не страшный, а веселый, и, словом, вот-вот накроет сон Ивана, как вдруг решетка беззвучно поехала в сторону, и на балконе возникла таинственная фигура, прячущаяся от лунного света, и погрозила Ивану пальцем.

Non seulement Ivan, on ne sait pourquoi, ne se sentit pas offensé, mais il fut même agréablement surpris par le mot « crétin ». Il sourit, et se laissa glisser dans une paisible torpeur. À pas feutrés, le sommeil gagnait Ivan, et déjà il voyait en songe les palmiers aux troncs en pattes d’éléphant, et le chat qui passait devant lui – un chat qui n’avait plus rien d’affreux, un chat très amusant même –, et, en un mot, Ivan était sur le point de sombrer définitivement dans le rêve quand tout à coup le grillage de la fenêtre s’écarta sans bruit. En même temps, une mystérieuse silhouette surgit sur le balcon, se déroba aux rayons de la lune et menaça Ivan du doigt.

Иван без всякого испуга приподнялся на кровати и увидел, что на балконе находится мужчина. И этот мужчина, прижимая палец к губам, прошептал: – Тссс !

Sans aucune frayeur, Ivan se souleva sur son lit et constata qu’un homme se tenait sur le balcon. Et cet homme, appuyant son doigt sur ses lèvres, murmura : – Chut !…

Глава 12. Черная магия и ее разоблачение

CHAPITRE XII – La magie noire et ses secrets révélés

Маленький человек в дырявом желтом котелке и с грушевидным малиновым носом, в клетчатых брюках и лакированных ботинках выехал на сцену Варьете на обыкновенном двухколесном велосипеде. Под звуки фокстрота он сделал круг, а затем испустил победный вопль, от чего велосипед поднялся на дыбы. Проехавшись на одном заднем колесе, человек перевернулся вверх ногами, ухитрился на ходу отвинтить переднее колесо и пустить его за кулисы, а затем продолжал путь на одном колесе, вертя педали руками.

Un petit homme en chapeau melon jaune tout troué, avec un nez de couleur framboise en forme de poire, un pantalon à carreaux et des souliers vernis, monté sur une bicyclette ordinaire, à deux roues, fit son entrée sur la scène des Variétés. Au son d’un fox-trot, il fit le tour du plateau, puis poussa un cri victorieux, à la suite de quoi la bicyclette se dressa debout sur sa roue arrière. Continuant à rouler sur cette roue, le petit homme se renversa les jambes en l’air, trouva le moyen, dans cette position, de dévisser la roue avant et de l’envoyer dans les coulisses, et poursuivit sa course en pédalant avec les mains.

На высокой металлической мачте с седлом наверху и с одним колесом выехала полная блондинка в трико и юбочке, усеянной серебряными звездами, и стала ездить по кругу. Встречаясь с ней, человек издавал приветственные крики и ногой снимал с головы котелок.

Une blonde replète entra à son tour, assise sur une selle perchée tout en haut d’un long mât métallique monté sur une roue. Vêtue d’un maillot et d’une courte jupe semée d’étoiles d’argent, elle se mit, elle aussi, à décrire des cercles. En la croisant, le petit homme la salua d’un cri de bienvenue et souleva du pied droit le chapeau melon qui le coiffait.

Наконец, прикатил малютка лет восьми со старческим лицом и зашнырял между взрослыми на крошечной двухколеске, к которой был приделан громадный автомобильный гудок.

Enfin, on vit entrer un gamin de huit ans à figure de vieillard, qui se mit à zigzaguer entre les adultes sur une minuscule bicyclette munie d’une énorme trompe d’auto.

Сделав несколько петель, вся компания под тревожную дробь барабана из оркестра подкатилась к самому краю сцены, и зрители первых рядов ахнули и откинулись, потому что публике показалось, что вся тройка со своими машинами грохнется в оркестр.

Après avoir décrit quelques boucles, la petite troupe, accompagnée d’un roulement de tambour menaçant, descendit à toute vitesse vers le bord de la scène. Avec des exclamations étouffées, les spectateurs des premiers rangs se jetèrent en arrière, persuadés que les trois cyclistes allaient s’effondrer avec leurs machines dans la fosse d’orchestre.

Но велосипеды остановились как раз в тот момент, когда передние колеса уже грозили соскользнуть в бездну на головы музыкантам. Велосипедисты с громким криком " Ап ! " соскочили с машин и раскланялись, причем блондинка посылала публике воздушные поцелуи, а малютка протрубил смешной сигнал на своем гудке.

Mais les bicyclettes s’arrêtèrent net au moment précis où elles menaçaient de basculer dans l’abîme, sur la tête des musiciens. Avec un « Hop ! » retentissant, les trois cyclistes quittèrent d’un bond leurs engins et saluèrent. La blonde envoya des baisers au public, tandis que le gamin lançait un appel grotesque de son énorme trompe.

Рукоплескания потрясли здание, голубой занавес пошел с двух сторон и закрыл велосипедистов, зеленые огни с надписью " выход " у дверей погасли, и в паутине трапеций под куполом, как солнце, зажглись белые шары. Наступил антракт перед последним отделением.

Les applaudissements firent trembler la salle, le rideau bleu à la grecque se referma sur les cyclistes, la lumière verte des inscriptions lumineuses « Sortie » s’éteignit, et sous la coupole centrale, dans le réseau des cordes de trapèzes, s’allumèrent des globes blancs, éblouissants comme le soleil. L’entracte commençait, avant la troisième partie.

Единственным человеком, которого ни в коей мере не интересовали чудеса велосипедной техники семьи Джулли, был Григорий Данилович Римский. В полном одиночестве он сидел в своем кабинете, кусая тонкие губы, и по лицу его то и дело проходила судорога. К необыкновенному исчезновению Лиходеева присоединилось совершенно непредвиденное исчезновение администратора Варенухи.

Le seul homme que les miracles de la technique vélocipédique de la famille Giulli avaient laissé parfaitement indifférent était Grigori Danilovitch Rimski. Assis à son bureau dans la solitude la plus complète, il mordait ses lèvres minces, et, de temps à autre, son visage se crispait. À la singulière disparition de Likhodieïev s’ajoutait maintenant la disparition tout à fait imprévue de Varienoukha.

Римскому было известно, куда он ушел, но он ушел и... не пришел обратно ! Римский пожимал плечами и шептал сам себе:

Rimski savait où il était parti, mais il était parti… et n’était pas revenu ! Rimski haussa les épaules et murmura pour lui-même :

– Но за что?!

« Mais pour quel motif ? »

И, странное дело: такому деловому человеку, как финдиректор, проще всего, конечно, было позвонить туда, куда отправился Варенуха, и узнать, что с тем стряслось, а между тем он до десяти часов вечера не мог принудить себя сделать это.

Et chose étrange : pour un homme aussi pratique que le directeur financier, le plus simple était évidemment de téléphoner là où il avait envoyé Varienoukha, afin de savoir ce qui lui était arrivé là-bas. Or, jusqu’à dix heures du soir, il n’avait pu se résoudre à donner ce coup de téléphone.

В десять же, совершив над собою форменное насилие, Римский снял трубку с аппарата и тут убедился в том, что телефон его мертв. Курьер доложил, что и остальные аппараты в здании испортились. Это, конечно, неприятное, но не сверхъестественное событие почему-то окончательно потрясло финдиректора, но в то же время и обрадовало: отвалилась необходимость звонить.

À dix heures donc, en se faisant véritablement violence, Rimski décrocha l’appareil, et s’aperçut aussitôt que son téléphone était mort. Un commissionnaire vint lui apprendre que les autres appareils du théâtre étaient tous également hors d’usage. Cet événement – désagréable, certes, mais non surnaturel – acheva, on ne sait pourquoi, d’abattre le directeur financier, tout en le réjouissant, car il le débarrassait ainsi de l’obligation de téléphoner.

В то время, как над головой финдиректора вспыхнула и замигала красная лампочка, возвещая начало антракта, вошел курьер и сообщил, что приехал иностранный артист. Финдиректора почему-то передернуло, и, став уж совсем мрачнее тучи, он отправился за кулисы, чтобы принимать гастролера, так как более принимать было некому.

Au moment où la petite lampe rouge qui annonçait le début de l’entracte se mettait à clignoter au-dessus de la tête du directeur financier, un appariteur entra et annonça que l’artiste étranger était arrivé. Le directeur financier, sans savoir pourquoi, frissonna, et, l’air plus lugubre qu’une nuée d’orage, il se rendit dans les coulisses pour accueillir l’artiste, puisqu’il n’y avait plus personne pour le faire.

В большую уборную из коридора, где уже трещали сигнальные звонки, под разными предлогами заглядывали любопытные. Тут были фокусники в ярких халатах и в чалмах, конькобежец в белой вязаной куртке, бледный от пудры рассказчик и гример.

Dans le couloir où stridulait déjà la sonnerie d’appel, une petite foule de curieux s’était rassemblée, sous divers prétextes, pour regarder dans la grande loge d’acteur. Il y avait là des illusionnistes en robes éclatantes et turbans, un patineur en blouson de tricot blanc, un diseur d’histoires au visage blême de poudre et un maquilleur.

Прибывшая знаменитость поразила всех своим невиданным по длине фраком дивного покроя и тем, что явилась в черной полумаске. Но удивительнее всего были двое спутников черного мага: длинный клетчатый в треснувшем пенсне и черный жирный кот, который, войдя в уборную на задних лапах, совершенно непринужденно сел на диван, щурясь на оголенные гримировальные лампионы.

La nouvelle célébrité avait étonné tout le monde par son frac d’une longueur inhabituelle et d’une coupe admirable, et par le loup noir qui masquait son visage. Mais plus étonnants encore étaient les deux compagnons du magicien noir : un grand type à carreaux avec un lorgnon fêlé et un chat noir, gros et gras, qui était entré dans la loge sur ses pattes de derrière et s’était assis avec une parfaite aisance sur un canapé, clignant des yeux à la lumière des lampes nues de la table de maquillage.

Римский постарался изобразить на лице улыбку, от чего оно сделалось кислым и злым, и раскланялся с безмолвным магом, сидящим рядом с котом на диване. Рукопожатия не было. Зато развязный клетчатый сам отрекомендовался финдиректору, назвав себя " ихний помощник ". Это обстоятельство удивило финдиректора, и опять-таки неприятно: в контракте решительно ничего не упоминалось ни о каком помощнике.

Rimski essaya de sourire, ce qui donna à son visage un air aigre et méchant, et salua le taciturne magicien qui s’était assis sur le canapé à côté du chat. Il n’y eut pas de poignée de main. En revanche, le type à carreaux se présenta lui-même, avec désinvolture, au directeur financier, comme « l’assistant de monsieur ». Ce fait provoqua l’étonnement du directeur financier, et, une fois de plus, un étonnement désagréable : dans le contrat, il n’avait jamais été question d’un assistant.

Весьма принужденно и сухо Григорий Данилович осведомился у свалившегося ему на голову клетчатого о том, где аппаратура артиста.

D’un ton contraint et très froid, Grigori Danilovitch demanda à l’espèce de clown qui s’était ainsi jeté à sa tête où se trouvaient les accessoires de l’artiste.

– Алмаз вы наш небесный, драгоценнейший господин директор, – дребезжащим голосом ответил помощник мага, – наша аппаратура всегда при нас. Вот она ! Эйн, цвей, дрей ! – и, повертев перед глазами Римского узловатыми пальцами, внезапно вытащил из-за уха у кота собственные Римского золотые часы с цепочкой, которые до этого были у финдиректора в жилетном кармане под застегнутым пиджаком и с продетой в петлю цепочкой.

– Vous êtes notre joyau céleste, inestimable monsieur le directeur ! répondit d’une voix chevrotante l’assistant du magicien. Nous avons toujours nos accessoires sur nous, et les voici ! Ein, zwei, drei ! En disant ces mots, il agita sous les yeux de Rimski ses doigts noueux, et, soudainement, tira de l’oreille du chat la propre montre en or du directeur financier, avec sa chaîne. Jusqu’alors, cette montre se trouvait dans la poche du gilet de Rimski, sous son veston fermé, et la chaîne était passée dans une boutonnière.

Римский невольно ухватился за живот, присутствующие ахнули, а гример, заглядывающий в дверь, одобрительно крякнул.

Involontairement, Rimski mit les mains sur son ventre, les curieux firent « Ah !… » et le maquilleur qui jetait un coup d’œil par la porte émit un grognement approbateur.

– Ваши часики ? Прошу получить, – развязно улыбаясь, сказал клетчатый и на грязной ладони подал растерянному Римскому его собственность.

– C’est votre montre ? Prenez, je vous en prie ! dit le personnage à carreaux avec un sourire impertinent, et, dans une paume sale, il présenta son bien à Rimski effaré.

– С таким в трамвай не садись, – тихо и весело шепнул рассказчик гримеру.

– Vaut mieux pas s’asseoir à côté de lui dans le tramway, chuchota gaiement le diseur d’histoires au maquilleur.

Но кот отмочил штуку почище номера с чужими часами. Неожиданно поднявшись с дивана, он на задних лапах подошел к подзеркальному столику, передней лапой вытащил пробку из графина, налил воды в стакан, выпил ее, водрузил пробку на место и гримировальной тряпкой вытер усы.

Mais le coup de la montre n’était rien en comparaison du tour qu’exécuta le chat. Il se leva brusquement du canapé, se dirigea sur ses pattes de derrière vers la console que surmontait un miroir, enleva avec ses pattes de devant le bouchon d’une carafe, versa de l’eau dans un verre, la but, remit le bouchon en place et s’essuya les moustaches à l’aide d’un chiffon à démaquiller.

Тут никто даже и не ахнул, только рты раскрыли, а гример восхищенно шепнул:

Cette fois, personne ne fit « Ah !… », et tout le monde resta bouche bée. Seul le maquilleur murmura avec enthousiasme :

– Ай, класс!

– Quelle classe !…

В это время в третий раз тревожно загремели звонки, и все, возбужденные и предвкушающие интересный номер, повалили из уборной вон.

Mais la sonnerie retentit pour la troisième fois et tous, très excités et goûtant à l’avance un numéro qui promettait d’être du plus haut intérêt, quittèrent la loge en se bousculant.

Через минуту в зрительном зале погасли шары, вспыхнула и дала красноватый отблеск на низ занавеса рампа, и в освещенной щели занавеса предстал перед публикой полный, веселый как дитя человек с бритым лицом, в помятом фраке и несвежем белье. Это был хорошо знакомый всей Москве конферансье Жорж Бенгальский.

Une minute plus tard, dans la salle, les globes s’éteignaient, une lueur rougeâtre jaillissait de la rampe pour inonder le bas du rideau, celui-ci s’entrouvrait un instant sur la scène brillamment éclairée, et le public vit paraître un homme rondelet, gai comme un pinson, dont l’habit était fripé et le linge d’une fraîcheur douteuse. Tout Moscou le connaissait : c’était le fameux présentateur Georges Bengalski.

– Итак, граждане, – заговорил Бенгальский, улыбаясь младенческой улыбкой, – сейчас перед вами выступит... – тут Бенгальский прервал сам себя и заговорил с другими интонациями: – Я вижу, что количество публики к третьему отделению еще увеличилось. У нас сегодня половина города ! Как-то на днях встречаю я приятеля и говорю ему: " Отчего не заходишь к нам ? Вчера у нас была половина города ". А он мне отвечает: " А я живу в другой половине ! " – Бенгальский сделал паузу, ожидая, что произойдет взрыв смеха, но так как никто не засмеялся, то он продолжал: –... Итак, выступит знаменитый иностранный артист мосье Воланд с сеансом черной магии ! Ну, мы-то с вами понимаем, – тут Бенгальский улыбнулся мудрой улыбкой, – что ее вовсе не существует на свете и что она не что иное, как суеверие, а просто маэстро Воланд в высокой степени владеет техникой фокуса, что и будет видно из самой интересной части, то есть разоблачения этой техники, а так как мы все как один и за технику, и за ее разоблачение, то попросим господина Воланда !

– Eh bien, citoyens ! dit Bengalski en arborant un sourire enfantin. Vous allez assister maintenant… (Bengalski s’interrompit brusquement, et, changeant de ton, reprit :) À ce que je vois, l’assistance est encore plus nombreuse pour la troisième partie. Vraiment, ce soir, la moitié de la ville est ici ! Ça me rappelle un ami que j’ai rencontré ces jours-ci. Je lui dis : « Pourquoi ne viens-tu jamais nous voir ? Hier soir, je t’assure, nous avions la moitié de la ville ! » Et il me répond : « Mais moi, j’habite dans l’autre moitié ! » (Bengalski fit une pause pour laisser éclater le rire général, mais, comme personne ne rit, il continua :)… Eh bien, vous allez assister à un numéro présenté par M. Woland, l’illustre artiste étranger : une séance de magie noire ! Oui, oui, vous savez aussi bien que moi (et Bengalski ponctua ses paroles d’un sourire entendu) que la magie noire n’a jamais existé et que tout cela est pure superstition. Mais le maestro Woland possède au plus haut degré la technique de l’illusionnisme, ce que vous pourrez constater vous-mêmes au cours de la partie la plus passionnante de son numéro, c’est-à-dire lorsqu’il révélera les secrets mêmes de sa technique ! Alors, tous ensemble ! Pour sa technique prodigieuse, et pour la révélation de ses secrets, nous réclamons : monsieur Woland ! monsieur Woland !

Произнеся всю эту ахинею, Бенгальский сцепил обе руки ладонь к ладони и приветственно замахал ими в прорез занавеса, от чего тот, тихо шумя, и разошелся в стороны.

En achevant de débiter ce galimatias, Bengalski joignit les mains et les agita d’un air engageant vers la fente du rideau, à la suite de quoi les deux pans de celui-ci s’écartèrent lentement avec un léger bourdonnement.

Выход мага с его длинным помощником и котом, вступившим на сцену на задних лапах, очень понравился публике.

L’entrée du magicien, suivi de son interminable assistant et du chat solidement planté sur ses pattes de derrière, plut énormément au public.

– Кресло мне, – негромко приказал Воланд, и в ту же секунду, неизвестно как и откуда, на сцене появилось кресло, в которое и сел маг. – Скажи мне, любезный Фагот, – осведомился Воланд у клетчатого гаера, носившего, по-видимому, и другое наименование, кроме " Коровьев ", – как по-твоему, ведь московское народонаселение значительно изменилось ?

– Un fauteuil, ordonna Woland d’une voix égale. À la seconde même, sans que l’on pût savoir d’où il venait, un fauteuil apparut sur la scène, et le magicien s’y assit. – Dis-moi, ami Fagot, s’enquit Woland auprès du bouffon à carreaux, qui portait donc apparemment, outre « Koroviev », un autre nom, dis-moi, d’après toi, la population moscovite n’a-t-elle pas changé considérablement ?

Маг поглядел на затихшую, пораженную появлением кресла из воздуха публику.

Le magicien regarda le public muet de saisissement à la vue de ce fauteuil qui était apparu dans les airs.

– Точно так, мессир, – негромко ответил Фагот-Коровьев.

– Considérablement, messire, répondit doucement Fagot-Koroviev.

– Ты прав. Горожане сильно изменились, внешне, я говорю, как и сам город, впрочем. О костюмах нечего уж и говорить, но появились эти... как их... трамваи, автомобили...

– Tu as raison. Ces citadins ont beaucoup changé… extérieurement, je veux dire… comme la ville elle-même, d’ailleurs… Les costumes, inutile d’en parler, mais on peut voir maintenant ces… comment donc, tramways, automobiles…

– Автобусы, – почтительно подсказал Фагот.

– Autobus, suggéra respectueusement Fagot.

Публика внимательно слушала этот разговор, полагая, что он является прелюдией к магическим фокусам. Кулисы были забиты артистами и рабочими сцены, и между их лицами виднелось напряженное, бледное лицо Римского.

Le public écoutait attentivement cette conversation, croyant qu’elle servait de prélude à des tours de magie. Les coulisses étaient bondées d’artistes, de techniciens et d’employés du théâtre, entre les figures desquels apparaissait le visage pâle et tendu de Rimski.

Физиономия Бенгальского, приютившегося сбоку сцены, начала выражать недоумение. Он чуть-чуть приподнял бровь и, воспользовавшись паузой, заговорил:

Bengalski, qui s’était réfugié sur le côté de la scène, avait l’air quelque peu interdit. Il leva légèrement le sourcil et, profitant d’une pause, déclara :

– Иностранный артист выражает свое восхищение Москвой, выросшей в техническом отношении, а также и москвичами, – тут Бенгальский дважды улыбнулся, сперва партеру, а потом галерее.

– L’artiste étranger exprime son admiration enthousiaste pour Moscou, pour ses progrès dans le domaine technique, et aussi pour les Moscovites, et Bengalski fit deux sourires, l’un adressé au parterre, l’autre aux galeries.

Воланд, Фагот и кот повернули головы в сторону конферансье.

Woland, Fagot et le chat tournèrent la tête vers le présentateur.

– Разве я выразил восхищение ? – спросил маг у Фагота.

– Ai-je exprimé une admiration enthousiaste ? demanda le magicien à Fagot.

– Никак нет, мессир, вы никакого восхищения не выражали, – ответил тот.

– Nullement, messire, vous n’avez exprimé aucune admiration enthousiaste, répondit celui-ci.

– Так что же говорит этот человек ?

– Que dit donc cet homme ?

– А он попросту соврал ! – звучно, на весь театр сообщил клетчатый помошник и, обратясь к Бенгальскому, прибавил: – Поздравляю вас, гражданин, соврамши !

– Tout simplement des mensonges ! déclara le collaborateur à carreaux d’une voix qui retentit dans tout le théâtre, puis il se tourna vers Bengalski et ajouta : Je vous félicite, citoyen menteur !

С галерки плеснуло смешком, а Бенгальский вздрогнул и выпучил глаза.

Des rires fusèrent des galeries. Bengalski sursauta et ouvrit de grands yeux.

– Но меня, конечно, не столько интересуют автобусы, телефоны и прочая...

– Mais ce qui m’intéresse, naturellement, ce ne sont pas tant ces autobus, téléphones, et autres…

– Аппаратура ! – подсказал клетчатый.

– Machines, suggéra Fagot.

– Совершенно верно, благодарю, – медленно говорил маг тяжелым басом, – сколько гораздо более важный вопрос: изменились ли эти горожане внутренне ?

– Précisément, je te remercie, dit lentement le magicien de sa profonde voix de basse, que cette question beaucoup plus importante : ces citadins ont-ils changé intérieurement ?

– Да, это важнейший вопрос, сударь.

– Question de la plus haute importance, en effet, monsieur.

В кулисах стали переглядываться и пожимать плечами, Бенгальский стоял красный, а Римский был бледен. Но тут, как бы отгадав начавшуюся тревогу, маг сказал:

Dans les coulisses, on commença à se regarder et à hausser les épaules. Bengalski était rouge, Rimski blême. Mais, comme s’il avait deviné cette inquiétude naissante, le magicien dit :

– Однако мы заговорились, дорогой Фагот, а публика начинает скучать. Покажи нам для начала что-нибудь простенькое.

– Mais nous causons, cher Fagot, nous causons, et le public commence à s’ennuyer. Montre-nous donc, pour commencer, une petite chose toute simple.

Зал облегченно шевельнулся. Фагот и кот разошлись в разные стороны по рампе. Фагот щелкнул пальцами, залихватски крикнул: – Три, четыре ! – поймал из воздуха колоду карт, стасовал ее и лентой пустил коту. Кот ленту перехватил и пустил ее обратно. Атласная змея фыркнула, Фагот раскрыл рот, как птенец, и всю ее, карту за картой, заглотал.

Une rumeur de soulagement parcourut la salle. Longeant la rampe, Fagot et le chat gagnèrent chacun un côté de la scène. Fagot fit claquer ses doigts, lança d’un air conquérant : « Trois, quatre ! », pêcha en l’air un jeu de cartes, le battit, et l’envoya au chat sous la forme d’un long ruban qui traversa toute la scène. Les cartes se rassemblèrent dans les pattes du chat, qui les renvoya de la même façon. Le long serpent se déroula avec un froissement satiné, et Fagot, ouvrant le bec comme un oisillon, avala tout le paquet, carte par carte.

После этого кот раскланялся, шаркнув правой задней лапой, и вызвал неимоверный аплодисмент.

Le chat salua alors en faisant un rond de jambe de sa patte arrière droite, ce qui eut pour effet de déchaîner une rafale d’applaudissements.

– Класс, класс ! – восхищенно кричали за кулисами.

– Quelle classe ! Quelle classe ! cria-t-on avec enthousiasme dans les coulisses.

А Фагот тыкнул пальцем в партер и объявил:

Mais Fagot, le doigt tendu vers le parterre, déclara :

– Колода эта таперича, уважаемые граждане, находится в седьмом ряду у гражданина Парчевского, как раз между трехрублевкой и повесткой о вызове в суд по делу об уплате алиментов гражданке Зельковой.

– Honorables citoyens ! Le jeu de cartes se trouve présentement au septième rang, dans le portefeuille du citoyen Partchevski, entre un billet de trois roubles et une convocation au tribunal pour une affaire de pension alimentaire que ce citoyen doit payer à la citoyenne Zelkova.

В партере зашевелились, начали привставать, и, наконец, какой-то гражданин, которого, точно, звали Парчевским, весь пунцовый от изумления, извлек из бумажника колоду и стал тыкать ею в воздух, не зная, что с нею делать.

Le parterre s’agita, des spectateurs se levèrent à moitié, et, finalement, un citoyen qui répondait précisément au nom de Partchevski, le visage empourpré par l’étonnement, tira de son portefeuille le jeu de cartes, qu’il brandit à bout de bras, ne sachant qu’en faire.

– Пусть она останется у вас на память ! – прокричал Фагот. – Недаром же вы говорили вчера за ужином, что кабы не покер, то жизнь ваша в Москве была бы совершенно несносна.

– Gardez-le donc en souvenir ! cria Fagot. Vous avez eu bien raison, hier au dîner, de dire que, sans le poker, la vie à Moscou serait pour vous absolument insupportable.

– Стара штука, – послышалось с галерки, – этот в партере из той же компании.

– Vieux truc ! lança une voix de la galerie. Ce type, au parterre, est un compère !

– Вы полагаете ? – заорал Фагот, прищуриваясь на галерею, – в таком случае, и вы в одной шайке с нами, потому что колода у вас в кармане !

– Vous croyez ? glapit Fagot en plissant les yeux vers la galerie. Dans ce cas, vous faites partie de la même bande, parce que le jeu de cartes est dans votre poche !

На галерке произошло движение, и послышался радостный голос:

Des mouvements divers agitèrent la galerie, puis une voix lança joyeusement :

– Верно! У него! Тут, тут... Стой! Да это червонцы!

– C’est vrai ! Il l’a ! Le voilà !… Hé mais ? C’est des billets de dix roubles !

Сидящие в партере повернули головы. На галерее какой-то смятенный гражданин обнаружил у себя в кармане пачку, перевязанную банковским способом и с надписью на обложке: " Одна тысяча рублей ".

Les spectateurs du parterre levèrent la tête. Effectivement, là-haut, quelqu’un venait de découvrir dans sa poche, avec une vive émotion, un paquet enveloppé comme on le fait dans les banques et portant l’inscription « Mille roubles ».

Соседи навалились на него, а он в изумлении ковырял ногтем обложку, стараясь дознаться, настоящие ли это червонцы или какие-нибудь волшебные.

Tandis que ses voisins se poussaient pour mieux voir, le citoyen ahuri s’efforçait d’ouvrir un coin de l’enveloppe pour voir s’il s’agissait de vrais billets de dix roubles ou d’argent ensorcelé.

– Ей богу, настоящие ! Червонцы ! – кричали с галерки радостно.

Puis des exclamations joyeuses partirent de la galerie – Cré nom, mais oui ! C’est des vrais ! Des billets de dix !

– Сыграйте и со мной в такую колоду, – весело попросил какой-то толстяк в середине партера.

– J’aimerais bien jouer avec un jeu de cartes comme ça ! s’écria gaiement un gros homme, au milieu du parterre.

– Авек плезир ! – отозвался Фагот, – но почему же с вами одним ? Все примут горячее участие ! – и скомандовал: – Прошу глядеть вверх !... Раз ! – в руке у него показался пистолет, он крикнул: – Два ! – Пистолет вздернулся кверху. Он крикнул: – Три ! – сверкнуло, бухнуло, и тотчас же из-под купола, ныряя между трапециями, начали падать в зал белые бумажки.

– Avec plaisir répondit Fagot. Mais pourquoi vous tout seul ? Tout le monde sera très heureux d’y participer ! (D’un ton de commandement, il ajouta :) Regardez en haut !… Une ! (Un pistolet apparut dans sa main, et il cria :) Deux ! (Le pistolet fut pointé vers le plafond.) Trois ! Une flamme jaillit, le coup de feu claqua, et aussitôt, sous la coupole, plongeant entre les trapèzes, des rectangles de papier blanc commencèrent à tomber dans la salle.

Они вертелись, их разносило в стороны, забивало на галерею, откидывало в оркестр и на сцену. Через несколько секунд денежный дождь, все густея, достиг кресел, и зрители стали бумажки ловить.

Ils tournoyaient, voletaient de tous côtés, se répandaient dans les galeries, tombaient vers l’orchestre et la scène. En quelques secondes, la pluie d’argent, de plus en plus épaisse, atteignit les fauteuils, et les spectateurs commencèrent à attraper les billets.

Поднимались сотни рук, зрители сквозь бумажки глядели на освещенную сцену и видели самые верные и праведные водяные знаки. Запах тоже не оставлял никаких сомнений: это был ни с чем по прелести не сравнимый запах только что отпечатанных денег. Сперва веселье, а потом изумленье охватило весь театр. Всюду гудело слово " червонцы, червонцы ", слышались вскрикиванья " ах, ах ! " и веселый смех. Кое-кто уже ползал в проходе, шаря под креслами. Многие стояли на сиденьях, ловя вертлявые, капризные бумажки.

Des centaines de mains se levèrent, les spectateurs regardaient les billets par transparence à la lumière de la scène illuminée et constataient la parfaite authenticité de leur filigrane. Leur odeur non plus ne laissait place à aucun doute : c’était, d’un attrait sans pareil, l’odeur des billets fraîchement imprimés. L’allégresse d’abord, puis une extrême surprise s’emparèrent de tout le théâtre. De partout fusaient les mêmes mots : « Des billets de dix ! Des billets de dix ! », des exclamations : « Ha ! ha ! » et des rires joyeux. Déjà, des spectateurs rampaient dans les allées, fouillant sous les fauteuils. D’autres, nombreux, étaient montés sur les sièges pour saisir au vol les capricieux billets.

На лицах милиции помаленьку стало выражаться недоумение, а артисты без церемонии начали высовываться из кулис.

Peu à peu, le visage des miliciens de service prit un air vaguement perplexe. Quant aux artistes, ils sortirent des coulisses et se mêlèrent sans cérémonie aux spectateurs.

В бельэтаже послышался голос: " Ты чего хватаешь ? Это моя ! Ко мне летела ! " И другой голос: " Да ты не толкайся, я тебя сам так толкану ! " И вдруг послышалась плюха. Тотчас в бельэтаже появился шлем милиционера, из бельэтажа кого-то повели.

Au premier balcon, une voix lança : – Hé, laisse ça ! C’est à moi ! Il a volé vers moi ! – Touche pas, sinon c’est moi qui vais te toucher ! répliqua une autre voix. Sur quoi, on entendit un bruit de chute. Un casque de milicien apparut au balcon. Quelqu’un fut emmené.

Вообще возбуждение возрастало, и неизвестно, во что бы все это вылилось, если бы Фагот не прекратил денежный дождь, внезапно дунув в воздух.

Bref, l’excitation montait, et l’on ignore à quel débordement tout cela aurait abouti si, tout à coup, Fagot n’avait arrêté net, en soufflant en l’air, la pluie d’argent.

Двое молодых людей, обменявшись многозначительным веселым взглядом, снялись с мест и прямехонько направились в буфет. В театре стоял гул, у всех зрителей возбужденно блестели глаза. Да, да, неизвестно, во что бы все это вылилось, если бы Бенгальский не нашел в себе силы и не шевельнулся бы. Стараясь покрепче овладеть собой, он по привычке потер руки и голосом наибольшей звучности заговорил так:

Deux jeunes gens, après avoir échangé un regard plein de sous-entendus réjouissants, quittèrent brusquement leur place et filèrent tout droit vers le buffet. Un brouhaha général emplissait le théâtre, et tous les yeux brillaient d’excitation. Oui, vraiment on ne sait quel tour scandaleux cela aurait pu prendre si Bengalski, enfin, n’avait pris sur lui de faire quelque chose. Il parvint à se dominer et, tout en se frottant les mains d’un geste habituel, il proclama de sa voix la plus sonore :

– Вот, граждане, мы с вами видели случай так называемого массового гипноза. Чисто научный опыт, как нельзя лучше доказывающий, что никаких чудес и магии не существует. Попросим же маэстро Воланда разоблачить нам этот опыт. Сейчас, граждане, вы увидите, как эти, якобы денежные, бумажки исчезнут так же внезапно, как и появились.

– Citoyens ! Ce que nous venons de voir est un cas typique d’hypnose collective, comme on dit. C’est une expérience purement scientifique, qui démontre parfaitement que, dans la magie, il n’existe pas de miracles. Nous allons demander maintenant au maestro Woland de nous dévoiler les secrets de cette expérience. Et vous verrez, citoyens, que ces prétendus billets de dix roubles vont disparaître aussi soudainement qu’ils sont apparus.

Тут он зааплодировал, но в совершенном одиночестве, и на лице при этом у него играла уверенная улыбка, но в глазах этой уверенности отнюдь не было, и скорее в них выражалась мольба.

Sur ce, il se mit à applaudir – mais il fut parfaitement seul à le faire – et ses lèvres esquissèrent un sourire confiant, tandis que ses yeux, loin de refléter cette confiance, exprimaient plutôt une muette prière.

Публике речь Бенгальского не понравилась. Наступило полное молчание, которое было прервано клетчатым Фаготом.

Le petit discours de Bengalski ne plut pas du tout au public. Un profond silence se fit dans la salle. C’est Fagot – l’homme à carreaux – qui le rompit en ces termes :

– Это опять-таки случай так называемого вранья, – объявил он громким козлиным тенором, – бумажки, граждане, настоящие !

– Et ça, c’est un cas typique de bobard, comme on dit, déclara-t-il de sa voix de chèvre criarde. Les billets, citoyens, sont authentiques.

– Браво ! – отрывисто рявкнул бас где-то в высоте.

– Bravo ! jeta abruptement une voix de basse venue du poulailler.

– Между прочим, этот, – тут Фагот указал на Бенгальского, – мне надоел. Суется все время, куда его не спрашивают, ложными замечаниями портит сеанс ! Что бы нам такое с ним сделать ?

– Quant à celui-ci, reprit Fagot en montrant Bengalski du doigt, il commence à m’embêter ! Il vient tout le temps se fourrer là où personne n’a besoin de lui, et gâche le spectacle avec ses commentaires qui ne tiennent pas debout ! Qu’est-ce qu’on pourrait bien faire de lui ?

– Голову ему оторвать ! – сказал кто-то сурово на галерке.

– Lui arracher la tête ! proposa avec sévérité un spectateur des galeries.

– Как вы говорите ? Ась ? – тотчас отозвался на это безобразное предложение Фагот, – голову оторвать ? Это идея ! Бегемот ! – закричал он коту, – делай ! Эйн, цвей, дрей !

– Hein ? Comment dites-vous ? répondit aussitôt Fagot, saisissant au vol cette suggestion éminemment condamnable. Lui arracher la tête ? C’est une idée ! Béhémoth ! cria-t-il au chat. Vas-y ! Ein, zwei, drei !

И произошла невиданная вещь. Шерсть на черном коте встала дыбом, и он раздирающе мяукнул. Затем сжался в комок и, как пантера, махнул прямо на грудь Бенгальскому, а оттуда перескочил на голову. Урча, пухлыми лапами кот вцепился в жидкую шевелюру конферансье и, дико взвыв, в два поворота сорвал эту голову с полной шеи.

Il se produisit alors quelque chose d’extraordinaire. Le poil se hérissa sur le dos du chat noir qui poussa un miaulement déchirant. Puis il se ramassa en boule, bondit, comme une panthère, à la poitrine de Bengalski, et de là sauta sur sa tête. Il se cramponna à la chevelure clairsemée du présentateur et, dans un grouillement de ses grosses pattes, en deux tours, il arracha la tête du cou dodu, avec un hurlement sauvage.

Две с половиной тысячи человек в театре вскрикнули как один. Кровь фонтанами из разорванных артерий на шее ударила вверх и залила и манишку и фрак. Безглавое тело как-то нелепо загребло ногами и село на пол. В зале послышались истерические крики женщин. Кот передал голову Фаготу, тот за волосы поднял ее и показал публике, и голова эта отчаянно крикнула на весь театр:

Les deux mille cinq cents personnes présentes dans le théâtre poussèrent un seul cri. Des geysers de sang jaillirent des artères rompues et retombèrent en pluie sur le plastron et l’habit. Le corps sans tête exécuta quelques entrechats absurdes, puis s’affaissa sur le plancher. Dans la salle, des femmes jetèrent des cris hystériques. Le chat remit la tête à Fagot qui la saisit par les cheveux et la leva bien haut pour la montrer au public, et cette tête cria, d’une voix désespérée qu’on entendit dans tout le théâtre :

– Доктора!

– Un docteur !

– Ты будешь в дальнейшем молоть всякую чушь ? – грозно спросил Фагот у плачущей головы.

– En diras-tu encore, des bêtises pareilles, hein ? En diras-tu encore ? demanda Fagot, d’un ton plein de menaces, à la tête qui pleurait à chaudes larmes.

– Не буду больше ! – прохрипела голова.

– Non, je ne le ferai plus ! râla la tête.

– Ради бога, не мучьте его ! – вдруг, покрывая гам, прозвучал из ложи женский голос, и маг повернул в сторону этого голоса лицо.

– Pour Dieu, cessez de le martyriser ! lança une voix de femme dominant le vacarme, et le magicien se tourna vers la loge d’où était partie cette voix.

– Так что же, граждане, простить его, что ли ? – спросил Фагот, обращаясь к залу.

– Alors, citoyens, qu’est-ce qu’on fait ? On lui pardonne ? demanda Fagot en s’adressant à la salle.

– Простить ! Простить ! – раздались вначале отдельные и преимущественно женские голоса, а затем они слились в один хор с мужскими.

– On lui pardonne ! On lui pardonne ! crièrent d’abord quelques spectatrices, puis des hommes, puis tout le théâtre en chœur.

– Как прикажете, мессир ? – спросил Фагот у замаскированного.

– Qu’ordonnez-vous, messire ? demanda Fagot en se tournant vers l’homme masqué.

– Ну что же, – задумчиво отозвался тот, – они – люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или из золота. Ну, легкомысленны... ну, что ж... и милосердие иногда стучится в их сердца... обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их... – и громко приказал: – Наденьте голову.

– Eh bien…, répondit celui-ci d’un air pensif, il faut prendre ces gens comme ils sont… Ils aiment l’argent, mais il en a toujours été ainsi… L’humanité aime l’argent, qu’il soit fait de n’importe quoi : de parchemin, de papier, de bronze ou d’or. Ils sont frivoles, bien sûr… mais bah !… la miséricorde trouve parfois le chemin de leur cœur… des gens ordinaires… comme ceux de jadis, s’ils n’étaient pas corrompus par la question du logement… (et à voix haute il ordonna :) Remettez cette tête en place !

Кот, прицелившись поаккуратнее, нахлобучил голову на шею, и она точно села на свое место, как будто никуда и не отлучалась. И главное, даже шрама на шее никакого не осталось. Кот лапами обмахнул фрак Бенгальского и пластрон, и с них исчезли следы крови. Фагот поднял сидящего Бенгальского на ноги, сунул ему в карман фрака пачку червонцев и выпроводил со сцены со словами:

Le chat, après avoir visé soigneusement, planta la tête sur le cou et elle retrouva exactement sa place, comme si elle ne l’avait jamais quittée. Qui plus est, le cou ne portait pas la moindre trace de cicatrice. Avec ses pattes de devant, le chat épousseta l’habit et le plastron de Bengalski, et les taches de sang disparurent. Fagot remit Bengalski sur ses pieds, lui fourra dans la poche une liasse de billets de dix roubles, puis le poussa résolument hors de la scène en lui disant :

– Катитесь отсюда ! Без вас веселей.

– Allez, du vent ! Vous n’êtes pas drôle.

Бессмысленно оглядываясь и шатаясь, конферансье добрел только до пожарного поста, и там с ним сделалось худо. Он жалобно вскрикнул:

Chancelant, l’œil hagard, le présentateur ne put aller plus loin que le poste d’incendie, où il se sentit au plus mal et se mit à crier lamentablement :

– Голова моя, голова!

– Ma tête !… Ma tête !…

В числе прочих к нему бросился Римский. Конферансье плакал, ловил в воздухе что-то руками, бормотал:

Plusieurs personnes, dont Rimski, se précipitèrent vers lui. Le présentateur pleurait, agitait les bras en l’air comme pour attraper on ne sait quoi, et gémissait :

– Отдайте мою голову ! Голову отдайте ! Квартиру возьмите, картины возьмите, только голову отдайте !

– Ma tête, rendez-moi ma tête… Prenez mon appartement, prenez mes tableaux, mais rendez-moi ma tête !…

Курьер побежал за врачом. Бенгальского пробовали уложить на диван в уборной, но он стал отбиваться, сделался буен. Пришлось вызывать карету. Когда несчастного конферансье увезли, Римский побежал обратно на сцену и увидел, что на ней происходят новые чудеса. Да, кстати, в это ли время или немножко раньше, но только маг, вместе со своим полинялым креслом, исчез со сцены, причем надо сказать, что публика совершенно этого не заметила, увлеченная теми чрезвычайными вещами, которые развернул на сцене Фагот. А Фагот, спровадив пострадавшего конферансье, объявил публике так:

Un commissionnaire courut chercher un médecin. On essaya d’allonger Bengalski sur un divan, dans sa loge, mais il résista et commença à se débattre comme un fou furieux. Il fallut appeler une ambulance. Quand, enfin, on eut emmené le malheureux présentateur, Rimski regagna rapidement la scène, pour constater que de nouveaux prodiges s’y accomplissaient. Il faut dire d’ailleurs qu’à ce moment, ou peut-être quelques instants plus tôt, le magicien et son vieux fauteuil terni disparurent du plateau, mais que personne, dans le public, ne s’en aperçut, tant les spectateurs étaient fascinés par l’extraordinaire représentation que leur donnait Fagot.

– Таперича, когда этого надоедалу сплавили, давайте откроем дамский магазин !

Celui-ci, en effet, dès qu’il eut expédié sa victime dans les coulisses, revint sur la scène et annonça : – Bon, à présent que nous voilà débarrassés de ce casse-pieds, ouvrons un magasin pour dames !

И тотчас пол сцены покрылся персидскими коврами, возникли громадные зеркала, с боков освещенные зеленоватыми трубками, а меж зеркал витрины, и в них зрители в веселом ошеломлении увидели разных цветов и фасонов парижские женские платья. Это в одних витринах, а в других появились сотни дамских шляп, и с перышками, и без перышек, и с пряжками, и без них, сотни же туфель – черных, белых, желтых, кожаных, атласных, замшевых, и с ремешками, и с камушками. Между туфель появились футляры духов, горы сумочек из антилоповой кожи, из замши, из шелка, а между ними – целые груды чеканных золотых продолговатых футлярчиков, в которых бывает губная помада.

À l’instant même, le plancher de la scène se couvrit de tapis persans sur lesquels se posèrent d’énormes glaces éclairées de côté par la lueur verdâtre de tubes luminescents. Puis, entre les glaces, apparurent des vitrines où les spectateurs, stupéfaits et ravis, purent voir des robes parisiennes de modèles et de coloris les plus divers. Mais d’autres vitrines apparurent, offrant des centaines de chapeaux de dame, avec plumes ou sans plumes, avec boucles ou sans boucles, et des centaines de souliers – noirs, blancs, jaunes, de cuir, de satin, de daim, souliers à brides ou ornés de cabochons, bottines à tige damassée. Puis, parmi les souliers, apparurent des coffrets de parfums, des montagnes de sacs à main – d’antilope, de daim, de soie – et des entassements de tubes oblongs d’or ciselé contenant du rouge à lèvres.

Черт знает откуда взявшаяся рыжая девица в вечернем черном туалете, всем хорошая девица, кабы не портил ее причудливый шрам на шее, заулыбалась у витрин хозяйской улыбкой.

Alors une jeune fille rousse en toilette de soirée noire, sortie le diable sait d’où – une jeune fille qui eût été tout à fait charmante si une cicatrice bizarre n’avait abîmé son joli cou –, arbora près d’une vitrine un sourire aimable de commerçante avisée.

Фагот, сладко ухмыляясь, объявил, что фирма совершенно бесплатно производит обмен старых дамских платьев и обуви на парижские модели и парижскую же обувь. То же самое он добавил относительно сумочек, духов и прочего.

Fagot, d’un air suave et malicieux à la fois, annonça que la maison allait procéder à l’échange – entièrement gratuit ! – des vieilles robes et des souliers démodés contre les dernières créations parisiennes. Il en serait de même – ajouta-t-il – en ce qui concerne les sacs à main, et tout le reste.

Кот начал шаркать задней лапой, передней и в то же время выделывая какие-то жесты, свойственные швейцарам, открывающим дверь.

Avec révérence et rond de jambe, le chat, de ses pattes de devant, imita les gestes d’un portier ouvrant à deux battants une large porte.

Девица хоть и с хрипотцой, но сладко запела, картавя, что-то малопонятное, но, судя по женским лицам в партере, очень соблазнительное:

La jeune fille, d’une voix douce et chantante quoique légèrement enrouée, modula des paroles qu’on avait quelque peine à comprendre mais qui, à en juger par le visage des spectatrices du parterre, devaient être des plus engageantes.

– Герлэн, шанель номер пять, мицуко, нарсис нуар, вечерние платья, платья коктейль...

– Guerlain, Mitsouko, Narcisse Noir, n° 5 de Chanel, robes du soir, robes de cocktail…

Фагот извивался, кот кланялся, девица открывала стеклянные витрины.

Fagot se tortilla, le chat se plia en deux, la jeune fille ouvrit les vitrines, et Fagot brailla :

– Прошу ! – орал Фагот, – без всякого стеснения и церемоний !

– Je vous en prie ! Faites comme chez vous ! Pas de cérémonie !

Публика волновалась, но идти на сцену пока никто не решался. Но наконец какая-то брюнетка вышла из десятого ряда партера и, улыбаясь так, что ей, мол, решительно все равно и в общем наплевать, прошла и по боковому трапу поднялась на сцену.

Le public s’agita, mais personne encore n’osait monter sur la scène. Enfin, une petite brune sortit du dixième rang du parterre ; avec un sourire qui avait l’air de dire que, de cela comme du reste, elle s’en fichait éperdument, elle grimpa sur le plateau par l’escalier latéral.

– Браво ! – вскричал Фагот, – приветствую первую посетительницу ! Бегемот, кресло ! Начнем с обуви, мадам.

– Bravo ! vociféra Fagot. Je salue notre première cliente ! Béhémoth, un fauteuil ! Commençons par les chaussures, madame !

Брюнетка села в кресло, и Фагот тотчас вывалил на ковер перед нею целую груду туфель. Брюнетка сняла свою правую туфлю, примерила сиреневую, потопала в ковер, осмотрела каблук.

La brune s’assit dans le fauteuil, et Fagot, aussitôt, déversa à ses pieds, sur le tapis, tout un amoncellement de souliers. La petite brune déchaussa son pied droit, essaya un escarpin lilas, fit quelques pas sur le tapis, examina le haut talon.

– А они не будут жать ? – задумчиво спросила она.

– Elles ne vont pas me serrer ? demanda-t-elle d’un air hésitant.

На это Фагот обиженно воскликнул: – Что вы, что вы ! – и кот от обиды мяукнул.

– Voyons, voyons ! s’écria Fagot offusqué, tandis que le chat laissait échapper un « miaou » outragé.

– Я беру эту пару, мосье, – сказала брюнетка с достоинством, надевая и вторую туфлю.

– Je prends cette paire-là, monsieur, dit la petite brune avec dignité en mettant la seconde chaussure.

Старые туфли брюнетки были выброшены за занавеску, и туда же проследовала и сама она в сопровождении рыжей девицы и Фагота, несшего на плечиках несколько модельных платьев. Кот суетился, помогал и для пущей важности повесил себе на шею сантиметр.

Ses vieux souliers furent jetés derrière un rideau, et la brunette prit le même chemin, accompagnée de la jeune fille rousse et de Fagot, qui portait sur des cintres quelques robes de haute couture. Le chat vint à la rescousse d’un air affairé et, pour se donner plus d’importance, il suspendit à son cou un mètre-ruban.

Через минуту из-за занавески вышла брюнетка в таком платье, что по всему партеру прокатился вздох. Храбрая женщина, до удивительности похорошевшая, остановилась у зеркала, повела обнаженными плечами, потрогала волосы на затылке и изогнулась, стараясь заглянуть себе за спину.

Une minute plus tard, l’intrépide brunette reparaissait, habillée d’une robe telle que tout le parterre soupira. Et ce fut une femme sûre d’elle-même, étonnamment embellie, qui vint se planter devant une glace, haussa avec grâce ses épaules nues, arrangea ses cheveux sur sa nuque et se cambra pour essayer d’apercevoir son dos.

– Фирма просит вас принять это на память, – сказал Фагот и подал брюнетке открытый футляр с флаконом.

– La maison vous prie d’accepter ceci en souvenir, dit Fagot en tendant à la jeune femme un coffret ouvert où trônait un flacon de parfum.

– Мерси, – надменно ответила брюнетка и пошла по трапу в партер. Пока она шла, зрители вскакивали, прикасались к футляру.

– Merci, dit la petite brune d’un air hautain, et elle redescendit au parterre. Sur son passage, les spectateurs se levaient vivement pour toucher le coffret.

И вот тут прорвало начисто, и со всех сторон на сцену пошли женщины. В общем возбужденном говоре, смешках и вздохах послышался мужской голос: " Я не позволю тебе ! " – и женский: " Деспот и мещанин, не ломайте мне руку ! " Женщины исчезали за занавеской, оставляли там свои платья и выходили в новых. На табуретках с золочеными ножками сидел целый ряд дам, энергично топая в ковер заново обутыми ногами. Фагот становился на колени, орудовал роговой надевалкой, кот, изнемогая под грудами сумочек и туфель, таскался от витрины к табуретам и обратно, девица с изуродованной шеей то появлялась, то исчезала и дошла до того, что уж полностью стала тарахтеть по-французски, и удивительно было то, что ее с полуслова понимали все женщины, даже те из них, что не знали ни одного французского слова. Общее изумление вызвал мужчина, затесавшийся на сцену. Он объявил, что у супруги его грипп и что он поэтому просит передать ей

Dès lors, les digues furent rompues, et, de tous côtés, les femmes envahirent la scène. Dans l’excitation générale et le brouhaha de conversations, de soupirs et de rires qui montait du théâtre, on entendit une voix d’homme crier « Je te défends bien !… » et une voix de femme répliquer « Petit-bourgeois ! Despote ! Lâchez-moi, vous me cassez le bras ! » Les femmes disparaissaient derrière les rideaux, laissaient là leurs robes et reparaissaient habillées de neuf. Sur des tabourets à dorures, toute une rangée de femmes tapait des pieds avec énergie sur le tapis pour essayer les nouvelles chaussures. Fagot, à genoux, maniait inlassablement le chausse-pied : le chat, succombant sous des monceaux de sacs à main et de souliers, ne cessait d’aller et venir entre les vitrines et les tabourets, et la jeune fille au cou mutilé qui, à tout instant, disparaissait, revenait, disparaissait à nouveau, en vint à ne plus jacasser qu’en français, mais – chose singulière – toutes les femmes la comprenaient à demi-mot, mêmes celles qui ne connaissaient pas un mot de cette langue.

On vit même, à la surprise générale, un homme se glisser sur la scène. Il déclara que son épouse était au lit avec la grippe et demanda, en conséquence, qu’on voulût bien lui confier quelque chose pour elle. Pour prouver qu’il était marié, ce citoyen était tout prêt à montrer son passeport. La déclaration de ce mari plein de sollicitude fut accueillie par des éclats de rire, mais Fagot se récria qu’il n’avait pas besoin de passeport, qu’il se fiait à lui comme à un autre soi-même, et il lui fourra dans les mains deux paires de bas de soie, auxquelles le chat ajouta, de sa propre initiative, un tube de rouge à lèvres.

что-нибудь через него. В доказательство же того, что он действительно женат, гражданин был готов предъявить паспорт. Заявление заботливого мужа было встречено хохотом, Фагот проорал, что верит, как самому себе, и без паспорта, и вручил гражданину две пары шелковых чулок, кот от себя добавил футлярчик с помадой. Опоздавшие женщины рвались на сцену, со сцены текли счастливицы в бальных платьях, в пижамах с драконами, в строгих визитных костюмах, в шляпочках, надвинутых на одну бровь.

Les dernières venues se bousculaient pour monter sur la scène, tandis que par les escaliers latéraux s’écoulait le flot des chanceuses, en robes de bal, kimonos ornés de dragons, tailleurs d’une stricte élégance, bibis posés sur l’œil.

Тогда Фагот объявил, что за поздним временем магазин закрывается до завтрашнего вечера ровно через одну минуту, и неимоверная суета поднялась на сцене. Женщины наскоро, без всякой примерки, хватали туфли. Одна, как буря, ворвалась за занавеску, сбросила там свой костюм и овладела первым, что подвернулось, – шелковым, в громадных букетах, халатом и, кроме того, успела подцепить два футляра духов.

Fagot annonça alors qu’en raison de l’heure tardive, le magasin allait fermer, jusqu’au lendemain soir, dans une minute exactement. Alors, la scène fut en proie à un incroyable désordre. Sans même les essayer, les femmes se mirent à rafler les chaussures. Une spectatrice se rua en coup de vent derrière le rideau, arracha ses vêtements, s’empara de ce qui lui tombait sous la main – une robe de chambre de soie ornée d’énormes bouquets – et trouva le temps de mettre la main sur deux coffrets de parfum.

Ровно через минуту грянул пистолетный выстрел, зеркала исчезли, провалились витрины и табуретки, ковер растаял в воздухе так же, как и занавеска. Последней исчезла высоченная гора старых платьев и обуви, и стала сцена опять строга, пуста и гола.

Exactement une minute plus tard, un coup de pistolet claqua ; les glaces disparurent, les vitrines et les tabourets s’évanouirent, le tapis se dissipa dans l’air, ainsi que le rideau. Le dernier à disparaître fut l’énorme tas de vieilles robes et de vieux souliers, et la scène redevint austère, vide et nue.

И вот здесь в дело вмешалось новое действующее лицо. Приятный звучный и очень настойчивый баритон послышался из ложи N 2:

C’est à ce moment qu’un nouveau personnage vint se mêler à l’affaire. Une voix de baryton agréable, sonore et singulièrement pressante, se fit soudain entendre dans la loge n° 2

– Все-таки желательно, гражданин артист, чтобы вы незамедлительно разоблачили бы перед зрителями технику ваших фокусов, в особенности фокус с денежными бумажками. Желательно также и возвращение конферансье на сцену. Судьба его волнует зрителей.

– Il serait tout de même souhaitable, citoyen artiste, que vous révéliez sans tardez aux spectateurs la technique de vos tours de passe-passe, et en particulier de celui des billets de dix roubles. Le retour du présentateur sur la scène serait également souhaitable. Son sort inquiète vivement les spectateurs.

Баритон принадлежал не кому иному, как почетному гостю сегодняшнего вечера Аркадию Аполлоновичу Семплеярову, председателю акустической комиссии московских театров.

Le possesseur de cette belle voix n’était autre que l’un des invités de marque de cette soirée, Arcadi Apollonovitch Simpleïarov, président de la Commission pour l’acoustique des théâtres de Moscou.

Аркадий Аполлонович помещался в ложе с двумя дамами: пожилой, дорого и модно одетой, и другой – молоденькой и хорошенькой, одетой попроще. Первая из них, как вскоре выяснилось при составлении протокола, была супругой Аркадия Аполлоновича, а вторая – дальней родственницей его, начинающей и подающей надежды актрисой, приехавшей из Саратова и проживающей в квартире Аркадия Аполлоновича и его супруги.

Arcadi Apollonovitch avait pris place dans sa loge en compagnie de deux dames : l’une, d’âge mûr, habillée à la dernière mode de vêtements fort coûteux, l’autre, toute jeune et fort jolie, habillée plus simplement. La première, comme on l’apprit bientôt lorsque fut dressé le procès-verbal, était la propre épouse d’Arcadi Apollonovitch ; l’autre était une de ses parentes éloignées, une actrice débutante mais qui donnait de grands espoirs ; venue de Saratov, elle vivait actuellement dans l’appartement d’Arcadi Apollonovitch et de sa femme.

– Пардон ! – отозвался Фагот, – я извиняюсь, здесь разоблачать нечего, все ясно.

– Pardon ! répondit Fagot. Je m’excuse, mais il n’y a rien à révéler ici, tout est clair.

– Нет, виноват ! Разоблачение совершенно необходимо. Без этого ваши блестящие номера оставят тягостное впечатление. Зрительская масса требует объяснения.

– Non, je m’excuse à mon tour ! Cette révélation est absolument indispensable. Sans cela, vos brillants numéros ne manqueront pas de laisser une impression pénible. La masse des spectateurs exige des explications.

– Зрительская масса, – перебил Семплеярова наглый гаер, – как будто ничего не заявляла ? Но, принимая во внимание ваше глубокоуважаемое желание, Аркадий Аполлонович, я, так и быть, произведу разоблачение. Но для этого разрешите еще один крохотный номерок ?

– La masse des spectateurs, coupa l’insolent bouffon, à ma connaissance, n’a rien déclaré de semblable. Mais soit : prenant en considération vos désirs éminemment respectables, Arcadi Apollonovitch, je vais donc faire des révélations. Mais avant cela, me permettez-vous d’exécuter encore un petit numéro ?

– Отчего же, – покровительственно ответил Аркадий Аполлонович, – но непременно с разоблачением !

– Eh bien, si vous voulez, répondit Arcadi Apollonovitch d’un ton protecteur. Mais avec toutes les explications nécessaires, n’est-ce pas ?

– Слушаюсь, слушаюсь. Итак, позвольте вас спросить, где вы были вчера вечером, Аркадий Аполлонович ?

– À vos ordres, à vos ordres ! Ainsi donc : permettez-moi de vous demander où vous étiez hier soir, Arcadi Apollonovitch.

При этом неуместном и даже, пожалуй, хамском вопросе лицо Аркадия Аполлоновича изменилось, и весьма сильно изменилось.

À cette question déplacée, que l’on pourrait même, peut-être, qualifier de goujaterie, Arcadi Apollonovitch changea de figure – changea très nettement de figure.

– Аркадий Аполлонович вчера вечером был на заседании акустической комиссии, – очень надменно заявила супруга Аркадия Аполлоновича, – но я не понимаю, какое отношение это имеет к магии.

– Arcadi Apollonovitch était hier soir à une réunion de la Commission pour l’acoustique, déclara avec hauteur l’épouse d’Arcadi Apollonovitch. Mais je ne vois pas quel rapport cela peut avoir avec la magie.

– Уй, мадам ! – подтвердил Фагот, – натурально, вы не понимаете. Насчет же заседания вы в полном заблуждении. Выехав на упомянутое заседание, каковое, к слову говоря, и назначено-то вчера не было, Аркадий Аполлонович отпустил своего шофера у здания акустической комиссии на Чистых прудах (весь театр затих ), а сам в автобусе поехал на Елоховскую улицу в гости к артистке разъездного районного театра Милице Андреевне Покобатько и провел у нее в гостях около четырех часов.

– Oui, madame ! Naturellement, vous ne voyez pas, confirma Fagot. En ce qui concerne cette réunion, vous êtes complètement dans l’erreur. Sorti de chez lui pour se rendre à la susdite réunion – remarquons, en passant, qu’aucune réunion n’était prévue pour hier soir –, Arcadi Apollonovitch se fit conduire au siège de la Commission. Là, il renvoya son chauffeur (tout le théâtre retint son souffle), et prit l’autobus pour aller rue Elokhov rendre visite à Militsa Andreïevna Pokobatko, actrice au théâtre ambulant de l’arrondissement – visite qui dura près de quatre heures.

– Ой ! – страдальчески воскликнул кто-то в полной тишине.

– Aïe ! cria quelqu’un d’un ton douloureux, dans le silence total.

Молодая же родственница Аркадия Аполлоновича вдруг расхохоталась низким и страшным смехом.

Quant à la jeune parente d’Arcadi Apollonovitch, elle éclata soudain d’un rire bas et quelque peu effrayant.

– Все понятно ! – воскликнула она, – и я давно уже подозревала это. Теперь мне ясно, почему эта бездарность получила роль Луизы !

– Ah ! je comprends ! cria-t-elle. Il y a longtemps que je me doutais de ça ! Maintenant, je comprends pourquoi cette idiote sans talent a obtenue le rôle de Louise !

И, внезапно размахнувшись коротким и толстым лиловым зонтиком, она ударила Аркадия Аполлоновича по голове.

Et, levant d’un geste inattendu sa main qui tenait un court et épais parapluie mauve, elle abattit celui-ci sur la tête d’Arcadi Apollonovitch.

Подлый же Фагот, и он же Коровьев, прокричал:

Le vil Fagot – ou Koroviev, comme on voudra – s’écria alors :

– Вот, почтенные граждане, один из случаев разоблачения, которого так назойливо добивался Аркадий Аполлонович !

– Et voilà, estimés citoyens, un exemple des révélations qu’Arcadi Apollonovitch réclamait avec tant d’insistance !

– Как смела ты, негодяйка, коснуться Аркадия Аполлоновича ? – грозно спросила супруга Аркадия Аполлоновича, поднимаясь в ложе во весь свой гигантский рост.

– Comment oses-tu, petite traînée, porter la main sur Arcadi Apollonovitch ? demanda l’épouse d’Arcadi Apollonovitch d’un air terrible, en se dressant dans la loge de toute sa taille gigantesque.

Второй короткий прилив сатанинского смеха овладел молодой родственницей.

Pour la seconde fois, un bref accès de rire satanique secoua la jeune parente.

– Уж кто-кто, – ответила она, хохоча, – а уж я-то смею коснуться ! – и второй раз раздался сухой треск зонтика, отскочившего от головы Аркадия Аполлоновича.

– Ha, ha ! Et qui donc a le droit de porter la main sur lui, sinon moi ? s’écria-t-elle, et pour la seconde fois on entendit le craquement sec du parapluie qui rebondissait sur la tête d’Arcadi Apollonovitch.

– Милиция ! Взять ее ! – таким страшным голосом прокричала супруга Семплеярова, что у многих похолодели сердца.

– Au secours ! À la milice ! Arrêtez-la ! vociféra l’épouse de Simpleïarov d’une voix si épouvantable que bien des spectateurs en furent glacés d’effroi.

А тут еще кот выскочил к рампе и вдруг рявкнул на весь театр человеческим голосом:

À ce moment, le chat bondit jusqu’à la rampe et aboya d’une voix humaine qui résonna jusqu’au fond du théâtre :

– Сеанс окончен ! Маэстро ! Урежьте марш ! !

– La séance est terminée ! Maestro ! Dégueule-nous une marche !

Ополоумевший дирижер, не отдавая себе отчета в том, что делает, взмахнул палочкой, и оркестр не заиграл, и даже не грянул, и даже не хватил, а именно, по омерзительному выражению кота, урезал какой-то невероятный, ни на что не похожий по развязности своей марш.

Le chef, affolé, sans même se rendre compte de ce qu’il faisait, brandit sa baguette, et l’orchestre se mit – non pas à jouer, ni à entonner, ni à scander – mais bien, selon la répugnante expression du chat, à dégueuler une invraisemblable marche, avec un tel laisser-aller que cela ressemblait vraiment à on ne sait quoi.

На мгновенье почудилось, что будто слышаны были некогда, под южными звездами, в кафешантане, какие-то малопонятные, полуслепые, но разудалые слова этого марша: Его превосходительство Любил домашних птиц

Et pendant un instant on crut percevoir les paroles de cette marche, entendues jadis dans un café-concert sous les étoiles du Sud, paroles indistinctes, presque incompréhensibles, mais passablement hardies :

И брал под покровительство Хорошеньких девиц ! ! !

Son Excellence monsieur le baron Aimait les oiseaux en cage Et prenait sous sa protection De jolies fillettes bien sages !

А может быть, не было никаких этих слов, а были другие на эту же музыку, какие-то неприличные крайне. Важно не это, а важно то, что в Варьете после всего этого началось что-то вроде столпотворения вавилонского. К Семплеяровской ложе бежала милиция, на барьер лезли любопытные, слышались адские взрывы хохота, бешеные крики, заглушаемые золотым звоном тарелок из оркестра.

Peut-être, d’ailleurs, ces paroles n’avaient-elles jamais existé, et y en avait-il d’autres, franchement inconvenantes, sur le même air. Peu importe. Ce qui importe ici, c’est qu’avec tout cela, le théâtre des Variétés ressemblait maintenant à une espèce de tour de Babel. La milice était accourue dans la loge de Simpleïarov. Des curieux en escaladaient la rambarde pour regarder à l’intérieur, où l’on entendait des éclats de rire infernaux et des cris de rage que couvrait par instants le tintamarre doré des cymbales de l’orchestre.

И видно было, что сцена внезапно опустела и что надувало Фагот, равно как и наглый котяра Бегемот, растаяли в воздухе, исчезли, как раньше исчез маг в кресле с полинявшей обивкой.

Quant à la scène, on s’aperçut soudain qu’elle était vide : Fagot le filou comme l’immonde chat Béhémoth au culot incroyable s’étaient évanouis dans l’air, avaient disparu comme avait disparu, quelque temps auparavant, le magicien dans son fauteuil au tissu passé.

Глава 13. Явление героя

CHAPITRE XIII – Apparition du héros

Итак, неизвестный погрозил Ивану пальцем и прошептал: "Тсс!"

Donc, l’inconnu menaça Ivan du doigt et murmura « Chut ! »

Иван спустил ноги с постели и всмотрелся. С балкона осторожно заглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно лет тридцати восьми.

Ivan posa ses pieds sur la descente de lit et le regarda fixement. C’était un homme de trente-huit ans environ, au visage rasé, aux cheveux noirs, au nez pointu, avec des yeux inquiets et une mèche de cheveux qui pendait sur son front. Du balcon, il regarda prudemment dans la chambre.

Убедившись в том, что Иван один, и прислушавшись, таинственный посетитель осмелел и вошел в комнату. Тут увидел Иван, что пришедший одет в больничное. На нем было белье, туфли на босу ногу, на плечи наброшен бурый халат.

Après avoir prêté l’oreille, et s’être assuré qu’Ivan était seul, le mystérieux visiteur s’enhardit et pénétra dans la chambre. C’est alors qu’Ivan s’aperçut que le nouveau venu était en tenue d’hôpital. Il était en linge de corps, les pieds nus dans des pantoufles, et une robe de chambre marron était jetée sur ses épaules.

Пришедший подмигнул Ивану, спрятал в карман связку ключей, шепотом осведомился: " Можно присесть ? " – и, получив утвердительный кивок, поместился в кресле.

Il fit un clin d’œil à Ivan, cacha dans sa poche un trousseau de clefs, puis demanda en chuchotant : – Je peux m’asseoir un instant ?

– Как же вы сюда попали ? – повинуясь сухому грозящему пальцу, шепотом спросил Иван, – ведь балконные-то решетки на замках ?

Ayant reçu en réponse un signe de tête affirmatif, il s’installa dans un fauteuil. Obéissant à l’injonction menaçante du doigt sec, Ivan demanda à voix basse :

– Решетки-то на замках, – подтвердил гость, – но Прасковья Федоровна – милейший, но, увы, рассеянный человек. Я стащил у нее месяц тому назад связку ключей и, таким образом, получил возможность выходить на общий балкон, а он тянется вокруг всего этажа, и, таким образом, иногда навестить соседа.

– Comment avez-vous fait pour entrer ? Les grillages des balcons sont fermés au verrou, non ? – Les grillages sont fermés au verrou, confirma le visiteur, mais Prascovia Fiodorovna est une personne fort gentille, certes, mais hélas ! distraite. Je lui ai chipé, il y a un mois environ, un trousseau de clefs, de sorte que j’ai la possibilité de sortir sur le balcon commun, et comme il fait le tour de tout l’étage, je peux parfois, de cette manière, rendre visite à mes voisins.

– Раз вы можете выходить на балкон, то вы можете удрать. Или высоко? – заинтересовался Иван.

– Si vous pouvez sortir sur le balcon, vous pouvez aussi vous sauver. Ou bien est-ce trop haut ? demanda Ivan avec intérêt.

– Нет, – твердо ответил гость, – я не могу удрать отсюда не потому, что высоко, а потому, что мне удирать некуда. – И после паузы он добавил: – Итак, сидим ?

– Non, répondit le visiteur d’un ton ferme, si je ne peux pas me sauver d’ici, ce n’est pas parce que c’est trop haut, mais parce que je n’ai nulle part où me sauver. Il fit une pause, puis il ajouta : – Alors, on fait la causette, puisqu’on est dans la même cabane ?

– Сидим, – ответил Иван, вглядываясь в карие и очень беспокойные глаза пришельца.

– D’accord, répondit Ivan en regardant les yeux bruns pleins d’inquiétude du nouveau venu.

– Да... – тут гость вдруг встревожился, – но вы, надеюсь, не буйный ? А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или какой-нибудь иной крик. Успокойте меня, скажите, вы не буйный ?

– Bon… (soudain, l’inconnu parut vivement alarmé) mais dites-moi, vous n’êtes pas violent, j’espère ? Car, sachez-le, je suis incapable de supporter le bruit, le tapage, la violence, et toutes choses de ce genre. Je déteste particulièrement que les gens crient, qu’il s’agisse de cris de douleur, de cris de rage, ou de toute autre sorte de cri. Rassurez-moi, je vous en prie : vous n’êtes pas furieux ?

– Вчера в ресторане я одному типу по морде засветил, – мужественно признался преображенный поэт.

– Hier, au restaurant, j’ai allumé la gueule d’un type, avoua vaillamment le poète transfiguré.

– Основание? – строго спросил гость.

– Quelle raison ? demanda sévèrement le visiteur.

– Да, признаться, без основания, – сконфузившись, ответил Иван.

– Sans aucune raison, je l’avoue, répondit Ivan confus.

– Безобразие, – осудил гость Ивана и добавил: – А кроме того, что это вы так выражаетась: по морде засветил ? Ведь неизвестно, что именно имеется у человека, морда или лицо. И, пожалуй, ведь все-таки лицо. Так что, знаете ли, кулаками... Нет, уж это вы оставьте, и навсегда.

– C’est très laid, conclut l’autre d’un ton réprobateur. En outre, ajouta-t-il, pourquoi vous exprimez-vous ainsi « J’ai allumé la gueule… » ? On ignore, après tout, ce que l’homme possède exactement, une gueule ou un visage. C’est peut-être, tout de même, un visage. De sorte que vous savez frapper à coups de poing… Non, vous allez renoncer à cela pour toujours.

Отчитав таким образом Ивана, гость осведомился:

Ayant ainsi réprimandé Ivan, le visiteur s’informa :

– Профессия?

– Profession ?

– Поэт, – почему-то неохотно признался Иван.

– Poète, répondit Ivan, sans savoir pourquoi, à contrecœur.

Пришедший огорчился.

L’inconnu parut navré.

– Ох, как мне не везет ! – воскликнул он, но тут же спохватился, извинился и спросил: – А как ваша фамилия ? – Бездомный.

– Ah ! je n’ai vraiment pas de chance ! s’écria-t-il, mais il se reprit aussitôt, s’excusa, et demanda : Et quel est votre nom ? – Biezdomny.

– Эх, эх... – сказал гость, морщась.

– Hé ! hé ! ricana l’autre avec une grimace.

– А вам, что же, мои стихи не нравятся ? – с любопытством спросил Иван.

– Eh bien quoi, mes vers ne vous plaisent pas ? demanda Ivan avec curiosité.

– Ужасно не нравятся.

– Ils me font horreur.

– А вы какие читали ?

– Et lesquels avez-vous lus ?

– Никаких я ваших стихов не читал ! – нервно воскликнул посетитель.

– Mais je n’ai jamais lu aucun vers de vous ! s’exclama nerveusement le visiteur.

– А как же вы говорите ?

– Alors, comment pouvez-vous dire… ?

– Ну, что ж тут такого, – ответил гость, – как будто я других не читал ? Впрочем... разве что чудо ? Хорошо, я готов принять на веру. Хороши ваши стихи, скажите сами ?

– Mais enfin, qu’est-ce que c’est que ça ? dit l’inconnu. Comme si je n’en avais pas lu d’autres. D’ailleurs, qu’est-ce que c’est… des merveilles ? Bon, je suis prêt à vous croire sur parole. Vos vers sont bons, allez-vous me dire ?

– Чудовищны ! – вдруг смело и откровенно произнес Иван.

– Ils sont monstrueux ! dit abruptement Ivan, avec courage et sincérité.

– Не пишите больше ! – попросил пришедший умоляюще.

– N’écrivez plus ! implora le visiteur.

– Обещаю и клянусь ! – торжественно произнес Иван.

– C’est promis, juré ! répondit Ivan, solennel.

Клятву скрепили рукопожатием, и тут из коридора донеслись мягкие шаги и голоса.

Cette promesse fut scellée par une poignée de main, mais à ce moment on entendit des pas légers et des voix étouffées dans le couloir.

– Тсс, – шепнул гость и, выскочив на балкон, закрыл за собою решетку.

– Chut ! fit l’inconnu, qui sauta sur le balcon et referma le grillage derrière lui.

Заглянула Прасковья Федоровна, спросила, как Иван себя чувствует и желает ли он спать в темноте или со светом. Иван попросил свет оставить, и Прасковья Федоровна удалилась, пожелав больному спокойной ночи. И когда все стихло, вновь вернулся гость.

C’était Prascovia Fiodorovna qui venait jeter un coup d’œil au malade. Elle demanda à Ivan comment il se sentait, et s’il préférait dormir dans l’obscurité ou avec la lumière. Ivan demanda qu’on lui laisse la lumière, et Prascovia Fiodorovna, après lui avoir souhaité une bonne nuit, s’éloigna. Lorsque tout bruit se fut éteint, le visiteur entra.

Он шепотом сообщил Ивану, что в 119-ю комнату привезли новенького, какого-то толстяка с багровой физиономией, все время бормочущего про какую-то валюту в вентиляции и клянущегося, что у них на Садовой поселилась нечистая сила.

Il apprit en chuchotant à Ivan qu’on avait amené un nouveau à la chambre 199 : un gros à la figure cramoisie, qui ne cessait de marmonner on ne sait quoi à propos de devises dans une bouche d’aération, et de jurer que des esprits malins s’étaient installés rue Sadovaïa.

– Пушкина ругает на чем свет стоит и все время кричит: " Куролесов, бис, бис ! " – говорил гость, тревожно дергаясь. Успокоившись, он сел, сказал: – А впрочем, бог с ним, – и продолжил беседу с Иваном: – Так из-за чего же вы попали сюда ?

– Il injurie Pouchkine comme un charretier et crie tout le temps : « Kouroliessov, bis, bis ! » (dit l’inconnu avec des grimaces anxieuses. Puis, s’étant calmé, il reprit :) Du reste, ça le regarde (et, renouant la conversation avec Ivan :) Pourquoi vous a-t-on amené ici ?

– Из-за Понтия Пилата, – хмуро глянув в пол, ответил Иван.

– À cause de Ponce Pilate, répondit Ivan en regardant le plancher d’un air sombre.

– Как ? – забыв осторожность, крикнул гость и сам себе зажал рот рукой, – потрясающее совпадение ! Умоляю, умоляю, расскажите !

– Quoi ! L’inconnu, oubliant toute prudence, avait crié. Il porta vivement la main à sa bouche, puis dit : – Quelle stupéfiante coïncidence ! Je vous en prie, je vous en prie, racontez !

Почему-то испытывая доверие к неизвестному, Иван, первоначально запинаясь и робея, а потом осмелев, начал рассказывать вчерашнюю историю на Патриарших прудах. Да, благодарного слушателя получил Иван Николаевич в лице таинственного похитителя ключей ! Гость не рядил Ивана в сумасшедшие, проявил величайший интерес к рассказываемому и по мере развития этого рассказа, наконец, пришел в восторг. Он то и дело прерывал Ивана восклицаниями:

Avec une confiance en cet inconnu qui le surprit lui-même, Ivan, d’abord intimidé et bégayant, puis s’enhardissant peu à peu, se mit à raconter son aventure de la veille à l’étang du Patriarche. Et quel auditeur plein de gratitude Ivan Nikolaïevitch avait trouvé là en la personne de ce mystérieux voleur de clefs ! Le visiteur ne rangeait pas Ivan parmi les fous, manifestait le plus vif intérêt pour ce qu’on lui racontait, et en vint même, à mesure que le récit se développait, à montrer de véritables transports d’enthousiasme. C’est ainsi que, de temps à autre, il interrompait Ivan par des exclamations de ce genre :

– Ну, ну ! Дальше, дальше, умоляю вас. Но только, ради всего святого, не пропускайте ничего !

– Oui, oui, ensuite ! Continuez, je vous en supplie ! Mais, au nom de ce que vous avez de plus sacré, n’omettez aucun détail !

Иван ничего и не пропускал, ему самому было так легче рассказывать, и постепенно добрался до того момента, как Понтий Пилат в белой мантии с кровавым подбоем вышел на балкон.

Ivan n’omettait aucun détail – lui-même trouvait plus commode de raconter les choses de cette façon –, et, peu à peu, il arriva ainsi au moment où Ponce Pilate, drapé dans son manteau blanc à doublure sanglante apparaissait sous le péristyle.

Тогда гость молитвенно сложил руки и прошептал:

Le visiteur joignit alors les mains dans un geste de prière et murmura :

– О, как я угадал! О, как я все угадал!

– Oh ! je l’avais deviné ! J’avais tout deviné !

Описание ужасной смерти Берлиоза слушающий сопроводил загадочным замечанием, причем глаза его вспыхнули злобой:

L’auditeur d’Ivan ponctua le récit de l’horrible mort de Berlioz d’une remarque assez énigmatique, tandis qu’un éclair de haine passait dans ses yeux :

– Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было критика Латунского или литератора Мстислава Лавровича, – и исступленно, но беззвучно вскричал: – Дальше !

– Je ne regrette qu’une chose : c’est que le critique Latounski, ou l’écrivain Mstislav Lavrovitch, ne se soit pas trouvé à la place de Berlioz ! Sur quoi il s’exclama, à voix basse mais avec frénésie :

Кот, плативший кондукторше, чрезвычайно развеселил гостя, и он давился от тихого смеха, глядя, как взволнованный успехом своего повествования Иван тихо прыгал на корточках, изображая кота с гривенником возле усов.

– Ensuite ! L’histoire du chat qui voulait payer la receveuse du tramway mit l’inconnu dans une humeur excessivement gaie, et il faillit s’étrangler de rires étouffés lorsqu’il vit Ivan, tout ému par le succès de son récit, sautiller à croupetons pour imiter le chat tenant une pièce de dix kopecks près de ses moustaches.

– И вот, – рассказав про происшествие в Грибоедове, загрустив и затуманившись, Иван закончил: – Я и оказался здесь.

– Et voilà (conclut Ivan après avoir raconté d’un air sombre comme un ciel d’orage ce qui s’était passé à Griboïedov) comment je me suis retrouvé ici.

Гость сочувственно положил руку на плечо бедного поэта и сказал так:

Le visiteur posa une main compatissante sur l’épaule du pauvre poète et dit :

– Несчастный поэт ! Но вы сами, голубчик, во всем виноваты. Нельзя было держать себя с ним столь развязно и даже нагловато. Вот вы и поплатились. И надо еще сказать спасибо, что все это обошлось вам сравнительно дешево.

– Pauvre poète ! Mais tout cela, cher ami, est votre faute. Il ne fallait pas agir avec lui de manière aussi désinvolte, je dirai même impertinente. Vous en supportez les frais, maintenant. Et encore, estimez-vous heureux qu’en somme cela ne vous ait pas coûté trop cher.

– Да кто же он, наконец, такой ? – в возбуждении потрясая кулаками, спросил Иван.

– Mais qui est-il donc, à la fin ? demanda Ivan en levant les bras au ciel, en proie à une vive agitation.

Гость вгляделся в Ивана и ответил вопросом:

Le visiteur scruta Ivan, puis répondit par une question :

– А вы не впадете в беспокойство ? Мы все здесь люди ненадежные... Вызова врача, уколов и прочей возни не будет ?

– Vous n’allez pas vous agiter ? Ici, nous sommes tous fragiles… Il n’y aura pas d’appel de médecins, pas de piqûres, ni d’autres tracas de ce genre ?

– Нет, нет ! – воскликнул Иван, – скажите, кто он такой ?

– Non, non ! s’écria Ivan. Mais dites : qui est-ce ?

– Ну хорошо, – ответил гость и веско и раздельно сказал: – Вчера на Патриарших прудах вы встретились с сатаной.

– Très bien, répondit l’inconnu, et il ajouta, en détachant les mots pour leur donner tout leur poids : Hier, à l’étang du Patriarche, vous avez rencontré Satan.

Иван не впал в беспокойство, как и обещал, но был все-таки сильнейшим образом ошарашен. – Не может этого быть ! Его не существует.

Ivan ne s’agita pas, comme il l’avait promis, mais il n’en fut pas moins fortement abasourdi. – Impossible ! Il n’existe pas !

– Помилуйте ! Уж кому-кому, но не вам это говорить. Вы были одним, по-видимому, из первых, кто от него пострадал. Сидите, как сами понимаете, в психиатрической лечебнице, а все толкуете о том, что его нет. Право, это странно !

– Allons donc ! Que n’importe qui dise cela, je veux bien, mais pas vous ! Vous avez été, selon toute apparence, l’une de ses premières victimes. Vous êtes enfermé, comme vous le voyez vous-même, dans une clinique psychiatrique, et vous venez me raconter qu’il n’existe pas ? Vraiment, c’est étrange !

Сбитый с толку Иван замолчал.

Déconcerté, Ivan se tut.

– Лишь только вы начали его описывать, – продолжал гость, – я уже стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать. И, право, я удивляюсь Берлиозу ! Ну вы, конечно, человек девственный, – тут гость опять извинился, – но тот, сколько я о нем слышал, все-таки хоть что-то читал ! Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения. Его нельзя не узнать, мой друг ! Впрочем, вы... вы меня опять-таки извините, ведь, я не ошибаюсь, вы человек невежественный ?

– Dès que vous avez commencé à le décrire, poursuivit l’inconnu, j’ai deviné à qui vous aviez eu le plaisir, hier, de parler. Et vraiment, Berlioz m’étonne ! Vous, évidemment, vous êtes d’une naïveté virginale – le visiteur s’excusa –, mais lui, à ce que j’ai pu entendre dire, il a tout de même lu certaines choses ! Et les premières paroles de ce professeur ont dissipé tous mes doutes ! On ne pouvait pas ne pas le reconnaître, mon cher ami ! Du reste, vous êtes… excusez-moi encore, mais je suis certain de ne pas me tromper, vous êtes – dis-je – tout à fait ignare ?

– Бесспорно, – согласился неузнаваемый Иван.

– C’est incontestable, convint Ivan, qu’on avait peine, décidément, à reconnaître.

– Ну вот... ведь даже лицо, которое вы описывали... разные глаза, брови ! Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы " Фауст " не слыхали ?

– Eh oui… pourtant, rien qu’au visage que vous m’avez décrit, les yeux différents, les sourcils !… Pardonnez-moi, mais vous n’avez même pas entendu parler, probablement, de l’opéra Faust ?

Иван почему-то страшнейшим образом сконфузился и с пылающим лицом что-то начал бормотать про какую-то поездку в санаторий в Ялту...

Ivan, on ne sait trop pourquoi, parut affreusement confus et, le visage empourpré, balbutia quelque chose à propos d’un séjour à Yalta… dans un établissement thermal…

– Ну вот, ну вот... неудивительно ! А Берлиоз, повторяю, меня поражает. Он человек не только начитанный, но и очень хитрый. Хотя в защиту его я должен сказать, что, конечно, Воланд может запорошить глаза и человеку похитрее.

– Eh oui, eh oui… cela ne m’étonne pas ! Mais Berlioz, je le répète, m’étonne énormément… Non seulement c’était un homme instruit, qui avait beaucoup lu, mais c’était un malin. Quoique je doive dire, pour sa défense, que Woland est capable de jeter de la poudre aux yeux à de plus malins que lui.

– Как?! – в свою очередь крикнул Иван.

– Quoi ? cria Ivan à son tour.

– Тише!

– Hé, chut !

Иван с размаху шлепнул себя ладонью по лбу и засипел:

Ivan se frappa violemment le front de la paume de sa main et siffla :

– Понимаю, понимаю. У него буква " В " была на визитной карточке. Ай-яй-яй, вот так штука ! – он помолчал некоторое время в смятении, всматриваясь в луну, плывущую за решеткой, и заговорил: – Так он, стало быть, действительно мог быть у Понтия Пилата ? Ведь он уж тогда родился ? А меня сумасшедшим называют ! – прибавил Иван, в возмущении указывая на дверь.

– J’y suis, j’y suis ! Sur sa carte de visite, son nom commençait par un « W ». Aïe, aïe, aïe ! c’était donc ça ! Profondément troublé, il se tut un moment, regarda la lune qui voguait derrière le grillage, puis reprit : – Mais alors, c’est vrai, il pouvait réellement être chez Ponce Pilate ? Car, enfin, il était déjà né, à cette époque là ! Et eux qui me traitent de fou ! ajouta Ivan en montrant la porte d’un air indigné.

Горькая складка обозначилась у губ гостя.

Un pli amer apparut au coin des lèvres du visiteur.

– Будем глядеть правде в глаза, – и гость повернул свое лицо в сторону бегущего сквозь облако ночного светила. – И вы и я – сумасшедшие, что отпираться ! Видите ли, он вас потряс – и вы свихнулись, так как у вас, очевидно, подходящая для этого почва. Но то, что вы рассказываете, бесспорно было в действительности. Но это так необыкновенно, что даже Стравинский, гениальный психиатр, вам, конечно, не поверил. Он смотрел вас ? (Иван кивнул. ) Ваш собеседник был и у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь он навестил Москву.

– Regardons la vérité en face, dit-il en tournant la tête vers l’astre de la nuit qui semblait courir à travers les nuages. Vous et moi, nous sommes fous, à quoi bon le nier ! Voyez-vous, il vous a causé un grand choc, et vous avez perdu la boule. Il est vrai, évidemment, que vous lui offriez un terrain favorable. Mais ce que vous m’avez raconté est réellement arrivé, c’est incontestable. Mais c’est si extraordinaire que même Stravinski, qui pourtant est un psychiatre génial, ne vous a évidemment pas cru. Au fait, il vous a vu ? (Ivan acquiesça.) Votre interlocuteur de l’étang du Patriarche était chez Ponce Pilate, et il a déjeuné avec Kant, et maintenant il visite Moscou.

– Да ведь он тут черт знает чего натворит ! Как-нибудь его надо изловить ? – не совсем уверенно, но все же поднял голову в новом Иване прежний, еще не окончательно добитый Иван.

– Mais le diable sait ce qu’il va inventer ici ! Ne faudrait-il pas essayer de s’emparer de lui ? Le nouvel Ivan n’avait pas encore totalement triomphé de l’ancien Ivan et c’est celui-ci qui parlait, sans grande conviction, il est vrai.

– Вы уже пробовали, и будет с вас, – иронически отозвался гость, – и другим тоже пробовать не советую. А что натворит, это уж будьте благонадежны. Ах, ах ! Но до чего мне досадно, что встретились с ним вы, а не я ! Хоть все и перегорело и угли затянулись пеплом, все же, клянусь, что за эту встречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше нечего отдавать. Я нищий !

– Vous avez déjà essayé. Ça ne vous a pas suffi ? répondit ironiquement l’inconnu. Et je ne conseille pas à d’autres de s’y risquer. Quant à ce qu’il va inventer, faites-lui confiance ! Ha, ha ! Mais quel dommage que ce soit vous qui l’ayez rencontré, et pas moi ! Même si le feu avait tout dévoré et réduit en cendres, je vous jure que pour cette rencontre, j’aurais volontiers donné le trousseau de clefs à Prascovia Fiodorovna. Car je n’ai rien d’autre à donner. Je suis pauvre.

– А зачем он вам понадобился ?

– Mais pourquoi désirez-vous le voir ?

Гость долго грустил и дергался, но наконец заговорил:

Il y eut un long silence. Enfin, le visiteur s’arracha à ses tristes méditations et dit, le visage convulsé de douleur :

– Видите ли, какая странная история, я здесь сижу из-за того же, что и вы, именно из-за Понтия Пилата, – тут гость пугливо оглянулся и сказал: – Дело в том, что год тому назад я написал о Пилате роман.

– Voyez-vous, c’est une étrange histoire : je suis ici pour la même raison que vous, c’est-à-dire, précisément, à cause de Ponce Pilate. (L’inconnu regarda craintivement autour de lui et ajouta :) Il y a un an, j’ai écrit un roman sur Ponce Pilate.

– Вы – писатель? – с интересом спросил поэт.

– Vous êtes écrivain ? demanda le poète avec intérêt.

Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:

L’inconnu se rembrunit et, avec un geste menaçant, déclara :

– Я – мастер, – он сделался суров и вынул из кармана халата совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой " М ". Он надел эту шапочку и показался Ивану в профиль и в фас, чтобы доказать, что он – мастер. – Она своими руками сшила ее мне, – таинственно добавил он.

– Je suis le Maître. Il prit un air sévère et tira de la poche de sa robe de chambre une toque noire toute tachée où était brodée en soie jaune la lettre « M ». Il coiffa cette toque et se montra à Ivan de face et de profil, afin de bien convaincre celui-ci qu’il était le Maître. – C’est elle qui l’a faite pour moi, de ses propres mains, ajouta-t-il mystérieusement.

– А как ваша фамилия?

– Et quel est votre nom ?

– У меня нет больше фамилии, – с мрачным презрением ответил странный гость, – я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней.

– Je n’ai plus de nom, répondit l’étrange visiteur avec un sombre dédain. J’y ai renoncé, comme à toutes choses dans la vie. N’en parlons donc plus.

– Так вы хоть про роман скажите, – деликатно попросил Иван.

– Parlez-moi au moins de votre roman, demanda Ivan avec délicatesse.

– Извольте-с. Жизнь моя, надо сказать, сложилась не совсем обыкновенно, – начал гость.

– Soit. L’histoire de ma vie, je dois le dire, n’est pas tout à fait ordinaire, commença le visiteur.

... Историк по образованию, он еще два года тому назад работал в одном из московских музеев, а кроме того, занимался переводами.

… Historien de formation, il travaillait encore, deux ans auparavant, dans un musée de Moscou, et il s’occupait en outre de traductions.

– С какого языка? – с интересом спросил Иван.

– De quelle langue ? s’enquit Ivan, intéressé.

– Я знаю пять языков, кроме родного, – ответил гость, – английский, французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко еще читаю по-итальянски.

– Je connais cinq langues, en plus de ma langue maternelle, répondit l’inconnu : l’anglais, le français, l’allemand, le latin et le grec. Et puis, je lis un peu l’italien.

– Ишь ты! – завистливо шепнул Иван.

– Fichtre ! chuchota le poète avec envie.

Жил историк одиноко, не имея нигде родных и почти не имея знакомых в Москве. И, представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.

… Notre historien vivait seul. Il n’avait pas de parents, et ne connaissait presque personne à Moscou. Et figurez-vous qu’un jour, il gagna cent mille roubles.

– Вообразите мое изумление, – шептал гость в черной шапочке, – когда я сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот же номер, что и в газете ! Облигацию, – пояснил он, – мне в музее дали.

– Vous imaginez mon étonnement, souffla le visiteur, toujours coiffé de sa toque noire, quand, en fouillant dans le panier à linge sale, j’en sortis exactement le numéro qu’il y avait dans le journal ! C’est une obligation de l’État, expliqua-t-il, qu’on m’avait donnée au musée.

Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так: купил книг, бросил свою комнату на Мясницкой...

… Nanti de ses cent mille roubles, le mystérieux visiteur d’Ivan accomplit diverses démarches : il acheta des livres, abandonna la chambre où il logeait, rue Miasnitskaïa…

– Уу, проклятая дыра! – прорычал он.

– Oh ! le maudit trou ! gronda-t-il.

... и нанял у застройщика в переулке близ Арбата... две комнаты в подвале маленького домика в садике. Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате.

… Loua à un entrepreneur de construction, dans une ruelle proche de l’Arbat, deux pièces au sous-sol d’une petite maison enfouie dans un petit jardin, quitta son travail au musée et se mit à écrire un roman sur Ponce Pilate.

– Ах, это был золотой век, – блестя глазами, шептал рассказчик, – совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина с водой, – почему-то особенно горделиво подчеркнул он, – маленькие оконца над самым тротуарчиком, ведущим от калитки. Напротив, в четырех шагах, под забором, сирень, липа и клен. Ах, ах, ах ! Зимою я очень редко видел в оконце чьи-нибудь черные ноги и слышал хруст снега под ними. И в печке у меня вечно пылал огонь ! Но внезапно наступила весна, и сквозь мутные стекла увидел я сперва голые, а затем одевающиеся в зелень кусты сирени. И вот тогда-то, прошлою весной, случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. А это, согласитесь, громадная сумма денег !

– Ah ! c’était l’âge d’or ! chuchota le narrateur, les yeux brillants. Un petit appartement tout à fait isolé, avec une entrée où il y avait même un évier pour l’eau (souligna-t-il, on ne sait pourquoi, avec une fierté particulière), deux petites fenêtres juste à la hauteur du petit trottoir qui menait au portillon du jardin, et à quatre pas de là, devant une palissade, un lilas, un tilleul et un érable. Ah ! ah ! ah ! L’hiver, par la fenêtre, je voyais très rarement passer des pieds noirs qui faisaient crisser la neige. Et jour et nuit, le feu flambait dans mon poêle ! Mais, brusquement, le printemps est venu, et à travers les carreaux troubles, j’ai vu les branches enchevêtrées du lilas, d’abord nues, puis habillées de vert. Et c’est alors, au printemps dernier, qu’il m’est arrivé quelque chose de beaucoup plus admirable que de gagner cent mille roubles. Et pourtant, vous admettrez que c’est une somme énorme !

– Это верно, – признал внимательно слушающий Иван.

– C’est certain, reconnut Ivan, qui écoutait attentivement.

– Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькой комнате, – гость стал отмеривать руками, – так... вот диван, а напротив другой диван, а между ними столик, и на нем прекрасная ночная лампа, а к окошку ближе книги, тут маленький письменный столик, а в первой комнате – громадная комната, четырнадцать метров, – книги, книги и печка. Ах, какая у меня была обстановка ! Необыкновенно пахнет сирень ! И голова моя становилась легкой от утомления, и Пилат летел к концу.

– J’ouvris mes petites fenêtres, et m’installai dans la seconde pièce, une pièce tout à fait minuscule (le narrateur écarta les mains, pour donner une idée de ses dimensions), comme ça. Il y avait là un divan, en face un autre divan, entre les deux une petite table, avec une très jolie lampe de chevet, et, près de la fenêtre, des livres et un petit bureau, tandis que dans la première pièce – une pièce énorme, quatorze mètres ! – il y avait des livres, plein de livres, et le poêle. Ah ! comme j’étais bien installé ! Et quel extraordinaire parfum que celui du lilas ! J’étais si exténué que j’avais la tête légère, légère, et Pilate volait vers sa fin…

– Белая мантия, красный подбой ! Понимаю ! – восклицал Иван.

– Le manteau blanc, la doublure rouge ! Je comprends ! s’écria Ivan.

– Именно так ! Пилат летел к концу, к концу, и я уже знал, что последними словами романа будут: "... пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат ". Ну, натурально, я выходил гулять. Сто тысяч – громадная сумма, и у меня был прекрасный серый костюм. Или отправлялся обедать в какой-нибудь дешевый ресторан. На Арбате был чудесный ресторан, не знаю, существует ли он теперь.

– Précisément ! Pilate volait vers sa fin, vers le point final, et je savais déjà que les derniers mots du roman seraient : « … Le cinquième procurateur de Judée, le chevalier Ponce Pilate. » Naturellement, j’allais parfois me promener. Cent mille, c’est une somme énorme, et j’avais un costume magnifique. Ou bien j’allais déjeuner dans quelque restaurant modeste. Il y en avait un remarquable, place de l’Arbat, je ne sais s’il existe encore.

Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать, глядя на луну:

(À ce moment, les yeux du visiteur s’arrondirent, et il continua à chuchoter, en fixant la lune :)

– Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы ! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете ? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах !

Elle portait un bouquet d’abominables, d’inquiétantes fleurs jaunes. Le diable sait comment elles s’appellent, mais, je ne sais pourquoi, ce sont toujours les premières que l’on voit à Moscou. Et ces fleurs se détachaient avec une singulière netteté sur son léger manteau noir. Elle portait des fleurs jaunes ! Vilaine couleur. Elle allait quitter le boulevard de Tver pour prendre une petite rue, quand elle se retourna. Vous connaissez le boulevard de Tver, n’est-ce pas ? Des milliers de gens y circulaient, mais je vous jure que c’est sur moi, sur moi seul que son regard se posa – un regard anxieux, plus qu’anxieux même – comme noyé de douleur. Et je fus moins frappé par sa beauté que par l’étrange, l’inconcevable solitude qui se lisait dans ses yeux !

Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу...

Obéissant à ce signal jaune, je tournai moi aussi dans la petite rue et suivis ses pas. C’était une rue tortueuse et triste, et nous la suivions en silence, moi d’un côté, elle de l’autre. Et remarquez qu’à part nous, il n’y avait pas une âme dans cette rue. L’idée que je devais absolument lui parler me tourmentait, car j’avais l’angoissante impression que je serais incapable de proférer une parole, et qu’elle allait disparaître, et que je ne la verrais plus jamais.

И, вообразите, внезапно заговорила она:

Et voilà qu’elle me dit tout d’un coup :

– Нравятся ли вам мои цветы ?

« – Mes fleurs vous plaisent-elles ?

Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий довольно-таки, но со срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону и, подходя к ней, ответил:

« Je me rappelle distinctement le timbre de sa voix, une voix assez basse, mais qui se brisait par instants, et – si bête que cela paraisse – il me semblait que l’écho s’en répercutait sur la surface malpropre des murailles jaunes et roulait tout au long de la rue. Je traversai rapidement la chaussée et, m’approchant d’elle, je répondis :

– Нет.

« – Non.

Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину ! Вот так штука, а ? Вы, конечно, скажете, сумасшедший ?

« Elle me regarda avec étonnement, et je compris tout d’un coup – et de la manière la plus inattendue – que depuis toujours je l’aimais, j’aimais cette femme ! Quelle histoire, hein ? Naturellement, vous allez dire que je suis fou ?

– Ничего я не говорю, – воскликнул Иван и добавил: – Умоляю, дальше !

– Je ne dis rien du tout ! se récria Ivan, qui ajouta : Je vous en supplie, continuez !

И гость продолжал:

Et le visiteur continua :

– Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросила так: – Вы вообще не любите цветов ?

– Oui, elle me regarda avec étonnement, puis, au bout d’un moment, elle me demanda : « – Vous n’aimez pas les fleurs ?

В голосе ее была, как мне показалось, враждебность. Я шел с нею рядом, стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал себя стесненным.

« Je crus déceler dans sa voix une certaine hostilité. Je marchais maintenant à côté d’elle, m’efforçant d’adapter mon pas au sien, et, à mon propre étonnement, je ne me sentais aucunement embarrassé.

– Нет, я люблю цветы, только не такие, – сказал я.

« – Si, j’aime les fleurs, dis-je, mais pas celles-ci.

– А какие?

« – Lesquelles, alors ?

– Я розы люблю.

« – J’aime les roses.

Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках.

« Je regrettai immédiatement mes paroles, car elle sourit d’un air coupable et jeta son bouquet dans le caniveau. Je restai un instant déconcerté par son geste, puis je ramassai le bouquet et le lui tendis, mais elle le repoussa avec un sourire amusé, et je le gardai à la main.

Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли рядом.

« Nous marchâmes ainsi quelque temps en silence. Puis, tout à coup, elle me prit les fleurs des mains, les jeta sur la chaussée, glissa sa main gantée de dentelle noire dans la mienne, et nous nous remîmes en route côte à côte.

– Дальше, – сказал Иван, – и не пропускайте, пожалуйста, ничего.

– Ensuite ? dit Ivan. Et je vous en prie, n’omettez aucun détail !

– Дальше ? – переспросил гость, – что же, дальше вы могли бы и сами угадать. – Он вдруг вытер неожиданную слезу правым рукавом и продолжал: – Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих !

– Ensuite ? répéta l’inconnu. Eh bien, ce qui se passa ensuite n’est pas difficile à deviner. (Il essuya furtivement, de sa manche droite, une larme inattendue, et poursuivit :) « L’amour surgit devant nous comme surgit de terre l’assassin au coin d’une ruelle obscure et nous frappa tous deux d’un coup. Ainsi frappe la foudre, ainsi frappe le poignard !

Так поражает молния, так поражает финский нож ! Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и что она жила с другим человеком, и я там тогда... с этой, как ее...

Elle affirma d’ailleurs par la suite que les choses ne s’étaient pas passées ainsi, puisque nous nous aimions, évidemment, depuis très longtemps, depuis toujours, sans nous connaître, sans nous être jamais vus, et qu’elle-même vivait avec un autre homme et moi, euh… avec cette euh… comment déjà ?…

– С кем? – спросил Бездомный.

– Avec qui ? demanda Biezdomny.

– С этой... ну... этой, ну... – ответил гость и защелкал пальцами.

– Eh bien, avec euh… avec cette euh…, dit le visiteur en faisant claquer ses doigts d’un geste impatient.

– Вы были женаты ?

– Vous étiez mariés ?

– Ну да, вот же я и щелкаю... на этой... Вареньке, Манечке... нет, Вареньке... еще платье полосатое... музей... впрочем, я не помню.

– Mais oui, et je cherche justement… avec cette Varienka ?… Manietchka ?… Non, Varienka ?… avec sa robe rayée, là, au musée… Ah ! bref, j’ai oublié.

Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.

« Donc, elle me disait qu’elle était sortie ce jour-là avec des fleurs jaunes pour qu’enfin je la rencontre, et que si cela ne s’était pas produit elle se serait empoisonnée, car son existence était vide.

Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у кремлевской стены на набережной.

« Oui, l’amour nous frappa comme l’éclair. Je le sus le jour même, une heure plus tard, quand nous nous retrouvâmes, sans avoir vu aucune des rues où nous étions passés, sur les quais au pied des murailles du Kremlin.

Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет. На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москве-реке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой.

« Nous causions comme si nous nous étions quittés la veille, comme si nous nous connaissions depuis de nombreuses années. Nous convînmes de nous retrouver le lendemain au même endroit, au bord de la Moskova. Et nous nous y retrouvâmes en effet. Le soleil de mai nous inondait de lumière. Et bientôt, très bientôt, cette femme devint secrètement mon épouse.

Она приходила ко мне каждый день, а ждать ее я начинал с утра. Ожидание это выражалось в том, что я переставлял на столе предметы. За десять минут я садился к оконцу и начинал прислушиваться, не стукнет ли ветхая калитка. И как курьезно: до встречи моей с нею в наш дворик мало кто приходил, просто сказать, никто не приходил, а теперь мне казалось, что весь город устремился в него. Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите, на уровне моего лица за оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну, кому нужен точильщик в нашем доме ? Что точить ? Какие ножи ?

Elle venait désormais chez moi tous les jours, et je commençais à l’attendre dès le matin. Je manifestais mon impatience, tout d’abord, en déplaçant inutilement les objets sur la table. Dix minutes avant l’heure de sa venue, je m’asseyais sous la fenêtre et je prêtais l’oreille, dans l’espoir d’entendre le grincement du vieux portillon. Et voyez comme c’est curieux, jusqu’alors, notre petite maison recevait rarement des visites – disons, plus simplement, qu’il n’y venait personne –, mais maintenant, j’avais l’impression que toute la ville s’y donnait rendez-vous. « Le portillon battait, mon cœur battait, et à hauteur de ma figure, derrière la vitre, je voyais apparaître, immanquablement, une paire de bottes sales. Un rémouleur. Mais qui, dans la maison, avait besoin d’un rémouleur ? Pour aiguiser quoi ? Quels couteaux ?

Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я испытывал не менее десяти. Я не лгу. А потом, когда приходил ее час и стрелка показывала полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с черными замшевыми накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками.

« Le portillon ne grinçait pour elle qu’une fois, mais auparavant, je ne mens pas, mon cœur avait battu au moins dix fois. Ensuite, quand son heure arrivait, quand l’aiguille marquait midi, il ne cessait plus de battre à grands coups, jusqu’au moment où, sans heurt ni grincement, presque sans aucun bruit, s’encadraient dans l’étroite fenêtre ses souliers à nœud de daim noir fermé par une boucle d’acier brillant.

Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но исчезала туфля, черный шелк, заслоняющий свет, исчезал, – я шел ей открывать.

« Parfois mutine, elle s’arrêtait près de la seconde fenêtre, qu’elle frappait légèrement de la pointe du pied. En moins d’une seconde, je me précipitais à cette fenêtre, mais son soulier et la soie noire de son bas, qui masquaient le jour, disparaissaient aussitôt – et j’allais lui ouvrir.

Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так никогда и не бывает. Не знал ее муж, не знали знакомые. В стареньком особнячке, где мне принадлежал этот подвал, знали, конечно, видели, что приходит ко мне какая-то женщина, но имени ее не знали.

« Personne ne connaissait notre liaison. Je m’en porte garant, bien que ce soit là, généralement, chose impossible. Son mari l’ignorait, ainsi que leurs amis. Dans la vieille maison particulière dont j’occupais le sous-sol, on était au courant, bien sûr, on voyait bien qu’une femme venait chez moi, mais on ignorait son nom.

– А кто она такая? – спросил Иван, в высшей степени заинтересованный любовной историей.

– Qui est-elle donc ? demanda Ivan, intéressé au plus haut point par cette histoire d’amour.

Гость сделал жест, означавший, что он никогда и никому этого не скажет, и продолжал свой рассказ.

Le visiteur fit un geste qui signifiait qu’il ne le dirait jamais, à personne, et poursuivit son récit.

Ивану стало известным, что мастер и незнакомка полюбили друг друга так крепко, что стали совершенно неразлучны. Иван представлял себе ясно уже и две комнаты в подвале особнячка, в которых были всегда сумерки из-за сирени и забора. Красную потертую мебель, бюро, на нем часы, звеневшие каждые полчаса, и книги, книги от крашеного пола до закопченного потолка, и печку.

Ivan apprit donc que le Maître et l’inconnue s’aimèrent si fort qu’ils devinrent absolument inséparables. Maintenant, Ivan n’avait aucune difficulté à imaginer le sous-sol de la vieille maison, avec ses deux pièces où régnait toujours une demi-obscurité, à cause du lilas et de la palissade, les vieux meubles brun-rouge délabrés, le bureau avec sa pendule qui sonnait toutes les demi-heures et les livres, les livres qui s’entassaient depuis le plancher de bois peint jusqu’au plafond enfumé, et le poêle.

Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни своей связи пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка сама судьба и что созданы они друг для друга навек.

Ivan apprit que le visiteur et son épouse secrète en étaient venus, dès les premiers jours de leur liaison, à la conclusion que c’était le destin lui-même qui les avait réunis au coin du boulevard de Tver, et qu’ils avaient été créés l’un pour l’autre, à jamais.

Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день возлюбленные. Она приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, где находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной, на деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и накрывала его в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить последний приют, влюбленные растапливали печку и пекли в ней картофель. От картофеля валил пар, черная картофельная шелуха пачкала пальцы. В подвальчике слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождя обломанные веточки, белые кисти.

Ivan apprit, par le récit de son hôte, comment les amoureux passaient la journée. Elle arrivait et, avant toute chose, mettait un tablier. Dans l’étroite entrée où se trouvait l’évier qui, on ne sait pourquoi, faisait l’orgueil du pauvre malade, elle allumait un réchaud à pétrole sur une table de bois et préparait le déjeuner qu’elle servait ensuite sur la table ovale de la première pièce. Quand vinrent les orages de mai et que les eaux, roulant à grand bruit devant leurs fenêtres aveuglées, s’engouffraient sous le porche et menaçaient de noyer leur dernier refuge, les amants rallumaient le poêle et y cuisaient des pommes de terre. Et des jets de vapeur sortaient des pommes de terre brûlantes, dont la peau noircie leur tachait les doigts. Du sous-sol de la petite maison montaient des rires, tandis que les arbres du jardin, dévastés par la pluie, laissaient tomber sur le sol des branches brisées couvertes de grappes de fleurs blanches.

Когда кончились грозы и пришло душное лето, в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы. Тот, кто называл себя мастером, работал лихорадочно над своим романом и этот роман поглотил и незнакомую.

Lorsque les orages firent place à la lourde chaleur de l’été, un vase de roses fit son apparition, ces roses qu’ils aimaient tous les deux et qu’ils avaient si longtemps attendues. Celui qui se qualifiait lui-même de Maître travaillait avec fièvre à son roman, et l’inconnue, elle aussi, s’y absorbait toute.

– Право, временами я начинал ревновать ее к нему – шептал пришедший с лунного балкона ночной гость Ивану.

– Vrai, par moments, j’en devenais jaloux, murmura à Ivan le visiteur nocturne surgi du balcon inondé de lune.

Запустив в волосы тонкие с остро отточенными ногтями пальцы, она без конца перечитывала написанное, а перечитав, шила вот эту самую шапочку. Иногда она сидела на корточках у нижних полок или стояла на стуле у верхних и тряпкой вытирала сотни пыльных корешков. Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть мастером. Она нетерпеливо дожидалась этих обещанных уже последних слов о пятом прокураторе Иудеи, нараспев и громко повторяла отдельные фразы, которые ей нравились, и говорила, что в этом романе ее жизнь.

Enfonçant dans ses cheveux ses doigts fins aux ongles taillés en longues pointes, elle relisait interminablement ce qu’il avait écrit. Quand enfin elle avait terminé, elle se remettait à broder la toque noire. Parfois, elle s’accroupissait près des étagères inférieures, ou se dressait sur la pointe des pieds pour atteindre les rayons supérieurs, et passait un chiffon sur les centaines de livres poussiéreux. Elle le pressait, lui prédisait la gloire, et c’est ainsi qu’elle se mit à l’appeler « Maître ». Elle attendait impatiemment les derniers mots promis sur le cinquième procurateur de Judée, elle récitait d’une voix chantante des phrases entières qui lui avaient plu, et elle disait que ce roman était sa vie.

Он был дописан в августе месяце, был отдан какой-то безвестной машинистке, и та перепечатала его в пяти экземплярах. И, наконец, настал час, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь.

Il fut achevé au mois d’août, et remis à une dactylographe inconnue qui le tapa en cinq exemplaires. Enfin, l’heure vint où il fallut quitter le refuge secret et rentrer dans la vie.

– И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнь кончилась, – прошептал мастер и поник головой, и долго качалась печальная черная шапочка с желтой буквой " М ". Он повел дальше свой рассказ, но тот стал несколько бессвязен. Можно было понять только одно, что тогда с гостем Ивана случилась какая-то катастрофа.

– Et je rentrai dans la vie avec mon roman sous le bras, et c’est alors que ma vie prit fin, murmura le Maître en baissant la tête, et, pendant un long moment, Ivan le vit hocher faiblement sa triste toque noire, avec son « M » jaune. Il poursuivit son récit, mais celui-ci devint quelque peu décousu : tout ce qu’Ivan put comprendre, c’est qu’une sorte de catastrophe survint alors dans la vie de son hôte.

– Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда все уже кончилось и гибель моя налицо, вспоминаю о нем с ужасом ! – торжественно прошептал мастер и поднял руку. – Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил !

– J’entrais pour la première fois dans le monde de la littérature, mais maintenant que tout est fini, maintenant que ma perte est consommée, je ne m’en souviens qu’avec horreur ! chuchota le Maître d’un ton solennel, en levant le bras. Quel coup terrible il m’a porté, ah ! il m’a tué !

– Кто ? – чуть слышно шепнул Иван, опасаясь перебивать взволнованного рассказчика.

– Qui donc ? demanda Ivan dans un murmure à peine audible, tant il craignait d’interrompre le narrateur, visiblement bouleversé.

– Да редактор, я же говорю, редактор. Да, так он прочитал. Он смотрел на меня так, как будто у меня щека была раздута флюсом, как-то косился на угол и даже сконфуженно хихикнул. Он без нужды мял манускрипт и крякал. Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими. Не говоря ничего по существу романа, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда я взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже задал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумил сочинить роман на такую странную тему ?

– Mais je vous le dis : le rédacteur – le rédacteur en chef ! Donc, ayant lu mon roman, il me regarda comme si j’avais un phlegmon à la joue, puis se mit à loucher vers le coin de la pièce et eut même un petit rire confus. Sans aucune raison, il chiffonnait le manuscrit, tout en couinant comme un canard. Les questions qu’il me posa me semblèrent folles. Sans dire un mot du roman lui-même, il me demanda qui j’étais et d’où je sortais, si j’écrivais depuis longtemps et pourquoi on n’avait encore jamais entendu parler de moi, et il me posa même une question, à mon sens, parfaitement idiote : qui avait bien pu me mettre en tête d’écrire un roman sur un sujet aussi étrange ?

Наконец, он мне надоел, и я спросил его напрямик, будет ли он печатать роман или не будет.

À la fin, comme il m’assommait, je lui demandai carrément si, oui ou non, il allait publier mon livre.

Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что самолично решить этот вопрос он не может, что с моим произведением должны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович. Он просил меня прийти через две недели.

Il se mit alors à se trémousser, à bredouiller je ne sais quoi d’un air gêné, et finit par me dire qu’il n’avait pas le pouvoir de résoudre seul cette question et que mon œuvre devait être soumise à d’autres membres de la rédaction, c’est-à-dire aux critiques Latounski et Ariman et à l’écrivain Mstislav Lavrovitch. Il me demanda de revenir dans quinze jours.

Я пришел через две недели и был принят какой-то девицей со скошенными к носу от постоянного вранья глазами.

Je revins donc quinze jours après, et fus reçu par une jeune fille dont les yeux regardaient le bout de son nez, à cause de son habitude de mentir constamment.

– Это Лапшенникова, секретарь редакции, – усмехнувшись, сказал Иван, хорошо знающий тот мир, который так гневно описывал его гость.

– C’est Lapchennikova, la secrétaire de rédaction, dit en riant Ivan, qui connaissait fort bien ce monde que le visiteur décrivait avec tant de courroux.

– Может быть, – отрезал тот, – так вот, от нее я получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрепанный. Стараясь не попадать своими глазами в мои, Лапшенникова сообщила мне, что редакция обеспечена материалами на два года вперед и что поэтому вопрос о напечатании моего романа, как она выразилась, отпадает.

– C’est possible, coupa celui-ci. En tout cas, elle me rendit mon roman, bien taché de graisse et dans un état parfaitement lamentable. Puis, en s’efforçant de ne pas me regarder dans les yeux, cette Lapchennikova m’informa que la rédaction avait de la matière pour deux ans d’avance et que, par conséquent, la question de la publication de mon roman, comme elle dit, « tombait d’elle-même ».

– Что я помню после этого ? – бормотал мастер, потирая висок, – да, осыпавшиеся красные лепестки на титульном листе и еще глаза моей подруги. Да, эти глаза я помню.

« Voyons, qu’est-ce que je me rappelle, après cela ? marmonna le Maître en se passant la main sur le front. Ah ! oui : les pétales de roses rouges qui tombaient sur la page de titre, et puis les yeux de mon amie. Oui, je me rappelle ces yeux.

Рассказ Иванова гостя становился все путанее, все более наполнялся какими-то недомолвками. Он говорил что-то про косой дождь, и отчаяние в подвальном приюте, о том, что ходил куда-то еще. Шепотом вскрикивал, что он ее, которая толкала его на борьбу, ничуть не винит, о нет, не винит !

Le récit du visiteur se fit de plus en plus embrouillé, de plus en plus entrecoupé de réticences et d’omissions. Il parla vaguement de pluie oblique et désolation dans le refuge du sous-sol, et d’on ne sait trop quelles nouvelles démarches de sa part. Mais il s’exclama, dans un souffle, que si elle l’avait poussé à la lutte, il ne lui en faisait aucun reproche – oh non ! –, aucun reproche.

– Помню, помню этот проклятый вкладной лист в газету, – бормотал гость, рисуя двумя пальцами рук в воздухе газетный лист, и Иван догадался из дальнейших путаных фраз, что какой-то другой редактор напечатал большой отрывок из романа того, кто называл себя мастером.

По словам его, прошло не более двух дней, как в другой газете появилась статья критика Аримана, которая называлась " Враг под крылом редактора ", в которой говорилось, что Иванов гость, пользуясь беспечностью и невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа. Далее, как услышал Иван, произошло нечто внезапное и странное. Однажды герой развернул газету и увидел в ней статью критика Аримана, которая называлась « Вылазка врага » и где Ареман предупреждал всех и каждого, что он, то есть наш герой сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа.

Ensuite, comme l’apprit Ivan, il s’était produit quelque chose de tout à fait bizarre et inattendu. Un jour, notre héros, ouvrant son journal, y trouva un article du critique Ariman, intitulé « L’ennemi monte à l’attaque », où ledit Ariman avertissait tout un chacun qu’il – notre héros – avait tenté de faire imprimer subrepticement une apologie de Jésus-Christ.

– А, помню, помню ! – вскричал Иван. – Но я забыл, как ваша фамилия !

– Ah ! oui ! Je me souviens de ça ! s’écria Ivan. Mais j’ai oublié votre nom.

– Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет больше, – ответил гость. – Дело не в ней. Через день в другой газете за подписью Мстислава Лавровича обнаружилась другая статья, где автор ее предполагал ударить, и крепко ударить, по Пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить (опять это проклятое слово ! ) ее в печать.

– Laissons mon nom de côté, je vous le répète, je n’en ai plus, dit le visiteur. La question n’est pas là. Le lendemain, dans un autre journal, je découvris, sous la signature de Mstislav Lavrovitch, un autre article dont l’auteur proposait de porter un coup, et un coup très dur, à toute cette pilaterie ainsi qu’à la grenouille de bénitier qui avait essayé de la faire publier subrepticement (encore ce maudit terme).

Остолбенев от этого слова " Пилатчина ", я развернул третью газету. Здесь было две статьи: одна – Латунского, а другая – подписанная буквами " Н. Э. ". Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась статья Латунского " Воинствующий старообрядец ". Я так увлекся чтением статей о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть ) предстала предо мною с мокрым зонтиком в руках и мокрыми же газетами. Глаза ее источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем, хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского.

« C’est la première fois que je voyais ce mot : “pilaterie” et, encore tout étonné, j’ouvris un troisième journal. Il y avait, cette fois, deux articles : un de Latounski, et un autre signé des initiales N.E. Eh bien, je vous l’assure, les œuvres d’Ariman et de Lavrovitch peuvent être considérées comme du badinage en comparaison de ce qu’écrivait Latounski. Qu’il me suffise de vous dire que son article s’intitulait : « Un vieux croyant militant. » Je fus tellement absorbé par la lecture de cet article que je ne m’aperçus de sa présence (j’avais oublié de fermer la porte) que quand elle fut devant moi, tenant son parapluie mouillé et des journaux, mouillés eux aussi. Ses yeux lançaient des éclairs et ses mains, glacées, tremblaient. Elle se jeta d’abord à mon cou et m’embrassa, puis d’une voix rauque, en frappant du poing sur la table, elle déclara qu’elle allait empoisonner Latounski.

Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.

Ivan eut un petit gémissement confus, mais ne dit rien.

(– Настали совершенно безрадостные дни. Роман был написан, больше делать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на коврике на полу у печки и смотрели на огонь. Впрочем, теперь мы больше расставались, чем раньше. Она стала уходить гулять. А со мной случилась оригинальность, как нередко бывало в моей жизни... У меня неожиданно завелся друг. Да, да, представьте себе, я в общем не склонен сходиться с людьми, обладаю чертовой странностью: схожусь с людьми туго, недоверчив, подозрителен. И – представьте себе, при этом обязательно ко мне проникает в душу кто-нибудь непредвиденный, неожиданный и внешне-то черт знает на что похожий, и он-то мне больше всех и понравится. Так вот в то проклятое время открылась калиточка нашего садика, денек еще, помню, был такой приятный, осенний. Ее не было дома.

« Vinrent alors les longues et lugubres journées d’automne, continua le visiteur. Le monstrueux échec de mon roman m’avait, pour ainsi dire, arraché une partie de mon âme. Au fond, je n’avais plus rien à faire, et ma vie se passait à attendre un rendez-vous après l’autre. C’est alors qu’il m’arriva quelque chose – le diable sait quoi, mais quelque chose que Stravinski, sans doute, a su comprendre depuis longtemps. Pour tout dire, je fus saisi d’angoisses, et je me mis à avoir des pressentiments.

И в калиточку вошел человек. Он прошел в дом по какому-то делу к моему застройщику, потом сошел в садик и как-то очень быстро свел со мной знакомство. Отрекомендовался он мне журналистом. Понравился он мне до того, вообразите, что я его до сих пор иногда вспоминаю и скучаю о нем. Дальше – больше, он стал заходить ко мне. Я узнал, что он холост, что живет рядом со мной примерно в такой же квартирке, но что ему тесно там, и прочее. К себе как-то не звал. Жене моей он не понравился до чрезвычайности. Но я заступился за него. Она сказала:

– Делай, как хочешь, но говорю тебе, что этот человек производит на меня впечатление отталкивающее. Я рассмеялся. Да, но чем, собственно говоря, он меня привлек ? Дело в том, что вообще человек без сюрприза внутри, в своем ящике, неинтересен. Такой сюрприз в своем ящике Алоизий (да, я забыл сказать, что моего нового знакомого звали Алоизий Могарыч ) – имел. Именно, нигде до того я не встречал и уверен, что нигде не встречу человека такого ума, каким обладал Алоизий. Если я не понимал смысла какой-нибудь заметки в газете, Алоизий объяснял мне ее буквально в одну минуту, причем видно было, что объяснение это ему не стоило ровно ничего.

То же самое с жизненными явлениями и вопросами. Но этого было мало. Покорил меня Алоизий своею страстью к литературе. Он не успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему мой роман весь от корки до корки, причем о романе он отозвался очень лестно, но с потрясающей точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все замечания редактора, касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз. Кроме того, он совершенно точно объяснил мне, и я догадывался, что это безошибочно, почему мой роман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава такая-то идти не может... )

– Настали безрадостные осенние дни – продолжал гость. Чудовищная неудача с этим романом как бы вынула у меня часть души. По существу говоря мне больше нечего было делать и жил я от свидания к свиданию. И вот в это время случилось что-то со мною, черт знает что, в чем Стравинский наверно давно уже разобрался. Именно нашла на меня тоска и появились какие-то предчувствия. Статьи, заметьте, не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше их появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией была стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон. Мне все казалось, – и я не мог от этого отделаться, – что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим. А затем, представьте себе, наступила третья стадия – страха. Нет, не страха этих статей, поймите, а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Мне казалось в особенности, когда я засыпал, что какой-то очень гибкий и холодный спрут своими щупальцами подбирается непосредственно и прямо к моему сердцу. И спать мне пришлось с огнем.

« Les articles, remarquez-le bien, continuaient. Les premiers, je n’avais fait qu’en rire. Mais plus il en paraissait, plus mon attitude à leur égard se modifiait. Après l’amusement, vint un stade d’étonnement. À chaque ligne, littéralement à chaque ligne de ces articles, on sentait un manque de conviction, une fausseté extraordinaires, en dépit de leur ton convaincu et menaçant. Il m’a toujours semblé – et je n’ai pas pu me défaire de cette idée – que les auteurs de ces articles ne disaient pas ce qu’ils auraient voulu dire, et que c’était cela, justement, qui provoquait leur fureur. Ensuite – figurez-vous cela – commença un troisième stade : le stade de la peur. Peur, non pas de ces articles, comprenez-moi bien, mais peur d’autres choses, de choses sans aucun rapport avec eux, ni avec le roman. « Ainsi, par exemple, j’avais maintenant peur de l’obscurité. Bref, j’étais dans un état de morbidité psychique. J’avais l’impression, surtout quand je fermais les yeux pour m’endormir, qu’une sorte de pieuvre, excessivement flexible et froide, allongeait – furtivement mais inexorablement – ses tentacules vers mon cœur. Et il me fallut dormir avec la lumière.

Моя возлюбленная очень изменилась (про спрута я ей, конечно, не говорил. Но она видела, что со мной творится что-то неладное ), похудела и побледнела, перестала смеяться и все просила меня простить ее за то, что она советовала мне напечатать отрывок. Она говорила, чтобы я, бросив все, уехал на юг к Черному морю, истратив на эту поездку все оставшиеся от ста тысяч деньги.

« Ma bien-aimée en fut visiblement et profondément affectée (je ne lui parlai pas de la pieuvre, naturellement, mais elle vit bien que quelque chose, en moi, n’allait pas du tout). Elle devint maigre et pâle, cessa complètement de rire et se mit à m’implorer, à tout propos, de lui pardonner de m’avoir conseillé de faire publier un extrait de mon roman. Elle me supplia de tout quitter et de partir pour le Midi, au bord de la mer Noire, et de consacrer à ce voyage tout ce qui restait des cent mille roubles.

Она была очень настойчива, а я, чтобы не спорить (что-то подсказывало мне, что не придется уехать к Черному морю ), обещал ей это сделать на днях. Но она сказала, что она сама возьмет мне билет. Тогда я вынул все свои деньги, то есть около десяти тысяч рублей, и отдал ей.

Elle insista tellement que, pour éviter des discussions – quelque chose me disait que le voyage sur la mer Noire n’aurait pas lieu –, je promis de lui obéir d’ici à quelques jours. Mais elle me dit qu’elle irait elle-même chercher mon billet. Je pris alors tout l’argent qui me restait, soit environ dix mille roubles, et le lui remis.

– Зачем так много? – удивилась она.

« – Mais pourquoi ? C’est trop, s’étonna-t-elle.

Я сказал что-то вроде того, что боюсь воров и прошу ее поберечь деньги до моего отъезда. Она взяла их, уложила в сумочку, стала целовать меня и говорить, что ей легче было бы умереть, чем покидать меня в таком состоянии одного, но что ее ждут, что она покоряется необходимости, что придет завтра. Она умоляла меня не бояться ничего.

« Je lui expliquai vaguement que je craignais les voleurs, et que je lui demandais de garder cet argent jusqu’à mon départ. Elle le prit donc et le rangea dans son sac, puis elle m’embrassa en me disant qu’elle préférait mourir plutôt que de me laisser seul dans cet état, mais qu’on l’attendait et qu’elle devait donc se soumettre à la nécessité, mais qu’elle reviendrait demain. Elle me supplia de n’avoir peur de rien.

Это было в сумерки, в половине октября. И она ушла. Я лег на диван и заснул, не зажигая лампы. Проснулся я от ощущения, что спрут здесь. Шаря в темноте, я еле сумел зажечь лампу. Карманные часы показывали два часа ночи. Я лег заболевающим, а проснулся больным. Мне вдруг показалось, что осенняя тьма выдавит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как в чернилах. Я стал человеком, который уже не владеет собой. Я вскрикнул, и у меня явилась мысль бежать к кому-то, хотя бы к моему застройщику наверх. Я боролся с собой как безумный. У меня хватило сил добраться до печки и разжечь в ней дрова. Когда они затрещали и дверца застучала, мне как будто стало немного легче. Я кинулся в переднюю и там зажег свет, нашел бутылку белого вина, откупорил ее и стал пить прямо из горлышка. От этого страх притупился несколько-настолько, по крайней мере, что я не побежал к застройщику и вернулся к печке. Я открыл дверцу, так что жар начал обжигать мне лицо и руки, и шептал:

« C’était à la mi-octobre, au crépuscule. Elle s’en alla. Je m’étendis sur mon divan sans allumer la lampe, et m’endormis. Et soudain, je m’éveillai avec la sensation que la pieuvre était là. Tâtonnant dans le noir, j’eus peine à trouver la lampe, que j’allumai. Ma montre indiquait deux heures du matin. Je m’étais endormi souffrant, je me réveillais franchement malade. Il me sembla soudain que les ténèbres de la nuit d’automne allaient enfoncer la fenêtre et rouler dans la chambre, et que j’allais m’y noyer comme dans un flot d’encre. J’étais désormais comme un homme incapable de se maîtriser. Je criai, et la pensée me vint de me précipiter chez quelqu’un, n’importe qui, fût-ce même mon propriétaire, là-haut dans la maison. Je luttai contre moi-même comme un insensé. Je trouvai la force de me traîner jusqu’au poêle et d’y allumer un feu de bois. Quand il se mit à crépiter, je claquai la porte du poêle et me sentis un peu mieux. Je me précipitai dans l’entrée, fis de la lumière, trouvai une bouteille de vin blanc, la débouchai et me mis à boire au goulot. Mon épouvante en fut quelque peu atténuée – tout au moins au point de m’empêcher de courir chez mon propriétaire –, et je revins près du poêle. J’en ouvris la porte, de sorte que la chaleur commença à me cuire le visage et les mains, et je murmurai :

– Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди !

« – Puisses-tu deviner qu’il m’est arrivé malheur… Viens, viens !…

Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь. Тогда случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа и черновые тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что исписанная бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал их между поленьями и кочергой трепал листы. Пепел по временам одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопротивляясь, все же погибал. Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна неудержимо поднималась снизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней. Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал их.

« Mais personne ne vint. Dans le poêle, le feu ronflait, et la pluie cinglait les vitres. C’est alors qu’eut lieu le dernier événement. Je sortis d’un tiroir les lourdes copies du roman, ainsi que le brouillon manuscrit, et entrepris de tout brûler. C’était terriblement difficile, car le papier couvert d’écriture brûle mal. Je me cassai les ongles à déchirer les cahiers, puis debout devant le poêle, je les glissai un à un entre les bûches et remuai les feuilles à coups de tisonnier. Par moments, malgré mes efforts, la cendre prenait le dessus et étouffait les flammes, mais je me battais avec elle et le roman, en dépit d’une résistance acharnée, succombait. Les mots familiers surgissaient devant mes yeux. Une teinte jaune montait irrésistiblement à l’assaut des pages, mais les mots s’y voyaient encore. Ils ne s’effaçaient que lorsque le papier devenait noir. Tisonnier au poing, j’achevais alors de les écraser avec fureur.

В это время в окно кто-то стал царапаться тихо. Сердце мое прыгнуло, и я, погрузив последнюю тетрадь в огонь, бросился отворять. Кирпичные ступеньки вели из подвала к двери на двор. Спотыкаясь, я подбежал к ней и тихо спросил: – Кто там ?

« À ce moment, quelqu’un gratta doucement à la fenêtre. Mon cœur bondit dans ma poitrine. Je plongeai le dernier cahier dans les flammes et me précipitai pour ouvrir. Un petit escalier de briques conduisait du sous-sol à la porte de la cour. Je courus jusqu’à celle-ci en trébuchant et demandai à voix basse : « – Qui est là ?

И голос, ее голос, ответил мне:

« Et une voix – sa voix à elle – répondit :

– Это я.

« – C’est moi…

Не помня как, я совладал с цепью и ключом. Лишь только она шагнула внутрь, она припала ко мне, вся мокрая, с мокрыми щеками и развившимися волосами, дрожащая. Я мог произнести только слово:

« Je ne me rappelle pas comment je vins à bout de la chaîne et de la clef. Dès qu’elle fut entrée, elle se serra contre moi, toute trempée et tremblante, les cheveux défaits et les joues mouillées. Je ne pus prononcer qu’un seul mot :

– Ты... ты ? – и голос мой прервался, и мы побежали вниз. Она освободилась в передней от пальто, и мы быстро вошли в первую комнату. Тихо вскрикнув, она голыми руками выбросила из печки на пол последнее, что там оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату сейчас же. Я ногами затоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и судорожно.

« – Toi… toi ?… et ma voix se brisa, et nous descendîmes les marches en courant. « Dans l’entrée, elle se débarrassa de son manteau, et nous gagnâmes aussitôt la grande pièce. Avec un faible cri elle arracha du poêle, de ses mains nues, le dernier paquet de feuilles que les flammes avaient commencé de ronger par en dessous, et elle le jeta sur le plancher. Aussitôt, la fumée envahit la chambre. J’éteignis les flammes en les piétinant, tandis qu’elle s’effondrait sur le divan et se mettait à sangloter convulsivement, sans pouvoir se retenir.

Когда она утихла, я сказал:

« Quand elle fut un peu calmée, je lui dis :

– Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно.

« – J’ai pris ce roman en haine, et j’ai peur. Je suis malade, la terreur me ronge.

Она поднялась и заговорила: – Боже, как ты болен. За что это, за что ? Но я тебя спасу, я тебя спасу. Что же это такое ?

« Elle se leva vivement et dit : « – Mon Dieu, comme tu es mal ! Pourquoi, pourquoi ? Mais je te sauverai, je te sauverai. Mais qu’arrive-t-il ?

Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, как холодные руки гладят мне лоб.

« Je vis ses yeux rougis par la fumée et les larmes, et je sentis ses mains froides qui caressaient mon front.

– Я тебя вылечу, вылечу, – бормотала она, впиваясь мне в плечи, – ты восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр !

« – Je te guérirai, je te guérirai, balbutia-t-elle en s’agrippant à mes épaules. Et tu le récriras. Mais pourquoi, pourquoi, n’en ai-je pas gardé un exemplaire ?

Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятно. Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Это была какая-то глава из середины романа, не помню какая. Она аккуратно сложила обгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала лентой. Все ее действия показывали, что она полна решимости и что она овладела собой. Она потребовала вина и, выпив, заговорила спокойнее.

« Grinçant des dents de rage, elle dit encore quelque chose que je ne saisis pas. Puis, les lèvres serrées, elle entreprît de rassembler et d’arranger tant bien que mal les feuillets entamés par le feu. C’était un chapitre du milieu du roman, je ne me rappelle pas lequel. Elle rangea soigneusement les pages, les enveloppa dans un papier et attacha le tout avec un ruban. Tous ses actes respiraient la décision et la maîtrise de soi. Elle me demanda du vin et, après avoir bu, dit d’un ton beaucoup plus calme :

– Вот как приходится платить за ложь, – говорила она, – и больше я не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это делать таким образом. Я не хочу, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что я убежала от него ночью. Он не сделал мне никогда никакого зла. Его вызвали внезапно, у них на заводе пожар. Но он вернется скоро. Я объяснюсь с ним завтра утром, скажу, что люблю другого, и навсегда вернусь к тебе. Ответь мне, ты, может быть, не хочешь этого ?

« – C’est ainsi que le mensonge se paie, et je ne veux plus mentir. J’ai envie de rester avec toi maintenant, mais je ne veux pas le faire de cette façon. Sinon, il se souviendrait à tout jamais que je me suis sauvée, la nuit, comme une voleuse… Il ne m’a jamais fait aucun mal… On l’a appelé d’urgence, parce qu’il y a un incendie dans l’usine où il travaille. Mais il va rentrer bientôt. Je m’expliquerai avec lui demain matin, je lui dirai que j’en aime un autre, et je reviendrai près de toi, pour toujours. Mais réponds-moi : peut-être que tu ne veux pas ?

– Бедная моя, бедная, – сказал я ей, – я не допущу, чтобы ты это сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со мной.

« – Ma pauvre, pauvre amie, lui dis-je. Je ne veux pas que tu fasses cela. Tu ne seras pas heureuse avec moi, et je ne veux pas que tu te perdes avec moi.

– Только эта причина ? – спросила она и приблизила свои глаза к моим.

« – C’est la seule raison ? demanda-t-elle en approchant ses yeux tout près des miens.

– Только эта.

« – La seule.

Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и сказала: – Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.

« Avec une excessive vivacité, elle se serra contre moi, noua ses bras autour de mon cou et dit : « – Eh bien, je me perds avec toi. Demain matin je serai ici.

И вот, последнее, что я помню в моей жизни, это – полоску света из моей передней, и в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ее полные решимости глаза. Еще помню черный силуэт на пороге наружной двери и белый сверток.

« Et voici la dernière chose que je me rappelle de ma vie : une bande de lumière découpée dans la nuit par ma porte d’entrée, et, dans cette bande de lumière, une mèche folle dépassant de son béret, et ses yeux pleins de résolution. Je me rappelle aussi une silhouette noire dans l’encadrement de la porte de la cour, avec un paquet blanc.

– Я проводил бы тебя, но я уже не в силах идти один обратно, я боюсь.

« – Je t’aurais bien accompagnée, lui dis-je, mais je n’aurais pas la force de rentrer seul – j’ai peur.

– Не бойся. Потерпи несколько часов. Завтра утром я буду у тебя. – Это и были ее последние слова в моей жизни.

« – N’aie pas peur. Patiente quelques heures. Demain matin je serai près de toi.

– Тсс ! – вдруг сам себя прервал больной и поднял палец, – беспокойная сегодня лунная ночь.

« Ce sont les dernières paroles d’elle que j’entendis dans ma vie… « Chut !… fit soudain le malade, s’interrompant lui-même, et il leva le doigt. Ce clair de lune détraque les nerfs… »

Он скрылся на балконе. Иван слышал, как проехали колесики по коридору, кто-то всхлипнул или вскрикнул слабо.

Il se cacha sur le balcon. Ivan entendit un chariot rouler dans le couloir et quelqu’un pousser un sanglot ou un faible cri.

Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120-я комната получила жильца. Привезли кого-то, и он все просит вернуть ему голову. Оба собеседника помолчали в тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванному рассказу. Гость раскрыл было рот, но ночка, точно, была беспокойная. Голоса еще слышались в коридоре, и гость начал говорить Ивану на ухо так тихо, что то, что он рассказал, стало известно одному поэту только, за исключением первой фразы:

Quand le silence fut revenu, le visiteur rentra et annonça à Ivan que la chambre 120 était maintenant occupée. Celui qu’on y avait amené réclamait sans cesse qu’on lui rendît sa tête. Inquiets, les deux interlocuteurs se turent un moment, puis, rassurés, revinrent au récit interrompu. Le visiteur ouvrit la bouche, mais décidément, la nuit était effectivement agitée. Des voix, maintenant, se faisaient entendre dans le corridor. Le visiteur se mit alors à parler à l’oreille d’Ivan, à voix si basse que seul le poète pouvait entendre ce qu’il racontait, à l’exclusion de la première phrase :

– Через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в окна постучали.

– Un quart d’heure après qu’elle m’eut quitté, on frappa à ma fenêtre…

То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, очень волновало его. Судороги то и дело проходили по его лицу. В глазах его плавал и метался страх и ярость. Рассказчик указывал рукою куда-то в сторону луны, которая давно уже ушла с балкона. Лишь тогда, когда перестали доноситься всякие звуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче.

Visiblement, ce que le malade chuchotait à l’oreille d’Ivan le jetait dans un grand trouble. Son visage ne cessait de se crisper convulsivement, tandis que des vagues tumultueuses de terreur et de rage passaient dans ses yeux. Plusieurs fois, le narrateur tendit le doigt, comme pour montrer on ne sait quoi, en direction de la lune, qui depuis longtemps déjà avait quitté l’embrasure de la fenêtre. Lorsque enfin on eut cessé de percevoir le moindre bruit extérieur, le visiteur s’écarta d’Ivan et reprit d’une voix plus distincte :

– Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самом пальто, но с оборванными пуговицами, я жался от холода в моем дворике. Сзади меня были сугробы, скрывшие кусты сирени, а впереди меня и внизу – слабенько освещенные, закрытые шторами мои оконца, я припал к первому из них и прислушался – в комнатах моих играл патефон. Это все, что я расслышал. Но разглядеть ничего не мог. Постояв немного, я вышел за калитку в переулок. В нем играла метель. Метнувшаяся мне под ноги собака испугала меня, и я перебежал от нее на другую сторону. Холод и страх, ставший моим постоянным спутником, доводили меня до исступления. Идти мне было некуда, и проще всего, конечно, было бы броситься под трамвай на той улице, в которую выходил мой переулок. Издали я видел эти наполненные светом, обледеневшие ящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась в том, что страх владел каждой клеточкой моего тела. И так же точно, как собаки, я боялся и трамвая. Да, хуже моей болезни в этом здании нет, уверяю вас.

– Ainsi donc, une nuit de la mi-janvier, dans ce même manteau mais dont tous les boutons étaient arrachés, je grelottais de froid dans ma petite cour. Derrière moi, le buisson de lilas était enfoui sous un tas de neige, et devant moi, en contrebas, je voyais mes deux petites fenêtres masquées par des rideaux et faiblement éclairées. Je me collai contre l’une d’elles et prêtai l’oreille : dans ma chambre jouait un gramophone. C’est tout ce que je pouvais entendre, et je ne pus rien voir. Après être demeuré là un moment, je gagnai le portillon de la cour et me retrouvai dans la rue. Là, la tourmente de neige s’en donnait à cœur joie. Un chien qui vint se jeter dans mes jambes m’effraya, et je traversai la rue en courant. Le froid et la terreur qui, désormais, m’accompagnait partout m’avaient mis dans un état de véritable frénésie. Je ne savais où aller, et le plus simple, évidemment, eût été de me jeter sous l’un de ces tramways qui passaient là-bas, dans l’avenue où donnait ma petite rue. De loin, je voyais ces grosses boîtes vivement illuminées et couvertes de givre, et j’entendais leur horrible grincement sur les rails gelés. Mais voilà, mon cher voisin, toute la question, la terreur régnait sur chaque cellule de mon corps, et tout comme un chien, j’avais également peur des tramways. Non, non, il n’y a pas, dans cette maison, de mal pire que le mien, croyez-moi !

– Но вы же могли дать знать ей, – сказал Иван, сочувствуя бедному больному, – кроме того, ведь у нее же ваши деньги ? Ведь она их, конечно, сохранила ?

– Mais enfin, dit Ivan, plein de compassion pour le pauvre malade, pourquoi ne lui avez-vous rien dit, à elle ? De plus, elle a votre argent ? Elle l’a gardé, naturellement, non ?

– Не сомневайтесь в этом, конечно, сохранила. Но вы, очевидно, не понимаете меня ? Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда способность описывать что-нибудь. Мне, впрочем, ее не очень жаль, так как она мне не пригодится больше. Перед нею, – гость благоговейно посмотрел во тьму ночи, – легло бы письмо из сумасшедшего дома. Разве можно посылать письма, имея такой адрес ? Душевнобольной ? Вы шутите, мой друг ! Сделать ее несчастной ? Нет, на это я не способен.

– N’en doutez pas : bien sûr, elle l’a gardé. Mais je vois que vous ne me comprenez pas. Ou plutôt, sans doute ai-je perdu ce don, que je possédais jadis, de décrire les choses. Du reste, je n’ai guère à le regretter puisque désormais il ne me servira plus à rien. Elle recevrait donc – le visiteur regarda pieusement les ténèbres de la nuit – une lettre de la maison de fous. Mais peut-on envoyer une lettre avec une pareille adresse… Asile d’aliénés ? Vous plaisantez, mon ami ! La rendre malheureuse ? Non – cela, j’en suis incapable.

Иван не сумел возразить на это, но молчаливый Иван сочувствовал гостю, сострадал ему. А тот кивал от муки своих воспоминаний головою в черной шапочке и говорил так:

Ivan ne trouva rien à objecter et c’est en silence qu’il compatit, qu’il souffrit pour son hôte. Celui-ci, tourmenté par ses souvenirs, hocha sa tête toujours coiffée de la toque noire et dit :

– Бедная женщина. Впрочем, у меня есть надежда, что она забыла меня !

– Pauvre femme… D’ailleurs, j’ai toujours l’espoir qu’elle m’ait oublié…

– Но вы можете выздороветь... – робко сказал Иван.

– Mais vous pouvez guérir…, suggéra timidement Ivan.

– Я неизлечим, – спокойно ответил гость, – когда Стравинский говорит, что вернет меня к жизни, я ему не верю. Он гуманен и просто хочет утешить меня. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше. Да, так на чем, бишь, я остановился ? Мороз, эти летящие трамваи. Я знал, что эта клиника уже открылась, и через весь город пешком пошел в нее. Безумие ! За городом я, наверно, замерз бы, но меня спасла случайность. Что-то сломалось в грузовике, я подошел к шоферу, это было километрах в четырех за заставой, и, к моему удивлению, он сжалился надо мной. Машина шла сюда. И он повез меня. Я отделался тем, что отморозил пальцы на левой ноге. Но это вылечили. И вот четвертый месяц я здесь. И, знаете ли, нахожу, что здесь очень и очень неплохо. Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, право ! Я вот, например, хотел объехать весь земной шар. Ну, что же, оказывается, это не суждено. Я вижу только незначительный кусок этого шара. Думаю, что это не самое лучшее, что есть на нем, но, повторяю, это не так уж худо. Вот лето идет к нам, на балконе завьется плющ, как обещает Прасковья Федоровна. Ключи расширили мои возможности. По ночам будет луна. Ах, она ушла ! Свежеет. Ночь валится за полночь. Мне пора.

– Je suis incurable, répondit tranquillement le visiteur. Quand Stravinski dit qu’il me rendra à une vie normale, je ne le crois pas. Par humanité, il veut simplement me consoler. D’ailleurs, je ne le nie pas, je me sens maintenant beaucoup mieux. Bon, enfin, où en étais-je donc ? Ah ! oui, le froid, les tramways qui filaient… Je savais qu’on venait d’ouvrir cette clinique, et je traversai toute la ville à pied, dans le dessein de venir ici. Folie ! Une fois sorti de la ville, je serais certainement mort de froid, mais le hasard me sauva. Quelque chose s’était détraqué dans un camion – c’était à environ quatre kilomètres des portes –, je m’approchai du chauffeur et, à mon grand étonnement, il me prit en pitié. Le camion venait ici. Il m’emmena. J’en fus quitte pour avoir les doigts du pied gauche gelés. Mais on me les a guéris. Et cela va faire maintenant quatre mois que je suis ici. Et vous savez, je trouve qu’ici, ce n’est vraiment, vraiment pas mal. Décidément, mon cher voisin, on a bien tort de vouloir faire des grands projets, ça ne sert à rien ! Moi, par exemple, je voulais faire tout le tour du globe terrestre. Eh bien, comme vous le voyez, le sort en a décidé autrement. Je ne verrai jamais qu’une infime portion de ce globe. Et je pense que c’est loin d’être la meilleure que l’on puisse trouver, mais – je le répète – ce n’est déjà pas si mal. Voici l’été qui approche, le lierre va s’enrouler au balcon, comme l’a promis Prascovia Fiodorovna. Les clefs ont élargi mes possibilités. La nuit, nous aurons la lune. Tiens, elle est partie ! Il fait plus frais. Il va être minuit. Il est temps que je parte.

– Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, – попросил Иван, – умоляю, я хочу знать.

– Mais dites-moi, qu’est-il arrivé ensuite à Yeshoua et Pilate ? demanda Ivan. Je vous en prie, j’ai besoin de le savoir.

– Ах нет, нет, – болезненно дернувшись, ответил гость, – я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших прудов сделал бы это лучше меня. Спасибо за беседу. До свидания.

– Ah ! non, non ! répondit le visiteur avec une grimace douloureuse. Quand je pense à mon roman, j’en ai la chair de poule. Mais votre homme de l’étang du Patriarche pourrait vous dire cela bien mieux que moi. Merci d’avoir bien voulu bavarder avec moi. Au revoir.

И раньше чем Иван опомнился, закрылась решетка с тихим звоном, и гость скрылся.

Avant que le poète eût le temps d’esquisser un geste, le grillage se referma avec un léger cliquetis, et le visiteur nocturne disparut.

Глава 14. Слава петуху!

CHAPITRE XIV – Gloire au coq !

Не выдержали нервы, как говорится, и Римский не дождался окончания составления протокола и бежал в свой кабинет. Он сидел за столом и воспаленными глазами глядел на лежащие перед ним магические червонцы. У финдиректора ум заходил за разум. Снаружи несся ровный гул. Публика потоками выливалась из здания Варьете на улицу. До чрезвычайно обострившегося слуха финдиректора вдруг донеслась отчетливая милицейская трель. Сама по себе она уж никогда не сулит ничего приятного. А когда она повторилась и к ней на помощь вступила другая, более властная и продолжительная, а затем присоединился и явственно слышный гогот, и даже какое-то улюлюкание, финдиректор сразу понял, что на улице совершилось еще что-то скандальное и пакостное. И что это, как бы ни хотелось отмахнуться от него, находится в теснейшей связи с отвратительным сеансом, произведенным черным магом и его помощниками. Чуткий финдиректор нисколько не ошибся.

Ses nerfs ayant, comme on dit, craqué, Rimski, sans attendre la fin de la rédaction du procès-verbal, courut s’enfermer dans son cabinet. Assis à son bureau, les yeux rouges et gonflés, il contemplait les billets de dix roubles magiques étalés devant lui. Et le directeur financier sentait qu’il perdait l’esprit. De dehors montait un grondement continu : c’était le public qui s’écoulait à flots du théâtre. L’oreille, devenue extraordinairement fine, de Rimski perçut tout à coup distinctement la stridulation d’un sifflet de milicien. Par lui-même, ce son n’augure généralement rien de bon. Mais lorsqu’il se répéta, lorsqu’un autre, plus long et plus impérieux, s’y joignit, et lorsque enfin à tout ce bruit vinrent se mêler, parfaitement reconnaissables, de gros rires et même une sorte de hululement, le directeur financier comprit tout de suite qu’il se passait quelque chose dans la rue – quelque chose de scandaleux et d’abominable. Il comprit également – quelque désir qu’il eût de s’aveugler là-dessus – que ce qui se passait était étroitement lié à la détestable séance donnée par le magicien noir et ses acolytes. Le perspicace directeur financier ne s’était pas trompé.

Лишь только он глянул в окно, выходящее на Садовую, лицо его перекосилось, и он не прошептал, а прошипел:

Il lui suffit de jeter un coup d’œil par la fenêtre qui donnait sur la Sadovaïa pour que son visage se contractât, et il souffla, ou plutôt siffla :

– Я так и знал!

– Ça, je m’en doutais !

В ярком свете сильнейших уличных фонарей он увидел на тротуаре внизу под собой даму в одной сорочке и панталонах фиолетового цвета. На голове у дамы, правда, была шляпка, а в руках зонтик.

Sous la lumière crue des puissants réverbères, il vit sur le trottoir, juste au-dessous de lui, une dame simplement vêtue d’une petite chemise et d’une culotte de couleur violette. La dame portait, il est vrai, un chapeau sur la tête et une ombrelle à la main.

Вокруг этой дамы, находящейся в состоянии полного смятения, то приседающей, то порывающейся бежать куда-то, волновалась толпа, издавая тот самый хохот, от которого у финдиректора проходил по спине мороз. Возле дамы метался какой-то гражданин, сдирающий с себя летнее пальто и от волнения никак не справляющийся с рукавом, в котором застряла рука.

La dame était en état de choc et ne savait si elle devait se recroqueviller sur le trottoir ou prendre la fuite. Autour d’elle la foule, mi-clouée sur place, mi-désireuse de prendre la fuite, s’agitait dans la plus grande confusion, tout en émettant ces rires gras qui avaient donné froid dans le dos au directeur financier. Près de la dame, un citoyen qui avait hâtivement dépouillé son léger pardessus d’été se démenait, ne parvenant pas, à cause de l’émotion, à se dépêtrer de la manche où sa main s’était prise.

Крики и ревущий хохот донеслись и из другого места – именно от левого подъезда, и, повернув туда голову, Григорий Данилович увидал вторую даму, в розовом белье. Та прыгнула с мостовой на тротуар, стремясь скрыться в подъезде, но вытекавшая публика преграждала ей путь, и бедная жертва своего легкомыслия и страсти к нарядам, обманутая фирмой поганого Фагота, мечтала только об одном – провалиться сквозь землю. Милиционер устремлялся к несчастной, буравя воздух свистом, а за милиционером поспешали какие-то развеселые молодые люди в кепках. Они-то и испускали этот самый хохот и улюлюканье.

Des cris et des mugissements de rires partirent d’un autre endroit, exactement devant l’entrée de gauche du théâtre. Tournant la tête de ce côté, Grigori Danilovitch aperçut une seconde dame – en lingerie rose. Celle-ci bondit de la chaussée sur le trottoir, afin de se cacher dans l’entrée, mais le public qui sortait en foule du théâtre lui barrait le chemin, et la pauvre victime du commerce frauduleux de l’immonde Fagot – victime aussi de sa propre légèreté et de son amour immodéré de la toilette – ne souhaita plus qu’une chose : disparaître sous terre. Vrillant l’air de ses coups de sifflet, un milicien s’élançait vers la malheureuse, suivi de près par un groupe de joyeux drilles en casquettes, principaux auteurs de ces hennissements d’hilarité.

Усатый худой лихач подлетел к первой раздетой и с размаху осадил костлявую разбитую лошадь. Лицо усача радостно ухмылялось.

Près de la première dame déshabillée, un cocher maigre à grosse moustache arrêta net sa haridelle fourbue, et sa figure moustachue s’alluma d’un sourire égrillard.

Римский стукнул себя кулаком по голове, плюнул и отскочил от окна.

Rimski se frappa le front du poing, cracha et s’écarta précipitamment de la fenêtre.

Он посидел некоторое время у стола, прислушиваясь к улице. Свист в разных точках достиг высшей силы, а потом стал спадать. Скандал, к удивлению Римского, ликвидировался как-то неожиданно быстро.

Il demeura quelques instants assis à son bureau, écoutant le bruit de la rue. En différents points, les coups de sifflets redoublèrent, puis faiblirent et cessèrent tout à fait. À l’étonnement de Rimski, le scandale fut liquidé avec une célérité inattendue.

Настала пора действовать, приходилось пить горькую чашу ответственности. Аппараты были исправлены во время третьего отделения, надо было звонить, сообщить о происшедшем, просить помощи, отвираться, валить все на Лиходеева, выгораживать самого себя и так далее. Тьфу ты дьявол !

Le temps était venu d’agir, de boire la coupe amère de la responsabilité. Les appareils ayant été réparés pendant la troisième partie du spectacle, il fallait téléphoner, informer qui de droit de ce qui s’était passé, demander de l’aide, inventer des justifications, tout faire retomber sur Likhodieïev pour se mettre soi-même hors de cause, et ainsi de suite. Zut, quelle poisse !

Два раза расстроенный директор клал руку на трубку и дважды ее снимал. И вдруг в мертвой тишине кабинета сам аппарат разразился звоном прямо в лицо финдиректора, и тот вздрогнул и похолодел. " Однако у меня здорово расстроились нервы ", – подумал он и поднял трубку. Тотчас он отшатнулся от нее и стал белее бумаги. Тихий, в то же время вкрадчивый и развратный женский голос шепнул в трубку:

Par deux fois, le malheureux directeur financier posa la main sur le téléphone, et par deux fois il la retira. Et soudain, le silence sépulcral qui régnait dans la pièce fut déchiré par le téléphone lui-même, dont la sonnerie éclata en plein visage du directeur financier qui, saisi, sursauta. « Sapristi ! J’ai les nerfs sérieusement détraqués ! » pensa-t-il en décrochant le récepteur. Il l’avait à peine porté à son oreille qu’il l’en écarta vivement, le visage blanc comme du papier. Une douce voix de femme, à la fois insinuante et perverse, chuchotait dans l’appareil :

– Не звони, Римский, никуда, худо будет.

– Ne téléphone à personne, Rimski. Sinon, ça ira mal…

Трубка тут же опустела. Чувствуя мурашки в спине, финдиректор положил трубку и оглянулся почему-то на окно за своей спиной. Сквозь редкие и еще слабо покрытые зеленью ветви клена он увидел луну, бегущую в прозрачном облачке. Почему-то приковавшись к ветвям, Римский смотрел на них, и чем больше смотрел, тем сильнее и сильнее его охватывал страх.

Un silence de mort se fit aussitôt dans le récepteur. Le directeur financier en eut des frissons dans le dos ; il raccrocha et, involontairement, regarda la fenêtre derrière lui. À travers les branches maigres et à peine verdissantes d’un orme, il vit la lune courir dans la transparence d’un nuage. Fixant, on ne sait pourquoi, les branches de l’orme, Rimski sentit que plus il les contemplait, plus la peur l’envahissait, grandissait en lui.

Сделав над собою усилие, финдиректор отвернулся наконец от лунного окна и поднялся. Никакого разговора о том, чтобы звонить, больше и быть не могло, и теперь финдиректор думал только об одном – как бы ему поскорее уйти из театра.

Enfin, au prix d’un pénible effort, le directeur financier se détourna de la croisée inondée de lune et se leva. Il n’était plus, il ne pouvait plus être question de téléphoner, et le directeur financier ne songea plus qu’à une chose : comment sortir du théâtre au plus vite.

Он прислушался: здание театра молчало. Римский понял, что он давно один во всем втором этаже, и детский неодолимый страх овладел им при этой мысли. Он без содрогания не мог подумать о том, что ему придется сейчас идти одному по пустым коридорам и спускаться по лестнице. Он лихорадочно схватил со стола гипнотизерские червонцы, спрятал их в портфель и кашлянул, чтобы хоть чуточку подбодрить себя. Кашель вышел хрипловатым, слабым.

Il prêta l’oreille : un silence profond régnait dans la vaste maison. Rimski comprit que, depuis longtemps déjà, il était seul à l’étage, et une peur enfantine, insurmontable, s’empara de lui à cette idée. Il ne put s’empêcher de frémir à la pensée qu’il allait lui falloir parcourir seul les longs corridors déserts, descendre seul les escaliers vides. D’un geste fébrile, il ramassa sur son bureau les billets de dix roubles – produit de quelque tour d’hypnotisme –, les fourra dans sa serviette et toussa, afin de se donner un peu de courage. Mais il ne put émettre qu’un toussotement faible et enroué.

И здесь ему показалось, что из-под двери кабинета потянуло вдруг гниловатой сыростью. Дрожь прошла по спине финдиректора. А тут еще ударили неожиданно часы и стали бить полночь. И даже бой вызвал дрожь в финдиректоре. Но окончательно его сердце упало, когда он услышал, что в замке двери тихонько поворачивается английский ключ. Вцепившись в портфель влажными, холодными руками, финдиректор чувствовал, что, если еще немного продлится этот шорох в скважине, он не выдержит и пронзительно закричит.

À ce moment, il sentit comme un air d’humidité putride s’insinuer sous la porte et se répandre dans la pièce. Un frisson lui passa dans le dos. Au même instant, une horloge se mit soudain à sonner quelque part, égrenant les douze coups de minuit. Le directeur financier en trembla. Mais le cœur lui manqua tout à fait lorsqu’il perçut le faible bruit d’une clef qui tournait dans la serrure. Ses mains moites et glacées cramponnées à la serviette, le directeur financier sentit que, si le léger cliquetis de la serrure ne cessait pas à l’instant, il allait se mettre à hurler.

Наконец дверь уступила чьим-то усилиям, раскрылась, и в кабинет бесшумно вошел Варенуха. Римский как стоял, так и сел в кресло, потому что ноги его подогнулись. Набрав воздуху в грудь, он улыбнулся как бы заискивающей улыбкой и тихо молвил:

Enfin la porte céda aux efforts du mystérieux visiteur, le battant tourna sur ses gonds, et Rimski vit entrer silencieusement dans son bureau Varienoukha. Les jambes de Rimski se dérobèrent sous lui et il tomba assis dans un fauteuil, fort heureusement placé derrière lui. Il aspira avidement une bouffée d’air, esquissa un sourire quelque peu obséquieux et dit faiblement :

– Боже, как ты меня испугал !

– Bon Dieu, que tu m’as fait peur…

Да, это внезапное появление могло испугать кого угодно, и тем не менее в то же время оно являлось большою радостью. Высунулся хоть один кончик в этом запутанном деле.

Qui n’eût pas été effrayé, en effet, par cette soudaine apparition ? Et cependant, elle fut en même temps la cause d’une grande joie : enfin, le bout d’un fil conducteur, tout au moins, semblait sortir de l’écheveau excessivement embrouillé de cette affaire.

– Ну, говори же скорей ! Ну ! Ну ! – прохрипел Римский, цепляясь за этот кончик, – что все это значит ?

– Allons ! jeta Rimski d’une voix rauque en se raccrochant à ce bout de fil. Parle ! Parle vite ! Qu’est-ce que ça veut dire, tout ça ?

– Прости, пожалуйста, – глухим голосом отозвался вошедший, закрывая дверь, – я думал, что ты уже ушел.

– Excuse-moi, je te prie, dit l’intrus d’une voix sourde en refermant la porte. Je croyais que tu étais déjà parti.

И Варенуха, не снимая кепки, прошел к креслу и сел по другую сторону стола.

Et Varienoukha, sans ôter sa casquette, s’approcha d’un fauteuil, de l’autre côté du bureau, et s’assit.

Надо сказать, что в ответе Варенухи обозначилась легонькая странность, которая сразу кольнула финдиректора, в чувствительности своей могущего поспорить с сейсмографом любой из лучших станций мира. Как же так ? Зачем же Варенуха шел в кабинет финдиректора, ежели полагал, что его там нету ? Ведь у него есть свой кабинет. Это – раз. А второе: из какого бы входа Варенуха ни вошел в здание, он неизбежно должен был встретить одного из ночных дежурных, а тем всем было объявлено, что Григорий Данилович на некоторое время задержится в своем кабинете.

Il faut dire que la réponse de Varienoukha était empreinte d’une certaine singularité ; si légère qu’elle fût, cette bizarrerie ne manqua pas de piquer au vif le directeur financier qui pouvait, dans le moment présent, rivaliser de sensibilité avec les meilleurs séismographes du monde. Comment donc ? Pourquoi Varienoukha était-il entré dans le cabinet du directeur financier, s’il croyait que celui-ci n’y était pas ? D’abord il avait son propre bureau – et d’une. Et de deux : quelle que fût l’entrée empruntée par Varienoukha pour pénétrer dans le théâtre, il ne pouvait manquer de rencontrer au moins l’un des gardiens de nuit, qui tous avaient été prévenus que Grigori Danilovitch Rimski allait demeurer encore quelque temps dans son bureau.

Но долго по поводу этой странности финдиректор не стал размышлять. Не до того было.

Mais le directeur financier ne médita pas longtemps sur cette étrangeté : ce n’était pas le moment.

– Почему же ты не позвонил ? Что означает вся эта петрушка с Ялтой ?

– Pourquoi n’as-tu pas téléphoné ? Et qu’est-ce que tout ce guignol à propos de Yalta ?

– Ну, то, что я и говорил, – причмокнув, как будто его беспокоил больной зуб, ответил администратор, – нашли его в трактире в Пушкине.

– Exactement ce que j’avais dit, répliqua l’administrateur en claquant des lèvres, comme si une dent cariée le tourmentait. On l’a trouvé dans une gargote, à Pouchkino.

– Как в Пушкине?! Это под Москвой? А телеграмма из Ялты?

– Comment, à Pouchkino ? Mais c’est près de Moscou ! Et les télégrammes de Yalta ?

– Какая там, к черту, Ялта ! Напоил пушкинского телеграфиста, и начали оба безобразничать, в том числе посылать телеграммы с пометкой " Ялта ".

– Quel Yalta ! La barbe avec Yalta ! Il a soûlé le télégraphiste de Pouchkino, et à eux deux ils ont imaginé toutes sortes de plaisanteries stupides, comme d’envoyer des télégrammes marqués Yalta.

– Ага... Ага... Ну ладно, ладно... – не проговорил, а как бы пропел Римский. Глаза его засветились желтеньким светом. В голове сложилась праздничная картина позорного снятия Степы с работы. Освобождение ! Долгожданное освобождение финдиректора от этого бедствия в лице Лиходеева ! А может Степан Богданович добьется чего-нибудь и похуже снятия... – Подробности ! – сказал Римский, стукнув пресс-папье по столу.

– Ah ! ah… Ah ! ah… Ah ! bon. Bon, bon…, dit – ou plutôt psalmodia – Rimski. En même temps une petite flamme jaune s’allumait dans ses yeux, car son imagination venait de lui montrer un tableau des plus réjouissants : Stepan Likhodieïev ignominieusement destitué de son poste. La délivrance ! Lui, directeur financier, enfin délivré de ce fléau incarné Likhodieïev ! Stepan Bogdanovitch destitué – et qui sait ? – peut-être pis encore… – Les détails ! dit Rimski en frappant la table d’un coup de presse-papiers.

И Варенуха начал рассказывать подробности. Лишь только он явился туда, куда был отправлен финдиректором, его немедленно приняли и выслушали внимательнейшим образом. Никто, конечно, и мысли не допустил о том, что Степа может быть в Ялте. Все сейчас же согласились с предположением Варенухи, что Лиходеев, конечно, в пушкинской " Ялте ".

Et Varienoukha raconta les détails. À peine s’était-il présenté là où le directeur financier l’avait envoyé qu’il fut reçu immédiatement et écouté avec la plus grande attention. Bien entendu, personne n’admit, même un instant, l’idée que Stepan pouvait se trouver à Yalta. Tous adoptèrent d’emblée l’hypothèse de Varienoukha, selon qui Likhodieïev, évidemment, se trouvait au Yalta de Pouchkino.

– Где же он сейчас? – перебил администратора взволнованный финдиректор.

– Mais où est-il maintenant ? coupa le directeur financier, fort agité.

– Ну, где ж ему быть, – ответил, криво ухмыльнувшись, администратор, – натурально, в вытрезвителе.

– Hé ! Où veux-tu qu’il soit ? répondit l’administrateur avec un sourire torve. Au commissariat, naturellement, en train de dessouler dans la cellule spéciale !

– Ну, ну! Ай, спасибо!

– Bon, ça ! Parfait !

А Варенуха продолжал свое повествование. И чем больше он повествовал, тем ярче перед финдиректором разворачивалась длиннейшая цепь Лиходеевских хамств и безобразий, и всякое последующее звено в этой цепи было хуже предыдущего. Чего стоила хотя бы пьяная пляска в обнимку с телеграфистом на лужайке перед пушкинским телеграфом под звуки какой-то праздношатающейся гармоники ! Гонка за какими-то гражданками, визжащими от ужаса ! Попытка подраться с буфетчиком в самой " Ялте " ! Разбрасывание зеленого лука по полу той же " Ялты ". Разбитие восьми бутылок белого сухого " Ай-Даниля ". Поломка счетчика у шофера такси, не пожелавшего подать Степе машину. Угроза арестовать граждан, пытавшихся прекратить Степины паскудства. Словом, темный ужас.

Varienoukha poursuivit son récit, et plus il avançait, plus la longue chaîne des goujateries et des scandaleux méfaits de Likhodieïev se déroulait avec éclat aux yeux du directeur financier, et chaque maillon de cette chaîne se révélait pire que le précédent. Stepan n’avait-il pas imaginé, par exemple, de danser, complètement ivre, dans les bras d’un télégraphiste, sur la pelouse du bureau de poste de Pouchkino, accompagné par un joueur d’orgue de Barbarie qui n’avait sans doute rien de mieux à faire ! Ou de pourchasser sauvagement des citoyennes glapissantes de frayeur ! Ou d’essayer de se battre avec un serveur, encore au Yalta ! Ou d’éparpiller des poignées de ciboulette sur le plancher, toujours au Yalta ! Ou de casser d’un coup huit bouteilles de vin blanc sec Aï-Danil. Ou de démolir le compteur d’un taxi dont le chauffeur avait refusé de lui passer le volant. Ou de menacer de faire arrêter des citoyens qui avaient essayé de mettre un terme à ses cochonneries… Bref, une horreur noire !

Степа был хорошо известен в театральных кругах Москвы, и все знали, что человек этот – не подарочек. Но все-таки то, что рассказывал администратор про него, даже и для Степы было чересчур. Да, чересчур. Даже очень чересчур...

Stepan était bien connu dans les milieux théâtraux de Moscou, et tout le monde savait que « ce type-là n’était pas un cadeau ! ». Mais cette fois, ce que racontait l’administrateur – même venant de Stepan – c’était trop. C’était même beaucoup trop…

Колючие глаза Римского через стол врезались в лицо администратора, и чем дальше тот говорил, тем мрачнее становились эти глаза. Чем жизненнее и красочнее становились те гнусные подробности, которыми уснащал свою повесть администратор... тем менее верил рассказчику финдиректор. Когда же Варенуха сообщил, что Степа распоясался до того, что пытался оказать сопротивление тем, кто приехал за ним, чтобы вернуть его в Москву, финдиректор уже твердо знал, что все, что рассказывает ему вернувшийся в полночь администратор, все – ложь ! Ложь от первого до последнего слова.

Par-dessus le bureau, Rimski scrutait d’un regard acéré le visage de l’administrateur, et plus celui-ci parlait, plus ce regard devenait sombre. Plus les horribles détails dont l’administrateur truffait son récit étaient vivants et pittoresques, plus le directeur financier doutait de la vérité de ce récit. Lorsque enfin Varienoukha déclara que Stepan avait dépassé les bornes au point d’essayer de résister à ceux qui étaient venus le chercher pour le ramener à Moscou, le directeur financier fut définitivement convaincu que tout ce que lui racontait cet administrateur inopinément reparu à minuit n’était que mensonge – mensonge du premier mot au dernier !

Варенуха не ездил в Пушкино, и самого Степы в Пушкине тоже не было. Не было пьяного телеграфиста, не было разбитого стекла в трактире, Степу не вязали веревками... – ничего этого не было.

Varienoukha n’était pas allé à Pouchkino, et Stepan lui-même ne s’était jamais trouvé à Pouchkino. Il n’y avait pas eu de télégraphiste ivre, pas de verre brisé au Yalta. Stepan n’avait pas été attaché avec des cordes… rien de tout cela n’avait existé.

Лишь только финдиректор утвердился в мысли, что администратор ему лжет, страх пополз по его телу, начиная с ног, и дважды опять-таки почудилось финдиректору, что потянуло по полу гнилой малярийной сыростью. Ни на мгновение не сводя глаз с администратора, как-то странно корчившегося в кресле, все время стремящегося не выходить из-под голубой тени настольной лампы, как-то удивительно прикрывавшегося якобы от мешающего ему света лампочки газетой, – финдиректор думал только об одном, что же значит все это ? Зачем так нагло лжет ему в пустынном и молчащем здании слишком поздно вернувшийся к нему администратор ? И сознание опасности, неизвестной, но грозной опасности, начало томить душу финдиректора. Делая вид, что не замечает уверток администратора и фокусов его с газетой, финдиректор рассматривал его лицо, почти уже не слушая того, что плел Варенуха. Было кое-что, что представлялось еще более необъяснимым, чем неизвестно зачем выдуманный клеветнический рассказ о похождениях в Пушкине, и это что-то было изменением во внешности и в манерах администратора.

À peine le directeur financier eut-il acquis la certitude que l’administrateur lui mentait qu’un frisson de terreur parcourut son corps des pieds à la tête ; et de nouveau, par deux fois, il eut la sensation qu’une humidité putride et délétère se répandait sur le plancher. Sans quitter un instant des yeux l’administrateur – lequel, étrangement recroquevillé dans son fauteuil, s’efforçait constamment de ne pas sortir de l’ombre bleue de la lampe de bureau et, chose bizarre, se dissimulait à moitié derrière un journal comme pour se protéger de la faible lumière de la lampe –, le directeur financier n’avait plus qu’une pensée : qu’est-ce que tout cela pouvait bien signifier ? Pourquoi, dans ce théâtre silencieux et vide où il était rentré si tard, l’administrateur lui mentait-il avec cette impudence ? Et la conscience d’un danger – d’un danger inconnu, mais redoutable – commença à torturer l’âme de Rimski. Faisant semblant de ne pas remarquer les simagrées et les misérables ruses auxquelles Varienoukha se livrait avec son journal, Rimski se mit à examiner le visage de l’administrateur en ne prêtant plus qu’une attention distraite et intermittente aux divagations de celui-ci. Bien plus que les mystérieuses raisons de ce roman d’aventures fantaisiste et calomnieux à propos de Pouchkino, il y avait une chose que le directeur financier cherchait à s’expliquer : c’était l’étrange altération survenue dans l’aspect et les manières de Varienoukha.

Как тот ни натягивал утиный козырек кепки на глаза, чтобы бросить тень на лицо, как ни вертел газетным листом, – финдиректору удалось рассмотреть громадный синяк с правой стороны лица у самого носа. Кроме того, полнокровный обычно администратор был теперь бледен меловой нездоровою бледностью, а на шее у него в душную ночь зачем-то было наверчено старенькое полосатое кашне. Если же к этому прибавить появившуюся у администратора за время его отсутствия отвратительную манеру присасывать и причмокивать, резкое изменение голоса, ставшего глухим и грубым, вороватость и трусливость в глазах, – можно было смело сказать, что Иван Савельевич Варенуха стал неузнаваем.

Celui-ci avait beau tirer sur ses yeux la visière de sa casquette pour jeter de l’ombre sur son visage, il avait beau tourner et retourner son journal, cela n’empêcha pas le directeur financier de voir l’énorme bleu qui marquait sa figure, du côté droit, tout près du nez. De plus, le visage habituellement haut en couleur de l’administrateur était maintenant d’une pâleur crayeuse, morbide, et son cou, malgré la chaleur lourde de cette nuit, était frileusement enveloppé dans un vieux cache-col à rayures. Si l’on ajoute à cela la dégoûtante habitude de clapper et de passer sa langue sur ses dents que l’administrateur semblait avoir contractée durant son absence, la profonde altération de sa voix, devenue sourde et bourrue, la fourberie et la couardise qui semblaient constamment tapies au fond de ses yeux, on peut en conclure avec assurance qu’Ivan Savelievitch Varienoukha était devenu méconnaissable.

Что-то еще жгуче беспокоило финдиректора, но что именно, он не мог понять, как ни напрягал воспаленный мозг, сколько ни всматривался в Варенуху. Одно он мог утверждать, что было что-то невиданное, неестественное в этом соединении администратора с хорошо знакомым креслом.

Autre chose encore plongeait le directeur financier dans une lancinante inquiétude, mais quoi précisément ? Il n’aurait su le dire, quelque effort qu’il demandât à son cerveau enfiévré, quelque soin qu’il mît à examiner Varienoukha. Tout ce qu’il pouvait affirmer, c’est que le tableau formé par l’administrateur et le fauteuil où il se trouvait avait un caractère insolite, irréel.

– Ну, одолели наконец, погрузили в машину, – гудел Варенуха, выглядывая из-за листа и ладонью прикрывая синяк.

– Enfin, ils en sont venus à bout, et ils l’ont embarqué dans une voiture, bourdonna Varienoukha en jetant un coup d’œil par-dessus son journal et en cachant son bleu de la paume de sa main.

Римский вдруг протянул руку и как бы машинально ладонью, в то же время поигрывая пальцами по столу, нажал пуговку электрического звонка и обмер. В пустом здании непременно был бы слышен резкий сигнал. Но этого сигнала не последовало, и пуговка безжизненно погрузилась в доску стола. Пуговка была мертва, звонок испорчен.

À ce moment, d’un geste faussement machinal, Rimski allongea la main et, tout en pianotant sur son bureau, il pressa de la paume le bouton de la sonnette électrique. Aussitôt, l’effroi lui glaça le cœur. Une sonnerie stridente aurait dû immédiatement retentir dans l’immeuble désert. Mais il n’y eut aucune sonnerie, et la main de Rimski écrasait un bouton muet, mort. La sonnette ne répondait plus.

Хитрость финдиректора не ускользнула от Варенухи, который спросил, передернувшись, причем в глазах его мелькнул явно злобный огонь:

La manœuvre du directeur financier n’échappa pas à Varienoukha qui tressaillit et demanda, tandis qu’un éclair de haine passait dans ses yeux :

– Ты чего звонишь ?

– Pourquoi as-tu sonné ?

– Машинально, – глухо ответил финдиректор, отдернул руку и, в свою очередь, нетвердым голосом спросил: – Что это у тебя на лице ?

– Comme ça, machinalement…, répondit le directeur financier d’un ton vague, en retirant sa main. (Puis, d’une voix qui manquait de fermeté, il demanda à son tour :) Qu’est-ce que tu as sur la figure ?

– Машину занесло, ударился об ручку двери, – ответил Варенуха, отводя глаза.

– La voiture a dû freiner brusquement et je me suis cogné à la poignée de la porte, répondit Varienoukha en détournant les yeux. « Il ment ! » s’écria intérieurement le directeur financier.

" Лжет ! " – воскликнул мысленно финдиректор. И тут вдруг его глаза округлились и стали совершенно безумными, и он уставился в спинку кресла.

Et soudain ses yeux s’arrondirent et devinrent complètement hagards, fixant d’un regard dément quelque chose, derrière le dossier du fauteuil où était assis Varienoukha.

Сзади кресла, на полу, лежали две перекрещенные тени, одна погуще и почернее, другая слабая и серая. Отчетливо была видна на полу теневая спинка кресла и его заостренные ножки, но над спинкою на полу не было теневой головы Варенухи, равно как под ножками не было ног администратора.

Derrière le fauteuil, sur le plancher, s’allongeaient deux ombres croisées, l’une faible et grisâtre, l’autre plus épaisse et plus noire. Ces deux ombres dessinaient avec netteté le dossier du fauteuil et ses pieds taillés en pointe, mais au-dessus du dossier on ne voyait nulle ombre de la tête de Varienoukha, pas plus qu’on ne voyait l’ombre de ses pieds entre les pieds du fauteuil.

" Он не отбрасывает тени ! " – отчаянно мысленно вскричал Римский. Его ударила дрожь.

« Il n’a pas d’ombre ! » cria Rimski en lui-même, horrifié et secoué d’un violent frisson.

Варенуха воровато оглянулся, следуя безумному взору Римского, за спинку кресла и понял, что он открыт.

Suivant le regard insensé de Rimski, Varienoukha jeta un coup d’œil furtif derrière son fauteuil, et comprit qu’il était découvert.

Он поднялся с кресла (то же сделал и финдиректор ) и отступил от стола на шаг, сжимая в руках портфель.

Il se leva – le directeur financier fit de même – et recula d’un pas, en serrant sa serviette contre lui.

– Догадался, проклятый ! Всегда был смышлен, – злобно ухмыльнувшись совершенно в лицо финдиректору, проговорил Варенуха, неожиданно отпрыгнул от кресла к двери и быстро двинул вниз пуговку английского замка. Финдиректор отчаянно оглянулся, отступая к окну, ведущему в сад, и в этом окне, заливаемом луною, увидел прильнувшее к стеклу лицо голой девицы и ее голую руку, просунувшуюся в форточку и старающуюся открыть нижнюю задвижку. Верхняя уже была открыта.

– Maudit, tu as deviné ! Tu as toujours été très malin, n’est-ce pas ? proféra Varienoukha en jetant au visage du directeur financier un éclat de rire haineux. Et, d’un mouvement inattendu, il bondit à la porte, à laquelle il donna vivement un tour de clef. Jetant autour de lui des regards affolés, le directeur financier recula vers la fenêtre qui donnait sur le jardin et qu’inondait la clarté de la lune. Mais en se retournant il vit, collé contre la vitre, le visage d’une jeune fille nue et son bras nu qui, passé par le vasistas, essayait d’ouvrir l’espagnolette inférieure. Celle du haut était déjà ouverte.

Римскому показалось, что свет в настольной лампе гаснет и что письменный стол наклоняется. Римского окатило ледяной волной, но, к счастью для себя, он превозмог себя и не упал. Остатка сил хватило на то, чтобы шепнуть, но не крикнуть:

Rimski eut l’impression que la lampe du bureau s’éteignait soudain et que le bureau lui-même se mettait à tanguer. Une vague glacée le submergea, mais – heureusement pour lui – il parvint à se dominer, et ne tomba pas. Il rassembla ce qui lui restait de forces pour crier, mais ce ne fut qu’un murmure :

– Помогите...

– Au secours…

Варенуха, карауля дверь, подпрыгивал возле нее, подолгу застревая в воздухе и качаясь в нем. Скрюченными пальцами он махал в сторону Римского, шипел и чмокал, подмигивая девице в окне.

Devant la porte qu’il gardait, Varienoukha sautait d’un pied sur l’autre, et à chaque saut il demeurait un moment suspendu en l’air, animé d’un léger balancement. Les bras tendus vers Rimski, il agitait ses doigts crochus, sifflait et clappait, tout en lançant des clins d’œil à la jeune fille de la fenêtre.

Та заспешила, всунула рыжую голову в форточку, вытянула сколько могла руку, ногтями начала царапать нижний шпингалет и потрясать раму. Рука ее стала удлиняться, как резиновая, и покрылась трупной зеленью. Наконец зеленые пальцы мертвой обхватили головку шпингалета, повернули ее, и рама стала открываться. Римский слабо вскрикнул, прислонился к стене и портфель выставил вперед, как щит. Он понимал, что пришла его гибель.

Aussitôt celle-ci, pour aller plus vite, passa sa tête rousse par le vasistas et tendit le bras autant qu’elle le put ; ses ongles griffèrent la crémone inférieure, et elle essaya d’ébranler le châssis. À ce moment, son bras se mit à s’allonger, comme s’il était en caoutchouc, en prenant une teinte verdâtre, cadavérique. Enfin, les doigts verts de la morte se refermèrent sur la poignée de l’espagnolette ; celle-ci tourna, et la croisée s’ouvrit, Rimski poussa un faible cri et se colla contre le mur en tenant sa serviette devant lui comme un bouclier. Il se rendait compte que sa dernière heure était venue.

Рама широко распахнулась, но вместо ночной свежести и аромата лип в комнату ворвался запах погреба. Покойница вступила на подоконник. Римский отчетливо видел пятна тления на ее груди.

La croisée s’ouvrit largement, laissant entrer non la fraîcheur de la nuit et le parfum des tilleuls, mais une funèbre odeur de caveau. La morte franchit l’appui de la fenêtre, et Rimski vit distinctement, sur sa poitrine, les taches hideuses de la décomposition.

И в это время радостный неожиданный крик петуха долетел из сада, из того низкого здания за тиром, где содержались птицы, участвовавшие в программах. Горластый дрессированный петух трубил, возвещая, что к Москве с востока катится рассвет.

À ce moment précis – de la construction basse située au cœur du jardin, derrière le stand de tir, où logeaient les oiseaux qui participaient à certains programmes –, juste à ce moment monta le cri joyeux d’un coq. Un coq braillard et bien dressé qui annonçait ainsi aux habitants de Moscou, en claironnant, que là-bas, à l’Orient, naissait l’aurore.

Дикая ярость исказила лицо девицы, она испустила хриплое ругательство, а Варенуха у дверей взвизгнул и обрушился из воздуха на пол.

Une fureur sauvage tordit les traits de la jeune fille qui jeta, d’une voix rauque, une bordée de jurons. Devant la porte, Varienoukha, qui flottait en l’air, poussa une plainte aiguë et tomba lourdement sur le plancher.

Крик петуха повторился, девица щелкнула зубами, и рыжие ее волосы поднялись дыбом. С третьим криком петуха она повернулась и вылетела вон. И вслед за нею, подпрыгнув и вытянувшись горизонтально в воздухе, напоминая летящего купидона, выплыл медленно в окно через письменный стол Варенуха.

Au second cri du coq, la jeune fille claqua des dents, et ses cheveux roux se dressèrent sur sa tête. Au troisième cri, elle tourna le dos et s’envola par la fenêtre. À sa suite, Varienoukha, d’une détente de ses jambes, se lança en l’air, prit une position horizontale et, semblable à Cupidon volant, passa lentement au-dessus du bureau, franchit la croisée et s’enfonça dans la nuit.

Седой как снег, без единого черного волоса старик, который недавно еще был Римским, подбежал к двери, отстегнул пуговку, открыл дверь и кинулся бежать по темному коридору. У поворота на лестницу он, стеная от страха, нащупал выключатель, и лестница осветилась. На лестнице трясущийся, дрожащий старик упал, потому что ему показалось, что на него сверху мягко обрушился Варенуха.

Un vieillard aux cheveux blancs comme la neige, sans un seul fil noir – un vieillard qui, l’instant d’avant, était encore Rimski –, se rua vers la porte, tourna la clef, ouvrit le battant et s’élança dans une course éperdue le long du couloir obscur. Parvenu au coin où s’amorçait la descente de l’escalier, il trouva à tâtons, en gémissant de terreur, le bouton électrique, et l’escalier s’éclaira. Mais le tremblant vieillard, secoué de frissons, manqua une marche et tomba : il avait cru voir, là-haut, Varienoukha plonger sur lui d’un vol lourd et indolent.

Сбежав вниз, Римский увидел дежурного, заснувшего на стуле у кассы в вестибюле. Римский пробрался мимо него на цыпочках и выскользнул в главную дверь. На улице ему стало несколько легче. Он настолько пришел в себя, что, хватаясь за голову, сумел сообразить, что шляпа его осталась в кабинете.

Rimski se releva et dévala l’escalier jusqu’en bas. Dans le vestibule, il vit un gardien de nuit qui s’était endormi sur une chaise, près de la caisse. Rimski passa devant lui sur la pointe des pieds et gagna furtivement la grande porte. Lorsqu’il se retrouva dans la rue, il se sentit passablement soulagé. Il reprit même suffisamment ses esprits pour s’apercevoir, en se frappant le front, qu’il avait oublié son couvre-chef dans son bureau.

Само собой разумеется, что за нею он не вернулся, а, задыхаясь, побежал через широкую улицу на противоположный угол у кинотеатра, возле которого маячил красноватый тусклый огонек. Через минуту он был уже возле него. Никто не успел перехватить машину.

Il va sans dire qu’il ne remonta pas le chercher. Haletant, il traversa en courant la large rue, au coin de laquelle, devant un cinéma, une petite lumière rouge se dessinait faiblement dans l’obscurité. En quelques secondes, il atteignit le taxi que personne, heureusement, n’eut le temps de héler avant lui.

– К курьерскому ленинградскому, дам на чай, – тяжело дыша и держась за сердце, проговорил старик.

– Un bon pourboire si vous me mettez au rapide de Leningrad, prononça le vieillard hors d’haleine, la main appuyée sur son cœur.

– В гараж еду, – с ненавистью ответил шофер и отвернулся.

– Je rentre au garage, répondit le chauffeur d’un ton venimeux, en lui tournant le dos.

Тогда Римский расстегнул портфель, вытащил оттуда пятьдесят рублей и протянул их сквозь открытое переднее окно шоферу.

Rimski ouvrit sa serviette et en tira cinq billets de dix roubles qu’il tendit au chauffeur par la vitre ouverte.

Через несколько мгновений дребезжащая машина, как вихрь, летела по кольцу Садовой. Седока трепало на сиденье, и в осколке зеркала, повешенного перед шофером, Римский видел то радостные шаферские глаза, то безумные свои.

Une minute plus tard, vibrant de toute sa carcasse, le tacot fonçait sur le boulevard de la ceinture Sadovaïa. Secoué par les cahots, le passager apercevait par instants, dans le morceau de glace accroché devant le conducteur, tantôt le regard épanoui de celui-ci, tantôt ses propres yeux, hagards.

Выскочив из машины перед зданием вокзала, Римский крикнул первому попавшемуся человеку в белом фартуке и с бляхой: – Первую категорию, один, тридцать дам, – комкая, он вынимал из портфеля червонцы, – нет первой – вторую, если нету – бери жесткий.

Arrivé devant la gare, Rimski s’élança hors de la voiture et cria au premier homme en blouse blanche munie d’une plaque qu’il rencontra : – Une première pour Leningrad – trente roubles pour vous ! (Il arracha de sa serviette une poignée de billets froissés.) S’il n’y pas de première, une seconde… sinon une troisième !

Человек с бляхой, оглядываясь на светящиеся часы, рвал из рук Римского червонцы.

L’homme à la plaque jeta un coup d’œil à l’horloge lumineuse et arracha les billets de dix roubles des mains de Rimski.

Через пять минут из-под стеклянного купола вокзала исчез курьерский и начисто пропал в темноте. С ним вместе пропал и Римский.

Cinq minutes plus tard, le rapide quittait la coupole vitrée de la gare et s’enfonçait dans les ténèbres, emportant Rimski.

Глава 15. Сон Никанора Ивановича

CHAPITRE XV – Le songe de Nicanor Ivanovitch

Нетрудно догадаться, что толстяк с багровой физиономией, которого поместили в клинике в комнате N 119, был Никанор Иванович Босой.

Le gros homme à physionomie rubiconde que l’on venait d’installer dans la chambre n° 119 de la clinique – on le devine aisément – n’était autre que Nicanor Ivanovitch Bossoï.

Попал он, однако, к профессору Стравинскому не сразу, а предварительно побывав в другом месте.

Cependant, il n’avait pas été amené directement chez le professeur Stravinski, mais il avait dû faire, au préalable, un bref séjour dans un autre endroit.

От другого этого места у Никанора Ивановича осталось в воспоминании мало чего. Помнился только письменный стол, шкаф и диван.

De cet autre endroit, la mémoire de Nicanor Ivanovitch ne retint que peu de chose. Il se rappela seulement y avoir vu un bureau, une armoire et un divan.

Там с Никанором Ивановичем, у которого перед глазами как-то мутилось от приливов крови и душевного возбуждения, вступили в разговор, но разговор вышел какой-то странный, путаный, а вернее сказать, совсем не вышел.

C’est là, cependant, que Nicanor Ivanovitch, dont la vue devait être quelque peu brouillée par l’afflux de sang et une grande agitation d’esprit, eut une première conversation ; mais cette conversation prit tout de suite une tournure bizarre, extrêmement confuse – ou, pour mieux dire, ne prit aucune tournure.

Первый же вопрос, который был задан Никанору Ивановичу, был таков:

La première question posée à Nicanor Ivanovitch fut celle-ci :

– Вы Никанор Иванович Босой, председатель домкома номер триста два-бис по Садовой?

– Vous êtes Nicanor Ivanovitch Bossoï, président du comité d’immeuble du 302 bis rue Sadovaïa ?

На это Никанор Иванович, рассмеявшись страшным смехом, ответил буквально так:

À quoi Nicanor Ivanovitch, éclatant d’un rire affreux, répondit littéralement ainsi :

– Я Никанор, конечно, Никанор! Но какой же я к шуту председатель!

– Je suis Nicanor, naturellement, Nicanor ! Mais président : moi ? Quelle farce !

– То есть как ? – спросили у Никанора Ивановича, прищуриваясь.

– Que voulez-vous dire ? demanda-t-on à Nicanor Ivanovitch en fronçant les sourcils.

– А так, – ответил он, – что ежели я председатель, то я сразу должен был установить, что он нечистая сила ! А то что же это ? Пенсне треснуло... весь в рванине... Какой же он может быть переводчик у иностранца !

– Hé, tout bonnement que, si j’étais président, j’aurais dû faire tout de suite un constat comme quoi c’était l’esprit du mal ! Et qu’est-ce que ça serait d’autre, hein ? Interprète de l’étranger, lui, avec son lorgnon cassé et ses espèces de loques ?

– Про кого говорите ? – спросили у Никанора Ивановича.

– Mais de qui parlez-vous ? demanda-t-on à Nicanor Ivanovitch.

– Коровьев ! – вскричал Никанор Иванович, – в пятидесятой квартире у нас засел ! Пишите: Коровьев. Его немедленно надо изловить ! Пишите: шестое парадное, там он.

– De Koroviev ! cria Nicanor Ivanovitch. Koroviev, qui s’est planqué chez nous, à l’appartement 50 ! Écrivez Ko-ro-viev ! Il faut immédiatement lui mettre la main au collet ! Écrivez : escalier 6. C’est là.

– Откуда валюту взял ? – задушевно спросили у Никанора Ивановича.

– Où as-tu trouvé les devises ? demanda-t-on avec cordialité à Nicanor Ivanovitch.

– Бог истинный, бог всемогущий, – заговорил Никанор Иванович, – все видит, а мне туда и дорога. В руках никогда не держал и не подозревал, какая такая валюта ! Господь меня наказует за скверну мою, – с чувством продолжал Никанор Иванович, то застегивая рубашку, то расстегивая, то крестясь, – брал ! Брал, но брал нашими советскими ! Прописывал за деньги, не спорю, бывало. Хорош и наш секретарь Пролежнев, тоже хорош ! Прямо скажем, все воры в домоуправлении. Но валюты я не брал !

– Dieu vrai, Dieu tout-puissant ! s’exclama Nicanor Ivanovitch. Vous voyez tout. Ma dernière heure est arrivée. Je n’ai jamais eu entre les mains, je n’ai jamais soupçonné que j’avais je ne sais quelles devises ! Dieu me punit pour mes abominations ! (continua avec feu Nicanor Ivanovitch qui, à tout moment, se signait, déboutonnait sa chemise ou la reboutonnait.) J’ai touché des pots de vin, c’est vrai. Mais c’était de l’argent… de chez nous, soviétique ! J’ai signé des bons de logement pour de l’argent, je le reconnais. Mais Prolejniev, notre secrétaire – c’est un joli coco, lui aussi. – D’ailleurs, à la gérance de l’immeuble, c’est tous des voleurs… Mais j’ai jamais touché de devises !

На просьбу не валять дурака, а рассказывать, как попали доллары в вентиляцию, Никанор Иванович стал на колени и качнулся, раскрывая рот, как бы желая проглотить паркетную шашку.

Comme on le priait de ne pas faire l’imbécile, mais de raconter plutôt comment les dollars étaient venus dans la bouche d’aération, Nicanor Ivanovitch tomba à genoux et bascula en avant, la bouche ouverte, comme s’il voulait avaler une latte du parquet.

– Желаете, – промычал он, – землю буду есть, что не брал ? А Коровьев – он черт.

– Faut-il que je mange la terre, beugla-t-il, pour vous prouver que je n’ai pas touché de devises ? Et que Koroviev est le diable ?

Всякому терпенью положен предел, и за столом уже повысили голос, намекнули Никанору Ивановичу, что ему пора заговорить на человеческом языке.

Toute patience a ses limites. De l’autre côté de la table, on haussa le ton, et on donna à entendre à Nicanor Ivanovitch qu’il était grand temps pour lui de parler un langage humain.

Тут комнату с этим самым диваном огласил дикий рев Никанора Ивановича, вскочившего с колен:

À ce moment, la salle au divan retentit d’un hurlement sauvage de Nicanor Ivanovitch, qui bondit sur ses pieds :

– Вон он ! Вон он за шкафом ! Вот ухмыляется ! И пенсне его... Держите его ! Окропить помещение !

– Le voilà ! Là, derrière l’armoire ! Il ricane ! Son lorgnon… Attrapez-le ! Aspergez la salle d’eau bénite !

Кровь отлила от лица Никанора Ивановича, он, дрожа, крестил воздух, метался к двери и обратно, запел какую-то молитву и, наконец, понес полную околесицу. Стало совершенно ясно, что Никанор Иванович ни к каким разговорам не пригоден. Его вывели, поместили в отдельной комнате, где он несколько поутих и только молился и всхлипывал.

D’un seul coup, le sang avait reflué de son visage. Tremblant de tous ses membres, il se mit à tracer de grands signes de croix en l’air, courut à la porte, revint sur ses pas, ne sachant où aller, entonna une espèce de prière – enfin, battit complètement la campagne.

На Садовую, конечно, съездили и в квартире N 50 побывали. Но никакого Коровьева там не нашли, и никакого Коровьева никто в доме не знал и не видел.

Il était parfaitement clair, désormais, que Nicanor Ivanovitch était absolument incapable de participer à une conversation. On l’emmena et on l’installa dans une pièce isolée, où il se calma un peu, se contentant de prier et de pleurer à gros sanglots.

Квартира, занимаемая покойным Берлиозом и уехавшим в Ялту Лиходеевым, была пуста, и в кабинете мирно висели никем не поврежденные сургучные печати на шкафах. С тем и уехали с Садовой, причем с уехавшими отбыл растерянный и подавленный секретарь домоуправления Пролежнев.

On se rendit, bien entendu, rue Sadovaïa, où l’on visita l’appartement 50. Mais on n’y trouva nul Koroviev, et personne dans l’immeuble n’avait vu ni ne connaissait Koroviev. L’appartement qu’avait occupé le défunt Berlioz – ainsi que Likhodieïev avant son départ pour Yalta – était vide. Aux portes des meubles qui garnissaient le cabinet de travail, les scellés de cire, que nul n’avait détériorés, pendaient paisiblement. On les enleva et, en quittant le 302 bis rue Sadovaïa, on n’oublia pas d’emmener – complètement désemparé et abasourdi – le secrétaire Prolejniev.

Вечером Никанор Иванович был доставлен в клинику Стравинского. Там он повел себя настолько беспокойно, что ему пришлось сделать впрыскивание по рецепту Стравинского, и лишь после полуночи Никанор Иванович уснул в 119-й комнате, изредка издавая тяжелое страдальческое мычание.

Le soir, Nicanor Ivanovitch fut remis entre les mains du personnel de la clinique du professeur Stravinski. Il s’y montra à ce point agité qu’on dut, selon les prescriptions de Stravinski, lui faire une piqûre, et c’est seulement passé minuit que Nicanor Ivanovitch s’endormit dans la chambre 119, non sans pousser de temps à autre une sorte de mugissement étouffé, pénible et douloureux.

Но чем далее, тем легче становился его сон. Он перестал ворочаться и стонать, задышал легко и ровно, и его оставили одного.

Mais, avec le temps, son sommeil devint meilleur, plus aisé. Il cessa de remuer et de geindre, sa respiration se fit légère et égale, et on le laissa seul.

Тогда Никанора Ивановича посетило сновидение, в основе которого, несомненно, были его сегодняшние переживания.

Nicanor Ivanovitch fut alors visité par un songe, fondé incontestablement sur ses tribulations de la journée.

Началось с того, что Никанору Ивановичу привиделось, будто бы какие-то люди с золотыми трубами в руках подводят его, и очень торжественно, к большим лакированным дверям. У этих дверей спутники сыграли будто бы туш Никанору Ивановичу, а затем гулкий бас с небес весело сказал:

Au début, Nicanor Ivanovitch eut la vision de gens inconnus, qui tenaient les trompettes d’or à la main et qui l’accompagnaient, d’un air plein de solennité, vers de grandes portes vernies. Arrivée devant ces portes, l’escorte de Nicanor Ivanovitch joua une fanfare, et une voix retentissante descendue du ciel dit gaiement :

– Добро пожаловать, Никанор Иванович ! Сдавайте валюту.

– Soyez le bienvenu, Nicanor Ivanovitch, et rendez vos devises !

Удивившись крайне, Никанор Иванович увидел над собой черный громкоговоритель.

Extrêmement étonné, Nicanor Ivanovitch vit au-dessus de lui un haut-parleur noir.

Затем он почему-то очутился в театральном зале, где под золоченым потолком сияли хрустальные люстры, а на стенах кенкеты. Все было как следует, как в небольшом по размерам, но богатом театре. Имелась сцена, задернутая бархатным занавесом, по темно-вишневому фону усеянным, как звездочками, изображениями золотых увеличенных десяток, суфлерская будка и даже публика.

Ensuite, sans savoir comment, il se trouva dans une salle de théâtre où, sous le plafond, doré, étincelaient des lustres de cristal, tandis qu’aux murs brûlaient des quinquets. Tout était comme il convient dans un théâtre de petites dimensions, mais de grande richesse. Il y avait une scène, fermée par un rideau de velours cramoisi constellé non pas d’étoiles mais d’images agrandies de pièces de dix roubles en or ; il y avait un trou du souffleur, et même un public.

Удивило Никанора Ивановича то, что вся эта публика была одного пола – мужского, и вся почему-то с бородами. Кроме того, поражало, что в театральном зале не было стульев, и вся эта публика сидела на полу, великолепно натертом и скользком.

Nicanor Ivanovitch constata avec étonnement que toute cette assistance était du même sexe – masculin – et que tous les spectateurs, on ne sait pourquoi, portaient la barbe. En outre, il fut frappé de voir qu’il n’y avait aucune chaise dans la salle, et que tout le public était assis sur le parquet, merveilleusement ciré et glissant.

Конфузясь в новом и большом обществе, Никанор Иванович, помявшись некоторое время, последовал общему примеру и уселся на паркет по-турецки, примостившись между каким-то рыжим здоровяком-бородачом и другим, бледным и сильно заросшим гражданином. Никто из сидящих не обратил внимания на новоприбывшего зрителя.

Rougissant de confusion dans cette société distinguée et nouvelle pour lui, Nicanor Ivanovitch, après quelques hésitations, suivit l’exemple général et s’assit à la turque sur le plancher, casé entre une espèce de géant à barbe rousse et un citoyen pâle qui portait une barbe de plusieurs jours. Personne dans l’assistance n’accorda la moindre attention à ce nouveau spectateur.

Тут послышался мягкий звон колокольчика, свет в зале потух, занавесь разошлась, и обнаружилась освещенная сцена с креслом, столиком, на котором был золотой колокольчик, и с глухим черным бархатным задником.

À cet instant, une clochette tinta doucement, la lumière s’éteignit dans la salle et le rideau s’ouvrit, découvrant la scène éclairée où étaient disposés un fauteuil et une table sur laquelle se trouvait une petite clochette d’or. Le fond de la scène était drapé d’un épais velours noir.

Из кулис тут вышел артист в смокинге, гладко выбритый и причесанный на пробор, молодой и с очень приятными чертами лица. Публика в зале оживилась, и все повернулись к сцене. Артист подошел к будке и потер руки.

Un artiste en smoking sortit alors des coulisses. C’était un jeune homme soigneusement rasé, aux cheveux séparés par une raie et au visage fort agréable. Un mouvement parcourut la salle, et toutes les têtes se tournèrent vers la scène. L’artiste s’approcha du trou du souffleur et se frotta les mains.

– Сидите ? – спросил он мягким баритоном и улыбнулся залу.

– Alors on est à l’ombre ? demanda-t-il d’une voix de baryton veloutée, et il sourit au public.

– Сидим, сидим, – хором ответили ему из зала тенора и басы.

– Oui, oui, répondit la salle en chœur, ténors et basses mêlés.

– Гм... – заговорил задумчиво артист, – и как вам не надоест, я не понимаю ? Все люди как люди, ходят сейчас по улицам, наслаждаются весенним солнцем и теплом, а вы здесь на полу торчите в душном зале ! Неужто уж программа такая интересная ? Впрочем, что кому нравится, – философски закончил артист.

– Hm…, fit pensivement l’artiste. Comment n’en êtes-vous pas fatigués, je me le demande ! Les autres gens, eux, ne s’en font pas, ils se promènent en ce moment dans les rues, ils jouissent du soleil et de la tiédeur du printemps, pendant que vous vous embêtez, assis par terre dans cette salle étouffante ! Vous trouvez vraiment ce programme intéressant ! Enfin (conclut philosophiquement l’artiste) chacun prend son plaisir où il le trouve…

Затем он переменил и тембр голоса, и интонации и весело и звучно объявил:

Puis, changeant le timbre et les intonations de sa voix, il annonça d’un ton joyeux et sonore :

– Итак, следующим номером нашей программы – Никанор Иванович Босой, председатель домового комитета и заведующий диетической столовкой. Попросим Никанора Ивановича !

– Voici donc le numéro suivant de notre programme : Nicanor Ivanovitch Bossoï, président d’un comité d’immeuble et directeur d’une cantine diététique. Nous réclamons Nicanor Ivanovitch !

Дружный аплодисмент был ответом артисту. Удивленный Никанор Иванович вытаращил глаза, а конферансье, закрывшись рукою от света рампы, нашел его взором среди сидящих и ласково поманил его пальцем на сцену. И Никанор Иванович, не помня как, оказался на сцене. В глаза ему снизу и спереди ударил свет цветных ламп, отчего сразу провалился в темноту зал с публикой.

Des applaudissements unanimes répondirent à l’artiste. Éberlué, Nicanor Ivanovitch ouvrit de grands yeux, mais le présentateur, se protégeant de la main contre les lumières de la rampe, le découvrit du regard parmi les spectateurs assis et d’un geste amical du doigt l’invita à monter sur la scène. Nicanor Ivanovitch y fut l’instant d’après, sans savoir comment il y était venu. Les lumières multicolores de la rampe l’atteignaient en plein visage, de sorte que la salle et les spectateurs se trouvèrent noyés dans l’ombre.

– Ну-с, Никанор Иванович, покажите нам пример, – задушевно заговорил молодой артист, – и сдавайте валюту.

– Eh bien, Nicanor Ivanovitch, montrez-nous l’exemple, dit cordialement le jeune artiste, et rendez vos devises.

Наступила тишина. Никанор Иванович перевел дух и тихо заговорил:

Silence. Nicanor Ivanovitch reprit son souffle et dit faiblement :

– Богом клянусь, что...

– Je jure par Dieu que…

Но не успел он выговорить эти слова, как весь зал разразился криками негодования. Никанор Иванович растерялся и умолк.

À peine eut-il prononcé ces mots que toute la salle éclata en cris d’indignation. Décontenancé, Nicanor Ivanovitch se tut.

– Насколько я понял вас, – заговорил ведущий программу, – вы хотели поклясться богом, что у вас нет валюты ? – и он участливо поглядел на Никанора Ивановича.

– Pour autant que je vous ai compris, dit l’animateur du programme, vous aviez l’intention de jurer par Dieu que vous ne possédiez pas de devises ? Et il regarda Nicanor Ivanovitch avec sympathie.

– Так точно, нету, – ответил Никанор Иванович.

– Exactement, j’en ai pas, répondit Nicanor Ivanovitch.

– Так, – отозвался артист, – а простите за нескромность: откуда же взялись четыреста долларов, обнаруженные в уборной той квартиры, единственным обитателем коей являетесь вы с вашей супругой ?

– Bien, reprit l’artiste, mais… pardonnez mon indiscrétion, d’où sortaient donc, alors, les quatre cents dollars qu’on a trouvés dans les cabinets d’un appartement dont les seuls habitants sont vous-même et votre épouse ?

– Волшебные ! – явно иронически сказал кто-то в темном зале.

– Des dollars magiques ! lança quelqu’un, dans la salle obscure, d’un ton manifestement ironique.

– Так точно, волшебные, – робко ответил Никанор Иванович по неопределенному адресу, не то артисту, не то в темный зал, и пояснил: – Нечистая сила, клетчатый переводчик подбросил.

– Magiques, exactement (répondit timidement Nicanor Ivanovitch, sans regarder précisément ni l’artiste ni un point déterminé dans la salle. Puis il expliqua :) C’est un esprit malin, un interprète en costume à carreaux, qui les a déposés là.

И опять негодующе взревел зал. Когда же настала тишина, артист сказал:

De nouveau, la salle explosa d’indignation. Quand le silence fut rétabli, l’artiste s’écria :

– Вот какие басни Лафонтена приходится мне выслушивать ! Подбросили четыреста долларов ! Вот вы: все вы здесь валютчики ! Обращаюсь к вам как к специалистам – мыслимое ли это дело ?

– Et voilà les fables de La Fontaine qu’il nous faut entendre ! On a déposé chez lui quatre cents dollars ! Vous êtes tous, ici, des trafiquants de devises, et je vous pose la question en tant que spécialistes : la chose est-elle pensable ?

– Мы не валютчики, – раздались отдельные обиженные голоса в театре, – но дело это немыслимое.

– Nous ne sommes pas des trafiquants de devises, rétorquèrent des voix éparses et offensées, mais la chose est impensable !

– Целиком присоединяюсь, – твердо сказал артист, – и спрошу вас: что могут подбросить ?

– Je me rallie entièrement à votre opinion, dit l’artiste d’un ton ferme, et je vous demande : que peut-on déposer ?

– Ребенка! – крикнул кто-то из зала.

– Un enfant, pour l’abandonner ! cria quelqu’un.

– Абсолютно верно, – подтвердил ведущий программу, – ребенка, анонимное письмо, прокламацию, адскую машину, мало ли что еще, но четыреста долларов никто не станет подбрасывать, ибо такого идиота в природе не имеется, – и, обратившись к Никанору Ивановичу, артист добавил укоризненно и печально:

– Parfaitement juste, approuva l’animateur. On dépose un enfant, une lettre anonyme, une proclamation, une machine infernale, que sais-je encore, mais il ne viendrait à l’idée de personne de déposer chez autrui quatre cents dollars : pareil idiot n’existe pas dans la nature. (L’artiste se tourna vers Nicanor Ivanovitch et ajouta, d’un ton peiné et chargé de reproches :) Moi qui espérais tant de vous, vous me faites beaucoup de peine, Nicanor Ivanovitch. Voilà notre numéro raté.

– Огорчили вы меня, Никанор Иванович ! А я-то на вас надеялся. Итак, номер наш не удался.

Nicanor Ivanovitch fut sifflé par la salle.

В зале раздался свист по адресу Никанора Ивановича. – Валютчик он ! – выкрикивали в зале, – из-за таких-то и мы невинно терпим !

– C’est un trafiquant de devises ! cria-t-on. C’est à cause de types comme lui que nous souffrons, alors que nous sommes innocents !

– Не ругайте его, – мягко сказал конферансье, – он раскается. – И, обратив к Никанору Ивановичу полные слез голубые глаза, добавил: – Ну, идите, Никанор Иванович, на место !

– Ne l’injuriez pas, dit doucement le présentateur, il se repentira. (Tournant vers Nicanor Ivanovitch ses yeux bleus pleins de larmes, il ajouta :) Eh bien, Nicanor Ivanovitch, retournez à votre place.

После этого артист позвонил в колокольчик и громко объявил:

Sur ce, l’artiste agita sa clochette et annonça d’une voix tonitruante :

– Антракт, негодяи!

– Entracte, bande de vauriens !

Потрясенный Никанор Иванович, неожиданно для себя ставший участником какой-то театральной программы, опять оказался на своем месте на полу. Тут ему приснилось, что зал погрузился в полную тьму и что на стенах выскочили красные горящие слова: " Сдавайте валюту ! " Потом опять раскрылся занавес, и конферансье пригласил:

Quelque peu abasourdi de se trouver ainsi acteur d’un programme théâtral, Nicanor Ivanovitch retourna à sa place, sur le parquet. Là, il vit la salle soudain plongée dans une obscurité totale, tandis que des lettres de feu rougeoyaient sur la scène : « Rendez vos devises ! » Puis le rideau se rouvrit et le présentateur dit :

– Попрошу на сцену Сергея Герардовича Дунчиля.

– Sergueï Gerardovitch Dunchil est prié de monter sur la scène !

Дунчиль оказался благообразным, но сильно запущенным мужчиной лет пятидесяти.

Dunchil était un homme d’une cinquantaine d’années, d’aspect fort respectable, mais d’une tenue extrêmement négligée.

– Сергей Герардович, – обратился к нему конферансье, – вот уже полтора месяца вы сидите здесь, упорно отказываясь сдать оставшуюся у вас валюту, в то время как страна нуждается в ней, а вам она совершенно ни к чему, а вы все-таки упорствуете. Вы – человек интеллигентный, прекрасно все это понимаете и все же не хотите пойти мне навстречу.

– Sergueï Gerardovitch, lui dit le présentateur, voilà déjà un mois et demi que vous êtes ici, refusant obstinément de rendre les devises qui vous restent, à une époque où le pays en a besoin alors qu’elles vous sont totalement inutiles. Et, cependant, vous persistez. Vous êtes un homme intelligent, vous comprenez parfaitement tout cela, et, malgré tout, vous refusez de faire ce que je vous demande.

– К сожалению, ничего сделать не могу, так как валюты у меня больше нет, – спокойно ответил Дунчиль.

– Malheureusement, je ne peux rien faire, puisque je n’ai plus de devises, répondit calmement Dunchil.

– Так нет ли, по крайней мере, бриллиантов? – спросил артист.

– Mais n’avez-vous pas, tout au moins, des diamants ? demanda l’artiste.

– И бриллиантов нет.

– Pas de diamants non plus.

Артист повесил голову и задумался, а потом хлопнул в ладоши. Из кулисы вышла на сцену средних лет дама, одетая по моде, то есть в пальто без воротника и в крошечной шляпке. Дама имела встревоженный вид, а Дунчиль поглядел на нее, не шевельнув бровью.

L’artiste baissa la tête et réfléchit un moment, puis frappa dans ses mains. Ce signal fit sortir des coulisses une dame d’âge moyen, vêtue à la mode, c’est-à-dire avec un manteau sans col et un chapeau minuscule. La dame avait un air inquiet, mais Dunchil la regarda sans le moindre froncement de sourcil.

– Кто эта дама? – спросил ведущий программу у Дунчиля.

– Qui est cette dame ? demanda l’animateur à Dunchil.

– Это моя жена, – с достоинством ответил Дунчиль и посмотрел на длинную шею дамы с некоторым отвращением.

– C’est ma femme, répondit dignement Dunchil en considérant le long cou de la dame avec une certaine répugnance.

– Мы потревожили вас, мадам Дунчиль, – отнесся к даме конферансье, – вот по какому поводу: мы хотели вас спросить, есть ли еще у вашего супруга валюта ?

– Nous vous avons dérangée, madame Dunchil, dit le présentateur, pour la raison suivante : nous voulions vous demander si votre époux possédait encore des devises.

– Он тогда все сдал, – волнуясь, ответила мадам Дунчиль.

– Il a tout rendu, répondit madame Dunchil, non sans inquiétude.

– Так, – сказал артист, – ну, что же, раз так, то так. Если все сдал, то нам надлежит немедленно расстаться с Сергеем Герардовичем, что же поделаешь ! Если угодно, вы можете покинуть театр, Сергей Герардович, – и артист сделал царственный жест.

– Bon, dit l’artiste, eh bien, s’il en est ainsi, c’est très bien. S’il a tout rendu, il ne nous reste plus qu’à faire tout de suite nos adieux à Sergueï Gerardovitch, n’est-ce pas ? Si cela vous plaît – ajouta-t-il avec un geste magnanime –, vous pouvez quitter le théâtre, Sergueï Gerardovitch.

Дунчиль спокойно и с достоинством повернулся и пошел к кулисе.

Calme et digne, Dunchil lui tourna le dos et se dirigea vers les coulisses.

– Одну минуточку ! – остановил его конферансье, – позвольте мне на прощанье показать вам еще один номер из нашей программы, – и опять хлопнул в ладоши.

– Une petite minute ! dit le présentateur, arrêtant Dunchil. Permettez-moi, en guise d’adieu, de vous montrer encore un numéro de notre programme.

Черный задний занавес раздвинулся, и на сцену вышла юная красавица в бальном платье, держащая в руках золотой подносик, на котором лежала толстая пачка, перевязанная конфетной лентой, и бриллиантовое колье, от которого во все стороны отскакивали синие, желтые и красные огни.

Et, de nouveau, il frappa dans ses mains. Au fond de la scène, le rideau noir s’ouvrit pour laisser entrer une jeune beauté en robe de bal. Elle tenait dans ses mains un plateau d’or sur lequel étaient posés un paquet épais attaché à l’aide d’un ruban de boîte à bonbons et un collier de diamants qui projetait en tous sens des feux bleus, jaunes et rouges.

Дунчиль отступил на шаг, и лицо его покрылось бледностью. Зал замер.

Dunchil recula d’un pas, le visage blême. La salle retint son souffle.

– Восемнадцать тысяч долларов и колье в сорок тысяч золотом, – торжественно объявил артист, – хранил Сергей Герардович в городе Харькове в квартире своей любовницы Иды Геркулановны Ворс, которую мы имеем удовольствие видеть перед собою и которая любезно помогла обнаружить эти бесценные, но бесцельные в руках частного лица сокровища. Большое спасибо, Ида Геркулановна.

– Dix-huit mille dollars et un collier d’une valeur de quarante mille roubles-or, annonça solennellement l’artiste. Voilà ce que Sergueï Gerardovitch gardait, à Kharkov, dans l’appartement de sa maîtresse, Ida Herculanovna Wors, que nous avons le plaisir de voir ici et qui nous a aimablement aidé à découvrir ce trésor inestimable, mais inutilisable entre les mains d’un particulier. Grand merci, Ida Herculanovna.

Красавица, улыбнувшись, сверкнула зубами, и мохнатые ее ресницы дрогнули.

La belle fille sourit : ses dents blanches étincelèrent, et ses cils, longs et fournis, battirent légèrement.

– А под вашею полною достоинства личиною, – отнесся артист к Дунчилю, – скрывается жадный паук и поразительный охмуряло и врун.

– Quant à vous, dit l’artiste à Dunchil, sous votre grand air de dignité se cache une araignée vorace, un faiseur et un menteur de la plus noire espèce.

Вы извели всех за полтора месяца своим тупым упрямством. Ступайте же теперь домой, и пусть тот ад, который устроит вам ваша супруга, будет вам наказанием.

Depuis un mois et demi, votre obstination imbécile a lassé tout le monde. Allez-vous-en, rentrez chez vous, et que l’enfer que va vous organiser votre épouse soit votre châtiment.

Дунчиль качнулся и, кажется, хотел повалиться, но чьи-то участливые руки подхватили его. Тут рухнул передний занавес и скрыл всех бывших на сцене.

Dunchil chancela et faillit tomber, mais des mains compatissantes le soutinrent. À ce moment, le rideau tomba, cachant tous ceux qui étaient sur la scène.

Бешеные рукоплескания потрясли зал до того, что Никанору Ивановичу показалось, будто в люстрах запрыгали огни. А когда передний занавес ушел вверх, на сцене уже никого не было, кроме одинокого артиста. Он сорвал второй залп рукоплесканий, раскланялся и заговорил:

Des applaudissements frénétiques ébranlèrent la salle, au point que Nicanor Ivanovitch crut voir des étincelles jaillir des lustres. Quand le rideau se releva, il n’y avait plus personne en scène, sauf l’artiste. Il déchaîna une seconde salve d’applaudissements, s’inclina et dit :

– В лице этого Дунчиля перед вами выступил в нашей программе типичный осел. Ведь я же имел удовольствие говорить вчера, что тайное хранение валюты является бессмыслицей. Использовать ее никто не может ни при каких обстоятельствах, уверяю вас. Возьмем хотя бы этого Дунчиля. Он получает великолепное жалованье и ни в чем не нуждается. У него прекрасная квартира, жена и красавица любовница. Так нет же, вместо того, чтобы жить тихо и мирно, без всяких неприятностей, сдав валюту и камни, этот корыстный болван добился все-таки того, что был разоблачен при всех и на закуску нажил крупнейшую семейную неприятность. Итак, кто сдает ? Нет желающих ? В таком случае следующим номером нашей программы – известный драматический талант, артист Куролесов Савва Потапович, специально приглашенный, исполнит отрывок из " Скупого рыцаря " поэта Пушкина.

– Vous venez de voir se produire dans notre spectacle, en la personne de ce Dunchil, un âne typique. N’avais-je pas eu le plaisir, hier encore, de vous dire que cacher des devises était un non-sens ? Personne ne peut s’en servir, en aucune circonstance, je vous l’affirme. Prenons simplement le cas de ce Dunchil. Il touche des appointements splendides et ne manque absolument de rien. Il a un bel appartement, une femme, et une très jolie maîtresse. Eh bien, non ! Au lieu de rendre ses devises et ses pierres et de vivre dans la paix et la tranquillité, sans soucis, cette andouille cupide a trouvé le moyen de se faire démasquer devant tout le monde et de se procurer, pour la bonne bouche, les plus graves soucis familiaux. Alors, qui veut rendre ses devises ? Personne ? Dans ce cas, voici le numéro suivant de notre programme : notre invité spécial Savva Potapovitch Kouroliessov, le talent dramatique bien connu, qui va nous réciter des extraits du Chevalier avare, du poète Pouchkine.

Обещанный Куролесов не замедлил появиться на сцене и оказался рослым и мясистым бритым мужчиной во фраке и белом галстуке.

Le Kouroliessov annoncé entra en scène sans se faire attendre, sous l’aspect d’un homme de haute taille et de complexion charnue, au visage glabre, en habit et cravate blanche.

Без всяких предисловий он скроил мрачное лицо, сдвинул брови и заговорил ненатуральным голосом, косясь на золотой колокольчик:

Sans aucun préambule, il se composa un visage sombre, fronça les sourcils et, louchant vers la clochette d’or, commença d’une voix dépourvue de naturel :

– Как молодой повеса ждет свиданья с какой-нибудь развратницей лукавой...

– Tel le jeune débauché qui attend l’heure de son rendez-vous avec quelque rusée putain…

И Куролесов рассказал о себе много нехорошего. Никанор Иванович слышал, как Куролесов признавался в том, что какая-то несчастная вдова, воя, стояла перед ним на коленях под дождем, но не тронула черствого сердца артиста. Никанор Иванович до своего сна совершенно не знал произведений поэта Пушкина, но самого его знал прекрасно и ежедневно по нескольку раз произносил фразы вроде: " А за квартиру Пушкин платить будет ? " Или " Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил ? ", " Нефть, стало быть, Пушкин покупать будет ? "

Et Kouroliessov raconta longuement, sur soi-même, les plus vilaines choses. Ainsi, Nicanor Ivanovitch entendit Kouroliessov avouer qu’une malheureuse veuve, sanglotante, s’était traînée à genoux devant lui sous la pluie, mais sans réussir à toucher le cœur endurci de l’artiste. Avant son rêve, Nicanor Ivanovitch ne connaissait rigoureusement rien des œuvres de Pouchkine, mais il connaissait sans doute parfaitement Pouchkine lui-même et plusieurs fois par jour prononçait des phrases de ce genre : « Et le loyer, qui va le payer ? Pouchkine ? » ou bien « La lampe de l’escalier, c’est Pouchkine, sans doute, qui l’a dévissée ? » ou encore : « Et le pétrole, c’est peut-être Pouchkine qui va aller l’acheter ? »…

Теперь, познакомившись с одним из его произведений, Никанор Иванович загрустил, представил себе женщину на коленях, с сиротами, под дождем, и невольно подумал: " А тип все-таки этот Куролесов ! "

Ayant ainsi fait connaissance avec l’une de ses œuvres, Nicanor Ivanovitch en fut attristé. Il se représenta la femme à genoux sous la pluie, et ses orphelins, et pensa involontairement : « Ce Kouroliessov, quand même, quel type ! »

А тот, все повышая голос, продолжал каяться и окончательно запутал Никанора Ивановича, потому что вдруг стал обращаться к кому-то, кого на сцене не было, и за этого отсутствующего сам же себе и отвечал, причем называл себя то " государем ", то " бароном ", то " отцом ", то " сыном ", то на " вы ", то на " ты ".

Mais celui-ci, d’une voix de plus en plus forte, continuait à reconnaître ses fautes, puis tout à coup – Nicanor Ivanovitch, alors, n’y comprit plus rien – il s’adressa à quelqu’un qui n’était pas sur la scène, répondit lui-même à la place de cet absent, et se mit à s’appeler tantôt Monseigneur, tantôt Baron, tantôt père, tantôt fils, tantôt « vous », tantôt « tu ».

Никанор Иванович понял только одно, что помер артист злою смертью, прокричав: " Ключи ! Ключи мои ! " – повалившись после этого на пол, хрипя и осторожно срывая с себя галстух.

Nicanor Ivanovitch ne comprit qu’une chose : c’est qu’en fin de compte l’artiste succomba à une vilaine mort ; il cria : « Mes clefs ! Mes clefs ! », après quoi il s’écroula sur le plancher, en râlant et en arrachant, avec ménagements, sa cravate.

Умерев, Куролесов поднялся, отряхнул пыль с фрачных брюк, поклонился, улыбнувшись фальшивой улыбкой, и удалился при жидких аплодисментах. А конферансье заговорил так:

Quand il fut bien mort, Kouroliessov se releva, épousseta son pantalon, s’inclina avec un sourire faux et se retira, sous des applaudissements clairsemés. Le présentateur prit alors la parole en ces termes :

– Мы прослушали с вами в замечательном исполнении Саввы Потаповича " Скупого рыцаря ". Этот рыцарь надеялся, что резвые нимфы сбегутся к нему и произойдет еще многое приятное в том же духе. Но, как видите, ничего этого не случилось, никакие нимфы не сбежались к нему, и музы ему дань не принесли, и чертогов он никаких не воздвиг, а, наоборот, кончил очень скверно, помер к чертовой матери от удара на своем сундуке с валютой и камнями. Предупреждаю вас, что и с вами случится что-нибудь в этом роде, если только не хуже, ежели вы не сдадите валюту !

– Nous venons d’entendre, dans la remarquable interprétation de Savva Potapovitch, Le Chevalier avare. Ce chevalier espérait que des nymphes folâtres accourraient autour de lui, et beaucoup d’autres choses agréables de ce genre. Mais, comme vous le voyez, rien de tout cela n’est arrivé, aucune nymphe n’est accourue vers lui, il n’a pas reçu l’hommage des muses, aucun palais ne s’est élevé dans ses jardins, mais, au contraire, il a fini très mal, il a crevé comme un chien, d’une attaque, sur son coffre rempli de devises et de pierreries. Je vous préviens qu’il vous arrivera quelque chose de ce genre, sinon pire, si vous ne rendez pas vos devises !

Поэзия ли Пушкина произвела такое впечатление или прозаическая речь конферансье, но только вдруг из зала раздался застенчивый голос:

Fut-ce l’impression produite par la poésie de Pouchkine, ou par le discours, plus prosaïque, de l’animateur, toujours est-il qu’une voix timide déclara dans la salle :

– Я сдаю валюту.

– Je rends mes devises.

– Милости прошу на сцену ! – вежливо пригласил конферансье, всматриваясь в темный зал.

– Ayez l’obligeance de monter sur la scène, dit courtoisement le présentateur en fouillant du regard la salle obscure.

И на сцене оказался маленького роста белокурый гражданин, судя по лицу, не брившийся около трех недель.

Sur la scène apparut un citoyen blond, de petite taille, qui, à voir son visage, ne s’était pas rasé depuis quelque trois semaines.

– Виноват, как ваша фамилия ? – осведомился конферансье.

– Excusez-moi : quel est votre nom ? s’enquit le présentateur.

– Канавкин Николай, – застенчиво отозвался появившийся.

– Kanavkine, Nicolas, répondit timidement le citoyen.

– А! Очень приятно, гражданин Канавкин, итак?

– Ah ! Très heureux, citoyen Kanavkine. Eh bien ?…

– Сдаю, – тихо сказал Канавкин.

– Je rends tout, dit faiblement Kanavkine.

– Сколько?

– Combien ?

– Тысячу долларов и двадцать золотых десяток.

– Mille dollars et vingt pièces d’or de dix roubles.

– Браво ! Все, что есть ?

– Bravo ! C’est tout ce que vous avez ?

Ведущий программу уставился прямо в глаза Канавкину, и Никанору Ивановичу даже показалось, что из этих глаз брызнули лучи, пронизывающие Канавкина насквозь, как бы рентгеновские лучи. В зале перестали дышать.

L’animateur fixa un regard aigu sur Kanavkine, et Nicanor Ivanovitch eut l’impression que des rayons jaillissaient de ses yeux et transperçaient Kanavkine de part en part, comme des rayons X. La salle avait cessé de respirer.

– Верю ! – наконец воскликнул артист и погасил свой взор, – верю ! Эти глаза не лгут. Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная ваша ошибка заключается в том, что вы недооцениваете значения человеческих глаз. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза – никогда ! Вам задают внезапный вопрос, вы даже не вздрагиваете, в одну секунду овладеваете собой и знаете, что нужно сказать, чтобы укрыть истину, и весьма убедительно говорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнется, но, увы, встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, и все кончено. Она замечена, а вы пойманы !

– Je vous crois ! s’écria enfin l’artiste en éteignant son regard. Je vous crois ! Ces yeux-là ne mentent pas ! Combien de fois, d’ailleurs, vous ai-je dit que votre erreur essentielle était de sous-estimer l’importance des yeux humains ! Comprenez donc que si la langue peut dissimuler la vérité, les yeux – jamais ! On vous pose une question inattendue : vous ne tressaillez même pas, en une seconde vous reprenez vos esprits et vous savez ce que vous avez à dire pour cacher la vérité, vous parlez avec une entière assurance et aucun trait de votre visage ne bouge, mais – hélas ! – la vérité, alarmée par la question, ne fait qu’un bond du fond de votre âme jusqu’à vos yeux – et c’est fini ! On la voit, et vous êtes pris !

Произнеся, и с большим жаром, эту очень убедительную речь, артист ласково осведомился у Канавкина:

Après avoir prononcé avec beaucoup de chaleur ce petit discours très convaincant, l’artiste demanda aimablement à Kanavkine :

– Где же спрятаны ?

– Et où avez-vous caché tout cela ?

– У тетки моей, Пороховниковой, на Пречистенке...

– Chez ma tante Porokhovnikova, rue Pretchistenka.

– А! Это... постойте... это у Клавдии Ильиничны, что ли?

– Ah ! C’est… attendez… c’est chez Claudia Ilinichna, non ?

– Да.

– Oui.

– Ах да, да, да ! Маленький особнячок ? Напротив еще палисадничек ? Как же, знаю, знаю ! А куда ж вы их там засунули ?

– Ah ! oui. Oui, oui, oui ! Une petite maison, hein ? Avec une petite palissade devant, hein ? Mais oui, je connais, je connais. Et où les avez-vous fourrés ?

– В погребе, в коробке из-под Эйнема...

– À la cave, dans une boîte de cigares…

Артист всплеснул руками.

L’artiste joignit les mains.

– Видали вы что-нибудь подобное ? – вскричал он огорченно. – Да ведь они ж там заплесневеют, отсыреют ! Ну мыслимо ли таким людям доверить валюту ? А ? Чисто как дети, ей-богу !

– A-t-on jamais vu une chose pareille ! s’écria-t-il d’un ton affligé. Mais ils vont prendre l’humidité, ils vont être complètement moisis ! C’est incroyable que l’on confie des devises à des gens pareils ! Hein ? Naïfs comme des enfants ! Je vous jure !…

Канавкин и сам понял, что нагрубил и проштрафился, и повесил свою хохлатую голову.

Conscient de l’étendue de sa bévue, Kanavkine baissa d’un air fautif sa tête hérissée de mèches rebelles.

– Деньги, – продолжал артист, – должны храниться в госбанке, в специальных сухих и хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в теткином погребе, где их могут, в частности, попортить крысы ! Право, стыдно, Канавкин ! Ведь вы же взрослый человек.

– L’argent, continua l’artiste, doit être conservé à la banque d’État, dans les locaux spéciaux, bien secs et soigneusement gardés, et pas du tout dans la cave d’une tante, où ils risquent d’être, en particulier, abîmés par les rats ! Vrai, vous devriez avoir honte, Kanavkine, vous, un adulte !

Канавкин уже не знал, куда и деваться, и только колупал пальцем борт своего пиджачка.

Kanavkine ne savait plus où se mettre, et triturait entre ses doigts le bord de sa veste.

– Ну ладно, – смягчился артист, – кто старое помянет... – И вдруг добавил неожиданно: – Да, кстати: за одним разом чтобы, чтоб машину зря не гонять... у тетки этой самой ведь тоже есть ? А ?

– Enfin, bon, dit l’artiste en s’adoucissant, ne parlons plus du passé… (Et soudain il ajouta, de manière tout à fait inattendue :) Oui, au fait… par la même occasion… pour ne pas déranger inutilement une voiture… la tante, elle a bien quelque chose, elle aussi, hein ?

Канавкин, никак не ожидавший такого оборота дела, дрогнул, и в театре наступило молчание.

Kanavkine, qui ne s’attendait nullement à voir les choses prendre cette tournure, sursauta, et un profond silence se fit dans la salle.

– Э, Канавкин, – укоризненно-ласково сказал конферансье, – а я-то еще похвалил его ! На-те, взял да и засбоил ни с того ни с сего ! Нелепо это, Канавкин ! Ведь я только что говорил про глаза. Ведь видно, что у тетки есть. Ну, чего вы нас зря терзаете ?

– Hé, hé, Kanavkine…, dit le présentateur d’un ton d’amical reproche. Et moi qui allais faire son éloge ! Ça m’apprendra à me donner du tintouin pour rien ! Mais c’est stupide, Kanavkine ! Enfin, à l’instant, je viens de vous parler des yeux ! Ça se voit dans vos yeux que la tante en a aussi. Alors, à quoi bon nous ennuyer ainsi ?

– Есть ! – залихватски крикнул Канавкин.

– Oui, elle en a ! cria bravement Kanavkine.

– Браво! – крикнул конферансье.

– Bravo ! cria le présentateur.

– Браво! – страшно взревел зал.

– Bravo ! rugit la salle épouvantablement.

Когда утихло, конферансье поздравил Канавкина, пожал ему руку, предложил отвезти в город в машине домой, и в этой же машине приказал кому-то в кулисах заехать за теткой и просить ее пожаловать в женский театр на программу.

Quand le calme fut revenu, le présentateur félicita Kanavkine, lui serra la main, lui offrit d’être reconduit chez lui en voiture, et ordonna à quelqu’un, dans les coulisses, de profiter de cette même voiture pour passer chez la tante et lui demander de venir participer au programme du théâtre féminin.

– Да, я хотел спросить, – тетка не говорила, где свои прячет ? – осведомился конферансье, любезно предлагая Канавкину папиросу и зажженную спичку. Тот, закуривая, усмехнулся как-то тоскливо.

– Ah ! oui, je voulais vous demander : la tante ne vous a pas dit où elle cachait son bien ? s’informa le présentateur en offrant aimablement une cigarette à Kanavkine, qu’il lui alluma.

– Верю, верю, – вздохнув, отозвался артист, – эта старая сквалыга не то что племяннику – черту не скажет этого. Ну, что же, попробуем пробудить в ней человеческие чувства. Быть может, еще не все струны сгнили в ее ростовщичьей душонке. Всего доброго, Канавкин !

Celui-ci tira une bouffée, et, pour réponse, eut un sourire mélancolique. – Je vous crois, je vous crois, dit l’artiste en soupirant. Cette vieille grippe-sous aimerait mieux aller griller en enfer avec le diable et son train plutôt que de livrer son secret. Alors, vous pensez, à son neveu. Enfin, nous essaierons d’éveiller chez elle des sentiments humains. Qui sait ? Toutes les cordes ne sont peut-être pas pourries dans sa méchante âme d’usurière. Allons, portez-vous bien, Kanavkine !

И счастливый Канавкин уехал. Артист осведомился, нет ли еще желающих сдать валюту, но получил в ответ молчание.

Et l’heureux Kanavkine s’en fut. L’artiste demanda si d’autres personnes désiraient rendre leurs devises, mais il n’obtint en réponse que le silence.

– Чудаки, ей-богу! – пожав плечами, проговорил артист, и занавес скрыл его.

– Drôles de gens, ma parole ! grommela l’artiste en haussant les épaules, et le rideau, en tombant, le déroba aux regards.

Лампы погасли, некоторое время была тьма, и издалека в ней слышался нервный тенор, который пел:

Les lampes s’éteignirent, et, dans l’obscurité qui régna quelque temps, on perçut une voix de ténor, lointaine et un peu nerveuse, qui chantait :

" Там груды золота лежат и мне они принадлежат ! "

– Il y a là-bas des tas d’or, et ils m’appartiennent…

Потом откуда-то издалека дважды донесся аплодисмент.

Puis, on ne sait où, des applaudissements assourdis éclatèrent par deux fois.

– В женском театре дамочка какая-то сдает, – неожиданно проговорил рыжий бородатый сосед Никанора Ивановича и, вздохнув, прибавил: – Эх, кабы не гуси мои ! У меня, милый человек, бойцовые гуси в Лианозове. Подохнут они, боюсь, без меня. Птица боевая, нежная, ухода требует... Эх, кабы не гуси ! Пушкиным-то меня не удивишь, – и он опять завздыхал. Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться, что из всех дверей в зал посыпались повара в белых колпаках и с разливными ложками в руках.

– Il y a une petite dame, au théâtre féminin, qui rend ses devises, dit soudain le voisin à barbe rousse de Nicanor Ivanovitch. (Puis il soupira et ajouta :) Ah ! s’il n’y avait pas mes oies !… Voyez-vous, cher monsieur, je possède à Lianozov, en toute propriété, un troupeau d’oies… et sans moi, je le crains, elles vont crever. C’est un oiseau combatif, mais tendre, qui exige des soins… Ah ! s’il n’y avait pas mes oies !… Ce n’est pas avec Pouchkine qu’ils peuvent m’impressionner… Et de nouveau, il poussa un profond soupir.

Поварята втащили в зал чан с супом и лоток с нарезанным черным хлебом. Зрители оживились. Веселые повара шныряли между театралами, разливали суп в миски и раздавали хлеб.

À ce moment, la salle fut brillamment éclairée, et Nicanor Ivanovitch vit entrer par toutes les portes des cuisiniers en bonnet blanc qui tenaient chacun une louche à la main. Des marmitons amenèrent une immense bassine pleine de soupe, et un vaste plateau chargé de tranches de pain noir. Les spectateurs s’animèrent. Les joyeux cuistots s’affairèrent parmi ces amateurs passionnés de théâtre, versant la soupe dans des écuelles et distribuant le pain.

– Обедайте, ребята, – кричали повара, – и сдавайте валюту ! Чего вам зря здесь сидеть ? Охота была эту баланду хлебать. Поехал домой, выпил как следует, закусил, хорошо !

– Mangez, les gars, criaient les cuisiniers, et rendez vos devises ! Pourquoi rester ici ? Vous parlez d’un plaisir, de bouffer cette tambouille ! Vous seriez chez vous, à boire un bon petit coup, en cassant la croûte, hein, au poil !

– Ну, чего ты, например, засел здесь, отец ? – обратился непосредственно к Никанору Ивановичу толстый с малиновой шеей повар, протягивая ему миску, в которой в жидкости одиноко плавал капустный лист.

– Toi, par exemple, pourquoi on t’a fourré ici, hein, mon petit père ? demanda un gros cuisinier à la nuque couleur de framboise en s’adressant directement à Nicanor Ivanovitch, tout en lui présentant une écuelle remplie d’un liquide où nageait, solitaire, une feuille de chou.

– Нету ! Нету ! Нету у меня ! – страшным голосом прокричал Никанор Иванович, – понимаешь, нету !

– Mais je n’ai rien, moi ! Rien ! cria Nicanor Ivanovitch d’une voix effrayante. Tu m’entends, rien ! – Rien ? mugit le cuisinier d’une voix de basse menaçante.

– Нету ? – грозным басом взревел повар, – нету ? – женским ласковым голосом спросил он, – нету, нету, – успокоительно забормотал он, превращаясь в фельдшерицу Прасковью Федоровну.

« Rien ? demanda-t-il encore, d’une voix de femme pleine de douceur. Rien, rien, répéta-t-il d’un ton rassurant en prenant tout à coup l’aspect d’une infirmière, de Prascovia Fiodorovna.

Та ласково трясла стонущего во сне Никанора Ивановича за плечо. Тогда растаяли повара и развалился театр с занавесом. Никанор Иванович сквозь слезы разглядел свою комнату в лечебнице и двух в белых халатах, но отнюдь не развязных поваров, сующихся к людям со своими советами, а доктора и все ту же Прасковью Федоровну, держащую в руках не миску, а тарелочку, накрытую марлей, с лежащим на ней шприцем.

Avec douceur, elle secoua légèrement l’épaule de Nicanor Ivanovitch qui gémissait dans son sommeil. Alors les cuisiniers s’évanouirent, ainsi que le théâtre et le rideau. Nicanor Ivanovitch, à travers ses larmes, discerna sa chambre d’hôpital, ainsi que deux personnages en blanc. Mais ce n’étaient pas du tout des cuisiniers désinvoltes, en train de distribuer, d’un air affairé, des conseils aux gens. C’étaient des docteurs assistés de Prascovia Fiodorovna, toujours elle, qui tenait à la main non pas une écuelle, mais une assiette recouverte de gaze sur laquelle était posée une seringue avec son aiguille.

– Ведь это что же, – горько говорил Никанор Иванович, пока ему делали укол, – нету у меня и нету ! Пусть Пушкин им сдает валюту. Нету !

– Qu’est-ce que c’est que ça, à la fin ? dit sombrement Nicanor Ivanovitch pendant qu’on lui faisait une piqûre. J’ai rien, moi, rien et rien ! Qu’ils les réclament à Pouchkine, leurs devises ! Moi, j’ai rien !

– Нету, нету, – успокаивала добросердечная Прасковья Федоровна, – а на нет и суда нет.

– Mais oui, rien, rien du tout, dit d’un ton apaisant la compatissante Prascovia Fiodorovna. On ne peut pas vous demander l’impossible.

Никанору Ивановичу полегчало после впрыскивания, и он заснул без всяких сновидений.

La piqûre soulagea Nicanor Ivanovitch, et il s’endormit d’un sommeil sans rêves.

Но благодаря его выкрикам тревога передалась в 120-ю комнату, где больной проснулся и стал искать свою голову, и в 118-ю, где забеспокоился неизвестный мастер и в тоске заломил руки, глядя на луну, вспоминая горькую, последнюю в жизни осеннюю ночь, полоску света из-под двери в подвале и развившиеся волосы.

Mais, à cause de ses cris, son agitation se communiqua à la chambre 120, où le malade s’éveilla et se mit à chercher sa tête, et au 118, où un maître inconnu s’agita et se tordit les mains de désespoir, en regardant la lune et en se rappelant l’amère dernière nuit d’automne de sa vie, le rai de lumière sous la porte du sous-sol et la chevelure décoiffée par le vent.

Из 118-й комнаты тревога по балкону перелетела к Ивану, и он проснулся и заплакал.

Du 118, l’inquiétude vola par le balcon jusqu’à la chambre d’Ivan, qui s’éveilla à son tour et se mit à pleurer.

Но врач быстро успокоил всех встревоженных, скорбных главою, и они стали засыпать. Позднее всех забылся Иван, когда над рекой уже светало. После лекарства, напоившего все его тело, успокоение пришло к нему, как волна, накрывшая его. Тело его облегчилось, а голову обдувала теплым ветерком дрема. Он заснул, и последнее, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птиц в лесу. Но они вскоре умолкли, и ему стало сниться, что солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением...

Mais le médecin de service eut tôt fait de ramener au calme ces esprits inquiets et chagrins, et, peu à peu, ils se rendormirent. Ivan fut le dernier à s’assoupir, alors que déjà, au-dessus de la rivière, le ciel blanchissait. En s’écoulant dans toutes les veines de son corps, le médicament lui apporta la paix, qui le submergea comme le flot submerge la grève. Son corps s’allégea, et le souffle subtil et chaud de la somnolence purifia sa tête. Comme il s’endormait, le dernier son qui lui parvint du monde réel fut, annonçant l’aube, le pépiement des oiseaux dans la forêt. Puis tout se tut, et il rêva que, déjà, le soleil descendait par-delà le mont Chauve, autour duquel un double cordon de soldats montait la garde…

Глава 16. Казнь

CHAPITRE XVI – Le supplice

Солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением.

Déjà, le soleil descendait par-delà le mont Chauve, autour duquel un double cordon de soldats montait la garde.

Та кавалерийская ала, что перерезала путь прокуратору около полудня, рысью вышла к Хевровским воротам города. Путь для нее уже был приготовлен. Пехотинцы каппадокийской когорты отдавили в стороны скопища людей, мулов и верблюдов, и ала, рыся и поднимая до неба белые столбы пыли, вышла на перекресток, где сходились две дороги: южная, ведущая в Вифлеем, и северо-западная – в Яффу. Ала понеслась по северо-западной дороге. Те же каппадокийцы были рассыпаны по краям дороги, и заблаговременно они согнали с нее в стороны все караваны, спешившие на праздник в Ершалаим. Толпы богомольцев стояли за каппадокийцами, покинув свои временные полосатые шатры, раскинутые прямо на траве. Пройдя около километра, ала обогнала вторую когорту молниеносного легиона и первая подошла, покрыв еще один километр, к подножию Лысой Горы. Здесь она спешилась. Командир рассыпал алу на взводы, и они оцепили все подножие невысокого холма, оставив свободным только один подъем на него с Яффской дороги.

Vers le milieu du jour, l’aile de cavalerie qui venait de couper la route au procurateur franchissait au trot la porte d’Hébron. Devant elle, la voie avait été dégagée par les fantassins de la cohorte de Cappadoce, qui avaient refoulé sans ménagements de part et d’autre du chemin les attroupements de gens, de mulets et de chameaux. Les cavaliers, dont le trot soulevait jusqu’au ciel des tourbillons de poussière blanche, arrivèrent au carrefour de deux routes : l’une, par le sud, menait jusqu’à Bethléem, l’autre, en direction du nord-ouest, conduisait à Jaffa. Ils prirent la route du nord-ouest. Les Cappadociens, échelonnés tout au long de la route, en avaient chassé au préalable les caravanes qui affluaient vers Jérusalem, pour les fêtes, et derrière les fantassins se pressait la foule des pèlerins, sortis des tentes rayées qu’ils avaient dressées provisoirement, çà et là, sur l’herbe. Au bout d’un kilomètre environ, l’aile de cavalerie dépassa la deuxième cohorte de la légion Foudre et parvint la première, après avoir franchi encore un kilomètre, au pied du mont Chauve. Là, elle mit pied à terre. Le chef répartit ses hommes en pelotons qui encerclèrent complètement le pied de la colline, ne laissant libre qu’un étroit passage, face à la route de Jaffa.

Через некоторое время за алой к холму подошла вторая когорта, поднялась на один ярус выше и венцом опоясала гору.

Quelque temps plus tard, la deuxième cohorte arrivait à son tour et, s’élevant d’un degré au-dessus des cavaliers, encerclait également la montagne.

Наконец подошла кентурия под командой Марка Крысобоя. Она шла, растянутая двумя цепями по краям дороги, а между этими цепями, под конвоем тайной стражи, ехали в повозке трое осужденных с белыми досками на шее, на каждой из которых было написано " Разбойник и мятежник " на двух языках – арамейском и греческом.

Enfin arriva la centurie commandée par Marcus Mort-aux-rats. Elle marchait en deux files placées de chaque côté de la route, et entre ces deux files, escorté par la garde secrète, s’avançait un chariot où avaient pris place les trois condamnés, qui portaient au cou une tablette peinte en blanc où, en deux langues – l’araméen et le grec – étaient inscrits ces mots : « Brigand et rebelle. »

За повозкой осужденных двигались другие, нагруженные свежеотесанными столбами с перекладинами, веревками, лопатами, ведрами и топорами. На этих повозках ехали шесть палачей. За ними верхом ехали кентурион Марк, начальник храмовой стражи Ершалаима и тот самый человек в капюшоне, с которым Пилат имел мимолетное совещание в затемненной комнате во дворце.

Derrière le char des condamnés venaient d’autres chariots qui portaient trois piloris à poutre transversale fraîchement taillés, ainsi qu’un assortiment de pelles, de cordes, de seaux et de haches. Six bourreaux y avaient pris place. Trois hommes à cheval suivaient les chariots : le centurion Marcus, le chef de la garde du temple de Jérusalem, et l’homme au visage dissimulé par un capuchon avec qui Pilate avait eu un bref conciliabule, dans une chambre obscure du palais.

Замыкалась процессия солдатской цепью, а за нею уже шло около двух тысяч любопытных, не испугавшихся адской жары и желавших присутствовать при интересном зрелище.

Un rang de soldats fermait la marche. Ils étaient suivis de près par une foule d’environ deux mille curieux, que n’avait pas rebutés la chaleur infernale et qui ne voulaient pas manquer cet intéressant spectacle.

К этим любопытным из города присоединились теперь любопытные богомольцы, которых беспрепятственно пропускали в хвост процессии. Под тонкие выкрики глашатаев, сопровождавших колонну и кричавших то, что около полудня прокричал Пилат, она втянулась на лысую гору.

Après le passage des condamnés, les pèlerins avaient pu regagner la route et, également attirés par la curiosité, s’étaient joints à la procession des badauds de la ville. Accompagné de loin en loin par les cris frêles des crieurs publics qui répétaient les paroles proclamées par Pilate du haut de l’estrade de pierre, le cortège s’étirait lentement vers le mont Chauve.

Ала пропустила всех во второй ярус, а вторая кентурия наверх пропустила только тех, кто имел отношение к казни, а затем, быстро маневрируя, рассеяла толпу вокруг всего холма, так что та оказалась между пехотным оцеплением вверху и кавалерийским внизу. Теперь она могла видеть казнь сквозь неплотную цепь пехотинцев.

L’aile de cavalerie laissa passer tout le monde jusqu’au second rang de soldats, mais, en haut, la deuxième centurie ne livra le passage qu’à ceux qui avaient un rôle à jouer dans l’exécution. Puis, manœuvrant rapidement, elle contraignit la foule à se répartir sur tout le pourtour de la colline, de sorte que celle-ci se trouva enfermée entre deux cordons de soldats – cavaliers en bas et fantassins en haut –, et pouvait désormais assister au supplice à travers la chaîne assez lâche des fantassins.

Итак, прошло со времени подъема процессии на гору более трех часов, и солнце уже снижалось над Лысой Горой, но жар еще был невыносим, и солдаты в обоих оцеплениях страдали от него, томились от скуки и в душе проклинали трех разбойников, искренне желая им скорейшей смерти.

Ainsi, trois grandes heures s’étaient écoulées depuis le moment où le cortège avait commencé à gravir la colline, et, déjà, le soleil descendait par-delà le mont Chauve. Mais la chaleur demeurait intolérable, et les soldats en souffraient. De plus, ils se morfondaient d’ennui, et, du fond du cœur, maudissaient les trois brigands à qui ils souhaitaient sincèrement de mourir le plus vite possible.

Маленький командир алы со взмокшим лбом и в темной от пота на спине белой рубахе, находившийся внизу холма у открытого подъема, то и дело подходил к кожаному ведру в первом взводе, черпал из него пригоршнями воду, пил и мочил свой тюрбан. Получив от этого некоторое облегчение, он отходил и вновь начинал мерить взад и вперед пыльную дорогу, ведущую на вершину. Длинный меч его стучал по кожаному шнурованному сапогу. Командир желал показать своим кавалеристам пример выносливости, но, жалея солдат, разрешил им из пик, воткнутых в землю, устроить пирамиды и набросить на них белые плащи. Под этими шалашами и скрывались от безжалостного солнца сирийцы. Ведра пустели быстро, и кавалеристы из разных взводов по очереди отправлялись за водой в балку под горой, где в жидкой тени тощих тутовых деревьев доживал свои дни на этой дьявольской жаре мутноватый ручей. Тут же стояли, ловя нестойкую тень, и скучали коноводы, державшие присмиревших лошадей.

Au pied de la colline, près de l’accès laissé libre par les cavaliers, le petit commandant de l’aile, le front moite et le dos de sa légère tunique blanche taché de sueur, s’approchait de temps à autre d’un seau de cuir apporté par le premier peloton, où il puisait de l’eau dans le creux de ses mains, afin de se désaltérer et d’humecter son turban. Ainsi rafraîchi pour un moment, il reprenait son invariable va-et-vient à pas comptés sur le chemin poudreux qui conduisait au sommet, et sa longue épée battait régulièrement la tige lacée de sa botte de cuir. Il voulait ainsi donner à ses cavaliers l’exemple de l’endurance, mais, pris de pitié pour eux, il leur avait permis de construire des faisceaux à l’aide de leurs lances fichées en terre, sur lesquels ils avaient jeté leurs larges manteaux blancs. Sous ces tentes improvisées, les Syriens s’abritaient de l’impitoyable soleil. Les seaux s’étaient trouvés bientôt vides, et des cavaliers des différents pelotons allaient à tour de rôle chercher de l’eau dans une gorge peu profonde creusée au pied de la colline, où, à l’ombre avare de maigres mûriers, un mince ruisseau boueux vivait languissamment ses derniers jours dans cette chaleur diabolique. Là également, à la recherche d’une ombre rare et incertaine, s’ennuyaient les palefreniers qui gardaient inutilement des chevaux inertes.

Томление солдат и брань их по адресу разбойников были понятны. Опасения прокуратора насчет беспорядков, которые могли произойти во время казни в ненавидимом им городе Ершалаиме, к счастью, не оправдались. И когда побежал четвертый час казни, между двумя цепями, верхней пехотой и кавалерией у подножия, не осталось, вопреки всем ожиданиям, ни одного человека. Солнце сожгло толпу и погнало ее обратно в Ершалаим. За цепью двух римских кентурий оказались только две неизвестно кому принадлежащие и зачем-то попавшие на холм собаки. Но и их сморила жара, и они легли, высунув языки, тяжело дыша и не обращая никакого внимания на зеленоспинных ящериц, единственных существ, не боящихся солнца и шныряющих меж раскаленными камнями и какими-то вьющимися по земле растениями с большими колючками.

L’accablement des soldats ainsi que les injures qu’ils adressaient aux brigands étaient fort compréhensibles. Le procurateur avait craint que l’exécution de la sentence ne donnât lieu, dans cette ville de Jérusalem qu’il haïssait, à de graves désordres, mais, fort heureusement, ces craintes s’étaient avérées injustifiées. Aussi, lorsque commença de s’écouler la quatrième heure du supplice, entre les deux cordons de soldats – fantassins autour du sommet et cavaliers au pied de la colline –, il ne restait – contre toute attente – plus personne. Chassée par l’ardeur du soleil, la foule était rentrée à Jérusalem. Dans l’espace délimité, au flanc de la colline, par les deux centuries romaines, on ne voyait plus que deux chiens, appartenant on ne sait à qui, et venus là on ne sait comment. Mais, écrasés eux aussi par la chaleur, ils gisaient, respirant avec peine, la langue pendante, sans accorder la moindre attention aux lézards verts – les seuls êtres, en ce lieu, à ne pas craindre le soleil – qui se faufilaient entre les pierres chauffées à blanc et les ramifications enchevêtrées de plantes à fortes épines.

Никто не сделал попытки отбивать осужденных ни в самом Ершалаиме, наводненном войсками, ни здесь, на оцепленном холме, и толпа вернулась в город, ибо, действительно, ровно ничего интересного не было в этой казни, а там в городе уже шли приготовления к наступающему вечером великому празднику пасхи.

Personne n’avait tenté d’enlever les condamnés, ni à Jérusalem envahie par les troupes, ni ici, sur la colline encerclée, et la foule était retournée en ville, car il n’y avait décidément rien d’intéressant à voir dans cette exécution, alors que là-bas, en ville, se déroulait déjà la préparation des réjouissances qui, ce soir, allaient marquer le début de la grande fête de la pâque.

Римская пехота во втором ярусе страдала еще больше кавалеристов. Кентурион Крысобой единственно что разрешил солдатам – это снять шлемы и накрыться белыми повязками, смоченными водой, но держал солдат стоя и с копьями в руках. Сам он в такой же повязке, но не смоченной, а сухой, расхаживал невдалеке от группы палачей, не сняв даже со своей рубахи накладных серебряных львиных морд, не сняв поножей, меча и ножа. Солнце било прямо в кентуриона, не причиняя ему никакого вреда, и на львиные морды нельзя было взглянуть, глаза выедал ослепительный блеск как бы вскипавшего на солнце серебра.

L’infanterie romaine, en haut de la colline, souffrait encore plus que les cavaliers syriens. Le centurion Mort-aux-rats avait seulement permis à ses soldats d’ôter leur casque et de s’envelopper la tête de chiffons blancs roulés en turbans et imbibés d’eau. Mais il les obligeait à rester debout, lance à la main. Lui-même, coiffé d’un turban semblable, mais sec, faisait les cent pas non loin du groupe des bourreaux, et il n’avait rien ôté de son équipement : ni son épée, ni son poignard ni les phalères d’argent représentant des gueules de lion qui ornaient sa poitrine, par-dessus sa tunique. Le soleil frappait de face sans lui causer aucun dommage apparent, et il était impossible de regarder les gueules de lion, tant leur éclat aveuglant blessait les yeux, comme de l’argent en fusion.

На изуродованном лице Крысобоя не выражалось ни утомления, ни неудовольствия, и казалось, что великан кентурион в силах ходить так весь день, всю ночь и еще день, – словом, столько, сколько будет надо. Все так же ходить, наложив руки на тяжелый с медными бляхами пояс, все так же сурово поглядывая то на столбы с казненными, то на солдат в цепи, все так же равнодушно отбрасывая носком мохнатого сапога попадающиеся ему под ноги выбеленные временем человеческие кости или мелкие кремни.

Le visage mutilé de Mort-aux-rats n’exprimait ni lassitude ni mécontentement, et le gigantesque centurion semblait capable de marcher ainsi de long en large toute la journée, toute la nuit, et encore le lendemain – en un mot, aussi longtemps qu’il le faudrait. Marcher ainsi, toujours du même pas, les mains posées sur le lourd ceinturon plaqué de cuivre, en jetant toujours les mêmes regards sévères tantôt sur les piloris des condamnés, tantôt sur les piquets de soldats, en repoussant de temps à autre, toujours avec la même indifférence, du bout de sa botte poilue, les éclats de silex ou les ossements humains blanchis par le temps qui lui tombaient sous les pieds.

Тот человек в капюшоне поместился недалеко от столбов на трехногом табурете и сидел в благодушной неподвижности, изредка, впрочем, от скуки прутиком расковыривая песок.

L’homme en capuchon s’était installé, non loin des piloris, sur un tabouret à trois pieds, et il restait assis là, dans une immobilité placide, fouillant seulement de temps en temps le sable à l’aide d’une badine, par ennui.

То, что было сказано о том, что за цепью легионеров не было ни одного человека, не совсем верно. Один-то человек был, но просто не всем он был виден. Он поместился не на той стороне, где был открыт подъем на гору и с которой было удобнее всего видеть казнь, а в стороне северной, там, где холм был не отлог и доступен, а неровен, где были и провалы и щели, там, где, уцепившись в расщелине за проклятую небом безводную землю, пыталось жить больное фиговое деревцо. Именно под ним, вовсе не дающим никакой тени, и утвердился этот единственный зритель, а не участник казни, и сидел на камне с самого начала,

Entre les deux cordons de légionnaires, avons-nous dit, il ne restait plus personne ; cela n’est pas tout à fait exact. Il restait quelqu’un. Simplement, il était très difficile de l’apercevoir. Il s’était placé non pas du côté où les soldats avaient laissé un passage libre, et d’où l’on pouvait le plus commodément assister au supplice, mais du côté nord, là où le flanc de la colline, loin d’être en pente douce et d’accès aisé, était au contraire parsemé d’accidents, de parois abruptes et de profondes crevasses, là où, cramponné à cette terre aride maudite par le ciel, au bord d’un ravin, un étique figuier tentait de vivre.

то есть вот уже четвертый час. Да, для того чтобы видеть казнь, он выбрал не лучшую, а худшую позицию. Но все-таки и с нее столбы были видны, видны были за цепью и два сверкающие пятна на груди кентуриона, а этого, по-видимому, для человека, явно желавшего остаться мало замеченным и никем не тревожимым, было совершенно достаточно.

C’est précisément sous cet arbre, incapable de donner de l’ombre, que s’était installé cet unique spectateur – et non acteur – du supplice ; et il était assis sur une pierre depuis le début, c’est-à-dire depuis plus de trois heures déjà. Vraiment, pour assister à l’exécution, il n’avait pas choisi la meilleure place, mais bien la plus mauvaise. De là, malgré tout, on pouvait voir les piloris – on pouvait les voir par-delà les soldats alignés, par-delà deux taches étincelantes sur la poitrine du centurion – et pour un homme qui, manifestement, désirait passer inaperçu et n’être dérangé par personne, cela paraissait amplement suffisant.

Но часа четыре тому назад, при начале казни, этот человек вел себя совершенно не так и очень мог быть замечен, отчего, вероятно, он и переменил теперь свое поведение и уединился.

Quatre heures auparavant, cependant, alors que le supplice commençait à peine, cet homme s’était conduit tout autrement, et s’était fait très nettement remarquer ; c’est pourquoi, sans doute, il avait changé d’attitude et s’était ainsi retiré à l’écart.

Тогда, лишь только процессия вошла на самый верх за цепь, он и появился впервые и притом как человек явно опоздавший. Он тяжело дышал и не шел, а бежал на холм, толкался и, увидев, что перед ним, как и перед всеми другими, сомкнулась цепь, сделал наивную попытку, притворившись, что не понимает раздраженных окриков, прорваться между солдатами к самому месту казни, где уже снимали осужденных с повозки. За это он получил тяжелый удар тупым концом копья в грудь и отскочил от солдат, вскрикнув, но не от боли, а от отчаяния. Ударившего легионера он окинул мутным и совершенно равнодушным ко всему взором, как человек, не чувствительный к физической боли.

Au moment précis, en effet, où le cortège franchissait le deuxième cordon de légionnaires et atteignait le sommet, il fut le premier à sortir de la foule et à se précipiter en avant, comme s’il redoutait d’arriver trop tard. Haletant, coudes au corps, il gravit en courant le versant de la colline ; lorsqu’il vit que devant lui, comme devant tous les autres, les soldats serraient les rangs pour interdire le passage, il tenta naïvement, en feignant de ne pas comprendre les apostrophes furieuses qui lui étaient adressées, de forcer le barrage pour parvenir au lieu du supplice, où l’on faisait déjà descendre les condamnés du chariot. Cela lui valut de recevoir dans la poitrine un rude coup de manche de lance, et il fit un bond en arrière en poussant un cri, non de douleur, mais de désespoir. Comme insensible à la souffrance physique, il enveloppa le légionnaire qui l’avait frappé d’un regard terne et totalement indifférent.

Кашляя и задыхаясь, держась за грудь, он обежал кругом холма, стремясь на северной стороне найти какую-нибудь щель в цепи, где можно было бы проскользнуть. Но было уже поздно. Кольцо сомкнулось. И человек с искаженным от горя лицом вынужден был отказаться от своих попыток прорваться к повозкам, с которых уже сняли столбы. Эти попытки не к чему не привели бы, кроме того, что он был бы схвачен, а быть задержанным в этот день никоим образом не входило в его план.

Se tenant la poitrine, toussant et suffoquant, il courut autour de la colline, vers le côté nord, avec l’espoir de trouver, dans la chaîne des soldats, une ouverture par où il pourrait se glisser. Mais il était trop tard : le cercle était déjà refermé. Et l’homme, les traits altérés par un profond chagrin, dut renoncer à ses tentatives d’atteindre les chariots, dont on déchargeait maintenant les piloris. Du reste, ces tentatives n’eussent abouti à rien d’autre qu’à son arrestation immédiate, chose qui, ce jour-là, n’entrait pas du tout dans ses plans.

И вот он ушел в сторону к расщелине, где было спокойнее и никто ему не мешал.

C’est pourquoi il s’était retiré au bord de ce ravin, sous le figuier – un coin tranquille où personne ne le dérangerait.

Теперь, сидя на камне, этот чернобородый, с гноящимися от солнца и бессонницы глазами человек тосковал. Он то вздыхал, открывая свой истасканный в скитаниях, из голубого превратившийся в грязно-серый таллиф, и обнажал ушибленную копьем грудь, по которой стекал грязный пот, то в невыносимой муке поднимал глаза в небо, следя за тремя стервятниками, давно уже плававшими в вышине большими кругами в предчувствии скорого пира, то вперял безнадежный взор в желтую землю и видел на ней полуразрушенный собачий череп и бегающих вокруг него ящериц.

À présent, assis sur une pierre, cet homme à la barbe noire et aux yeux rendus chassieux et larmoyants par le soleil et l’insomnie se rongeait de tristesse et d’ennui. Tantôt il soupirait, ouvrant son taleth usé par les pérégrinations et passé du bleu au gris sale, et dénudant ainsi sa poitrine meurtrie par le coup de lance et sillonnée de filets de sueur crasseuse, tantôt, tourmenté par une angoisse intolérable, il levait les yeux au ciel et suivait du regard trois charognards qui, depuis longtemps déjà, planaient très haut en décrivant de larges cercles, dans l’attente du festin proche, tantôt encore, il fixait sur la terre jaune un regard sans espoir et contemplait les restes à peine reconnaissables d’un crâne de chien, autour duquel couraient les lézards.

Мучения человека были настолько велики, что по временам он заговаривал сам с собой.

Et les tourments de cet homme étaient tels que de temps à autre il se mettait à parler tout seul.

– О, я глупец ! – бормотал он, раскачиваясь на камне в душевной боли и ногтями царапая смуглую грудь, – глупец, неразумная женщина, трус ! Падаль я, а не человек !

– Ô l’imbécile !… gémissait-il en s’agitant sur sa pierre comme pour chasser le mal qui lui taraudait l’âme, et en griffant sa poitrine recuite par le soleil. Je suis un imbécile, une femme sans cervelle, un poltron ! Je ne suis pas un homme, je suis une charogne.

Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной фляги теплой воды, оживал вновь и хватался то за нож, спрятанный под таллифом на груди, то за кусок пергамента, лежащий перед ним на камне рядом с палочкой и пузырьком с тушью.

Il se tut, et baissa la tête. Puis, ayant bu un peu d’eau tiède dans une gourde de bois, il parut reprendre vie. De temps en temps, il saisissait le couteau qu’il avait dissimulé sous son taleth, ou bien il prenait le parchemin qu’il avait posé près de lui, sur la pierre, avec une fiole d’encre et un bâtonnet.

На этом пергаменте уже были набросаны записи:

Sur ce parchemin, il avait déjà jeté quelques notes :

" Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а смерти все нет ! "

« Les minutes s’enfuient, et moi, Matthieu Lévi, je suis toujours là, sur le mont Chauve, et la mort ne vient pas ! »

Plus loin :

" Солнце склоняется, а смерти нет ".

« Le soleil décline, et la mort ne vient pas. »

Теперь Левий Матвей безнадежно записал острой палочкой так:

Matthieu Lévi prit le parchemin et, de la pointe de son bâtonnet, traça – sans espoir – ces mots :

" Бог ! За что гневаешься на него ? Пошли ему смерть ".

« Dieu ! Pourquoi ton courroux est-il sur lui ? Envoie-lui la mort ! »

Записав это, он болезненно всхлипнул и опять ногтями изранил свою грудь.

Il eut alors un bref sanglot, sans larmes, et, de nouveau, ses ongles déchirèrent sa poitrine.

Причина отчаяния Левия заключалась в той страшной неудаче, что постигла Иешуа и его, и, кроме того, в той тяжкой ошибке, которую он, Левий, по его мнению, совершил. Позавчера днем Иешуа и Левий находились в Вифании под Ершалаимом, где гостили у одного огородника, которому чрезвычайно понравились проповеди Иешуа. Все утро оба гостя проработали на огороде, помогая хозяину, а к вечеру собирались идти по холодку в Ершалаим. Но Иешуа почему-то заспешил, сказал, что у него в городе неотложное дело, и ушел около полудня один. Вот в этом-то и заключалась первая ошибка Левия Матвея. Зачем, зачем он отпустил его одного !

La cause du désespoir de Lévi résidait dans le terrible échec qu’ils avaient essuyé, Yeshoua et lui, et, en outre, dans la lourde faute que lui – Lévi – pensait avoir commise. L’avant-veille, dans la journée, Yeshoua et Lévi se trouvaient à Béthanie, près de Jérusalem, où ils avaient été invités par un maraîcher sur lequel les discours de Yeshoua avaient exercé une prodigieuse séduction. Toute la matinée, ils avaient travaillé dans le potager pour aider le maître de la maison, et leur intention était de regagner Jérusalem vers le soir, à la fraîche. Mais soudain, vers midi, Yeshoua parut fort pressé de partir ; il dit qu’il avait une affaire urgente en ville, et s’en alla aussitôt, seul. Telle était donc la première faute de Matthieu Lévi : pourquoi, pourquoi l’avait-il laissé partir seul ?

Вечером Матвею идти в Ершалаим не пришлось. Какая-то неожиданная и ужасная хворь поразила его. Его затрясло, тело его наполнилось огнем, он стал стучать зубами и поминутно просить пить. Никуда идти он не мог. Он повалился на попону в сарае огородника и провалялся на ней до рассвета пятницы, когда болезнь так же неожиданно отпустила Левия, как и напала на него. Хотя он был еще слаб и ноги его дрожали, он, томимый каким-то предчувствием беды, распростился с хозяином и отправился в Ершалаим. Там он узнал, что предчувствие его не обмануло. Беда случилась. Левий был в толпе и слышал, как прокуратор объявил приговор.

Le soir vint, mais Matthieu, terrassé soudain par un mal aussi terrible qu’inattendu, ne put rentrer à Jérusalem. Tremblant de fièvre – il avait l’impression que son corps était rempli de feu – il claquait des dents, et à tout instant réclamait à boire. Il ne pouvait aller nulle part. Il s’étendit sur une couverture de cheval, dans la remise du maraîcher, où il demeura prostré jusqu’à l’aube du vendredi ; son mal le quitta alors aussi brusquement qu’il s’était abattu sur lui. Bien que faible encore et les jambes tremblantes, Lévi, tourmenté par le vague pressentiment d’un malheur, prit hâtivement congé de son hôte et retourna à Jérusalem. Là, il apprit que son pressentiment ne l’avait pas trompé : le malheur était arrivé. Lévi se trouvait dans la foule quand le procurateur annonça la sentence.

Когда осужденных повели на гору, Левий Матвей бежал рядом с цепью в толпе любопытных, стараясь каким-нибудь образом незаметно дать знать Иешуа хотя бы уж то, что он, Левий, здесь, с ним, что он не бросил его на последнем пути и что он молится о том, чтобы смерть Иешуа постигла как можно скорее. Но Иешуа, смотрящий вдаль, туда, куда его увозили, конечно, Левия не видал.

Lorsque les condamnés furent conduits vers la colline du supplice, Matthieu suivit les soldats, en tête de la foule des curieux. Tout en marchant, il cherchait un moyen d’attirer, sans se faire remarquer, l’attention de Yeshoua, afin de lui montrer au moins que lui, Lévi, était là, à ses côtés, qu’il ne l’avait pas abandonné pour son dernier voyage, et qu’il priait pour que la mort vînt délivrer Yeshoua le plus vite possible. Mais Yeshoua, qui regardait au loin, vers le lieu où on l’emmenait, ne put évidemment apercevoir Matthieu.

И вот, когда процессия прошла около полуверсты по дороге, Матвея, которого толкали в толпе у самой цепи, осенила простая и гениальная мысль, и тотчас же, по своей горячности, он осыпал себя проклятиями за то, что она не пришла ему раньше. Солдаты шли не тесною цепью. Между ними были промежутки. При большой ловкости и очень точном расчете можно было, согнувшись, проскочить между двумя легионерами, дорваться до повозки и вскочить на нее. Тогда Иешуа спасен от мучений.

Lorsque le cortège eut parcouru ainsi environ un demi-kilomètre, Matthieu, que la foule poussait tout contre le rang de soldats qui fermait la marche, fut soudain frappé d’une idée, géniale dans sa simplicité, et du même coup, avec cette ardeur qui lui était propre, il s’accabla lui-même de malédictions pour n’y avoir pas songé plus tôt. Les soldats de l’escorte, loin de marcher en rang serré, laissaient entre eux de larges intervalles. Avec beaucoup d’adresse et en calculant bien son coup, on pouvait, courbé en deux, passer comme une flèche entre deux légionnaires, foncer jusqu’au chariot et sauter dessus. Alors, Yeshoua serait délivré de ses souffrances.

Одного мгновения достаточно, чтобы ударить Иешуа ножом в спину, крикнув ему: " Иешуа ! Я спасаю тебя и ухожу вместе с тобой ! Я, Матвей, твой верный и единственный ученик ! "

Il suffisait d’un instant bref comme l’éclair pour poignarder Yeshoua dans le dos, en lui criant : – Yeshoua ! Je te délivre et je pars avec toi ! Je suis Matthieu, ton unique et fidèle disciple !

А если бы бог благословил еще одним свободным мгновением, можно было бы успеть заколоться и самому, избежав смерти на столбе. Впрочем, последнее мало интересовало Левия, бывшего сборщика податей. Ему было безразлично, как погибать. Он хотел одного, чтобы Иешуа, не сделавший никому в жизни ни малейшего зла, избежал бы истязаний.

Et si Dieu lui accordait la grâce, encore, de quelques secondes de liberté, Lévi aurait le temps de se poignarder à son tour, échappant ainsi à la mort sur le pilori. Du reste, ce dernier point intéressait peu Matthieu Lévi, l’ancien receveur d’impôts. La façon dont il périrait lui était indifférente. Il ne voulait qu’une chose : qu’à Yeshoua, qui de sa vie n’avait jamais fait le moindre mal à quiconque, fût épargnée la torture.

План был очень хорош, но дело заключалось в том, что у Левия ножа с собою не было. Не было у него и ни одной монеты денег.

Ce plan était excellent. Il n’avait qu’un défaut : c’est que Lévi n’avait plus son couteau. Et pas la plus petite pièce de monnaie.

В бешенстве на себя, Левий выбрался из толпы и побежал обратно в город. В горящей его голове прыгала только одна горячечная мысль о том, как сейчас же, каким угодно способом, достать в городе нож и успеть догнать процессию.

Furieux contre lui-même, Lévi se dégagea de la foule et reprit en courant le chemin de la ville. Une unique pensée harcelait sa tête enfiévrée : se procurer en ville, par n’importe quel moyen, un couteau, et rattraper le cortège à temps.

Он добежал до городских ворот, лавируя в толчее всасывавшихся в город караванов, и увидел на левой руке у себя раскрытую дверь лавчонки, где продавали хлеб. Тяжело дыша после бега по раскаленной дороге, Левий овладел собой, очень степенно вошел в лавчонку, приветствовал хозяйку, стоявшую за прилавком, попросил ее снять с полки верхний каравай, который почему-то ему понравился больше других, и, когда та повернулась, молча и быстро взял с прилавка то, чего лучше и быть не может, – отточенный, как бритва, длинный хлебный нож, и тотчас кинулся из лавки вон.

Il atteignit en courant les portes de la ville, louvoya dans la cohue des caravanes qui s’y engouffraient, et s’arrêta en apercevant à sa gauche la porte ouverte d’une échoppe où l’on vendait du pain. Ayant de la peine à reprendre son souffle après sa course sur la route écrasée de soleil, Lévi réussit à se dominer et prit un maintien parfaitement grave et posé pour entrer dans la boutique ; il salua la marchande qui se tenait derrière son comptoir et la pria de lui donner une miche qui se trouvait placée sur la plus haute planche et qui, pour quelque obscure raison, sans doute, lui plaisait plus que les autres ; dès que la marchande eut le dos tourné, il prit sur le comptoir, d’un geste rapide et silencieux, ce qu’il n’aurait pu rêver de mieux – un long couteau à pain affilé comme un rasoir –, et, sans perdre une seconde, s’élança hors de la boutique.

Через несколько минут он вновь был на Яффской дороге. Но процессии уже не было видно. Он побежал. По временам ему приходилось валиться прямо в пыль и лежать неподвижно, чтобы отдышаться. И так он лежал, поражая проезжающих на мулах и шедших пешком в Ершалаим людей. Он лежал, слушая, как колотится его сердце не только в груди, но и в голове и в ушах. Отдышавшись немного, он вскакивал и продолжал бежать, но все медленнее и медленнее. Когда он наконец увидал пылящую вдали длинную процессию, она была уже у подножия холма.

Quelques minutes plus tard, il était de nouveau sur la route de Jaffa. Mais le cortège n’était plus visible. Il se mit à courir. De temps à autre, il se laissait tomber de tout son long dans la poussière et demeurait ainsi quelques instants sans bouger, afin de reprendre haleine. À sa vue, les gens qui se rendaient à Jérusalem à dos de mulet ou à pied étaient alors frappés d’étonnement. Mais lui, allongé par terre, n’écoutait que les battements de son cœur, non seulement dans sa poitrine, mais dans sa tête, et jusque dans ses oreilles. Dès qu’il avait repris un peu de souffle, il se levait vivement et se remettait à courir, mais de plus en plus lentement, de plus en plus difficilement. Quand, enfin, il vit au loin le nuage de poussière soulevé par le long cortège, celui-ci atteignait déjà le pied de la colline.

– О, бог... – простонал Левий, понимая, что он опаздывает. И он опоздал.

– Ô Dieu !… gémit Lévi, à l’idée qu’il arriverait trop tard…

Когда истек четвертый час казни, мучения Левия достигли наивысшей степени, и он впал в ярость. Поднявшись с камня, он швырнул на землю бесполезно, как он теперь думал, украденный нож, раздавил флягу ногою, лишив себя воды, сбросил с головы кефи, вцепился в свои жидкие волосы и стал проклинать себя.

Il était arrivé trop tard… Lorsque se fut écoulée la quatrième heure du supplice, les tourments de Lévi atteignirent leur plus haut degré, et il sombra dans une fureur démente. Se levant brusquement, il jeta à terre le couteau volé qu’il jugeait maintenant inutile, écrasa du pied sa gourde de bois, se privant ainsi de ce qui lui restait d’eau, arracha son turban de sa tête, empoigna ses rares cheveux et entreprit de se maudire lui-même.

Он проклинал себя, выкликая бессмысленные слова, рычал и плевался, поносил своего отца и мать, породивших на свет глупца.

Il se maudissait lui-même, proférant des paroles insensées, vociférait et crachait, injuriait ses père et mère pour avoir engendré un tel imbécile.

Видя, что клятвы и брань не действуют и ничего от этого на солнцепеке не меняется, он сжал сухие кулаки, зажмурившись, вознес их к небу, к солнцу, которое сползало все ниже, удлиняя тени и уходя, чтобы упасть в Средиземное море, и потребовал у бога немедленного чуда. Он требовал, чтобы бог тотчас же послал Иешуа смерть.

Quand il vit que ses malédictions et ses injures n’avaient aucune action, que rien ne s’en trouvait changé sous le grand soleil, il serra ses poings maigres et, clignant des yeux, les brandit vers le ciel, vers le soleil qui continuait de descendre, toujours plus bas, allongeant les ombres et s’éloignant pour aller s’enfoncer dans la mer Méditerranée, et il réclama de Dieu un miracle immédiat. Il exigeait que Dieu envoie la mort à Yeshoua, à l’instant même.

Открыв глаза, он убедился в том, что на холме все без изменений, за исключением того, что пылавшие на груди кентуриона пятна потухли. Солнце посылало лучи в спины казнимых, обращенных лицами к Ершалаиму. Тогда Левий закричал:

Il rouvrit les yeux, et put constater qu’au sommet de la colline, rien n’avait changé, à l’exception des taches flamboyantes sur la poitrine du centurion, qui s’étaient éteintes. Le soleil envoyait ses rayons dans le dos des suppliciés, dont le visage était tourné vers Jérusalem. Alors Lévi cria :

– Проклинаю тебя, бог !

– Je te maudis, Dieu !

Осипшим голосом он кричал о том, что убедился в несправедливости бога и верить ему более не намерен.

D’une voix cassée, il cria encore qu’il était désormais convaincu de l’injustice de Dieu, et qu’il n’aurait plus jamais foi en lui.

– Ты глух ! – рычал Левий, – если б ты не был глухим, ты услышал бы меня и убил его тут же.

– Tu es sourd ! rugit Lévi. Si tu n’étais pas sourd, tu m’aurais entendu, et tu l’aurais tué tout de suite !

Зажмурившись, Левий ждал огня, который упадет на него с неба и поразит его самого. Этого не случилось, и, не разжимая век, Левий продолжал выкрикивать язвительные и обидные речи небу. Он кричал о полном своем разочаровании и о том, что существуют другие боги и религии. Да, другой бог не допустил бы того, никогда не допустил бы, чтобы человек, подобный Иешуа, был сжигаем солнцем на столбе.

Les yeux fermés, Lévi attendit le feu qui allait tomber du ciel et le terrasser. Mais rien ne se produisit et, sans desserrer les paupières, Matthieu continua à proférer à l’adresse du ciel des paroles sarcastiques et blessantes. Il cria sa complète déception, il cria qu’après tout, il existait d’autres dieux et d’autres religions.

– Я ошибался ! – кричал совсем охрипший Левий, – ты бог зла ! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников ? Ты не всемогущий бог. Ты черный бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа !

– Non, cria-t-il, un autre dieu n’aurait pas admis, n’aurait jamais admis qu’un homme tel que Yeshoua fût brûlé par le soleil sur un pilori ! Je me suis trompé ! cria encore Lévi d’une voix presque complètement éteinte. Tu es le Dieu du mal ! Ou bien tes yeux ont été aveuglés par la fumée des encensoirs du Temple, ou bien tes oreilles ont cessé d’entendre quoi que ce soit, sauf les trompettes de tes prêtres ! Tu n’es pas le Dieu tout-puissant ! Tu es le dieu noir ! Je te maudis, dieu des brigands, leur protecteur et leur âme !

Тут что-то дунуло в лицо бывшему сборщику и что-то зашелестело у него под ногами. Дунуло еще раз, и тогда, открыв глаза, Левий увидел, что все в мире, под влиянием ли его проклятий или в силу каких-либо других причин, изменилось. Солнце исчезло, не дойдя до моря, в котором тонуло ежевечерне. Поглотив его, по небу с запада поднималась грозно и неуклонно грозовая туча. Края ее уже вскипали белой пеной, черное дымное брюхо отсвечивало желтым. Туча ворчала, и из нее время от времени вываливались огненные нити. По Яффской дороге, по скудной Гионской долине, над шатрами богомольцев, гонимые внезапно поднявшимся ветром, летели пыльные столбы.

À ce moment, un souffle passa sur le visage de l’ancien percepteur, et quelque chose bruissa sous ses pieds. Puis un souffle, de nouveau, effleura sa figure. Lévi ouvrit alors les yeux : était-ce sous l’influence de ses malédictions, ou pour quelque autre cause inconnue, mais tout, alentour, avait soudainement changé. Le soleil avait disparu, mais sans avoir atteint la mer dans laquelle il s’enfonçait chaque soir. Il avait été avalé par un nuage qui montait de l’occident, un nuage redoutable qui portait en lui l’inéluctable menace d’une tempête. Une frange blanche écumait à son pourtour, et les épaisses volutes noires qui formaient son ventre jetaient des reflets jaunes. Un grondement continu sortait du nuage, et, de temps à autre, des traits de feu jaillissaient de ses flancs. Le long de la route de Jaffa, le long de l’aride vallée de la Géhenne, au-dessus des tentes des pèlerins, volaient des tourbillons de poussière chassés par le vent soudain levé.

Левий умолк, стараясь сообразить, принесет ли гроза, которая сейчас накроет Ершалаим, какое-либо изменение в судьбе несчастного Иешуа. И тут же, глядя на нити огня, раскраивающие тучу, стал просить, чтобы молния ударила в столб Иешуа. В раскаянии глядя в чистое небо, которое еще не пожрала туча и где стервятники ложились на крыло, чтобы уходить от грозы, Левий подумал, что безумно поспешил со своими проклятиями. Теперь бог не послушает его.

Lévi se tut, et se demanda si l’orage, qui s’étendait maintenant au-dessus de Jérusalem, allait apporter une modification quelconque dans le sort du malheureux Yeshoua. À la vue des filaments de feu qui zébraient la nuée, il se mit à prier pour que la foudre tombât sur le pilori où était cloué Yeshoua. Regardant avec contrition l’étendue du ciel pur que la nuée n’avait pas encore mangée, et où les charognards viraient sur l’aile pour fuir l’orage, Matthieu songea qu’il avait commis une folie en s’empressant, comme il l’avait fait, de maudire Dieu : maintenant, celui-ci ne l’écouterait plus.

Обратив свой взор к подножию холма, Левий приковался к тому месту, где стоял, рассыпавшись, кавалерийский полк, и увидел, что там произошли значительные изменения. С высоты Левию удалось хорошо рассмотреть, как солдаты суетились, выдергивая пики из земли, как набрасывали на себя плащи, как коноводы бежали к дороге рысцой, ведя на поводу вороных лошадей. Полк снимался, это было ясно. Левий, защищаясь от бьющей в лицо пыли рукой, отплевываясь, старался сообразить, что бы это значило, что кавалерия собирается уходить ? Он перевел взгляд повыше и разглядел фигурку в багряной военной хламиде, поднимающуюся к площадке казни. И тут от предчувствия радостного конца похолодело сердце бывшего сборщика.

Lévi tourna les yeux vers le pied de la colline, et les arrêta sur les soldats du régiment de cavalerie qui s’étaient installés en ordre dispersé, et il vit que, là aussi, de grands changements se produisaient. D’en haut, il voyait très bien les soldats s’affairer, arracher leurs piques du sol, jeter leurs manteaux sur leurs épaules, tandis que les palefreniers amenaient par la bride, au petit trot, les chevaux noirs sur la route. De toute évidence, le régiment levait le camp. Lévi, tout en se protégeant du bras contre la poussière qui lui fouettait le visage et en crachotant, essayait de comprendre ce que pouvait signifier ce départ de la cavalerie. Portant son regard un peu plus haut, il aperçut une petite silhouette en chlamyde militaire pourpre, qui gravissait la colline vers le lieu du supplice. Alors, le pressentiment d’une fin heureuse glaça le cœur de l’ancien receveur.

Подымавшийся на гору в пятом часу страданий разбойников был командир когорты, прискакавший из Ершалаима в сопровождении ординарца. Цепь солдат по мановению Крысобоя разомкнулась, и кентурион отдал честь трибуну. Тот, отведя Крысобоя в сторону, что-то прошептал ему. Кентурион вторично отдал честь и двинулся к группе палачей, сидящих на камнях у подножий столбов. Трибун же направил свои шаги к тому, кто сидел на трехногом табурете, и сидящий вежливо поднялся навстречу трибуну. И ему что-то негромко сказал трибун, и оба они пошли к столбам. К ним присоединился и начальник храмовой стражи.

L’homme à la chlamyde rouge qui gravissait la colline en cette cinquième heure du supplice n’était autre que le commandant de la cohorte, venu de Jérusalem au galop, en compagnie d’une ordonnance. Sur un signe de Mort-aux-rats, la ligne des soldats s’ouvrit, et le centurion salua militairement le tribun. Celui-ci prit Mort-aux-rats à part et lui murmura quelques mots. Le centurion salua une seconde fois et se dirigea aussitôt vers le groupe des bourreaux, assis sur des pierres au pied des piloris. Quant au tribun, il dirigea ses pas vers l’homme qui était assis sur un tabouret à trois pieds, et qui, à son approche, se leva avec déférence. Le tribun lui dit également quelques mots à voix basse, et tous deux allèrent vers les piloris. Ils furent rejoints par le chef de la garde du Temple.

Крысобой, брезгливо покосившись на грязные тряпки лежащее на земле у столбов, тряпки бывшие недавно одеждой преступников, от которой отказались палачи, отозвал двух из них и приказал:

Mort-aux-rats se pencha d’un air dégoûté sur des chiffons sales qui gisaient à terre près des piloris : ces chiffons constituaient, récemment encore, les vêtements des criminels, qui revenaient en partage aux bourreaux, mais que ceux-ci avaient refusés, puis il appela deux des tortionnaires et ordonna :

– За мною!

– Suivez-moi !

С ближайшего столба доносилась хриплая бессмысленная песенка. Повешенный на нем Гестас к концу третьего часа казни сошел с ума от мух и солнца и теперь тихо пел что-то про виноград, но головою, покрытой чалмой, изредка все-таки покачивал, и тогда мухи вяло поднимались с его лица и возвращались на него опять.

Du pilori le plus proche parvenaient les accents rauques d’une absurde chanson. L’homme qui y était ligoté – Hestas – avait perdu la raison vers la fin de la troisième heure, à cause du soleil et des mouches ; maintenant, il chantonnait doucement on ne sait quoi à propos de raisin. Toutefois il secouait encore, par moments, sa tête coiffée d’un turban ; alors les mouches s’envolaient paresseusement de son visage, pour revenir s’y poser l’instant d’après.

Дисмас на втором столбе страдал более двух других, потому что его не одолевало забытье, и он качал головой, часто и мерно, то вправо, то влево, чтобы ухом ударять по плечу.

Au second pilori, Dismas souffrait plus que les deux autres, car l’obscurité n’avait pas envahi son esprit, et il secouait la tête presque sans arrêt et en cadence – une fois à droite, une fois à gauche – jusqu’à toucher de l’oreille son épaule.

Счастливее двух других был Иешуа. В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме. Мухи и слепни поэтому совершенно облепили его, так что лицо его исчезло под черной шевелящейся массой. В паху, и на животе, и под мышками сидели жирные слепни и сосали желтое обнаженное тело.

Yeshoua, lui, avait eu plus de chance. Dès la première heure il était tombé plusieurs fois en syncope, et, depuis, il avait sombré dans l’inconscience. Sa tête pendait sur sa poitrine, et son turban s’était déroulé. Aussi était-il littéralement couvert de mouches et de taons, au point que son visage avait disparu sous un masque noir et grouillant. Son aine, son ventre, ses aisselles étaient envahis de taons gros et gras qui suçaient son corps nu et jaune.

Повинуясь жестам человека в капюшоне, один из палачей взял копье, а другой поднес к столбу ведро и губку. Первый из палачей поднял копье и постучал им сперва по одной, потом по другой руке Иешуа, вытянутым и привязанным веревками к поперечной перекладине столба. Тело с выпятившимися ребрами вздрогнуло. Палач провел концом копья по животу. Тогда Иешуа поднял голову, и мухи с гуденьем снялись, и открылось лицо повешенного, распухшее от укусов, с заплывшими глазами, неузнаваемое лицо.

Obéissant aux ordres que l’homme au capuchon leur donnait par gestes, les deux bourreaux apportèrent près du pilori de Yeshoua l’un une lance, l’autre un seau et une éponge. Le premier leva sa lance et en frappa légèrement, l’un après l’autre, les deux bras de Yeshoua, tendus et attachés par des cordes à la barre transversale du pilori. Le corps, où les côtes faisaient saillie sous la peau, eut un sursaut. Le bourreau fit glisser la pointe de sa lance le long du ventre. Yeshoua leva alors la tête. Les mouches s’envolèrent en bourdonnant, et l’on vit apparaître un visage aux yeux gonflés, boursouflé par les morsures, un visage méconnaissable.

Разлепив веки, Га-Ноцри глянул вниз. Глаза его, обычно ясные, теперь были мутноваты.

Ha-Nozri parvint à décoller ses paupières, et regarda à ses pieds. Ses yeux, habituellement clairs, étaient maintenant troubles et voilés.

– Га-Ноцри ! – сказал палач.

– Ha-Nozri ! appela le bourreau.

Га-Ноцри шевельнул вспухшими губами и отозвался хриплым разбойничьим голосом:

Ha-Nozri remua ses lèvres tuméfiées et répondit d’une voix de rogomme, une vraie voix de brigand :

– Что тебе надо? Зачем подошел ко мне?

– Qu’est-ce que tu veux ? Pourquoi t’approches-tu de moi ?

– Пей ! – сказал палач, и пропитанная водою губка на конце копья поднялась к губам Иешуа. Радость сверкнула у того в глазах, он прильнул к губке и с жадностью начал впитывать влагу. С соседнего столба донесся голос Дисмаса:

– Bois ! dit le bourreau, et, du bout de sa lance, il présenta aux lèvres de Yeshoua l’éponge imbibée d’eau. Un éclair de joie passa dans les yeux du supplicié, qui colla sa bouche à l’éponge dont il aspira avidement l’humidité. Aussitôt, du pilori voisin, parvint la voix de Dismas :

– Несправедливость! Я такой же разбойник, как и он.

– C’est pas juste ! Je suis un bandit comme lui !

Дисмас напрягся, но шевельнуться не смог, руки его в трех местах на перекладине держали веревочные кольца. Он втянул живот, ногтями вцепился в концы перекладин, голову держал повернутой к столбу Иешуа, злоба пылала в глазах Дисмаса.

Dismas tendit ses muscles, mais il ne put remuer, car chacun de ses bras était solidement attaché à la barre transversale par trois anneaux de corde. Rentrant le ventre et s’agrippant des ongles aux extrémités de la poutre, il parvint à tourner la tête vers le pilori de Yeshoua. La colère flamboyait dans ses yeux.

Пыльная туча накрыла площадку, сильно потемнело. Когда пыль унеслась, кентурион крикнул:

Un épais nuage de poussière, cachant le jour, s’abattit sur le sommet de la colline. Quand la poussière se fut dissipée, le centurion cria :

– Молчать на втором столбе !

– Silence au deuxième pilori !

Дисмас умолк, Иешуа оторвался от губки и, стараясь, чтобы голос его звучал ласково и убедительно, и не добившись этого, хрипло попросил палача:

Dismas se tut. Yeshoua détacha ses lèvres de l’éponge. Essayant de donner à sa voix une intonation douce et persuasive – sans y parvenir –, il dit au bourreau d’une voix rauque :

– Дай попить ему.

– Donne-lui à boire.

Становилось все темнее. Туча залила уже полнеба, стремясь к Ершалаиму, белые кипящие облака неслись впереди наполненной черной влагой и огнем тучи. Сверкнуло и ударило над самым холмом. Палач снял губку с копья.

Cependant, il faisait de plus en plus sombre. Le lourd nuage noir, chargé d’eau et de feu, avait déjà envahi la moitié du ciel et courait vers Jérusalem, poussant devant lui un moutonnement de petits nuages blancs. Un éclair accompagné d’un grondement de tonnerre jaillit au-dessus de la colline. Le bourreau ôta l’éponge de sa lance.

– Славь великодушного игемона ! – торжественно шепнул он и тихонько кольнул Иешуа в сердце. Тот дрогнул, шепнул:

– Gloire au généreux hegemon ! dit-il à mi-voix d’un ton solennel, et – doucement – il enfonça sa lance dans le cœur de Yeshoua. Celui-ci tressaillit, et murmura :

– Игемон...

– Hegemon…

Кровь побежала по его животу, нижняя челюсть судорожно дрогнула, и голова его повисла.

Le sang se mit à couler le long de son ventre. Sa mâchoire inférieure fut agitée d’un tremblement convulsif, puis sa tête retomba sur sa poitrine.

При втором громовом ударе палач уже поил Дисмаса и с теми же словами:

Au second coup de tonnerre, le bourreau avait déjà donné à boire à Dismas. Il prononça alors les mêmes mots : – Gloire à l’hegemon ! et il le tua.

– Славь игемона ! – убил его. Гестас, лишенный рассудка, испуганно вскрикнул, лишь только палач оказался около него, но, когда губка коснулась его губ, прорычал что-то и вцепился в нее зубами. Через несколько секунд обвисло и его тело, сколько позволяли веревки.

Hestas, privé de raison, poussa un cri de terreur dès qu’il vit le bourreau près de lui. Mais lorsque l’éponge toucha ses lèvres il émit une sorte de rugissement et y planta ses dents. Quelques secondes plus tard, son corps s’affaissait à son tour, autant que le permettaient les cordes qui l’attachaient.

Человек в капюшоне шел по следам палача и кентуриона, а за ним начальник храмовой стражи. Остановившись у первого столба, человек в капюшоне внимательно оглядел окровавленного Иешуа, тронул белой рукой ступню и сказал спутникам:

L’homme au capuchon suivit le bourreau et le centurion, suivis eux-mêmes par le chef de la garde du Temple. L’homme au capuchon s’arrêta au premier pilori, examina attentivement le corps ensanglanté de Yeshoua, toucha un pied de sa main blanche et dit à ses compagnons :

– Мертв.

– Il est mort.

То же повторилось и у двух других столбов.

La même chose se répéta aux deux autres piloris.

После этого трибун сделал знак кентуриону и, повернувшись, начал уходить с вершины вместе с начальником храмовой стражи и человеком в капюшоне. Настала полутьма, и молнии бороздили черное небо. Из него вдруг брызнуло огнем, и крик кентуриона: " Снимай цепь ! " – утонул в грохоте. Счастливые солдаты кинулись бежать с холма, надевая шлемы.

Cela fait, le tribun adressa un signe de tête au centurion, puis se retourna et commença à descendre la colline, en compagnie du chef de la garde du Temple et de l’homme au capuchon. Cependant le jour s’assombrit encore, tandis que des éclairs sillonnaient le ciel noir. Soudain, une flamme en jaillit, et le cri du centurion : « Rompez les rangs ! » fut noyé dans le fracas du tonnerre. Tout heureux, les soldats se coiffèrent de leur casque et se mirent à dévaler la pente.

Тьма закрыла Ершалаим.

Les ténèbres couvraient Jérusalem.

Ливень хлынул внезапно и застал кентурии на полдороге на холме. Вода обрушилась так страшно, что, когда солдаты бежали книзу, им вдогонку уже летели бушующие потоки. Солдаты скользили и падали на размокшей глине, спеша на ровную дорогу, по которой – уже чуть видная в пелене воды – уходила в Ершалаим до нитки мокрая конница. Через несколько минут в дымном зареве грозы, воды и огня на холме остался только один человек.

Une pluie torrentielle, s’abattant tout d’un coup sur la colline, surprit la centurie à mi-pente. Le déluge fut tel que les soldats, qui continuaient à descendre en courant, furent en un instant poursuivis et rattrapés par des torrents furieux. À tout moment, ils glissaient et tombaient sur la glaise détrempée, dans leur hâte de gagner la surface plane de la route où la cavalerie, trempée jusqu’aux os et déjà presque invisible derrière le rideau de pluie, s’éloignait vers Jérusalem. Quelques minutes plus tard, dans l’épais et fuligineux brouillard de pluie, de nuages et de feu, il ne restait plus, sur la colline, qu’un seul homme.

Потрясая недаром украденным ножом, срываясь со скользких уступов, цепляясь за что попало, иногда ползя на коленях, он стремился к столбам. Он то пропадал в полной мгле, то вдруг освещался трепещущим светом.

Brandissant le couteau volé qui allait enfin trouver son utilité, trébuchant, glissant le long des arêtes rocheuses, se raccrochant à ce qui lui tombait sous la main, contraint parfois de se traîner sur les genoux, il grimpait vers les piloris, tantôt disparaissant dans un océan de ténèbres, tantôt illuminé soudain par la trépidation fulgurante d’un éclair.

Добравшись до столбов, уже по щиколотку в воде, он содрал с себя отяжелевший, пропитанный водою таллиф, остался в одной рубахе и припал к ногам Иешуа. Он перерезал веревки на голенях, поднялся на нижнюю перекладину, обнял Иешуа и освободил руки от верхних связей. Голое влажное тело Иешуа обрушилось на Левия и повалило его наземь. Левий тут же хотел взвалить его на плечи, но какая-то мысль остановила его. Он оставил на земле в воде тело с запрокинутой головой и разметанными руками и побежал на разъезжающихся в глиняной жиже ногах к другим столбам. Он перерезал веревки и на них, и два тела обрушились на землю.

Les pieds dans l’eau jusqu’aux chevilles, il atteignit enfin le sommet. Il se dépouilla alors de son taleth chargé de pluie, ne gardant que sa chemise, et il tomba aux pieds de Yeshoua. Ensuite, il coupa les cordes qui lui enserraient les jambes, monta sur le pied du pilori, enlaça Yeshoua d’un bras et détacha les liens qui le maintenaient à la poutre transversale. Le corps nu et mouillé de Yeshoua s’effondra sur Lévi et, l’entraînant dans sa chute, le précipita à terre. Matthieu voulut tout de suite le charger sur ses épaules, mais une pensée – on ne sait trop laquelle – retint son geste. Laissant le corps allongé dans l’eau, bras écartés et tête en arrière, il courut, avec des mouvements désordonnés, dérapant à chaque pas dans la boue liquide, vers les autres piloris. Là aussi, il coupa les cordes, et les deux cadavres glissèrent à terre.

Прошло несколько минут, и на вершине холма остались только эти два тела и три пустых столба. Вода била и поворачивала эти тела.

Quelques minutes plus tard, il ne restait plus au haut de la colline que trois piloris dénudés, et deux cadavres battus et ballottés par les trombes de pluie.

Ни Левия, ни тела Иешуа на верху холма в это время уже не было.

Quant à Lévi et au corps de Yeshoua, ils avaient disparu.

Глава 17. Беспокойный день

CHAPITRE XVII – Une journée agitée

Утром в пятницу, то есть на другой день после проклятого сеанса, весь наличный состав служащих Варьете – бухгалтер Василий Степанович Ласточкин, два счетовода, три машинистки, обе кассирши, курьеры, капельдинеры и уборщицы, – словом, все, кто был в наличности, не находились при деле на своих местах, а все сидели на подоконниках окон, выходящих на Садовую, и смотрели на то, что делается под стеною Варьете. Под этой стеной в два ряда лепилась многотысячная очередь, хвост которой находился на Кудринской площади. В голове этой очереди стояло примерно два десятка хорошо известных в театральной Москве барышников.

Le vendredi matin, c’est-à-dire le lendemain de la maléfique séance de magie noire, aucun des employés de l’administration des Variétés – le comptable Vassili Stepanovitch Lastotchkine, les deux aides-comptables, les trois dactylos, les deux caissières, les ouvreurs, garçons de courses et femmes de ménage, en un mot : le personnel au complet – n’était à son poste. Ils avaient tous abandonné leur travail et, assis sur les appuis des fenêtres qui donnaient sur la Sadovaïa, ils regardaient ce qui se passait dans la rue, sous les murs du théâtre. Là, sur deux rangs, s’agglutinait une longue queue de plusieurs milliers de personnes, qui s’allongeait jusqu’à la place Koudrinskaïa. En tête de cette file se trouvaient une vingtaine de trafiquants bien connus dans la vie théâtrale de Moscou.

Очередь держала себя очень взволнованно, привлекала внимание струившихся мимо граждан и занималась обсуждением зажигательных рассказов о вчерашнем невиданном сеансе черной магии. Эти же рассказы привели в величайшее смущение бухгалтера Василия Степановича, который накануне на спектакле не был. Капельдинеры рассказывали бог знает что, в том числе, как после, окончания знаменитого сеанса некоторые гражданки в неприличном виде бегали по улице, и прочее в том же роде. Скромный и тихий Василий Степанович только моргал глазами, слушая россказни обо всех этих чудесах, и решительно не знал, что ему предпринять, а между тем предпринимать нужно было что-то, и именно ему, так как он теперь остался старшим во всей команде Варьете.

Cette foule, qui se montrait extrêmement agitée, attirait l’attention des citoyens qui passaient dans la rue et discutait des histoires sulfureuses qui couraient sur la séance de magie noire de la veille. Ces mêmes histoires avaient plongé dans le plus grand trouble le comptable Vassili Stepanovitch, qui n’avait pas assisté au spectacle. Les ouvreurs racontaient Dieu sait quoi, et, entre autres, qu’après la séance on avait vu courir dans la rue plusieurs citoyennes en tenue indécente, et ainsi de suite. Le doux et modeste Vassili Stepanovitch accueillait les récits de ces incroyables prodiges avec de simples battements de paupières. Mais que faire en l’occurrence, il n’en savait absolument rien. Et pourtant, il fallait faire quelque chose, et c’était à lui d’y penser, puisque, pour l’heure, il se trouvait être le plus ancien dans le grade le plus élevé.

К десяти часам утра очередь жаждущих билетов до того вспухла, что о ней дошли слухи до милиции, и с удивительной быстротой были присланы как пешие, так и конные наряды, которые эту очередь и привели в некоторый порядок. Однако и стоящая в порядке змея длиною в километр сама по себе уже представляла великий соблазн и приводила граждан на Садовой в полное изумление.

Vers dix heures du matin, la foule avide de billets était devenue si dense que la milice avait fini par en entendre parler. Avec une célérité inhabituelle, elle envoya des agents, à pied et à cheval, qui réussirent tant bien que mal à rétablir l’ordre. Cependant, même ainsi ramenée à un calme relatif, cette queue qui serpentait sur près d’un kilomètre constituait par elle-même une sorte de scandale, qui laissait les citoyens de la rue Sadovaïa complètement abasourdis.

Это было снаружи, а внутри Варьете тоже было очень неладно. С самого раннего утра начали звонить и звонили непрерывно телефоны в кабинете Лиходеева, в кабинете Римского, в бухгалтерии, в кассе и в кабинете Варенухи. Василий Степанович сперва отвечал что-то, отвечала и кассирша, бормотали что-то в телефон капельдинеры, а потом и вовсе перестали отвечать, потому что на вопросы, где Лиходеев, Варенуха, Римский, отвечать было решительно нечего. Сперва пробовали отделаться словами " Лиходеев на квартире ", а из города отвечали, что звонили на квартиру и что квартира говорит, что Лиходеев в Варьете.

Cela, c’était au-dehors. Mais à l’intérieur des Variétés également, tout allait de travers. Les coups de téléphone avaient commencé dès les premières heures de la matinée, et, depuis, les sonneries retentissaient sans interruption dans le cabinet de Likhodieïev, dans le cabinet de Rimski, à la comptabilité, à la caisse, dans le bureau de Varienoukha. Au début, Vassili Stepanovitch répondit comme il pouvait, les caissières répondirent aussi, les ouvreurs même marmonnèrent quelques mots dans les téléphones. Mais bientôt, ils cessèrent complètement de répondre, car on leur demandait continuellement où étaient Likhodieïev, Varienoukha ou Rimski, et à cela, il n’y avait strictement rien à répondre. Ils avaient d’abord essayé de s’en tirer en disant : « Likhodieïev est chez lui » », mais de la ville on répliquait alors qu’on avait téléphoné à son appartement, et que l’appartement disait que Likhodieïev était aux Variétés.

Позвонила взволнованная дама, стала требовать Римского, ей посоветовали позвонить к жене его, на что трубка, зарыдав, ответила, что она и есть жена и что Римского нигде нет. Начиналась какая-то чепуха. Уборщица уже всем рассказала, что, явившись в кабинет финдиректора убирать, увидела, что дверь настежь, лампы горят, окно в сад разбито, кресло валяется на полу и никого нету.

Une dame vivement émue téléphona pour réclamer Rimski. On lui conseilla de se renseigner auprès de l’épouse de celui-ci, à quoi la voix dans l’appareil répondit en sanglotant qu’elle était justement l’épouse de Rimski, et que celui-ci restait introuvable. Les choses tournaient maintenant à l’absurde. Déjà, une femme de ménage avait raconté à tout le monde qu’elle était allée au cabinet du directeur financier pour nettoyer, et qu’elle avait trouvé la porte grande ouverte, les lampes allumées, la fenêtre du jardin brisée, un fauteuil renversé, et personne dans la pièce.

В одиннадцатом часу ворвалась в Варьете мадам Римская. Она рыдала и заламывала руки. Василий Степанович совершенно растерялся и не знал, что ей посоветовать. А в половине одиннадцатого явилась милиция. Первый же и совершенно резонный ее вопрос был:

À dix heures, Mme Rimski fit irruption dans le théâtre. Elle sanglotait et se tordait les bras. Vassili Stepanovitch perdit complètement la tête, et ne sut que lui dire. À dix heures et demie apparut la milice. Sa première question, tout à fait judicieuse, fut celle-ci :

– Что у вас тут происходит, граждане ? В чем дело ?

– Que se passe-t-il chez vous, citoyens ? Qu’est-ce qu’il y a ?

Команда отступила, выставив вперед бледного и взволнованного Василия Степановича. Пришлось называть вещи своими именами и признаться в том, что администрация Варьете, в лице директора, финдиректора и администратора, пропала и находится неизвестно где, что конферансье после вчерашнего сеанса был отвезен в психиатрическую лечебницу и что, коротко говоря, этот вчерашний сеанс был прямо скандальным сеансом.

Le personnel se réfugia aussitôt derrière Vassili Stepanovitch, blême et bouleversé. Ainsi poussé en avant, celui-ci dut appeler les choses par leur nom et avouer que l’administration des Variétés, en la personne du directeur, du directeur financier et de l’administrateur, avait disparu et restait introuvable, que le présentateur, après la séance d’hier soir, avait dû être conduit dans une clinique psychiatrique, et qu’en un mot cette séance avait été un véritable scandale.

Рыдающую мадам Римскую, сколько можно успокоив, отправили домой и более всего заинтересовались рассказом уборщицы о том, в каком виде был найден кабинет финдиректора. Служащих попросили отправиться по своим местам и заняться делом, и через короткое время в здании Варьете появилось следствие в сопровождении остроухой, мускулистой, цвета папиросного пепла собаки с чрезвычайно умными глазами. Среди служащих Варьете тотчас разнеслось шушуканье о том, что пес – не кто другой, как знаменитый Тузбубен. И точно, это был он. Поведение его изумило всех. Лишь только Тузбубен вбежал в кабинет финдиректора, он зарычал, оскалив чудовищные желтоватые клыки, затем лег на брюхо и с каким-то выражением тоски и в то же время ярости в глазах пополз к разбитому окну. Преодолев свой страх, он вдруг вскочил на подоконник и, задрав острую морду вверх, дико и злобно завыл. Он не хотел уходить с окна, рычал, и вздрагивал, и порывался спрыгнуть вниз.

La sanglotante Mme Rimski, que l’on s’efforça de calmer autant qu’on le put, fut conduite chez elle, et on s’intéressa alors principalement au récit de la femme de ménage, sur l’état dans lequel elle avait trouvé le cabinet du directeur financier. Le personnel fut prié de retourner à son travail, et quelques instants plus tard paraissaient les enquêteurs, accompagnés d’un mâtin fortement musclé, aux oreilles pointues, au pelage couleur de cendre de cigarette et au regard extrêmement intelligent. Parmi les employés des Variétés, on chuchota aussitôt que ce chien n’était autre que le fameux Tambour. C’était bien lui. Mais sa conduite étonna tout le monde. À peine Tambour fut-il entré dans le cabinet du directeur financier qu’il se mit à gronder, retroussant ses babines sur de monstrueuses canines jaunes, puis se coucha sur le ventre et, avec une curieuse expression de tristesse mêlée de rage dans les yeux, se mit à ramper vers la fenêtre brisée. Surmontant sa peur, il sauta soudain sur l’appui de la fenêtre, dressa vers le ciel sa gueule longue et fine, et poussa un hurlement sauvage et plein de fureur. Refusant de quitter la fenêtre, il grondait et frissonnait, et brûlait visiblement de sauter en bas.

Пса вывели из кабинета и пустили его в вестибюль, оттуда он вышел через парадный вход на улицу и привел следовавших за ним к таксомоторной стоянке. Возле нее он след, по которому шел, потерял. После этого Тузабубен увезли.

On finit par l’emporter hors du bureau. Dans le hall, on le lâcha, et il fila aussitôt par la grande porte, entraînant les enquêteurs dans la rue, jusqu’à la station de taxis. Là, il perdit la piste qu’il suivait, et on l’emmena.

Следствие расположилось в кабинете Варенухи, куда и стало по очереди вызывать тех служащих Варьете, которые были свидетелями вчерашних происшествий во время сеанса. Нужно сказать, что следствию на каждом шагу приходилось преодолевать непредвиденные трудности. Ниточка то и дело рвалась в руках.

Après le départ de Tambour, les enquêteurs s’installèrent dans le bureau de Varienoukha, où ils firent venir à tour de rôle les employés des Variétés qui avaient été témoins des événements de la veille, pendant la séance. Il faut dire qu’à chaque pas les enquêteurs se heurtaient à des difficultés imprévues. À tout instant, le fil des événements leur échappait.

Афиши-то были ? Были. Но за ночь их заклеили новыми, и теперь ни одной нет, хоть убей. Откуда взялся этот маг-то самый ? А кто ж его знает. Стало быть, с ним заключали договор ?

Avait-on mis des affiches ? Oui. Mais pendant la nuit – c’était à n’y rien comprendre –, on avait dû en coller de nouvelles par-dessus, car on n’en voyait plus une seule ! Et lui, ce magicien, d’où sortait-il ? Ça, allez le savoir ! Mais enfin, on avait bien signé un contrat ?

– Надо полагать, – отвечал взволнованный Василий Степанович.

– C’est probable, répondit Vassili Stepanovitch, troublé.

– А ежели заключали, так он должен был пройти через бухгалтерию ?

– Si contrat il y a eu, il a dû nécessairement passer par la comptabilité ?

– Всенепременно, – отвечал, волнуясь, Василий Степанович. – Так где же он ?

– C’est tout à fait certain, répondit Vassili Stepanovitch, très troublé. – Alors, où est-il ?

– Нету, – отвечал бухгалтер, все более бледнея и разводя руками. И действительно, ни в папках бухгалтерии, ни у финдиректора, ни у Лиходеева, ни у Варенухи никаких следов договора нет.

– Nulle part, répondit le comptable, de plus en plus pâle et tout pantois. Effectivement, il n’y avait nulle trace de contrat ni dans les classeurs de la comptabilité, ni chez le directeur financier, ni chez Likhodieïev, ni chez Varienoukha.

Как фамилия-то этого мага ? Василий Степанович не знает, он не был вчера на сеансе. Капельдинеры не знают, билетная кассирша морщила лоб, морщила, думала, думала, наконец сказала: – Во... Кажись, Воланд.

Et comment s’appelait donc ce magicien ? Vassili Stepanovitch l’ignorait : il n’avait pas assisté à la séance. Les ouvreurs l’ignoraient aussi. L’une des caissières plissa le front, plissa le front, et réfléchit, réfléchit, et dit finalement : – Wo… Woland, i’m’semble…

А может быть, и не Воланд ? Может быть, и не Воланд, может быть, Фаланд. Выяснилось, что в бюро иностранцев ни о каком Воланде, а равно также и Фаланде, маге, ровно ничего не слыхали.

Mais peut-être pas Woland ? Peut-être pas Woland. Peut-être Valand. On appela le Bureau des étrangers : ils n’avaient jamais entendu parler d’un Woland – pas plus que d’un Valand – magicien.

Курьер Карпов сообщил, что будто бы этот самый маг остановился на квартире у Лиходеева. На квартире, конечно, тотчас побывали. Никакого мага там не оказалось. Самого Лиходеева тоже нет. Домработницы Груни нету, и куда она девалась, никто не знает. Председателя правления Никанора Ивановича нету, Пролежнева нету !

Le garçon de courses Karpov déclara qu’à ce qu’il paraissait, ce magicien se serait installé dans l’appartement de Likhodieïev. Naturellement, on s’y rendit immédiatement, mais on n’y trouva point de magicien. Likhodieïev n’y était pas non plus, d’ailleurs. Grounia, la bonne, avait filé elle aussi, mais où ? Personne ne le savait. Et Nicanor Ivanovitch, le gérant de l’immeuble, était parti, et le secrétaire Prolejniev aussi.

Выходило что-то совершенно несусветное: пропала вся головка администрации, вчера был странный скандальный сеанс, а кто его проводил и по чьему наущению – неизвестно.

Bref, c’était vraiment une histoire à dormir debout : tous les chefs de l’administration avaient disparu, on avait assisté à une séance étrange et scandaleuse, et qui en était l’auteur, et qui en était l’instigateur ? Mystère.

А дело тем временем шло к полудню, когда должна была открыться касса. Но об этом, конечно, не могло быть и разговора ! На дверях Варьете тут же был вывешен громадный кусок картона с надписью: " Сегодняшний спектакль отменяется ". В очереди началось волнение, начиная с головы ее, но, поволновавшись, она все-таки стала разрушаться, и через час примерно от нее на Садовой не осталось и следа. Следствие отбыло для того, чтобы продолжать свою работу в другом месте, служащих отпустили, оставив только дежурных, и двери Варьете заперли.

Cependant, midi approchait, heure à laquelle, habituellement, on ouvrait la caisse. Mais il ne pouvait évidemment en être question ! On accrocha incontinent, à la porte des Variétés, un énorme carton sur lequel on avait écrit « Aujourd’hui le spectacle est annulé. » À cette annonce, une vive agitation se propagea tout au long de la queue. Mais après quelques remous la foule fut bien obligée de se disperser, et, au bout d’une heure environ, il ne restait plus personne. Les enquêteurs s’en allèrent pour continuer leur travail ailleurs, on donna congé aux employés, en ne laissant sur place que le service de garde habituel, et les portes du théâtre furent fermées.

Бухгалтеру Василию Степановичу срочно предстояло выполнить две задачи. Во-первых, съездить в комиссию зрелищ и увеселений облегченного типа с докладом о вчерашних происшествиях, а во-вторых, побывать в финзрелищном секторе для того, чтобы сдать вчерашнюю кассу – 21711 рублей.

Le comptable Vassili Stepanovitch avait maintenant deux tâches urgentes à accomplir. En premier lieu, passer à la Commission des spectacles et des délassements comiques pour faire un rapport sur les événements de la veille, et, deuxièmement, remettre à la section financière des spectacles la recette de la soirée, soit 21 711 roubles.

Аккуратный и исполнительный Василий Степанович упаковал деньги в газетную бумагу, бечевкой перекрестил пакет, уложил его в портфель и, прекрасно зная инструкцию, направился, конечно, не к автобусу или трамваю, а к таксомоторной стоянке.

Soigneux et ordonné, Vassili Stepanovitch empaqueta l’argent dans du papier de journal, noua une ficelle autour du paquet, le rangea dans sa serviette et – montrant ainsi sa parfaite connaissance des instructions – se dirigea non pas, naturellement, vers l’arrêt d’autobus ou de tramway, mais vers la station de taxis.

Лишь только шоферы трех машин увидели пассажира, спешашего на стоянку с туго набитым портфелем, как все трое из-под носа у него уехали пустыми,

Il y avait là trois voitures vides, mais dès que leurs chauffeurs virent accourir ce client avec une serviette bourrée sous le bras, ils démarrèrent et lui filèrent sous le nez, non sans lui avoir jeté, pour une raison inconnue, un regard mauvais.

почему-то при этом злобно оглядываясь. Пораженный этим обстоятельством бухгалтер долгое время стоял столбом, соображая, что бы это значило.

Fort troublé par cette circonstance, le comptable demeura planté là un long moment à se demander ce que cela voulait dire.

Минуты через три подкатила пустая машина, и лицо шофера сразу перекосилось, лишь только он увидел пассажира.

Quelques minutes plus tard, une autre voiture vide vint se ranger près du trottoir. Mais le visage du chauffeur se figea instantanément, dès qu’il aperçut le client.

– Свободна машина ? – изумленно кашлянув, спросил Василий Степанович.

– Vous êtes libre ? demanda Vassili Stepanovitch avec un toussotement étonné.

– Деньги покажите, – со злобой ответил шофер, не глядя на пассажира.

– Faites voir l’argent, répondit aigrement le chauffeur, sans regarder le client.

Все более поражаясь, бухгалтер, зажав драгоценный портфель под мышкой, вытащил из бумажника червонец и показал его шоферу.

De plus en plus surpris, le comptable, serrant sous son bras sa précieuse serviette, sortit son portefeuille et en tira un billet de dix roubles, qu’il montra au chauffeur.

– Не поеду ! – кратко сказал тот.

– Rien à faire, dit celui-ci d’un ton bref.

– Я извиняюсь... – начал было бухгалтер, но шофер его перебил:

– Je vous demande pardon, mais…, commença le comptable.

– Трешки есть ?

Le chauffeur lui coupa la parole : – Vous avez des billets de trois roubles ?

Совершенно сбитый с толку бухгалтер вынул из бумажника две трешки и показал шоферу.

Complètement dérouté, le comptable tira deux billets de trois roubles de son portefeuille et les montra au chauffeur.

– Садитесь, – крикнул тот и хлопнул по флажку счетчика так, что чуть не сломал его. – Поехали.

– Montez ! lança celui-ci, et il abaissa son drapeau avec une énergie telle qu’il faillit le démolir. En route !

– Сдачи, что ли, нету? – робко спросил бухгалтер.

– C’est que vous n’avez pas de monnaie, peut-être ? demanda timidement le comptable.

– Полный карман сдачи ! – заорал шофер, и в зеркальце отразились его наливающиеся кровью глаза, – третий случай со мной сегодня. Да и с другими то же было. Дает какой-то сукин сын червонец, я ему сдачи – четыре пятьдесят... Вылез, сволочь ! Минут через пять смотрю: вместо червонца бумажка с нарзанной бутылки ! – тут шофер произнес несколько непечатных слов. – Другой – за Зубовской. Червонец. Даю сдачи три рубля. Ушел ! Я полез в кошелек, а оттуда пчела – тяп за палец ! Ах ты !.. – шофер опять вклеил непечатные слова, – а червонца нету. Вчера в этом Варьете (непечатные слова ) какая-то гадюка – фокусник сеанс с червонцами сделал (непечатные слова ).

– De la monnaie ? J’en ai plein ma poche ! tonitrua le chauffeur, dont le rétroviseur refléta le regard injecté de sang. Ça fait la troisième fois que ça arrive depuis ce matin. Et pour les collègues, c’est pareil ! Le premier qui m’a refilé un billet de dix roubles, l’enfant de salaud, je lui rends sa monnaie : quatre roubles cinquante. Il sort, le salaud ! Cinq minutes après, je regarde : en fait de billet de dix, c’est une étiquette d’eau minérale. (Le chauffeur prononça alors quelques paroles inconvenantes.) L’autre, c’était place Zoubovskaïa. Encore un billet de dix. Je rends trois roubles de monnaie. Le type s’en va. Je fourre le billet dans mon porte-monnaie et crac ! une guêpe me mord le doigt, aïe ! et s’envole !… (De nouveau, le chauffeur glissa dans son récit quelques mots inconvenants.) Et le billet de dix, parti ! Paraît qu’hier soir dans cette espèce de (mots inconvenants) théâtre des Variétés, un salopard de prestidigitateur a fait toute une séance de (mots inconvenants) avec des billets de dix roubles…

Бухгалтер обомлел, съежился и сделал такой вид, как будто и самое слово " Варьете " он слышит впервые, а сам подумал: " Ну и ну !.. "

Le comptable resta muet, se recroquevilla dans son coin et fit comme s’il entendait le nom même de « Variétés » pour la première fois ; mais en lui-même, il pensa : « Eh bien, eh bien !… »

Приехав куда нужно, расплатившись благополучно, бухгалтер вошел в здание и устремился по коридору туда, где находился кабинет заведующего, и уже по дороге понял, что попал не вовремя. Какая-то суматоха царила в канцелярии зрелищной комиссии. Мимо бухгалтера пробежала курьерша со сбившимся на затылок платочком и вытаращенными глазами.

Arrivé à destination, le comptable paya – sans anicroche –, entra dans l’immeuble et s’engagea dans le couloir qui menait au bureau du chef de service. Mais il eut tôt fait de se rendre compte qu’il tombait mal. Un désordre inhabituel régnait dans les bureaux de la Commission des spectacles. Le fichu dénoué et les yeux écarquillés, une employée passa en courant devant le comptable.

– Нету, нету, нету, милые мои ! – кричала она, обращаясь неизвестно к кому, – пиджак и штаны тут, а в пиджаке ничего нету !

– Rien, rien, rien ! criait-elle, s’adressant on ne sait à qui. Rien, mes petites ! La veste et le pantalon sont là, mais dans la veste, rien de rien !

Она скрылась в какой-то двери, и тут же за ней послышались звуки битья посуды. Из секретарской комнаты выбежал знакомый бухгалтеру заведующий первым сектором комиссии, но был в таком состоянии, что бухгалтера не узнал, и скрылся бесследно.

Elle disparut derrière une porte et aussitôt parvint un bruit de vaisselle brisée. Du secrétariat sortit en courant le chef de la première section de la Commission, que le comptable connaissait bien mais qui se trouvait dans un tel état qu’il ne reconnut pas Vassili Stepanovitch, et disparut à son tour.

Потрясенный всем этим бухгалтер дошел до секретарской комнаты, являвшейся преддверием кабинета председателя комиссии, и здесь окончательно поразился.

Fortement ébranlé, le comptable entra dans le bureau du secrétariat, qui servait en même temps d’antichambre au cabinet du président de la Commission. Mais là, il fut définitivement anéanti.

Из-за закрытой двери кабинета доносился грозный голос, несомненно пренадлежащий Прохору Петровичу – председателю комиссии. " Распекает, что ли, кого ? " – подумал смятенный бухгалтер и, оглянувшись, увидел другое: в кожаном кресле, закинув голову на спинку, безудержно рыдая, с мокрым платком в руке, лежала, вытянув ноги почти до середины секретарской, личный секретарь Прохора Петровича – красавица Анна Ричардовна.

Derrière la porte fermée du cabinet retentissaient les éclats d’une voix formidable, qui – aucun doute n’était possible – appartenait au président de la Commission, Prokhor Petrovitch. « Il passe un sacré savon à quelqu’un, on dirait… », pensa le comptable effaré. Mais à ce moment, son regard tomba sur un spectacle d’un tout autre genre dans un fauteuil de cuir, la tête renversée sur le dossier, un mouchoir trempé serré dans la main, sanglotant sans retenue, gisait, ses longues jambes étendues jusqu’au milieu de la pièce, la secrétaire personnelle de Prokhor Petrovitch, la belle Anna Richardovna.

Весь подбородок Анны Ричардовна был вымазан губной помадой, а по персиковым щекам ползли с ресниц черные потоки раскисшей краски.

Tout le menton d’Anna Richardovna était barbouillé de rouge à lèvres, et le rimmel qui avait coulé de ses yeux avait laissé des traînées noirâtres sur la peau de pêche de ses joues.

Увидев, что кто-то вошел, Анна Ричардовна вскочила, кинулась к бухгалтеру, вцепилась в лацканы его пиджака, стала трясти бухгалтера и кричать:

Dès qu’elle s’aperçut de la présence du comptable, Anna Richardovna se dressa d’un bond, se jeta sur lui, le saisit aux revers de son veston et le tira à travers le bureau en criant :

– Слава богу ! Нашелся хоть один храбрый ! Все разбежались, все предали ! Идемте, идемте к нему, я не знаю, что делать ! – И, продолжая рыдать, она потащила бухгалтера в кабинет.

– Dieu soit loué ! Enfin, un homme brave ! Ils se sont tous sauvés, tous, ils m’ont trahie ! Venez, allons le voir, je ne sais plus quoi faire ! – et, toujours sanglotante, elle traîna le comptable dans le cabinet du président.

Попав в кабинет, бухгалтер первым долгом уронил портфель, и все мысли в его голове перевернулись кверху ногами. И надо сказать, было от чего.

Aussitôt entré dans ce cabinet, le comptable laissa choir sa serviette, et toutes ses idées se retrouvèrent cul par-dessus tête. Il faut avouer qu’il y avait de quoi.

За огромным письменным столом с массивной чернильницей сидел пустой костюм и не обмакнутым в чернила сухим пером водил по бумаге. Костюм был при галстуке, из кармашка костюма торчало самопишущее перо, но над воротником не было ни шеи, ни головы, равно как из манжет не выглядывали кисти рук. Костюм был погружен в работу и совершенно не замечал той кутерьмы, что царила кругом. Услыхав, что кто-то вошел, костюм откинулся в кресле, и над воротником прозвучал хорошо знакомый бухгалтеру голос Прохора Петровича:

Derrière l’énorme bureau garni d’un massif encrier de cristal, était assis un costume vide, qui faisait courir sur une feuille de papier une plume que pas une goutte d’encre ne maculait. Le costume portait cravate, un stylo émergeait de la pochette, mais, au-dessus du col de la chemise, il n’y avait ni cou ni tête, de même que des manchettes ne sortait aucune main. Le costume paraissait profondément absorbé dans son travail et semblait ne rien remarquer du charivari qui régnait alentour. Cependant, ayant entendu entrer quelqu’un, le costume s’adossa dans son fauteuil. De l’espace situé au-dessus du col partit la voix – que le comptable connaissait bien – de Prokhor Petrovitch :

– В чем дело ? Ведь на дверях же написано, что я не принимаю.

– Qu’est-ce que c’est ? C’est pourtant écrit, à la porte, que je ne reçois personne !

Красавица секретарь взвизгнула и, ломая руки, вскричала:

La belle secrétaire poussa un glapissement et, se tordant les mains, s’exclama :

– Вы видите ? Видите ? ! Нету его ! Нету ! Верните его, верните !

– Vous voyez ? Vous voyez ? Il n’est plus là ! Plus là ! Oh ! Faites-le revenir !

Тут в дверь кабинета кто-то сунулся, охнул и вылетел вон. Бухгалтер почувствовал, что ноги его задрожали, и сел на краешек стула, но не забыл поднять портфель. Анна Ричардовна прыгала вокруг бухгалтера, терзая его пиджак, и вскрикивала:

Quelqu’un se glissa dans l’entrebâillement de la porte, fit « Oh ! » et prit la fuite. Le comptable, qui sentit que ses jambes se mettaient à trembler, s’assit au bord d’une chaise, sans oublier de ramasser sa serviette. Anna Richardovna sautait autour de lui, le tirait par son veston qu’elle triturait, et criait : – Toujours, toujours je l’arrêtais quand il disait des jurons ! Et cette fois, il en a dit un de trop !

– Я всегда, всегда останавливала его, когда он чертыхался ! Вот и дочертыхался, – тут красавица подбежала к письменному столу и музыкальным нежным голосом, немного гнусавым после плача, воскликнула:

Sur ces mots, la jolie femme s’élança vers le bureau monumental et, d’une voix tendre et musicale – quoique un peu nasillarde à force d’avoir pleuré –, s’écria – Procha ! Où êtes-vous ?

– Проша! где вы?

– « Procha » ?

– Кто вам тут " Проша " ? – осведомился надменно костюм, еще глубже заваливаясь в кресле.

À qui croyez-vous parler ? s’enquit avec hauteur le costume, et il se renversa dans son fauteuil.

– Не узнает ! Меня не узнает ! Вы понимаете ? – взрыдала секретарь.

– Il ne me reconnaît pas ! Il ne me reconnaît pas, moi ! Vous vous rendez compte !… et la secrétaire éclata de nouveau en sanglots.

– Попрошу не рыдать в кабинете ! – уже злясь, сказал вспыльчивый костюм в полоску и рукавом подтянул к себе свежую пачку бумаг, с явной целью поставить на них резолюцию.

– Je vous prie de ne pas sangloter ainsi dans mon bureau ! dit avec colère l’irascible costume rayé, dont la manche attira un bloc de papier neuf, avec l’intention évidente d’y inscrire un ordre quelconque.

– Нет, не могу видеть этого, нет, не могу ! – закричала Анна Ричардовна и выбежала в секретарскую, а за нею как пуля вылетел и бухгалтер.

– Non, je ne peux pas voir ça, non, je ne peux pas ! cria Anna Richardovna, et elle courut se réfugier dans le bureau des secrétaires.

– Вообразите, сижу, – рассказывала, трясясь от волнения, Анна Ричардовна, снова вцепившись в рукав бухгалтера, – и входит кот. Черный, здоровый, как бегемот. Я, конечно, кричу ему " брысь ! ". Он – вон, а вместо него входит толстяк, тоже с какой-то кошачьей мордой, и говорит: " " Это что же вы, гражданка, посетителям " брысь " кричите ? " И прямо шасть к Прохору Петровичу, я, конечно, за ним, кричу: " Вы с ума сошли ? " А он, наглец, прямо к Прохору Петровичу и садится против него в кресло ! Ну, тот... Он – добрейшей души человек, но нервный. Вспылил ! Не спорю. Нервозный человек, работает как вол, – вспылил. " Вы чего, говорит, без доклада влезаете ? " А тот нахал, вообразите, развалился в кресле и говорит, улыбаясь: " А я, говорит, с вами по дельцу пришел потолковать ". Прохор Петрович вспылил опять-таки: " Я занят ! " А тот, подумайте только, отвечает: " Ничем вы не заняты... " А ? Ну, тут уж, конечно, терпение Прохора Петровича лопнуло, и он вскричал: " Да что ж это такое ? Вывести его вон, черти б меня взяли ! " А тот, вообразите, улыбнулся и говорит: " Черти чтоб взяли ? А что ж, это можно ! " И, трах, я не успела вскрикнуть, смотрю: нету этого с кошачьей мордой и си... сидит... костюм... Геее ! – распялив совершенно потерявший всякие очертания рот, завыла Анна Ричардовна.

Le comptable y entra derrière elle en trombe. – Figurez-vous que j’étais assise là, commença-t-elle, tremblante d’émotion et de nouveau agrippée à la manche du comptable, et voilà un chat qui entre. Tout noir, et gros comme un hippopotame. Naturellement, je lui crie « Dehors ! Ouste ! » Il sort, et je vois rentrer à sa place un gros type, avec, comme qui dirait, une tête de chat, lui aussi, et il me dit : « Qu’est-ce qui vous prend, citoyenne, de crier “Dehors ! Ouste !” aux visiteurs ? » et il entre tout de go chez Prokhor Petrovitch. Naturellement, je me précipite derrière lui en criant : « Êtes-vous fou ? » Mais lui, avec un toupet inouï, va droit à Prokhor Petrovitch, et s’assoit dans un fauteuil, en face de lui. Et Prokhor Petrovitch, c’est… c’est un cœur d’or, mais il est très nerveux. Il n’aurait pas dû s’emporter, c’est vrai. Mais vous comprenez, un homme très nerveux, qui travaille comme un bœuf… enfin, il s’est emporté. « Qui vous a permis d’entrer comme ça, sans vous faire annoncer ? » Mais l’autre – quel culot ! – se prélasse dans son fauteuil et lui répond en souriant : « J’ai à vous parler de deux ou trois petites choses. » De nouveau, Prokhor Petrovitch s’est mis en colère et lui a dit : « J’ai à faire. » Et savez-vous ce que l’autre lui a répondu : « Mais non, vous n’avez absolument rien à faire »… Hein ? Alors là, évidemment, Prokhor Petrovitch a perdu patience, et il a crié : « Mais qu’est-ce que c’est que ça ? Qu’on le chasse, immédiatement ! Ou que le diable m’emporte ! » Là-dessus, l’autre se met à rire et dit : « Que le diable vous emporte ? Eh bien, mais c’est faisable ! » Et aussitôt – crac ! Je n’ai même pas eu le temps de pousser un cri : plus de type à tête de chat, envolé ! et là… ce… ce costume… Hiii !… glapit Anna Richardovna en ouvrant une bouche distendue, informe.

Подавившись рыданием, она перевела дух, но понесла что-то уж совсем несообразное:

(Les sanglots l’étouffaient. Quand elle reprit sa respiration, ce fut pour débiter un flot d’insanités.)

– И пишет, пишет, пишет ! С ума сойти ! По телефону говорит ! Костюм ! Все разбежались, как зайцы !

Et figurez-vous qu’il écrit, qu’il écrit, qu’il écrit, impossible de l’arrêter ! Et il répond au téléphone ! Un costume qui écrit, vous vous rendez compte ! Il y a de quoi devenir fou ! Les autres ont tous pris la poudre d’escampette.

Бухгалтер только стоял и трясся. Но тут судьба его выручила. В секретарскую спокойной деловой походкой входила милиция в составе двух человек. Увидев их, красавица зарыдала еще пуще, тыча рукою в дверь кабинета.

Debout, tremblant, le comptable resta coi. Mais le sort lui vint en aide. D’un pas ferme, l’air efficace, la milice pénétra à cet instant dans le secrétariat, en la personne de deux agents. Dès qu’elle les vit, la charmante secrétaire sanglota de plus belle, en montrant du doigt la porte du bureau présidentiel.

– Давайте не будем рыдать, гражданка, – спокойно сказал первый, а бухгалтер, чувствуя, что он здесь совершенно лишний, выскочил из секретарской и через минуту уже был на свежем воздухе. В голове у него был какой-то сквозняк, гудело, как в трубе, и в этом гудении слышались клочки капельдинерских рассказов о вчерашнем коте, который принимал участие в сеансе. " Э-ге-ге ? Да уж не наш ли это котик ? "

– Cessons de pleurer, citoyenne, dit calmement le premier milicien. Certain que sa présence était désormais tout à fait superflue, le comptable s’élança hors de la pièce, et moins d’une minute plus tard, il se retrouvait à l’air libre. À ce moment, avec un bourdonnement de trompe, une sorte de tourbillon passa dans la tête du comptable, lui apportant des bribes de ce que les ouvreurs avaient raconté, à propos d’un chat qui avait pris part à la séance de la veille. « Hé, hé, hé ! pensa-t-il. Ce Raminagrobis ne serait-il pas le même que le nôtre ? »

Не добившись толку в комиссии, добросовестный Василий Степанович решил побывать в филиале ее, помещавшемся в Ваганьковском переулке.

N’ayant pu régler ses affaires à la Commission, le consciencieux Vassili Stepanovitch décida de se rendre à l’annexe de ladite Commission, rue Vagankov. Et, pour se calmer un peu, il fit le chemin à pied.

И чтобы успокоить себя немного, проделал путь до филиала пешком. Городской зрелищный филиал помещался в облупленном от времени особняке в глубине двора и знаменит был своими порфировыми колоннами в вестибюле.

L’annexe municipale de la Commission des spectacles et délassements comiques était installée dans un ancien hôtel particulier tombé en décrépitude, situé au fond d’une cour et célèbre pour les colonnes de porphyre de son vestibule.

Но не колонны поражали в этот день посетителей филиала, а то, что происходило под ними.

Mais ce jour-là, ce n’étaient pas les colonnes qui retenaient l’attention des visiteurs mais ce qui se passait dessous.

Несколько посетителей стояли в оцепенении и глядели на плачущую барышню, сидевшую за столиком, на котором лежала специальная зрелищная литература, продаваемая барышней. В данный момент барышня никому ничего не предлагала из этой литературы и на участливые вопросы только отмахивалась, а в это время и сверху, и снизу, и с боков, из всех отделов филиала сыпался телефонный звон, по крайней мере, двадцати надрывавшихся аппаратов.

Quelques-uns de ceux-ci, figés par la stupeur dans le vestibule, contemplaient une demoiselle qui pleurait, assise derrière une petite table sur laquelle étaient disposés quelques livres spécialisés concernant les arts du spectacle, que la demoiselle était ordinairement chargée de vendre. Mais, pour le moment, la demoiselle ne proposait ses livres à personne et, lorsque, par compassion, on la questionnait, elle répondait d’un geste agacé, et continuait de pleurer. Et pendant ce temps, en haut, en bas, de tous côtés, dans tous les bureaux de l’annexe, retentissaient les sonneries stridentes d’au moins vingt téléphones déchaînés.

Поплакав, барышня вдруг вздрогнула, истерически крикнула:

Tout à coup, la demoiselle cessa de pleurer, tressaillit et cria d’une voix hystérique : – Ah ! encore !

– Вот опять ! – и неожиданно запела дрожащим сопрано:

Et brusquement, d’un soprano tremblant, elle se mit à chanter :

Славное море священный Байкал...

Ô mer sacrée, glorieux Baïkal…

Курьер, показавшийся на лестнице, погрозил кому-то кулаком и запел вместе с барышней незвучным, тусклым баритоном:

Un garçon de courses parut en haut de l’escalier, menaça on ne sait qui du poing, et joignit sa voix terne de baryton à la voix de la jeune fille :

Славен корабль, омулевая бочка!..

Va, solide bateau, à la pêche au saumon…

К голосу курьера присоединились дальние голоса, хор начал разрастаться, и, наконец, песня загремела во всех углах филиала. В ближайшей комнате N 6, где помещался счетно-проверочный отдел, особенно выделялась чья-то мощная с хрипотцой октава. Аккомпанировал хору усиливающийся треск телефонных аппаратов.

On entendait au loin d’autres voix entonner la chanson, et bientôt ce fut un véritable chœur qui grandit, s’enfla, emplit l’annexe. Au bureau 6, où se tenait le service de vérification des comptes, se détachait une voix de basse, puissante et rauque. La sonnerie persistante des téléphones accompagnait le chœur.

Гей, Баргузин... пошевеливай вал !.. – орал курьер на лестнице.

Hé ! Le vent du Nord agite le flot !…

Слезы текли по лицу девицы, она пыталась стиснуть зубы, но рот ее раскрывался сам собою, и она пела на октаву выше курьера:

Les larmes coulaient sur les joues de la jeune fille, elle essayait de serrer les dents, mais sa bouche s’ouvrait d’elle-même et, une octave plus haut que le garçon de courses, elle chantait :

Молодцу быть недалечко !

Brave pêcheur, ne t’éloigne pas trop !…

Поражало безмолвных посетителей филиала то, что хористы, рассеянные в разных местах, пели очень складно, как будто весь хор стоял, не спуская глаз с невидимого дирижера.

Ce qui frappait surtout les visiteurs médusés, c’est que les choristes, bien que dispersés dans tous les coins de l’annexe, chantaient avec un ensemble parfait, comme s’ils ne quittaient pas des yeux la baguette d’un chef invisible.

Прохожие в Ваганьковском останавливались у решетки двора, удивляясь веселью, царящему в филиале.

Dans la rue Vagankov, les passants s’arrêtaient près de la grille de la cour, et s’étonnaient de la gaieté qui régnait à l’annexe.

Как только первый куплет пришел к концу, пение стихло внезапно, опять-таки как бы по жезлу дирижера. Курьер тихо выругался и скрылся. Тут открылись парадные двери, и в них появился гражданин в летнем пальто, из-под которого торчали полы белого халата, а с ним милиционер.

Dès que le premier couplet fut achevé, le chant s’éteignit tout d’un coup, comme arrêté net, encore une fois, par la baguette d’un chef. Le garçon de courses jura à mi-voix, et disparut. À ce moment, la porte principale s’ouvrit, livrant passage à un citoyen vêtu d’un manteau de demi-saison, sous lequel passaient les pans d’une blouse blanche. Il était accompagné d’un milicien.

– Примите меры, доктор, умоляю, – истерически крикнула девица.

– Faites quelque chose, docteur, je vous en supplie ! cria la demoiselle d’une voix hystérique.

На лестницу выбежал секретарь филиала и, видимо, сгорая от стыда и смущения, заговорил, заикаясь:

Le secrétaire de l’annexe dévala l’escalier et, visiblement rouge de honte et de confusion, dit en bafouillant :

– Видите ли, доктор, у нас случай массового какого-то гипноза... Так вот, необходимо... – он не докончил фразы, стал давиться словами и вдруг запел тенором:

– Voyez-vous, docteur, c’est un cas d’hypnose collective, de sorte qu’il est absolument indispensable… Mais les mots s’étouffèrent dans sa gorge, il laissa sa phrase inachevée, et soudain, d’une voix de ténor, il entonna :

Шилка и Нерчинск...

Chilka et Nertchinsk…

– Дурак ! – успела выкрикнуть девица, но не объяснила, кого ругает, а вместо этого вывела насильственную руладу и сама запела про Шилку и Нерчинск.

– Imbécile ! cria la jeune fille, mais elle n’eut pas le temps de dire à qui elle s’adressait ainsi. Au lieu de cela, elle lança malgré elle une roulade, et entonna à son tour la chanson de Chilka et Nertchinsk.

– Держите себя в руках ! Перестаньте петь ! – обратился доктор к секретарю.

– Reprenez-vous ! Cessez de chanter ! ordonna le docteur au secrétaire.

По всему было видно, что секретарь и сам бы отдал что угодно, чтобы перестать петь, да перестать-то он не мог и вместе с хором донес до слуха прохожих в переулке весть о том, что в дебрях его не тронул прожорливый зверь и пуля стрелков не догнала !

Tout montrait que le secrétaire aurait donné n’importe quoi pour s’arrêter de chanter, mais qu’il ne le pouvait pas. Et, accompagné par le chœur, il fit savoir ainsi aux passants que : … Dans la forêt, le fauve affamé Ne le toucha pas, Et il fut épargné Par la balle des tireurs.

Лишь только куплет кончился, девица первая получила порцию валерианки от врача, а затем он побежал за секретарем к другим – поить и их.

Aussitôt le couplet terminé, la jeune fille fut la première servie en gouttes de valériane. Puis le docteur courut distribuer le médicament au secrétaire et aux autres employés.

– Простите, гражданочка, – вдруг обратился Василий Степанович к девице, – кот к вам черный не заходил ?

– Excusez-moi, citoyenne, dit tout à coup Vassili Stepanovitch en se tournant vers la jeune fille. Vous n’auriez pas vu ici un chat noir ?

– Какой там кот ? – в злобе закричала девица, – осел у нас в филиале сидит, осел ! – и, прибавив к этому: – Пусть слышит ! Я все расскажу, – действительно рассказала о том, что случилось.

– Un chat ? Quel chat ? répliqua la demoiselle avec colère. Un âne, c’est un âne que nous avons à l’annexe ! (Sur quoi elle ajouta :) Qu’il entende, ça m’est égal, je vais tout raconter ! Et elle raconta effectivement ce qui s’était passé.

Оказалось, что заведующий городским филиалом, " вконец разваливши облегченные развлечения " (по словам девицы ), страдал манией организации всякого рода кружков.

On apprit d’abord que le directeur de l’annexe municipale, « après avoir complètement désorganisé le Service des délassements comiques » (selon les propres termes de la jeune fille), avait été pris de la manie d’organiser des cercles à tout propos et en tout genre.

– Очки втирал начальству ! – орала девица.

– Pour jeter de la poudre aux yeux des chefs ! clama la jeune fille.

В течение года заведующий успел организовать кружок по изучению Лермонтова, шахматно-шашечный, пинг-понга и кружок верховой езды. К лету угрожал организацией кружка гребли на пресных водах и кружка альпинистов. И вот сегодня, в обеденный перерыв, входит он, заведующий...

En l’espace d’un an, le directeur avait trouvé le moyen d’organiser un cercle pour l’étude de Lermontov, un cercle d’échecs, un cercle de dames, un cercle de ping-pong et un cercle d’équitation. Pour l’été, il menaçait d’organiser un cercle de canotage en eau douce et un cercle d’alpinisme.

– И ведет под руку какого-то сукина сына, – рассказывала девица, – неизвестно откуда взявшегося, в клетчатых брючонках, в треснутом пенсне и... рожа совершенно невозможная !

Et aujourd’hui, à la pause du déjeuner, le voilà qui entre à la cantine… – … Bras dessus, bras dessous avec une espèce de sale type, poursuivit la jeune fille, sorti on ne sait d’où, avec un affreux pantalon à carreaux, un lorgnon cassé et…, enfin, une gueule absolument impossible !…

И тут же, по рассказу девицы, отрекомендовал его всем обедавшим в столовой филиала как видного специалиста по организации хоровых кружков.

Aussitôt – toujours selon la jeune fille – il présenta le nouveau venu, aux employés qui déjeunaient, comme un excellent spécialiste en organisation de cercles de chant choral.

Лица будущих альпинистов помрачнели, но заведующий тут же призвал всех к бодрости, а специалист и пошутил, и поострил, и клятвенно заверил, что времени пение берет самую малость, а пользы от этого пения, между прочим, целый вагон.

Les visages des futurs alpinistes s’assombrirent, mais le directeur fit appel à la vaillance de tous. Quant au spécialiste, il plaisanta, fit de l’esprit, et leur jura la main sur le cœur que cette activité ne leur prendrait qu’un temps dérisoire, alors qu’elle leur apporterait – soit dit en passant – des tombereaux d’avantages.

Ну, конечно, как сообщила девица, первыми выскочили Фанов и Косарчук, известнейшие филиальские подхалимы, и объявили, что записываются. Тут остальные служащие убедились, что пения не миновать, пришлось записываться и им в кружок. Петь решили в обеденном перерыве, так как все остальное время было занято Лермонтовым и шашками. Заведующий, чтобы подать пример, объявил, что у него тенор, и далее все пошло, как в скверном сне. Клетчатый специалист-хормейстер проорал:

Bien entendu, déclara la jeune fille, Fanov et Kossartchouk, les deux lèche-bottes bien connus de l’annexe, furent les premiers à se précipiter pour s’inscrire. Les autres employés comprirent alors qu’ils n’échapperaient pas au chant choral, et ils durent s’inscrire également à ce cercle. Il fut décidé qu’on chanterait pendant la pause du déjeuner, puisque tout le reste du temps était occupé par Lermontov, le jeu de dames, etc. Le directeur, pour donner l’exemple, annonça qu’il avait une voix de ténor. Ensuite, tout se passa comme dans un mauvais rêve. Le spécialiste chef de chœur au pantalon à carreaux entonna à tue-tête :

– До-ми-соль-до ! – вытащил наиболее застенчивых из-за шкафов, где они пытались спастись от пения, Косарчуку сказал, что у него абсолютный слух, заныл, заскулил, просил уважить старого регента-певуна, стучал камертоном по пальцам, умоляя грянуть " Славное море ".

– Do, mi, sol, do !… s’interrompit pour aller débusquer de derrière une armoire quelques timides qui avaient espéré ainsi se soustraire au chant, déclara à Kossartchouk que celui-ci possédait l’oreille absolue, gémit, tempêta, exigea la déférence due à un ancien chantre et maître de chapelle, se cogna le doigt d’un coup de diapason, et supplia tout le monde de vouloir bien entonner « Ô mer sacrée… ».

Грянули. И славно грянули. Клетчатый, действительно, понимал свое дело. Допели первый куплет. Тут регент извинился, сказал: " Я на минутку " – и... изчез. Думали, что он действительно вернется через минутку. Но прошло и десять минут, а его нету. Радость охватила филиальцев – сбежал.

On entonna. Et on entonna glorieusement. C’était un fait : l’homme à carreaux connaissait fort bien son affaire. Lorsqu’on eut chanté le premier couplet, le chef de chœur s’excusa, dit : – J’en ai pour une minute… et disparut. On crut qu’effectivement, il reviendrait dans une minute, et on attendit. Mais dix minutes passèrent, et il ne revenait pas. La joie inonda les employés : il avait filé !

И вдруг как-то сами собой запели второй куплет, всех повел за собой Косарчук, у которого, может быть, и не было абсолютного слуха, но был довольно приятный высокий тенор. Спели. Регента нету ! Двинулись по своим местам, но не успели сесть, как, против своего желания, запели. Остановиться, – но не тут-то было. Помолчат минуты три и опять грянут. Помолчат – грянут ! Тут сообразили, что беда. Заведующий заперся у себя в кабинете от сраму.

C’est à ce moment que – machinalement pour ainsi dire – ils chantèrent le deuxième couplet. Ils étaient tous entraînés par Kossartchouk, qui n’avait peut-être pas l’oreille absolue, mais possédait un ténor léger assez agréable. On termina la chanson. Et toujours pas de chantre ! Tous regagnèrent leurs bureaux, mais ils n’eurent même pas le temps de s’asseoir. Bien que n’en ayant aucune envie, ils se remirent à chanter. Quant à s’arrêter, il n’en était pas question. Et depuis, c’était ainsi : après une chanson, ils se taisaient trois minutes – et en entonnaient une nouvelle, se taisaient, et entonnaient encore ! C’est alors qu’ils comprirent l’étendue de leur malheur. De honte, le directeur s’enferma dans son bureau.

Тут девицын рассказ прервался. Ничего валерианка не помогла.

À ce moment, le récit de la demoiselle s’interrompit brusquement : la valériane n’avait servi à rien.

Через четверть часа к решетке в Ваганьковском подъехали три грузовика, и на них погрузился весь состав филиала во главе с заведующим.

Un quart d’heure plus tard, trois camions franchissaient la grille, rue Vagankov. On y fit monter tout le personnel de l’annexe, directeur en tête.

Лишь только первый грузовик, качнувшись в воротах, выехал в переулок, служащие, стоящие на платформе и держащие друг друга за плечи, раскрыли рты, и весь переулок огласился популярной песней. Второй грузовик подхватил, а за ним и третий. Так и поехали. Прохожие, бегущие по своим делам, бросали на грузовики лишь беглый взгляд, ничуть не удивляясь и полагая, что это экскурсия едет за город. Ехали, действительно, за город, но только не на экскурсию, а в клинику профессора Стравинского.

Au moment précis où le premier camion sortait en cahotant de la cour pour s’engager dans la rue, les employés, debout à l’arrière et se tenant par les épaules, ouvrirent la bouche tous en même temps, et une chanson populaire retentit dans toute la rue. Elle fut aussitôt reprise en chœur dans le deuxième camion, puis dans le troisième. Et il en fut ainsi tout au long de la route. Les passants, qui se hâtaient d’aller à leurs affaires, se contentaient de jeter un rapide coup d’œil sur les camions, nullement étonnés, pensant qu’il s’agissait d’un départ en excursion dans la campagne environnante. On se dirigeait effectivement, du reste, vers la campagne environnante, non point pour une excursion, mais pour la clinique du professeur Stravinski.

Через полчаса совсем потерявший голову бухгалтер добрался до финзрелищного сектора, надеясь наконец избавиться от казенных денег. Уже ученый опытом, он прежде всего осторожно заглянул в продолговатый зал, где за матовыми стеклами с золотыми надписями сидели служащие. Никаких признаков тревоги или безобразия бухгалтер здесь не обнаружил. Было тихо, как и полагается в приличном учреждении.

Quant au comptable, il avait tout à fait perdu la tête. Au bout d’une demi-heure, il arriva tout de même à la section financière, animé par l’espoir de se débarrasser enfin de l’argent de l’État. Instruit par l’expérience, il commença par jeter un regard prudent à la longue salle où, derrière des vitres dépolies qui portaient des inscriptions en lettres d’or, siégeaient les employés. Mais il ne put découvrir aucun indice de trouble ou de scandale. Le calme régnait, comme il convient dans une administration qui se respecte.

Василий Степанович всунул голову в то окошечко, над которым было написано: " Прием сумм ", – поздоровался с каким-то незнакомым ему служащим и вежливо попросил приходный ордерок.

Vassili Stepanovitch passa la tête par le guichet au-dessus duquel était inscrit le mot « Versements », salua l’employé – qu’il voyait pour la première fois – et demanda poliment un bulletin de versement.

–А зачем вам? – спросил служащий в окошечке.

« Pour quoi faire ? » demanda l’employé.

Бухгалтер изумился.

Le comptable s’étonna.

– Хочу сдать сумму. Я из Варьете.

– Mais pour verser de l’argent. Je suis des Variétés.

– Одну минутку, – ответил служащий и мгновенно закрыл сеткой дыру в стекле.

– Une minute, dit l’employé, et d’un geste vif, il ferma le grillage de son guichet.

" Странно ! " – подумал бухгалтер. Изумление его было совершенно естественно. Впервые в жизни он встретился с таким обстоятельством. Всем известно, как трудно получить деньги; к этому всегда могут найтись препятствия. Но в тридцатилетней практике бухгалтера не было случая, чтобы кто-нибудь, будь то юридическое или частное лицо, затруднялся бы принять деньги.

« Bizarre !… » pensa le comptable. Son étonnement était parfaitement naturel. C’était la première fois de sa vie qu’il avait affaire à un cas de ce genre. Chacun sait combien il est difficile de toucher de l’argent, et que l’on a toujours, dans ce domaine, toutes sortes d’obstacles à surmonter. Mais en trente ans de pratique, le comptable n’avait jamais vu quelqu’un – qu’il s’agît d’une personne physique ou morale – faire des difficultés pour recevoir de l’argent.

Но наконец сеточка отодвинулась, и бухгалтер опять прильнул к окошечку.

Enfin, le grillage se rouvrit, et le comptable colla de nouveau sa tête au guichet.

– А у вас много ли? – спросил служащий.

– C’est une grosse somme ? demanda l’employé. – Vingt et un mille sept cent onze roubles.

– Двадцать одна тысяча семьсот одиннадцать рублей.

– Oh ! oh ! fit l’employé d’un ton curieusement ironique, et il tendit au comptable une formule verte.

– Ого ! – почему-то иронически ответил служащий и протянул бухгалтеру зеленый листок. Хорошо зная форму, бухгалтер мигом заполнил его и начал развязывать веревочку на пакете. Когда он распаковал свой груз, в глазах у него зарябило, он что-то промычал болезненно.

Parfaitement au courant des formalités, le comptable remplit celle-ci en un clin d’œil, et dénoua la ficelle de son paquet. Il écarta le papier de journal. Alors, sa vue se brouilla, et il poussa une sorte de mugissement douloureux.

Перед глазами его замелькали иностранные деньги. Тут были пачки канадских долларов, английских фунтов, голландских гульденов, латвийских лат, эстонских крон...

Devant ses yeux venait de s’épanouir une masse d’argent étranger : dollars canadiens, livres anglaises, guldens hollandais, lats lettoniens, kroons estoniens…

– Вот он, один из этих штукарей из Варьете, – послышался грозный голос над онемевшим бухгалтером. И тут же Василия Степановича арестовали.

– C’est lui ! C’est un des aigrefins des Variétés ! lança une voix rude par-dessus la tête du comptable écrasé. Et Vassili Stepanovitch fut immédiatement arrêté.

Глава 18. Неудачливые визитеры

CHAPITRE XVIII – Des visiteurs malchanceux

В то самое время, как старательный бухгалтер несся в таксомоторе, чтобы нарваться на самопишущий костюм, из плацкартного мягкого вагона N 9 киевского поезда, пришедшего в Москву, в числе других вышел пассажир с маленьким фибровым чемоданчиком в руке. Пассажир этот был никто иной, как дядя покойного Берлиоза, Максимилиан Андреевич Поплавский, экономист-плановик, проживающий в Киеве на бывшей Институтской улице. Причиной приезда Максимилиана Андреевича в Москву была полученная им позавчера поздним вечером телеграмма следующего содержания:

Au moment où le zélé comptable quittait son taxi pour aller tomber sur le costume qui écrivait tout seul, le train de Kiev entrait en gare à Moscou. Parmi d’autres, un voyageur convenablement vêtu, portant une petite valise de fibre, descendit de la voiture 9, un wagon de première classe réservé. Ce voyageur n’était autre que l’oncle du défunt Berlioz, Maximilien Andreïevitch Poplavski, économiste-planificateur, qui habitait à Kiev, dans l’ancienne rue de l’Institut. L’arrivée de Maximilien Andreïevitch avait pour cause directe un télégramme, qu’il avait reçu l’avant-veille, tard dans la soirée, et ainsi libellé :

" Меня только что зарезало трамваем на Патриарших. Похороны пятницу, три часа дня. Приезжай. Берлиоз ".

VIENS D’AVOIR TÊTE COUPÉE PAR TRAMWAY AU PATRIARCHE OBSÈQUES VENDREDI 15 HEURES VIENS – BERLIOZ.

Максимилиан Андреевич считался, и заслуженно, одним из умнейших людей в Киеве. Но и самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик. Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то ясно, что его зарезало не насмерть. Но при чем же тогда похороны ? Или он очень плох и предвидит, что умрет ? Это возможно, но в высшей степени странна эта точность – откуда он так-таки знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа дня ? Удивительная телеграмма !

Maximilien Andreïevitch était considéré, à juste titre, comme l’un des hommes les plus intelligents de Kiev. Mais un tel télégramme est de nature à jeter dans l’embarras l’homme le plus intelligent du monde. Dès l’instant où quelqu’un télégraphie qu’il a eu la tête coupée, c’est qu’elle ne l’est pas complètement, et qu’il est toujours en vie. Mais alors, comment peut-il être question d’obsèques ? Est-ce parce que, étant au plus mal, il prévoit qu’il va mourir ? C’est possible, mais alors, il y a là une précision étrange au plus haut point : comment peut-il savoir que ses propres obsèques auront lieu vendredi à trois heures de l’après-midi ? Curieux télégramme !

Однако умные люди на то и умны, чтобы разбираться в запутанных вещах. Очень просто. Произошла ошибка, и депешу передали исковерканной. Слово " меня ", без сомнения, попало сюда из другой телеграммы, вместо слова " Берлиоза ", которое приняло вид " Берлиоз " и попало в конец телеграммы. С такой поправкой смысл телеграммы становился ясен, но, конечно, трагичен.

Cependant, les gens intelligents sont justement intelligents en ceci qu’ils savent démêler les choses les plus embrouillées. C’était très simple. Une erreur s’était produite, et c’est un texte déformé qui avait été transmis. Incontestablement, les mots « viens d’avoir » appartenaient à un autre télégramme, et ils étaient venus prendre la place du mot « Berlioz », qui, lui, avait été rejeté à la fin de la dépêche, sous la forme d’une signature. Ainsi corrigé, le télégramme prenait un sens parfaitement clair, bien que tragique, naturellement.

Когда утих взрыв горя, поразивший супругу Максимилиана Андреевича, тот немедленно стал собираться в Москву.

Aussi, quand l’explosion de douleur que cette nouvelle avait provoquée chez l’épouse de Maximilien Andreïevitch se fut quelque peu apaisée, celui-ci se prépara-t-il sur-le-champ à partir pour Moscou.

Надлежит открыть одну тайну Максимилиана Андреевича. Нет спору, ему было жаль племянника жены, погибшего в расцвете лет. Но, конечно, как человек деловой, он понимал, что никакой особенной надобности в его присутствии на похоронах нету. И тем не менее Максимилиан Андреевич очень спешил в Москву. В чем же было дело ? В одном – в квартире. Квартира в Москве ? Это серьезно. Неизвестно почему, но Киев не нравился Максимилиану Андреевичу, и мысль о переезде в Москву настолько точила его в последнее время, что он стал даже худо спать.

Ici, il nous faut révéler un petit secret de Maximilien Andreïevitch. Certes, il plaignait sincèrement le neveu de sa femme, emporté dans la fleur de l’âge. Mais en homme pratique, il se rendait bien compte, évidemment, que sa présence aux obsèques n’avait rien de particulièrement indispensable. Et, néanmoins, Maximilien Andreïevitch avait hâte d’arriver à Moscou. Pour quelle raison ? Pour une seule : l’appartement. Un appartement à Moscou, c’est chose sérieuse ! On ne sait pourquoi, Maximilien Andreïevitch n’aimait pas Kiev, et, ces derniers temps, la pensée d’habiter Moscou le rongeait à tel point qu’il n’en dormait plus, ou très mal.

Его не радовали весенние разливы Днепра, когда, затопляя острова на низком берегу, вода сливалась с горизонтом. Его не радовал тот потрясающий по красоте вид, что открывался от подножия памятника князю Владимиру. Его не веселили солнечные пятна, играющие весною на кирпичных дорожках Владимирской горки. Ничего этого он не хотел, он хотел одного – переехать в Москву.

Il n’éprouvait aucune joie à voir les crues de printemps du Dniepr, quand l’eau, noyant les îles de la rive basse, s’étendait jusqu’à se confondre avec l’horizon. Il n’éprouvait aucune joie devant la saisissante beauté du paysage que l’on découvre lorsqu’on est au pied du monument au prince Vladimir. Les taches de soleil qui, au printemps, jouent sur les sentiers revêtus de poussière de brique qui escaladent la colline Vladimir ne le réjouissaient pas. Il ne voulait rien voir de tout cela. Il ne voulait qu’une chose : aller vivre à Moscou.

Объявления в газетах об обмене квартиры на Институтской улице в Киеве на меньшую площадь в Москве не давали никакого результата. Желающих не находилось, а если изредка они и отыскивались, то их предложения были недобросовестны.

Les annonces qu’il avait mises dans les journaux, pour proposer l’échange de son appartement de la rue de l’Institut contre un logement plus petit à Moscou, n’avaient donné aucun résultat. Il ne trouva pas de candidats, ou s’il réussit à en dénicher un ou deux, les propositions qu’ils firent en échange frisaient l’escroquerie.

Телеграмма потрясла Максимилиана Андреевича. Это был момент, который упустить было бы грешно. Деловые люди знают, что такие моменты не повторяются.

Le télégramme émut vivement Maximilien Andreïevitch. C’était une occasion qu’il eût été criminel de laisser échapper. Les gens qui ont le sens des réalités savent que de semblables occasions ne se présentent pas deux fois.

Словом, невзирая ни на какие трудности, нужно было суметь унаследовать квартиру племянника на Садовой. Да, это было сложно, очень сложно, но сложности эти нужно было во что бы то ни стало преодолеть. Опытный Максимилиан Андреевич знал, что для этого первым и непременным шагом должен быть следующий шаг: нужно было, хотя бы временно, прописаться в трех комнатах покойного племянника.

Bref, en dépit de tous les obstacles qui pourraient se présenter, il fallait s’assurer l’héritage de l’appartement du neveu, rue Sadovaïa. Certes, c’était difficile, très difficile, mais il fallait à tout prix surmonter ces difficultés. Homme d’expérience, Maximilien Andreïevitch savait que la première démarche, absolument obligatoire, qu’il devait accomplir, était de se faire enregistrer, au moins provisoirement, comme locataire des trois pièces de feu son neveu.

В пятницу днем Максимилиан Андреевич вошел в дверь комнаты, в которой помещалось домоуправление дома N 302-бис по Садовой улице в Москве.

Le vendredi, au début de l’après-midi, Maximilien Andreïevitch pénétrait donc dans la salle où se tenait habituellement le comité de gérance du 302 bis rue Sadovaïa, à Moscou.

В узенькой комнате, где на стене висел старый плакат, изображавший в нескольких картинках способы оживления утонувших в реке, за деревянным столом в полном одиночестве сидел средних лет небритый человек с встревоженными глазами.

La salle était étroite et basse. Au mur, était collée une vieille affiche qui montrait, à l’aide de plusieurs dessins, comment il fallait procéder pour ranimer un noyé. Derrière une table de bois, dans la plus complète solitude, était assis un homme d’âge moyen, mal rasé et au regard inquiet.

– Могу ли я видеть председателя правления ? – вежливо осведомился экономист-плановик, снимая шляпу и ставя свой чемоданчик на порожний стул.

– Puis-je voir le président du comité de gérance ? s’enquit poliment l’économiste-planificateur, en ôtant son chapeau et en posant sa petite valise sur une chaise vide.

Этот, казалось бы, простенький вопрос почему-то расстроил сидящего, так что он даже изменился в лице. Кося в тревоге глазами, он пробормотал невнятно, что председателя нету.

Cette question, des plus simples en apparence, jeta l’homme assis dans un trouble inexplicable, et tel que son visage s’altéra. L’anxiété le fit loucher, et il marmonna indistinctement que le président n’était pas là.

– Он на квартире у себя? – спросил Поплавский, – у меня срочнейшее дело.

– Il est chez lui ? demanda Poplavski. C’est pour une affaire extrêmement urgente.

Сидящий ответил опять-таки очень несвязно. Но все-таки можно было догадаться, что председателя на квартире нету.

De nouveau, la réponse de l’homme assis fut obscure et décousue, mais elle laissait deviner que le président n’était pas non plus chez lui.

– А когда он будет ?

– Quand rentrera-t-il ?

Сидящий ничего не ответил на это и с какою-то тоской поглядел в окно.

L’homme assis ne répondit rien, et regarda avec chagrin par la fenêtre.

" Ага ! " – сказал сам себе умный Поплавский и осведомился о секретаре.

« Ah ! ah !… » se dit à lui-même l’intelligent Poplavski, et il s’informa du secrétaire.

Странный человек за столом даже побагровел от напряжения и сказал невнятно опять-таки, что секретаря тоже нету... когда он придет, неизвестно и... что секретарь болен...

Avec un effort qui empourpra sa figure, l’étrange personnage bredouilla de nouveau que le secrétaire n’était pas là non plus… qu’on ne savait pas quand il rentrerait… que le secrétaire était malade…

" Ага !.. " – сказал себе Поплавский, – но кто-нибудь же есть в правлении ?

« Ah ! ah !… » se dit Poplavski. – Mais enfin, il y a bien quelqu’un du comité de gérance, ici ?

– Я, – слабым голосом отозвался человек.

– Moi, répondit faiblement l’homme assis.

– Видите ли, – внушительно заговорил Поплавский, – я являюсь единственным наследником покойного Берлиоза, моего племянника, погибшего, как вам известно, на Патриарших, и я обязан, согласно закону, принять наследство, заключающееся в нашей квартире номер пятьдесят...

– Voyez-vous, commença alors Poplavski d’un ton pénétré, il se trouve que je suis l’unique héritier du défunt Berlioz, mon neveu, qui a péri, comme vous le savez, près de l’étang du Patriarche, et je suis tenu, conformément à la loi, de recueillir cette succession, qui consiste, d’une part, en notre appartement n°50…

– Не в курсе я, товарищ, – тоскливо перебил человек.

– Je ne suis pas au courant, camarade, coupa tristement l’homme assis.

– Но, позвольте, – звучным голосом сказал Поплавский, – вы член правления и обязаны...

– Mais, permettez, dit Poplavski d’une voix forte, en tant que membre du comité, vous êtes tenu de…

И тут в комнату вошел какой-то гражданин. При виде вошедшего сидящий за столом побледнел.

À ce moment, un citoyen entra dans la salle. À sa vue, l’homme assis pâlit derrière sa table.

– Член правления Пятнажко ? – спросил у сидящего вошедший.

– Piatnajko, membre du comité de gérance ? demanda le nouveau venu à l’homme assis.

– Я, – чуть слышно ответил тот.

– C’est moi, murmura celui-ci d’une voix à peine distincte.

Вошедший что-то прошептал сидящему, и тот, совершенно расстроенный, поднялся со стула, и через несколько секунд Поплавский остался один в пустой комнате правления.

L’intrus lui chuchota quelques mots à l’oreille. Aussitôt, dans un grand désarroi, il se leva de sa chaise, et, quelques secondes plus tard, Poplavski se retrouvait seul dans la salle déserte.

" Эх, какое осложнение ! И нужно ж было, чтоб их всех сразу... " – с досадой думал Поплавский, пересекая асфальтовый двор и спеша в квартиру N 50.

« Ho, ho, ça se complique ! Dire qu’il a fallu que tous s’absentent en même temps… », pensa Poplavski avec dépit, en traversant rapidement la cour asphaltée pour se rendre à l’appartement 50.

Лишь только экономист-плановик позвонил, дверь открыли, и Максимилиан Андреевич вошел в полутемную переднюю. Удивило его несколько то обстоятельство, что непонятно было, кто ему открыл: в передней никого не было, кроме громаднейшего черного кота, сидящего на стуле.

À peine l’économiste-planificateur avait-il ôté son doigt de la sonnette que la porte s’ouvrait, et Maximilien Andreïevitch entra dans le vestibule à demi obscur. Tout de suite, une circonstance l’étonna quelque peu : il ne comprenait pas qui avait pu lui ouvrir la porte, car dans le vestibule il n’y avait personne, hormis un énorme chat noir assis sur une chaise.

Максимилиан Андреевич покашлял, потопал ногами, и тогда дверь кабинета открылась, и в переднюю вышел Коровьев, Максимилиан Андреевич поклонился ему вежливо, но с достоинством, и сказал:

Maximilien Andreïevitch toussota et frappa légèrement le plancher du pied ; immédiatement, la porte du cabinet de travail s’ouvrit, et Koroviev parut. Maximilien Andreïevitch s’inclina poliment, quoique avec dignité, et dit :

– Моя фамилия Поплавский. Я являюсь дядей...

– Mon nom est Poplavski. Je suis l’oncle…

Но не успел он договорить, как Коровьев выхватил из кармана грязный платок, уткнулся в него носом и заплакал.

(Sans lui laisser le temps de finir sa phrase, Koroviev tira brusquement de sa poche un mouchoir sale, y enfouit son visage et se mit à

– ... покойного Берлиоза...

pleurer.)… du défunt Berlioz, et…

– Как же, как же, – перебил Коровьев, отнимая платок от лица. – Я как только глянул на вас, догадался, что это вы ! – тут он затрясся от слез и начал вскрикивать: – Горе-то, а ? Ведь это что ж такое делается ? А ?

– Oh oui, oh oui ! coupa Koroviev en ôtant le mouchoir de sa figure. Rien qu’en vous voyant, j’ai deviné que c’était vous ! Un sanglot le secoua, et il se mit à crier : – Ha, quel malheur, hein ? Qu’est-ce qu’on ne voit pas, de nos jours, hein ?

– Трамваем задавило ? – шепотом спросил Поплавский.

– Il a été écrasé par un tramway, n’est-ce pas ? dit à mi-voix Poplavski.

– Начисто, – крикнул Коровьев, и слезы побежали у него из-под пенсне потоками, – начисто ! Я был свидетелем. Верите – раз ! Голова – прочь ! Правая нога – хрусть, пополам ! Левая – хрусть, пополам ! Вот до чего эти трамваи доводят ! – и, будучи, видимо, не в силах сдержать себя, Коровьев клюнул носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях.

– Écrabouillé ! (cria Koroviev, et un flot de larmes jaillit sous son lorgnon.) Écrabouillé ! J’étais là, j’ai tout vu. Croyez-vous – d’abord la tête – bing ! en l’air ! Puis la jambe droite – crac ! – en deux ! Et la gauche – crac ! – en deux aussi ! Voilà à quoi ça mène, ces tramways ! Et, apparemment incapable de se contenir, Koroviev piqua du nez dans la glace qui ornait le mur, à côté de lui, et demeura là, tout secoué de sanglots.

Дядя Берлиоза был искренне поражен поведением неизвестного. " Вот, говорят, не бывает в наш век сердечных людей ! " – подумал он, чувствуя, что у него самого начинают чесаться глаза. Однако в то же время неприятное облачко набежало на его душу, и тут же мелькнула змейкой мысль о том, что не прописался ли этот сердечный человек уже в квартире покойного, ибо и такие примеры в жизни бывали.

L’oncle de Berlioz fut sincèrement touché par l’attitude de l’inconnu. « Et on dit qu’à notre époque, il n’y a plus d’amis véritables ! » pensa-t-il, en ressentant lui-même un léger picotement dans les yeux. Mais en même temps, un petit nuage désagréable traversa son esprit, une petite pensée fugitive, mais venimeuse : cet ami véritable se serait-il déjà fait enregistrer dans l’appartement du défunt ? La vie n’était pas avare d’exemples de ce genre.

– Простите, вы были другом моего покойного Миши ? – спросил он, утирая рукавом левый сухой глаз, а правым изучая потрясаемого печалью Коровьева. Но тот до того разрыдался, что ничего нельзя было понять, кроме повторяющихся слов " хрусть и пополам ! ". Нарыдавшись вдоволь, Коровьев отлепился наконец от стенки и вымолвил:

– Je vous demande pardon : vous étiez un ami de mon pauvre Micha ? demanda-t-il en essuyant du revers de sa manche son œil gauche, d’ailleurs parfaitement sec, et en examinant de l’œil droit Koroviev bouleversé par le chagrin. Mais celui-ci sanglotait avec un tel débordement qu’on ne pouvait rien comprendre à ce qu’il disait, sauf ces mots sans cesse répétés : « Crac ! en deux ! » Quand il eut pleuré tout son soûl, Koroviev se décolla enfin du mur et hoqueta :

– Нет, не могу больше ! Пойду приму триста капель эфирной валерьянки ! – и, повернув к Поплавскому совершенно заплаканное лицо, добавил: – Вот они, трамваи-то.

– Non, je n’en peux plus ! Je vais aller prendre trois cents gouttes de valériane à l’éther… et, tournant vers Poplavski un visage ravagé par les larmes, il ajouta : Voilà ce que c’est, le tramway !

– Я извиняюсь, вы мне дали телеграмму ? – спросил Максимилиан Андреевич, мучительно думая о том, кто бы мог быть этот удивительный плакса.

– Excusez-moi, c’est vous qui m’avez envoyé le télégramme ? dit Maximilien Andreïevitch, en se demandant avec une inquiétude croissante qui pouvait bien être ce pleurard.

– Он ! – ответил Коровьев и указал пальцем на кота.

– C’est lui, répondit Koroviev en montrant du doigt le chat noir.

Поплавский вытаращил глаза, полагая, что ослышался.

Poplavski écarquilla les yeux, croyant avoir mal entendu.

– Нет, не в силах, нет мочи, – шмыгая носом, продолжал Коровьев, – как вспомню: колесо по ноге... одно колесо пудов десять весит... Хрусть ! Пойду лягу в постель, забудусь сном, – и тут он исчез из передней.

– Non, je n’en peux plus, je suis à bout…, reprit Koroviev en reniflant – quand j’y repense : la roue sur sa jambe… une seule roue pèse dix pounds… Crac !… Je vais m’allonger, essayer d’oublier en dormant… Et il quitta le vestibule.

Кот же шевельнулся, спрыгнул со стула, стал на задние лапы, подбоченился, раскрыл пасть и сказал:

Alors, le chat bougea. Il sauta à bas de sa chaise, se dressa sur ses pattes de derrière, mit ses pattes de devant sur ses hanches, ouvrit la gueule et dit :

– Ну, я дал телеграмму! Дальше что?

– Oui, c’est moi qui ai envoyé le télégramme. Et après ?

У Максимилиана Андреевича сразу закружилась голова, руки и ноги отнялись, он уронил чемодан и сел на стул напротив кота.

Maximilien Andreïevitch fut pris de vertige. Ses bras tombèrent et ses jambes se dérobèrent sous lui, de sorte qu’il laissa choir sa valise et se retrouva assis sur une chaise, en face du chat.

– Я, кажется, русским языком спрашиваю, – сурово сказал кот, – дальше что ? Но Поплавский не дал никакого ответа.

– Il me semble que je vous ai posé une question en bon russe, dit sévèrement celui-ci : et après ? Mais Poplavski fut incapable de répondre.

– Паспорт ! – тявкнул кот и протянул пухлую лапу.

– Passeport ! vociféra le chat en tendant sa grosse patte boudinée.

Ничего не соображая и ничего не видя, кроме двух искр, горящих в кошачьих глазах, Поплавский выхватил из кармана паспорт, как кинжал. Кот снял с подзеркального стола очки в толстой черной оправе, надел их на морду, от чего сделался еще внушительнее, и вынул из прыгающей руки Поплавского паспорт.

Hors d’état de réfléchir, ne voyant rien d’autre que les deux flammes qui brillaient dans les yeux du chat, Poplavski, d’un geste vif, comme s’il sortait un pistolet, tira de sa poche son passeport. Le chat prit sur la console une paire de lunettes à grosse monture noire, en chaussa son museau, ce qui lui donna un air encore plus imposant, et arracha le passeport de la main tremblante de Poplavski.

" Вот интересно: упаду я в обморок или нет ? " – подумал Поплавский. Издалека доносились всхлипывания Коровьева, вся передняя наполнилась запахом эфира, валерьянки и еще какой-то тошной мерзости.

« Est-ce que je vais m’évanouir, ou non ? » se demanda Poplavski avec curiosité. Du fond de l’appartement lui parvint le bruit étouffé des sanglots de Koroviev, tandis que l’odeur de l’éther, de la valériane et de quelque autre saleté nauséabonde envahissait le vestibule.

– Каким отделением выдан документ ? – спросил кот, всматриваясь в страницу. Ответа не последовало.

– Quel est le commissariat qui vous a délivré ce document ? demanda le chat en examinant la première page.

– Четыреста двенадцатым, – сам себе сказал кот, водя лапой по паспорту, который он держал кверху ногами, – ну да, конечно ! Мне это отделение известно ! Там кому попало выдают паспорта ! А я б, например, не выдал такому, как вы ! Не почему не выдал бы ! Глянул бы только раз в лицо и моментально отказал бы ! – кот до того рассердился, что швырнул паспорт на пол. – Ваше присутствие на похоронах отменяется, – продолжал кот официальным голосом. – Потрудитесь уехать к месту жительства. – И рявкнул в дверь: – Азазелло !

Il n’obtint pas de réponse. – Le commissariat n° 12, se répondit-il à lui-même en posant la patte sur le passeport, qu’il tenait d’ailleurs à l’envers. Mais oui, naturellement ! Je le connais bien, ce commissariat : il délivre des passeports à n’importe qui. Mais si ç’avait été moi, par exemple, je n’aurais jamais donné un passeport à un type comme vous ! Jamais, à aucun prix ! Il m’aurait suffi de voir votre figure pour refuser immédiatement ! (De colère, il jeta le passeport à terre.) Votre présence aux obsèques est interdite, poursuivit-il d’un ton officiel. Ayez l’obligeance de regagner votre domicile. (Et il hurla en direction de la porte :) Azazello !

На его зов в переднюю выбежал маленький, прихрамывающий, обтянутый черным трико, с ножом, засунутым за кожаный пояс, рыжий, с желтым клыком, с бельмом на левом глазу.

À son appel parut aussitôt dans le vestibule un petit homme roux, boiteux, moulé dans un tricot noir, avec un couteau passé dans sa ceinture de cuir, quelques dents jaunes dans la bouche et une taie sur l’œil gauche.

Поплавский почувствовал, что ему не хватает воздуху, поднялся со стула и попятился, держась за сердце.

Poplavski sentit l’air lui manquer. Il se leva et fit quelques pas à reculons, la main appuyée sur le cœur.

– Азазелло, проводи ! – приказал кот и вышел из передней.

– Azazello, raccompagne-le ! ordonna le chat, et il quitta à son tour le vestibule.

– Поплавский, – тихо прогнусил вошедший, – надеюсь, уже все понятно ?

– Poplavski, nasilla le petit homme d’une voix doucereuse, j’espère que tu as compris ?

Поплавский кивнул головой.

Poplavski fit « oui » de la tête.

– Возвращайся немедленно в Киев, – продолжал Азазелло, – сиди там тише воды, ниже травы и ни о каких квартирах в Москве не мечтай, ясно ?

– Retourne immédiatement à Kiev, continua Azazello, restes-y, fais-toi muet comme une carpe et plus petit qu’une fourmi, et ne rêve plus jamais d’appartements à Moscou. Vu ?

Этот маленький, доводящий до смертного страха Поплавского своим клыком, ножом и кривым глазом, доходил экономисту только до плеча, но действовал энергично, складно и организованно.

Ce petit homme, dont les chicots jaunes, le poignard et l’œil borgne inspiraient une terreur mortelle à Poplavski, arrivait à peine à l’épaule de l’économiste, mais son action fut énergique, coordonnée et sans bavure.

Прежде всего он поднял паспорт и подал его Максимилиану Андреевичу, и тот принял книжечку мертвой рукой. Затем именуемый Азазелло одной рукой поднял чемодан, другой распахнул дверь и, взяв под руку дядю Берлиоза, вывел его на площадку лестницы. Поплавский прислонился к стене. Без всякого ключа Азазелло открыл чемодан, вынул из него громадную жареную курицу без одной ноги, завернутую в промаслившуюся газету, и положил ее на площадке. Затем вытащил две пары белья, бритвенный ремень, какую-то книжку и футляр и все это спихнул ногой в пролет лестницы, кроме курицы. Туда же полетел и опустевший чемодан. Слышно было, как он грохнулся внизу и, судя по звуку, от него отлетела крышка.

Tout d’abord, il ramassa le passeport et le tendit à Maximilien Andreïevitch, qui le prit d’une main morte. Ensuite, le dénommé Azazello prit la valise d’une main, de l’autre ouvrit brutalement la porte, puis saisit l’oncle de Berlioz par le bras et le poussa sans ménagements sur le palier. Poplavski dut s’appuyer contre le mur. Sans l’aide d’aucune clef, Azazello ouvrit la mallette, dont il sortit d’abord une grosse poule rôtie, à laquelle il manquait une patte, enveloppée dans un journal taché de graisse. Il la posa sur le palier. Il en tira ensuite deux assortiments de linge de rechange, un cuir à rasoir, un petit livre, et une trousse de toilette. D’un coup de pied, il envoya tout cela voler dans l’escalier, sauf la poule. La valise vide suivit le même chemin, et on l’entendit s’écraser en bas. À en juger par le bruit, son couvercle sauta et alla s’abattre plus loin.

Затем рыжий разбойник ухватил за ногу курицу и всей этой курицей плашмя, крепко и страшно так ударил по шее Поплавского, что туловище курицы отскочило, а нога осталась в руке Азазелло. Все смешалось в доме Облонских, как справедливо выразился знаменитый писатель Лев Толстой. Именно так и сказал бы он в данном случае. Да ! Все смешалось в глазах у Поплавского. Длинная искра пронеслась у него перед глазами, затем сменилась какой-то траурной змеей, погасившей на мгновенье майский день, – и Поплавский полетел вниз по лестнице, держа в руке паспорт. Долетев до поворота, он выбил на лестничной площадке ногою стекло в окне и сел на ступеньке. Мимо него пропрыгала безногая курица и свалилась в пролет. Оставшийся наверху Азазелло вмиг обглодал куриную ногу и кость засунул в боковой карманчик трико, вернулся в квартиру и с грохотом закрылся.

Ensuite, le pirate roux empoigna la poule par la patte et, avec force et précision, il en assena un coup terrible sur la nuque de Poplavski. Le corps de la poule rebondit, et sa patte resta seule dans la main d’Azazello. « Tout était sens dessus dessous dans la maison des Oblonski », disait fort justement le grand écrivain Léon Tolstoï. Il aurait dit exactement la même chose dans le cas présent. Oui ! Tout était sens dessus dessous chez Poplavski : une longue étincelle crépita devant ses yeux, puis il vit se dérouler une sorte de serpent funèbre qui obscurcit la lumière de cette belle journée de mai, et Poplavski dégringola dans l’escalier, tenant toujours son passeport à la main. En atterrissant au palier du dessous, où l’escalier tournait, il heurta la fenêtre du pied, cassa un carreau, et se retrouva assis sur une marche. Près de lui, la poule sans pattes passa en rebondissant sur les marches et disparut dans la cage de l’escalier. Resté en haut, Azazello mangea en trois coups de dents la patte de la poule, glissa l’os dans une petite poche de son maillot et rentra dans l’appartement, dont il claqua violemment la porte derrière lui.

В это время снизу начали слышаться осторожные шаги подымающегося человека.

À ce moment, en bas, on entendit les pas précautionneux de quelqu’un qui montait.

Пробежав еще один пролет, Поплавский сел на деревянный диванчик на площадке и перевел дух.

Poplavski descendit en courant jusqu’au palier suivant. Là, il s’assit sur un banc pour reprendre son souffle.

Какой-то малюсенький пожилой человечек с необыкновенно печальным лицом, в чесунчовом старинном костюме и твердой соломенной шляпе с зеленой лентой, подымаясь вверх по лестнице, остановился возле Поплавского.

Un petit vieux tout malingre, au visage extraordinairement triste, vêtu d’un antique costume de tussor et coiffé d’un canotier à ruban vert, qui gravissait lentement l’escalier, s’arrêta près de Poplavski.

– Позвольте вас спросить, гражданин, – с грустью осведомился человечек в чесунче, – где квартира номер пятьдесят ?

– Puis-je vous demander, citoyen, où se trouve l’appartement 50 ? s’enquit l’homme au costume de tussor avec des larmes dans la voix.

– Выше ! – отрывисто ответил Поплавский.

– Plus haut, répondit abruptement Poplavski.

– Покорнейше вас благодарю, гражданин, – так же грустно сказал человечек и пошел вверх, а Поплавский поднялся и побежал вниз.

– Je vous remercie humblement, citoyen, dit le petit homme toujours aussi triste, et il continua de monter. Poplavski se leva et continua de descendre.

Возникает вопрос, уж не в милицию ли спешил Максимилиан Андреевич жаловаться на разбойников, учинивших над ним дикое насилие среди бела дня ? Нет, ни в коем случае, это можно сказать уверенно. Войти в милицию и сказать, что вот, мол, сейчас кот в очках читал мой паспорт, а потом человек в трико, с ножом... Нет, граждане, Максимилиан Андреевич был действительно умным человеком !

Ici, on peut se poser une question : Maximilien Andreïevitch n’a-t-il pas couru au poste de milice le plus proche, afin de porter plainte contre ces bandits, coupables de s’être livrés sur sa personne à des actes de violences barbares, et, qui plus est, en plein jour ? Eh bien, non et non, nous sommes formels là-dessus. Se présenter au poste et dire que, eh bien voilà, un chat à lunettes a lu mon passeport, et ensuite, un homme en tricot noir avec un couteau… Non, citoyens, réellement, Maximilien Andreïevitch était un homme intelligent.

Он был уже внизу и увидел у самой выходной двери дверь, ведущую в какую-то каморку. Стекло в этой двери было выбито. Поплавский спрятал паспорт в карман, оглянулся, надеясь увидеть выброшенные вещи. Но их не было и следа. Поплавский сам подивился, насколько мало его это огорчило. Его занимала другая интересная и соблазнительная мысль – проверить на этом человечке еще раз проклятую квартиру. В самом деле: раз он справлялся о том, где она находится, значит, шел в нее впервые. Стало быть, он сейчас направлялся непосредственно в лапы той компании, что засела в квартире N 50. Что-то подсказывало Поплавскому, что человечек этот очень скоро выйдет из квартиры. Ни на какие похороны никакого племянника Максимилиан Андреевич, конечно, уже не собирался, а до поезда в Киев времени было достаточно. Экономист оглянулся и нырнул в каморку.

Arrivé en bas, il aperçut, tout près de la porte d’entrée, une autre porte, qui donnait sur une sorte de cabinet de débarras. C’était une porte vitrée, mais le carreau était cassé. Poplavski rangea son passeport dans sa poche et regarda autour de lui, dans l’espoir de retrouver ses affaires que l’autre avait jetées du haut de l’escalier. Mais elles avaient totalement disparu. À son propre étonnement, Poplavski n’en fut que fort peu affligé. Une autre idée l’occupait, bien plus intéressante, et, en tout cas, fort tentante : vérifier, grâce au petit vieux, la réalité de ce qu’il avait vu dans le maudit appartement. En effet, puisque celui-ci avait demandé où se trouvait l’appartement 50, c’est qu’il y venait pour la première fois. Par conséquent, il allait se jeter directement entre les pattes de l’aimable compagnie qui s’y était installée. Quelque chose disait à Poplavski que cet homme allait sortir de là très rapidement. Bien entendu, Maximilien Andreïevitch n’avait plus l’intention de se rendre à aucun enterrement d’aucun neveu, et l’heure de son train pour Kiev lui laissait encore largement assez de temps. L’économiste jeta un coup d’œil autour de lui, et plongea dans le cabinet de débarras.

В это время далеко вверху стукнула дверь. " Это он вошел ! " – с замиранием сердца подумал Поплавский. В каморке было прохладно, пахло мышами и сапогами. Максимилиан Андреевич уселся на каком-то деревянном обрубке и решил ждать. Позиция была удобная, из каморки прямо была видна выходная дверь шестого парадного.

À ce moment, quelque part en haut, une porte claqua. « Il vient d’entrer… », pensa Poplavski, le cœur défaillant. Dans le cabinet de débarras, il faisait froid, et cela sentait les souris et les bottes. Maximilien Andreïevitch s’assit sur une bûche qui se trouvait là, et décida d’attendre. Sa position, qui lui permettait de surveiller directement la porte d’entrée, était fort commode.

Однако ждать пришлось дольше, чем полагал киевлянин. Лестница все время была почему-то пустынна. Слышно было хорошо, и наконец в пятом этаже стукнула дверь. Поплавский замер. Да, его шажки. " Идет вниз ". Открылась дверь этажом пониже. Шажки стихли. Женский голос. Голос грустного человечка... да, это его голос... Произнес что-то вроде " Оставь, Христа ради... ".

Cependant, l’attente se révéla plus longue que ne le pensait l’économiste de Kiev. Et pendant tout ce temps, on ne sait pourquoi, l’escalier demeura désert, de sorte qu’on entendait distinctement le moindre bruit. Enfin, au cinquième étage, une porte claqua. Poplavski retint son souffle. Oui, c’étaient bien des pas. « Il descend… » À l’étage au-dessous, une porte s’ouvrit. Les pas s’étaient tus. Une voix de femme. Puis la voix de l’homme triste, oui, c’était bien elle… Il prononça quelque chose comme « laissez-moi, par le Christ… ».

Ухо Поплавского торчало в разбитом стекле. Это ухо уловило женский смех. Быстрые и бойкие шаги вниз; и вот мелькнула спина женщины. Эта женщина с клеенчатой зеленой сумкой в руках вышла из подъезда во двор. А шажки того человечка возобновились. " Странно, он назад возвращается в квартиру ! Уж не из этой ли шайки он сам ? Да, возвращается. Вот опять наверху открыли дверь. Ну что же, подождем еще ".

L’oreille de Poplavski se montra au carreau cassé. Cette oreille perçut le rire de la femme. Puis des pas rapides et délurés qui descendaient. Et Poplavski vit passer la femme, de dos. Elle tenait à la main un sac à provisions de toile cirée verte. Elle sortit dans la cour et s’en alla. Les pas menus du petit homme se firent entendre à nouveau. « Bizarre ! On dirait qu’il remonte à l’appartement ! Est-ce qu’il ferait partie de la bande, lui aussi ? Oui, il remonte. Ça y est, ils ouvrent la porte. Bon, attendons encore… »

На этот раз пришлось ждать недолго. Звуки двери. Шажки. Шажки стихли. Отчаянный крик. Мяуканье кошки. Шажки быстрые, дробные, вниз, вниз, вниз !

Cette fois, l’attente fut brève. Le bruit de la porte. Des pas. Les pas s’arrêtent. Soudain, un cri affreux. Le miaulement d’un petit chat. Et des pas rapides, saccadés en bas, vite, en bas !

Поплавский дождался. Крестясь и что-то бормоча, пролетел печальный человечек, без шляпы, с совершенно безумным лицом, исцарапанной лысиной и в совершенно мокрых штанах. Он начал рвать за ручку выходную дверь, в страхе не соображая, куда она открывается – наружу или внутрь, – наконец совладал с нею и вылетел на солнце во двор.

La patience de Poplavski fut récompensée. Se signant et marmottant on ne sait quoi, l’homme triste passa en courant, sans chapeau, l’air complètement hagard, son crâne chauve labouré de coups de griffe, et le pantalon tout mouillé. Il se battit un moment avec la poignée de la porte, ne sachant plus, dans son épouvante, si celle-ci ouvrait vers l’intérieur ou vers l’extérieur, en vint finalement à bout et s’élança dans le soleil de la cour.

Проверка квартиры была произведена; не думая больше ни о покойном племяннике, ни о квартире, содрогаясь при мысли о той опасности, которой он подвергался, Максимилиан Андреевич, шепча только два слова: " Все понятно ! Все понятно ! " – выбежал во двор. Через несколько минут троллейбус уносил экономиста-плановика по направлению к Киевскому вокзалу.

Poplavski, maintenant, était suffisamment renseigné. Sans plus penser à son défunt neveu, ni au mystère de l’appartement, Maximilien Andreïevitch, frémissant à l’idée du danger qu’il avait couru, murmura simplement : « J’ai compris, j’ai compris ! » et se précipita dans la cour. Quelques minutes plus tard, un trolleybus emportait l’économiste-planificateur vers la gare de Kiev.

С маленьким же человечком, пока экономист сидел в каморке внизу, приключилась неприятнейшая история. Человечек был буфетчиком в Варьете и назывался Андрей Фокич Соков. Пока шло следствие в Варьете, Андрей Фокич держался в сторонке от всего происходящего, и замечено было только одно, что он стал еще грустнее, чем был всегда вообще, и, кроме того, что он справлялся у курьера Карпова о том, где остановился приезжий маг.

Quant au petit homme, pendant que l’économiste attendait dans le cabinet de débarras, il lui arriva une aventure excessivement désagréable. Cet individu de taille médiocre était buffetier au théâtre des Variétés, et s’appelait Andreï Fokitch Sokov. Au théâtre, pendant l’enquête, il s’était tenu à l’écart de tout ce qui se passait. On remarqua seulement qu’il était devenu encore plus triste que d’habitude, et qu’il avait demandé au garçon de courses Karpov où logeait le magicien.

Итак, расставшись на площадке с экономистом, буфетчик добрался до пятого этажа и позвонил в квартиру N 50.

Donc, après avoir quitté l’économiste sur le palier, le buffetier monta jusqu’au cinquième étage et sonna à la porte de l’appartement 50.

Ему открыли немедленно, но буфетчик вздрогнул, попятился и вошел не сразу. Это было понятно. Открыла дверь девица, на которой ничего не было, кроме кокетливого кружевного фартучка и белой наколки на голове. На ногах, впрочем, были золотые туфельки. Сложением девица отличалась безукоризненным, и единственным дефектом ее внешности можно было считать багровый шрам на шее.

On lui ouvrit aussitôt, mais le buffetier sursauta et eut un mouvement de recul, avant de se décider à entrer. Ce n’était pas sans raison. La personne qui avait ouvert était en effet une jeune fille qui ne portait sur elle, pour tout vêtement, qu’un mignon tablier de dentelle et une petite coiffe de dentelle blanche sur la tête. Ses pieds, au demeurant, étaient chaussés de mules dorées. Les formes de cette jeune personne étaient irréprochables, et si l’on pouvait trouver un défaut à son aspect extérieur, c’était évidemment la cicatrice cramoisie qui marquait son cou.

– Ну что ж, входите, раз звонили ! – сказала девица, уставив на буфетчика зеленые распутные глаза.

– Eh bien, entrez, puisque vous avez sonné, dit la jeune fille en fixant sur le buffetier le regard libertin de ses yeux verts.

Андрей Фокич охнул, заморгал глазами и шагнул в переднюю, снимая шляпу. В это время как раз в передней зазвенел телефон. Бесстыжая горничная, поставив одну ногу на стул, сняла трубку с рычажка и сказала в нее:

Andreï Fokitch fit « oh ! », battit des paupières, et entra dans le vestibule en enlevant son chapeau. Juste à ce moment, le téléphone accroché dans le vestibule sonna. L’impudique femme de chambre posa un pied sur une chaise, décrocha le récepteur et dit :

– Алло!

– Allô !

Буфетчик не знал, куда девать глаза, переминался с ноги на ногу и думал: " Ай да горничная у иностранца ! Тьфу ты, пакость какая ! " И чтобы спастись от пакости, стал коситься по сторонам.

Le buffetier, ne sachant où porter les yeux, se balança d’un pied sur l’autre et pensa : « Ils ont de drôles de femmes de chambre, ces étrangers ! Pouah, quelle débauche ! » Et, pour échapper à la débauche, il loucha obstinément vers un coin de la pièce.

Вся большая и полутемная передняя была загромождена необычными предметами и одеянием. Так, на спинку стула наброшен был траурный плащ, подбитый огненной материей, на подзеркальном столике лежала длинная шпага с поблескивающей золотом рукоятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в углу так же просто, как какие-нибудь зонтики или трости. А на оленьих рогах висели береты с орлиными перьями.

Le vaste et sombre vestibule était encombré d’objets et de vêtements extraordinaires. Ainsi, sur le dossier d’une chaise, on avait jeté un manteau de deuil doublé d’une étoffe couleur de feu, et sur la console était posée une longue épée dont la poignée d’or scintillait dans l’ombre. Trois autres épées, à poignée d’argent, avaient été négligemment déposées dans un coin, comme s’il s’agissait de cannes ou de parapluies quelconques. Au mur, des bois de cerf portaient des bérets à plumes d’aigles.

– Да, – говорила горничная в телефон, – как ? Барон Майгель ? Слушаю. Да ! Господин артист сегодня дома. Да, будет рад вас видеть. Да, гости... Фрак или черный пиджак. Что ? К двенадцати ночи. – Закончив разговор, горничная положила трубку и обратилась к буфетчику: – Вам что угодно ?

– Oui, dit la femme de chambre au téléphone. Comment ? Le baron Meigel ? J’écoute. Oui, M. l’artiste est chez lui, aujourd’hui. Oui, il sera heureux de vous voir. C’est une réception, oui… Frac, ou veston noir. Comment ? À minuit. La conversation terminée, la soubrette reposa l’appareil et s’adressa au buffetier. – Vous désirez ?

– Мне необходимо видеть гражданина артиста.

– Il faut absolument que je voie le citoyen artiste.

– Как? Так-таки его самого?

– Comment ? Lui-même, en personne ?

– Его, – ответил буфетчик печально.

– Lui-même, répondit le buffetier d’un ton lugubre.

– Спрошу, – сказала, видимо колеблясь, горничная и, приоткрыв дверь в кабинет покойного Берлиоза, доложила: – Рыцарь, тут явился маленький человек, который говорит, что ему нужен мессир.

– Je vais voir, dit la femme de chambre, visiblement hésitante. Elle ouvrit cependant la porte du cabinet du défunt Berlioz et annonça : – Chevalier, il y a là un petit homme qui dit qu’il a besoin de voir Messire.

– А пусть войдет, – раздался из кабинета разбитый голос Коровьева.

– Eh bien, qu’il entre ! répondit, dans le cabinet de travail, la voix cassée de Koroviev.

– Пройдите в гостиную, – сказала девица так просто, как будто была одета по-человечески, приоткрыла дверь в гостиную, а сама покинула переднюю.

– Entrez dans le salon, dit la jeune fille aussi simplement que si elle avait été habillée de façon civilisée. Elle ouvrit la porte du salon, et se retira elle-même dans une autre pièce.

Войдя туда, куда его пригласили, буфетчик даже про дело свое позабыл, до того его поразило убранство комнаты. Сквозь цветные стекла больших окон (фантазия бесследно пропавшей ювелирши ) лился необыкновенный, похожий на церковный, свет. В старинном громадном камине, несмотря на жаркий весенний день, пылали дрова. А жарко между тем нисколько не было в комнате, и даже наоборот, входящего охватывала какая-то погребная сырость. Перед камином на тигровой шкуре сидел, благодушно жмурясь на огонь, черный котище. Был стол, при взгляде на который богобоязненный буфетчик вздрогнул: стол был покрыт церковной парчой. На парчовой скатерти стояло множество бутылок – пузатых, заплесневевших и пыльных. Между бутылками поблескивало блюдо, и сразу было видно, что это блюдо из чистого золота. У камина маленький, рыжий, с ножом за поясом, на длинной стальной шпаге жарил куски мяса, и сок капал в огонь, и в дымоход уходил дым. Пахло не только жареным, но еще какими-то крепчайшими духами и ладаном, от чего у буфетчика, уже знавшего из газет о гибели Берлиоза и о месте его проживания, мелькнула мысль о том, что уж не служили ли, чего доброго, по Берлиозу церковную панихиду, каковую мысль, впрочем, он тут же отогнал от себя, как заведомо нелепую.

Déférant à cette invitation, le buffetier en oublia du coup son affaire, tant il fut frappé d’étonnement par l’ameublement de ce salon. À travers les vitres de couleur des hautes fenêtres – une fantaisie de la bijoutière, maintenant disparue sans retour – entrait à flots une étrange lumière, semblable à celle d’une église. Dans une énorme et antique cheminée, malgré la chaleur de cette journée de printemps, flambait un feu de bois. Pourtant, il ne faisait nullement trop chaud dans la pièce ; bien au contraire, le visiteur se sentit enveloppé par un air humide et froid, semblable à celui qu’exhalerait un caveau funéraire. Devant la cheminée, sur une peau de tigre, les yeux mi-clos et l’air bénin, un gros chat noir contemplait le feu. Il y avait une table, à la vue de laquelle le buffetier, qui craignait Dieu, tressaillit : cette table était en effet recouverte d’une nappe d’autel de brocart. Et sur cette nappe était disposée une énorme quantité de bouteilles, pansues, poussiéreuses, tachées de moisissure. Entre les bouteilles brillait un plat dont on voyait immédiatement qu’il était d’or fin. Devant la cheminée, un petit homme roux, un poignard passé à la ceinture, faisait griller au bout d’une longue épée d’acier des morceaux de viande dont le jus s’égouttait dans le feu, en dégageant de petits nuages de fumée qui disparaissaient sous la hotte. À l’odeur de la viande rôtie se mêlaient les effluves de lourds parfums – entre autres, de l’encens. Le buffetier, qui avait appris par les journaux la mort de Berlioz et qui savait où celui-ci habitait, se demanda même un instant si ces gens, après tout, n’avaient pas participé au service religieux des obsèques de Berlioz, mais il rejeta aussitôt cette idée, comme évidemment absurde.

Ошеломленный буфетчик неожиданно услышал тяжелый бас:

Passablement ahuri, le buffetier entendit tout à coup une voix de basse profonde qui disait :

– Ну-с, чем я вам могу быть полезен ?

– Eh bien, en quoi puis-je vous être utile ?

Тут буфетчик и обнаружил в тени того, кто был ему нужен.

Alors le buffetier découvrit dans l’ombre celui qu’il voulait voir.

Черный маг раскинулся на каком-то необъятном диване, низком, с разбросанными по нему подушками. Как показалось буфетчику, на артисте было только черное белье и черные же остроносые туфли.

Le magicien noir était mollement étendu sur un immense divan bas parsemé de coussins. À ce que crut distinguer le buffetier, l’artiste était en linge de corps noir, et chaussé de poulaines, noires également.

– Я, – горько заговорил буфетчик, – являюсь заведующим буфетом театра Варьете...

– Je suis, dit le buffetier d’un ton amer, tenancier du buffet au théâtre des Variétés…

Артист вытянул вперед руку, на пальцах которой сверкали камни, как бы заграждая уста буфетчику, и заговорил с большим жаром:

L’artiste allongea une main dont les doigts étaient chargés de pierreries, comme s’il voulait clore les lèvres du buffetier, et dit avec feu :

– Нет, нет, нет ! Ни слова больше ! Ни в каком случае и никогда ! В рот ничего не возьму в вашем буфете ! Я, почтеннейший, проходил вчера мимо вашей стойки и до сих пор не могу забыть ни осетрины, ни брынзы. Драгоценный мой ! Брынза не бывает зеленого цвета, это вас кто-то обманул. Ей полагается быть белой. Да, а чай ? Ведь это же помои ! Я своими глазами видел, как какая-то неопрятная девушка подливала из ведра в ваш громадный самовар сырую воду, а чай между тем продолжали разливать. Нет, милейший, так невозможно !

– Non, non, non ! Pas un mot de plus ! Jamais, et à aucun prix ! Pas un morceau de ce qu’il y a dans votre buffet n’entrera dans ma bouche ! Hier, très honoré monsieur, je suis passé près de votre comptoir, et jamais je ne pourrai oublier ni votre esturgeon ni votre brynza ! Ah ! mon très cher ! Quelqu’un vous a induit en erreur : la brynza n’est jamais verte ! Elle est normalement blanche. Et votre thé ? De l’eau de vaisselle, rien de plus ! J’ai vu, de mes propres yeux, une jeune fille malpropre prendre un seau et remplir votre énorme samovar d’eau non bouillie, pendant que l’on continuait à verser le thé. Non, mon tout bon, non, on ne s’y prend pas ainsi !

– Я извиняюсь, – заговорил ошеломленный этим внезапным нападением Андрей Фокич, – я не по этому делу, и осетрина здесь ни при чем.

– Excusez-moi, dit Andreï Fokitch abasourdi par une soudaine attaque, ce n’est pas pour cela que je suis venu, et l’esturgeon n’a rien à voir…

– То есть как это ни при чем, если она испорчена !

– Comment cela, il n’a rien à voir, s’il est tout gâté !

– Осетрину прислали второй свежести, – сообщил буфетчик.

– C’est qu’on m’a envoyé de l’esturgeon de deuxième fraîcheur, expliqua le buffetier.

– Голубчик, это вздор!

– Mon petit agneau, c’est absurde !

– Чего вздор ? – Вторая свежесть – вот что вздор ! Свежесть бывает только одна – первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая !

– Qu’est-ce qui est absurde ? – La deuxième fraîcheur : voilà qui est absurde ! Il n’y a qu’une fraîcheur – la première – qui est en même temps la dernière. Et si votre esturgeon est de deuxième fraîcheur, cela signifie tout bonnement qu’il est pourri.

– Я извиняюсь, – начал было опять буфетчик, не зная, как отделаться от придирающегося к нему артиста.

– Excusez-moi…, commença de nouveau le buffetier, qui ne savait comment se dépêtrer des chicaneries de l’artiste.

– Извинить не могу, – твердо сказал тот.

– Vous excuser ? Impossible ! dit fermement celui-ci.

– Я не по этому делу пришел, – совсем расстраиваясь, проговорил буфетчик.

– Ce n’est pas pour cette affaire que je suis venu ! prononça d’une seule traite le buffetier, tout à fait désarçonné.

– Не по этому ? – удивился иностранный маг. – А какое же еще дело могло привести вас ко мне ? Если память не изменяет мне, из лиц, близких вам по профессии, я знался только с одной маркитанткой, но и то давно, когда вас еще не было на свете. Впрочем, я рад. Азазелло ! Табурет господину заведующему буфетом !

– Pas pour cette affaire ? s’étonna le magicien étranger. Et quelle autre affaire aurait pu vous amener chez moi ? Si ma mémoire ne me trompe pas, je n’ai connu, parmi les gens de votre profession, qu’une vivandière, mais il y a très longtemps de cela – vous n’étiez pas encore au monde. Au reste, très heureux, Azazello ! Un tabouret pour monsieur le tenancier du buffet !

Тот, что жарил мясо, повернулся, причем ужаснул буфетчика своими клыками, и ловко подал ему один из темных дубовых низеньких табуретов. Других сидений в комнате не было.

L’homme qui rôtissait la viande se retourna – le buffetier fut épouvanté à la vue de ses longues dents jaunes – et, avec dextérité, il lui donna un des tabourets de chêne foncé qui constituaient les seuls sièges du salon.

Буфетчик вымолвил: – Покорнейше благодарю, – и опустился на скамеечку. Задняя ее ножка тотчас с треском подломилась, и буфетчик, охнув, больно ударился задом об пол. Падая, он поддел ногой другую скамеечку, стоявшую перед ним, и с нее опрокинул себе на брюки полную чашу красного вина. Артист воскликнул:

Le buffetier balbutia : « Je vous remercie humblement », et s’assit sur l’escabeau. Aussitôt, le pied arrière de celui-ci se rompit avec un craquement sec et le buffetier, poussant un cri, tomba brutalement sur le derrière. Dans sa chute, il heurta du pied un autre escabeau placé devant lui et renversa sur son pantalon une pleine coupe de vin rouge qui y était posée.

– Ай ! Не ушиблись ли вы ?

L’artiste s’écria : – Aïe ! Vous vous êtes fait mal ?

Азазелло помог буфетчику подняться, подал другое сиденье. Полным горя голосом буфетчик отказался от предложения хозяина снять штаны и просушить их перед огнем и, чувствуя себя невыносимо неудобно в мокром белье и платье,

Azazello aida le buffetier à se relever, et lui donna un autre siège. D’une voix pleine de larmes, le buffetier refusa d’ôter son pantalon pour le faire sécher devant le feu, comme le lui proposait son hôte, et, excessivement mal à l’aise dans ses vêtements mouillés, il s’assit sur le nouveau tabouret, avec précaution.

сел на другую скамеечку с опаской. – Я люблю сидеть низко, – проговорил артист, – с низкого не так опасно падать. Да, итак мы остановились на осетрине ? Голубчик мой ! Свежесть, свежесть и свежесть, вот что должно быть девизом всякого буфетчика. Да вот, не угодно ли отведать...

– J’aime être assis très bas, dit l’artiste. Ainsi, il est moins dangereux de tomber. Bon, nous en étions donc à l’esturgeon. Mon petit agneau, de la fraîcheur, encore de la fraîcheur, toujours de la fraîcheur ! Telle doit être la devise de tout buffetier. Tenez, voulez-vous goûter…

Тут в багровом свете от камина блеснула перед буфетчиком шпага, и Азазелло выложил на золотую тарелку шипящий кусок мяса, полил его лимонным соком и подал буфетчику золотую двузубую вилку.

À ce moment, dans la lueur pourpre de la cheminée, la lame d’une épée brilla devant les yeux du buffetier, et Azazello déposa dans une assiette d’or un gros morceau de viande grésillante, qu’il arrosa de jus de citron, et qu’il donna au buffetier avec une fourchette d’or à deux dents.

– Покорнейше... я...

– Humblement… je…

– Нет, нет, попробуйте !

– Mais si, mais si, goûtez donc !

Буфетчик из вежливости положил кусочек в рот и сразу понял, что жует что-то действительно очень свежее и, главное, необыкновенно вкусное. Но, прожевывая душистое, сочное мясо, буфетчик едва не подавился и не упал вторично. Из соседней комнаты вылетела большая темная птица и тихонько задела крылом лысину буфетчика. Сев на каминную полку рядом с часами, птица оказалась совой. " Господи боже мой ! – подумал нервный, как все буфетчики, Андрей Фокич, – вот квартирка ! "

Par politesse, le buffetier coupa un petit morceau de viande qu’il mit dans sa bouche et, tout de suite, il dut convenir qu’il n’avait jamais rien mangé d’aussi frais, ni, surtout, d’aussi extraordinairement délicieux. Mais, comme il achevait la viande juteuse et odorante, le buffetier faillit s’étrangler et tomber à la renverse une deuxième fois. De la pièce voisine, en effet, venait d’entrer un gros oiseau au plumage sombre dont l’aile frôla sans bruit le crâne chauve du buffetier. L’oiseau se posa sur la tablette de la cheminée, à côté d’une pendule, et on put voir alors que c’était une chouette. « Seigneur, mon Dieu !… pensa Andreï Fokitch qui, comme tous les buffetiers, était très nerveux. En voilà une maison !… »

– Чашу вина ? Белое, красное ? Вино какой страны предпочитаете в это время дня ?

– Une coupe de vin ? Blanc, rouge ? Du vin de quel pays préférez-vous, à cette heure de la journée ?

– Покорнейше... я не пью...

– Humblement… je ne bois pas…

– Напрасно ! Так не прикажете ли партию в кости ? Или вы предпочитаете другие какие-нибудь игры ? Домино, карты ?

– C’est un tort ! Désirez-vous alors faire une partie de dés ? Ou bien aimez-vous mieux un autre jeu ? Dominos, cartes ?

– Не играю, – уже утомленный, отозвался буфетчик.

– Je ne joue pas, répondit le buffetier, excédé.

– Совсем худо, – заключил хозяин, – что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих. Правда, возможны исключения. Среди лиц, садившихся со мною за пиршественный стол, попадались иногда удивительные подлецы ! Итак, я слушаю ваше дело.

– Très mauvais ! déclara catégoriquement le maître de maison. Il y a, si vous le permettez, quelque chose de malsain chez un homme qui fuit le vin, le jeu, la compagnie des femmes charmantes et les conversations d’après-dîner. De telles gens, ou bien sont gravement malades, ou bien haïssent en secret leur entourage. Il est vrai que des exceptions sont possibles. Parmi les gens qui se sont assis avec moi à des tables de festin, il s’est trouvé parfois d’étonnants gredins !… Bon, j’écoute votre affaire.

– Вчера вы изволили фокусы делать...

– Hier, vous avez daigné faire quelques tours de passe-passe…

– Я ? – воскликнул в изумлении маг, – помилосердствуйте. Мне это даже как-то не к лицу !

– Moi ? s’écria le magicien d’un air stupéfait. De grâce ! ce n’est vraiment pas mon genre !

– Виноват, – сказал опешивший буфетчик, – давать сеанс черной магии...

– Pardon, dit le buffetier interdit. Mais hier… la séance de magie noire…

– Ах, ну да, ну да ! Дорогой мой ! Я открою вам тайну: я вовсе не артист, а просто мне хотелось повидать москвичей в массе, а удобнее всего это было сделать в театре. Ну вот моя свита, – он кивнул в сторону кота, – и устроила этот сеанс, я же лишь сидел и смотрел на москвичей. Но не меняйтесь в лице, а скажите, что же в связи с этим сеансом привело вас ко мне ?

– Ah ! oui, mais oui, bien sûr ! Mon cher, je vais vous révéler un secret. Je ne suis pas du tout un artiste. Simplement, je voulais voir les Moscovites rassemblés en foule, et quoi de mieux qu’un théâtre pour cela ? C’est ma suite – il montra le chat d’un signe de tête – qui a organisé cette séance, et moi, je me suis contenté de rester assis et de regarder les Moscovites. Mais ne changez pas ainsi de visage, et dites-moi plutôt ce qui, à propos de cette séance, vous amène ici.

– Изволите ли видеть, в числе прочего бумажки слетели с потолка, – буфетчик понизил голос и конфузливо оглянулся, – ну, их все и похватали. И вот заходит ко мне в буфет молодой человек, дает червонец, я сдачи ему восемь с полтиной... Потом другой.

– Eh bien, si vous le permettez, entre autres choses, des billets sont descendus du plafond… (Ici, le buffetier baissa la voix et jeta un regard confus autour de lui.) Enfin, tout le monde en a ramassé. Puis un jeune homme est venu au buffet, il m’a donné un billet de dix roubles, et je lui ai rendu huit cinquante de monnaie… Ensuite un autre…

– Тоже молодой человек?

– Aussi un jeune homme ?

– Нет, пожилой. Третий, четвертый. Я все даю сдачи. А сегодня стал проверять кассу, глядь, а вместо денег – резаная бумага. На сто девять рублей наказали буфет.

– Non, un vieux. Et un troisième, un quatrième… À chaque fois j’ai rendu la monnaie. Et aujourd’hui, quand j’ai vérifié ma caisse, au lieu d’argent je n’ai trouvé que des bouts de papier. Ça coûte cent neuf roubles au buffet.

– Ай-яй-яй ! – воскликнул артист, – да неужели ж они думали, что это настоящие бумажки ? Я не допускаю мысли, чтобы они это сделали сознательно.

– Aïe, aïe, aïe ! s’écria l’artiste. Croyaient-ils vraiment qu’il s’agissait de véritables billets ? Je ne peux pas admettre l’idée qu’ils aient fait cela consciemment.

Буфетчик как-то криво и тоскливо оглянулся, но ничего не сказал.

Le buffetier eut un regard torve et attristé, mais ne dit rien.

– Неужели мошенники ? – тревожно спросил у гостя маг, – неужели среди Москвичей есть мошенники ?

– Des escrocs, alors ? demanda le magicien avec angoisse. Est-il possible qu’il y ait des escrocs parmi les habitants de Moscou ?

В ответ буфетчик так горько улыбнулся, что отпали все сомнения: да, среди москвичей есть мошенники.

Le sourire que fit le buffetier en réponse était si amer qu’aucun doute ne put subsister : oui, il y avait des escrocs parmi les habitants de Moscou.

– Это низко ! – возмутился Воланд, – вы человек бедный... ведь вы – человек бедный ?

– Quelle bassesse ! s’indigna Woland. Vous êtes un homme pauvre… N’est-ce pas, vous êtes un homme pauvre ?

Буфетчик втянул голову в плечи, так что стало видно, что он человек бедный.

Le buffetier rentra la tête dans les épaules, et l’on vit bien, ainsi, que c’était un homme pauvre.

– У вас сколько имеется сбережений ?

– À combien se montent vos économies ?

Вопрос был задан участливым тоном, но все-таки такой вопрос нельзя не признать неделикатным. Буфетчик замялся.

La question fut posée d’un ton compatissant, mais on ne pouvait nier qu’elle manquait de tact. Le buffetier se troubla.

– Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах, – отозвался из соседней комнаты треснувший голос, – и дома под полом двести золотых десяток.

– Deux cent quarante-neuf mille roubles, répartis dans cinq caisses d’épargne ! lança de la pièce voisine une voix chevrotante. Et à la maison, sous les lames du parquet, deux cents pièces de dix roubles-or.

Буфетчик как будто прикипел к своему табурету.

Le buffetier sembla se ratatiner sur son tabouret.

– Ну, конечно, это не сумма, – снисходительно сказал Воланд своему гостю, – хотя, впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы когда умрете ?

– Oui, évidemment, ce n’est pas une grosse somme, dit Woland d’un air dédaigneux, bien qu’au fond, à proprement parler, vous n’en ayez nul besoin. Quand mourrez-vous ?

Тут уж буфетчик возмутился.

Là, le buffetier eut un mouvement de révolte.

– Это никому не известно и никого не касается, – ответил он.

– Personne ne le sait et ça ne regarde personne, répliqua-t-il.

– Ну да, неизвестно, – послышался все тот же дрянной голос из кабинета, – подумаешь, бином Ньютона ! Умрет он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике Первого МГУ, в четвертой палате.

– Personne ne le sait ? Tu parles ! reprit l’horrible voix dans le cabinet de travail. C’est aussi simple que le binôme de Newton ! Il mourra dans neuf mois, en février de l’année prochaine, d’un cancer du foie, à la clinique du quartier de l’Université, salle 4.

Буфетчик стал желт лицом.

Le visage du buffetier prit une couleur jaune.

– Девять месяцев, – задумчиво считал Воланд, – двести сорок девять тысяч... Это выходит круглым счетом двадцать семь тысяч в месяц? Маловато, но при скромной жизни хватит. Да еще эти десятки.

– Neuf mois…, compta Woland d’un air songeur. Deux cent quarante-neuf mille… Cela fait en chiffres ronds, vingt-sept mille par mois… c’est peu, mais en se contentant d’une vie modeste… Et puis, il y a aussi les pièces d’or…

– Десятки реализовать не удастся, – ввязался все тот же голос, леденя сердце буфетчика, – по смерти Андрея Фокича дом немедленно сломают и десятки будут отправлены в госбанк.

– Il n’aura pas la possibilité de les changer, intervint encore la voix, glaçant le cœur du buffetier. À la mort d’Andreï Fokitch, sa maison sera immédiatement démolie et les pièces d’or seront portées à la banque d’État.

– Да я и не советовал бы вам ложиться в клинику, – продолжал артист, – какой смысл умирать в палате под стоны и хрип безнадежных больных. Не лучше ли устроить пир на эти двадцать семь тысяч и, приняв яд, переселиться <в другой мир> под звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями ?

– Quant à moi, je ne vous conseillerais pas d’aller à la clinique, reprit l’artiste. Quel sens cela a-t-il de mourir dans une salle d’hôpital, au milieu des gémissements et des râles des malades incurables ? Ne vaudrait-il pas mieux, avec vos vingt-sept mille roubles, organiser un grand festin, et ensuite prendre du poison, et passer dans l’autre monde au son des violons, entouré de splendides bacchantes et de hardis compagnons ?

Буфетчик сидел неподвижно и очень постарел. Темные кольца окружили его глаза, щеки обвисли и нижняя челюсть отвалилась.

Le buffetier, immobile sur son siège, semblait avoir vieilli de dix ans. Ses yeux étaient cernés, ses joues flasques, et sa mâchoire inférieure pendait lamentablement.

– Впрочем, мы замечтались, – воскликнул хозяин, – к делу. Покажите вашу резаную бумагу.

– Du reste, nous rêvons, nous rêvons ! s’écria l’artiste. Au fait ! Montrez-moi vos bouts de papier.

Буфетчик, волнуясь, вытащил из кармана пачку, развернул ее и остолбенел. В обрывке газеты лежали червонцы.

Le buffetier, profondément troublé, tira de sa poche un paquet, l’ouvrit et demeura cloué de stupeur : dans le morceau de journal, il y avait des billets de dix roubles.

– Дорогой мой, вы действительно нездоровы, – сказал Воланд, пожимая плечами.

– Mon cher, effectivement, vous êtes souffrant, dit Woland en haussant les épaules.

Буфетчик, дико улыбаясь, поднялся с табурета.

Le buffetier, souriant d’un air hagard, se leva.

– А, – заикаясь, проговорил он, – а если они опять того...

– Eh b…, eh bien…, dit-il en bégayant, si jamais ça recomm…

– Гм... – задумался артист, – ну, тогда приходите к нам опять. Милости просим ! Рад нашему знакомству.

– Hum…, dit l’artiste, songeur. Eh bien, revenez nous voir. Vous serez toujours le bienvenu. Heureux d’avoir fait votre connaissance…

Тут же выскочил из кабинета Коровьев, вцепился в руку буфетчику, стал ее трясти и упрашивать Андрея Фокича всем, всем передать поклоны.

À ce moment, du cabinet de travail, surgit Koroviev. Il se cramponna au bras du buffetier, le tirailla de tous côtés et pria Andreï Fokitch de transmettre ses compliments à tout le monde, à tout le monde !

Плохо что-либо соображая, буфетчик тронулся в переднюю.

N’y comprenant pas grand-chose, le buffetier regagna le vestibule.

– Гелла, проводи ! – кричал Коровьев.

– Hella, reconduis-le ! cria Koroviev.

Опять-таки эта рыжая нагая в передней ! Буфетчик протиснулся в дверь, пискнул " до свиданья " и пошел, как пьяный. Пройдя немного вниз, он остановился, сел на ступеньки, вынул пакет, проверил – червонцы были на месте. Тут из квартиры, выходящей на эту площадку, вышла женщина с зеленой сумкой. Увидев человека, сидящего на ступеньке и тупо глядящего на червонцы, улыбнулась и сказала задумчиво:

Nouvelle apparition de cette rousse toute nue ! Le buffetier franchit hâtivement la porte, gémit faiblement « au revoir », et s’en alla en titubant comme un homme ivre. Ayant descendu quelques marches, il s’arrêta, s’assit dans l’escalier et ouvrit son paquet : les billets étaient toujours là. À ce moment, de l’appartement voisin, sortit la femme au cabas vert. En voyant l’homme assis sur une marche qui contemplait d’un air stupide ses billets de dix roubles, elle sourit et dit pour elle-même :

– Что за дом у нас такой ! И этот с утра пьяный. Стекло выбили опять на лестнице, – всмотревшись повнимательнее в буфетчика, она добавила: – Э, да у вас, гражданин, червонцев-то куры не клюют. Ты бы со мной поделился ! А ?

– Quelle maison !… Celui-là qui est déjà soûl… Et encore un carreau de cassé dans l’escalier ! Mais, ayant examiné le buffetier de plus près, elle s’écria aussitôt : – Oh ! dites donc, citoyen, vous ne vous mouchez pas du pied ! Tu les partages avec moi, ces gros billets, dis ?

– Оставь меня, Христа ради, – испугался буфетчик и проворно спрятал деньги. Женщина рассмеялась:

– Laisse-moi tranquille, par le Christ ! dit le buffetier effrayé, et il cacha promptement son argent. La femme éclata de rire.

– Да ну тебя к лешему, скаред! Я пошутила, – и пошла вниз.

– Hé, va te faire voir, vieux rapiat ! Je plaisantais… Et elle descendit.

Буфетчик медленно поднялся, поднял руку, чтобы поправить шляпу, и убедился, что ее на голове нету. Ужасно ему не хотелось возвращаться, но шляпы было жалко. Немного поколебавшись, он все-таки вернулся и позвонил.

Le buffetier se releva lentement, porta la main à sa tête pour rajuster son chapeau, et s’aperçut qu’il ne l’avait pas. L’idée de remonter lui faisait horreur, mais il regrettait son chapeau. Il hésita, puis se décida à remonter et sonna.

– Что вам еще? – спросила его проклятая Гелла.

– Que voulez-vous encore ? lui demanda cette maudite Hella.

– Я шляпочку забыл, – шепнул буфетчик, тыча себя в лысину. Гелла повернулась, буфетчик мысленно плюнул и закрыл глаза. Когда он их открыл, Гелла подавала ему шляпу и шпагу с темной рукоятью.

– J’ai oublié mon chapeau…, balbutia le buffetier en montrant du doigt son crâne chauve. Hella lui tourna le dos. Mentalement, le buffetier cracha, et il ferma les yeux. Quand il les rouvrit, il vit qu’Hella lui tendait son couvre-chef, et une épée à poignée noire.

– Не мое, – шепнул буфетчик, отпихивая шпагу и быстро надевая шляпу.

– C’est pas à moi…, marmonna le buffetier en repoussant l’épée et en se coiffant vivement de son chapeau.

– Разве вы без шпаги пришли? – удивилась Гелла.

– Vraiment ? Vous êtes venu sans épée ? fit Hella d’un air étonné.

Буфетчик что-то буркнул и быстро пошел вниз. Голове его почему-то было неудобно и слишком тепло в шляпе; он снял ее и, подпрыгнув от страха, тихо вскрикнул. В руках у него был бархатный берет с петушьим потрепанным пером. Буфетчик перекрестился. В то же мгновение берет мяукнул, превратился в черного котенка и, вскочив обратно на голову Андрею Фокичу, всеми когтями вцепился в его лысину. Испустив крик отчаяния, буфетчик кинулся бежать вниз, а котенок свалился с головы и брызнул вверх по лестнице.

Le buffetier grogna quelques mots indistincts et se hâta de redescendre. Mais tout à coup il sentit sa tête incommodée par une chaleur excessive. Il ôta son chapeau et, avec un sursaut de frayeur, il poussa un léger cri : en fait de chapeau, sa main tenait un béret de velours orné d’une plume de coq défraîchie. Le buffetier se signa. Au même instant, le béret fit « miaou », se changea en petit chat noir, regagna d’un bond la tête d’Andreï Fokitch et s’accrocha de toutes ses griffes à la peau de son crâne. Jetant un cri affreux, le buffetier se rua dans l’escalier. Le petit chat sauta alors à terre et remonta au galop.

Вырвавшись на воздух, буфетчик рысью побежал к воротам и навсегда покинул чертов дом N 302-бис.

Aussitôt à l’air libre, le buffetier traversa la cour à toutes jambes et quitta pour toujours la diabolique maison n°302 bis.

Превосходно известно, что с ним было дальше. Вырвавшись из подворотни, буфетчик диковато оглянулся, как будто что-то ища. Через минуту он был на другой стороне улицы в аптеке.

On sait très précisément ce qu’il advint de lui ensuite. Arrivé dans la rue, le buffetier regarda autour de lui avec égarement, comme s’il cherchait quelque chose. Une minute plus tard, il était sur le trottoir d’en face et entrait dans une pharmacie.

Лишь только он произнес слова: " Скажите, пожалуйста... " – как женщина за прилавком воскликнула:

Il eut à peine prononcé ces mots « Dites-moi, s’il vous plaît… », que la femme qui se tenait derrière le comptoir s’écria :

– Гражданин! У вас же вся голова из-резана!..

– Citoyen, vous avez la tête tout écorchée !

Минут через пять буфетчик был перевязан марлей, узнал, что лучшими специалистами по болезни печени считаются профессора Бернадский и Кузьмин, спросил, кто ближе, загорелся от радости, когда узнал, что Кузьмин живет буквально через двор в маленьком беленьком особнячке, и минуты через две был в этом особнячке.

Cinq minutes après, le buffetier, la tête enveloppée de gaze, apprit que les meilleurs spécialistes du foie étaient les professeurs Bernadski et Kouzmine, demanda lequel des deux habitait le plus près, rougit de contentement quand on lui dit que Kouzmine demeurait exactement de l’autre côté de la cour, dans une petite maison blanche. En deux minutes, il y fut.

Помещеньице было старинное, но очень, очень уютное. Запомнилось буфетчику, что первой попалась ему на глаза старенькая нянька, которая хотела взять у него шляпу, но так как шляпы у него не оказалось, то нянька, жуя пустым ртом, куда-то ушла.

La petite propriété était fort vieille, mais remarquablement confortable. La première personne qui accueillit le buffetier – il s’en souvint par la suite – fut une antique nounou qui ne cessait de mâchonner, bien qu’elle n’eût rien dans la bouche. Elle vint pour lui prendre son chapeau, mais comme il n’en avait pas, elle s’en alla, et il ne la revit plus.

Вместо нее оказалась у зеркала и, кажется, под какой-то аркой, женщина средних лет и тут же сказала, что можно записаться только на девятнадцатое, не раньше. Буфетчик сразу смекнул, в чем спасение. Заглянув угасающим глазом за арку, где в какой-то явной передней дожидались три человека, он шепнул:

À sa place parut, près d’un miroir et, semble-t-il, sous une espèce d’arche, une femme d’âge moyen qui lui dit tout de suite qu’il pouvait se faire inscrire, mais seulement pour le 19 du mois, pas avant. Le buffetier vit aussitôt le moyen de s’en tirer. Jetant un regard éteint de l’autre côté de l’arche où, dans ce qui ne pouvait être qu’une antichambre, trois personnes attendaient, il murmura :

– Смертельно больной...

– Je vais mourir…

Женщина недоуменно поглядела на забинтованную голову буфетчика, поколебалась, сказала:

La femme regarda avec perplexité la tête bandée du buffetier, hésita, et dit enfin : – Dans ce cas… et elle s’effaça pour laisser entrer le buffetier.

– Ну что же... – и пропустила буфетчика за арку. В то же мгновенье противоположная дверь открылась, в ней блеснуло золотое пенсне, женщина в халате сказала:

Au même instant, en face de l’arche, une porte s’ouvrit, dans l’embrasure de laquelle brilla un pince-nez d’or. La femme en blouse blanche dit :

– Граждане, этот больной пойдет вне очереди.

– Citoyens, ce malade ne peut attendre.

И не успел буфетчик оглянуться, как он оказался в кабинете профессора Кузьмина. Ничего страшного, торжественного и медицинского не было в этой продолговатой комнате.

Et le buffetier n’eut pas le temps de faire « ouf » qu’il se trouvait dans le cabinet du professeur Kouzmine. C’était une pièce oblongue, qui n’avait rien d’effrayant, ni de solennel, ni même de médical.

– Что с вами? – спросил приятным голосом профессор Кузьмин и несколько тревожно поглядел на забинтованную голову.

– Qu’avez-vous ? demanda le professeur Kouzmine d’une voix agréable, en regardant la tête bandée avec une certaine inquiétude.

– Сейчас из достоверных рук узнал, – ответил буфетчик, одичало поглядывая на какую-то фотографическую группу за стеклом, – что в феврале будущего года умру от рака печени. Умоляю остановить.

– Je viens d’apprendre, d’une personne digne de foi, répondit le buffetier en fixant d’un regard dément une photo de groupe encadrée, qu’en février de l’année prochaine je mourrai d’un cancer du foie. Je vous supplie de me guérir.

Профессор Кузьмин как сидел, так и откинулся на высокую кожаную готическую спинку кресла.

Le professeur Kouzmine se renversa sur le haut dossier de cuir de son fauteuil gothique.

– Простите, не понимаю вас... вы что, были у врача ? Почему у вас голова забинтована ?

– Pardon, je ne vous comprends pas bien… Vous… vous avez vu un médecin ? Pourquoi avez-vous ce pansement à la tête ?

– Какого там врача ?... Видели бы вы этого врача !.. – и вдруг застучал зубами. – А на голову не обращайте внимания, не имеет отношения, – ответил буфетчик, – на голову плюньте, она здесь ни при чем. Рак печени, прошу остановить.

– Un médecin, quel médecin ?… En fait de médecin, si vous l’aviez vu…, répondit le buffetier qui se mit soudain à claquer des dents. Ne vous occupez pas de ma tête, reprit-il, elle n’a aucun rapport… Ma tête, mettez-la au rancart, elle n’a rien à voir ici… C’est le cancer du foie, guérissez-moi !…

– Да позвольте, кто вам сказал ?

– Mais permettez, qui vous a dit ?

– Верьте ему, – пламенно попросил буфетчик, – уж он знает.

– Croyez-le ! dit le buffetier avec feu. Il sait !

– Ничего не понимаю, – пожимая плечами и отъезжая с креслом от стола, говорил профессор. – Как же он может знать, когда вы помрете. Тем более, что он не врач !

– Je n’y comprends rien du tout ! dit le professeur en reculant son fauteuil. Comment peut-il savoir quand vous mourrez ? D’autant qu’il n’est pas médecin !

– В четвертой палате, – ответил буфетчик.

– Salle 4, répondit le buffetier.

Тут профессор посмотрел на своего пациента, на его голову, на сырые брюки и подумал: " Вот еще не хватало ! Сумасшедший ! " Спросил: – Вы пьете водку ?

Alors, le professeur regarda plus attentivement son patient, sa tête, son pantalon humide, et pensa : « Il ne manquait plus que ça : un fou… » Il demanda : – Vous buvez de la vodka ?

– Никогда не прикасался, – ответил буфетчик. Через минуту он был раздет, лежал на холодной клеенчатой кушетке, и профессор мял его живот. Тут, надо сказать, буфетчик значительно повеселел. Профессор категорически утверждал, что сейчас, по крайней мере в данный момент, никаких признаков рака у буфетчика нет. Но что раз так... раз он боится и какой-то шарлатан его напугал, то нужно сделать все анализы...

– Je n’ai jamais touché une goutte d’alcool, répondit le buffetier. L’instant d’après, il était déshabillé, allongé sur la toile cirée froide d’une couchette, et le professeur lui pétrissait le ventre – ce qui eut pour effet, il faut bien le dire, d’égayer notablement le buffetier. Le professeur affirma catégoriquement qu’à l’heure actuelle, tout au moins à première vue, le buffetier ne présentait aucun symptôme de cancer, mais que, puisque aussi bien… il semblait le craindre, effrayé sans doute par quelque charlatan, il faudrait faire les analyses…

Профессор строчил на листках бумаги, объясняя, куда пойти, что отнести. Кроме того, дал записку к профессору-невропатологу Буре, объясняя буфетчику, что нервы у него в полном беспорядке.

Le professeur écrivit rapidement quelques lignes sur une feuille de papier, tout en expliquant au buffetier où il devait aller, et ce qu’il devait porter. En outre, il lui donna un mot de recommandation pour le professeur Bourié, neuropathologue, en lui disant que son système nerveux était complètement détraqué.

– Сколько вам платить, профессор ? – нежным и дрожащим голосом спросил буфетчик, вытаскивая толстый бумажник.

– Combien vous dois-je, professeur ? demanda le buffetier d’une voix cérémonieuse, mais mal assurée, en tirant de sa poche un épais portefeuille.

– Сколько хотите, – отрывисто и сухо ответил профессор.

– Ce que vous voudrez, répondit brièvement le professeur.

Буфетчик вынул тридцать рублей и выложил их на сверх стол, а затем неожиданно мягко, как будто бы кошачьей лапкой оперируя, положил червонцев звякнувший столбик в газетной бумажке.

Le buffetier prit trois billets de dix roubles et les étala sur le bureau. Puis, avec une douceur inattendue, comme un chat faisant patte de velours, il déposa par-dessus un petit rouleau de papier de journal qui produisit un léger tintement métallique.

– А это что такое ? – спросил Кузьмин и подкрутил ус.

– Qu’est-ce que c’est que ça ? demanda Kouzmine en se redressant et en frisant sa moustache.

– Не брезгуйте, гражданин профессор, – прошептал буфетчик, – умоляю – остановите рак.

– Allez, pas de manières, citoyen professeur, chuchota le buffetier. Et guérissez mon cancer, je vous en supplie !

– Уберите сейчас же ваше золото, – сказал профессор, гордясь собой, – вы бы лучше за нервами смотрели. Завтра же дайте мочу на анализ, не пейте много чаю и ешьте без соли совершенно.

– Reprenez immédiatement vos pièces d’or ! dit le professeur, qui se sentit fier de lui. Et faites-vous examiner les nerfs, cela vaudra mieux. Dès demain, faites-vous faire une analyse d’urine, ne buvez que très peu de thé, et mangez sans sel.

– Даже суп не солить ? – спросил буфетчик.

– La soupe aussi, sans sel ? demanda le buffetier.

– Ничего не солить, – приказал Кузьмин.

– Pas de sel, absolument, ordonna le professeur.

– Эхх !.. – тоскливо воскликнул буфетчик, умиленно глядя на профессора, забирая десятки и задом пятясь к двери.

– Hélas !… s’écria tristement le buffetier. Puis, en regardant le professeur d’un air attendri, il ramassa son or et sortit du cabinet à reculons.

Больных в тот вечер у профессора было немного, и с приближением сумерек ушел последний. Снимая халат, профессор глянул на то место, где буфетчик оставил червонцы, и увидел, что никаких червонцев там нет, а лежат три этикетки с бутылок " Абрау-Дюрсо ".

Le professeur n’avait pas beaucoup de malades ce soir là, et, à la tombée du crépuscule, le dernier s’en allait. En ôtant sa blouse, le professeur jeta un coup d’œil au coin du bureau, où le buffetier avait laissé les billets de dix roubles. Mais il n’y avait plus de billets : à leurs place se trouvaient trois étiquettes de bouteilles de champagne.

– Черт знает что такое ! – пробормотал Кузьмин, волоча полу халата по полу и ощупывая бумажки, – он, оказывается, не только шизофреник, но и жулик ! Но я не могу понять, что ему понадобилось от меня ? Неужели записка на анализ мочи ? О ! Он украл пальто ! – и профессор кинулся в переднюю, опять-таки в халате на один рукав. – Ксения Никитишна ! – пронзительно закричал он в дверях передней, – посмотрите, пальто целы ?

– Diable ! Qu’est-ce que c’est, encore ? grommela le professeur. Traînant sa blouse dont une manche était encore enfilée, il s’approcha et palpa les étiquettes. « Apparemment, non seulement c’est un schizophrène, mais aussi un filou. Mais je n’arrive pas à comprendre ce qu’il me voulait. Simplement une ordonnance pour une analyse d’urine ? Impossible. Oh ! oh !… Je parie qu’il m’a volé mon manteau ! » Le professeur se précipita dans l’antichambre, sans finir d’ôter sa blouse.

Выяснилось, что все пальто целы. Но зато, когда профессор вернулся к столу, содрав наконец с себя халат, он как бы врос возле стола в паркет, приковавшись взглядом к своему столу. На том месте, где лежали этикетки, сидел черный котенок-сирота с несчастной мордочкой и мяукал над блюдечком с молоком.

– Xenia Nikitichna ! cria-t-il d’une voix perçante, regardez voir si tous les manteaux sont là ! Tous les manteaux étaient là. Mais lorsque le professeur, enfin débarrassé de sa blouse, rentra dans son cabinet, il sembla tout d’un coup prendre racine dans le plancher, et demeura ainsi, les yeux rivés sur son bureau. À l’endroit même où, tout à l’heure, se trouvaient les étiquettes, était assis un petit chat noir, abandonné sans doute, qui miaulait d’un petit air triste au-dessus d’une soucoupe remplie de lait.

– Это что же такое, позвольте ? ! Это уже... – Кузьмин почувствовал, как у него похолодел затылок.

– Pa… pardon, mais qu’est-ce que c’est ? Enfin je… Et Kouzmine sentit un frisson courir dans son dos.

На тихий и жалобный крик профессора прибежала Ксения Никитишна и совершенно его успокоила, сразу сказав, что это, конечно, кто-нибудь из пациентов подбросил котенка, что это нередко бывает у профессоров.

La faible plainte du professeur fit accourir Xenia Nikitichna, qui, aussitôt, le rassura complètement en lui disant que c’était l’un des malades, certainement, qui avait déposé ce chat ici, et que pareille chose n’était pas rare chez les professeurs.

– Живут, наверно, бедно, – объясняла Ксения Никитишна, – ну, а у вас, конечно...

– Des gens qui vivent pauvrement, sans doute, expliqua Xenia Nikitichna, tandis que chez nous, évidemment…

Стали думать и гадать, кто бы мог подбросить. Подозрение пало на старушку с язвой желудка.

Ils cherchèrent alors à deviner qui avait pu abandonner le petit chat. Les soupçons se portèrent finalement sur une petite vieille qui souffrait d’un ulcère à l’estomac.

– Она, конечно, – говорила Ксения Никитишна, – она думает так: мне все равно помирать, а котеночка жалко.

– C’est sûrement elle, dit Xenia Nikitichna. Elle a dû se dire : moi, ça m’est égal de mourir, mais il faut qu’on prenne soin de mon petit minet.

– Но позвольте, – закричал Кузьмин, – а что же молоко ? ! Она тоже принесла ? Блюдечко-то ? !

– Mais permettez ! s’écria Kouzmine. Et le lait ?… Elle l’a apporté aussi ? Et la soucoupe, hein ?

– Она в пузыречке принесла, здесь налила в блюдечко, – пояснила Ксения Никитишна.

– Elle l’aura apporté dans une petite bouteille, et versé ici dans une soucoupe, dit Xenia Nikitichna, qui n’était pas à court d’explications.

– Во всяком случае, уберите и котенка и блюдечко, – сказал Кузьмин и сам сопровождал Ксению Никитишну до двери. Когда он вернулся, обстановка изменилась.

– En tout cas, emportez-moi tout ça, chat et soucoupe, dit Kouzmine, et il prit soin d’accompagner Xenia Nikitichna jusqu’à la porte.

Вешая халат на гвоздик, профессор услыхал во дворе хохот, выглянул, натурально, оторопел. Через двор пробегала в противоположный флигелек дама в одной рубашке. Профессор даже знал, как ее зовут, – Марья Александровна. Хохотал мальчишка.

À son retour, la situation changea rapidement. Au moment où il accrochait sa blouse à une patère, le professeur entendit des rires dans la cour. Il regarda par la fenêtre et, naturellement, resta bouche bée. Une dame courait en direction du bâtiment d’en face vêtue de sa seule chemise. Le professeur savait même comment elle s’appelait : Maria Alexandrovna. Quant au rieur, c’était un quelconque galopin.

– Что такое ? – презрительно сказал Кузьмин.

– Qu’est-ce que ça veut dire ? fit Kouzmine avec mépris.

Тут за стенкой, в комнате дочери профессора, заиграл патефон фокстрот " Аллилуйя ", и в то же мгновенье послышалось воробьиное чириканье за спиной у профессора. Он обернулся и увидел на столе у себя крупного прыгающего воробья.

Au même instant, derrière la cloison, dans la chambre de la fille du professeur, un phonographe se mit à jouer le fox-trot « Alléluia », et le professeur entendit en même temps derrière lui le pépiement d’un moineau. Il se retourna d’un bloc, et vit un gros moineau qui sautillait sur son bureau.

" Гм... спокойно... – подумал профессор, – он влетел, когда я отходил от окна. Все в порядке ", – приказал себе профессор, чувствуя, что все в полном беспорядке и, конечно, главным образом из-за этого воробья. Присмотревшись к нему, профессор сразу убедился, что этот воробей – не совсем простой воробей. Паскудный воробушек припадал на левую лапку, явно кривлялся, волоча ее, работал синкопами, одним словом, – приплясывал фокстрот под звуки патефона, как пьяный у стойки. Хамил, как умел, поглядывая на профессора нагло.

« Hm… du calme ! se dit le professeur. Il est entré au moment où je m’écartais de la fenêtre. Tout va bien ! » décida-t-il, en se rendant fort bien compte que tout allait mal, et principalement, bien sûr, à cause de ce moineau. Après l’avoir observé un moment, le professeur dut convenir que ce moineau n’était pas tout à fait un simple moineau. La sale bête pliait la patte gauche, la ramenait en la traînant, se livrait à toutes sortes de contorsions sur un rythme syncopé – en un mot, se trémoussait aux sons du fox-trot, comme un ivrogne devant un comptoir, et, avec toute la goujaterie dont il était capable, dévisageait insolemment le professeur.

Рука Кузьмина легла на телефон, и он собрался позвонить своему однокурснику Буре, чтобы спросить, что означают такого рода воробушки в шестьдесят лет, да еще когда вдруг кружится голова ?

Kouzmine posa la main sur le téléphone, avec l’intention d’appeler son confrère et condisciple Bourié pour lui demander ce que pouvait signifier, quand on a soixante ans, ce genre d’apparition de moineau, accompagnée, qui plus est, de vertiges.

Воробушек же тем временем сел на подаренную чернильницу, нагадил в нее (я не шучу ), затем взлетел вверх, повис в воздухе, потом с размаху будто стальным клювом клюнул в стекло фотографии, изображающей полный университетский выпуск 94-го года, разбил стекло вдребезги и затем уже улетел в окно.

Entre-temps, le moineau s’était posé sur l’encrier que le professeur avait reçu en cadeau. Il le salit (je ne plaisante pas !), puis s’envola vers le plafond, demeura un instant suspendu en l’air et, d’un seul trait, il alla donner un coup de bec – un bec qu’on eût dit d’acier – à la photo de groupe, qui représentait la promotion universitaire de 1894 au complet. Le verre vola en éclats, et l’oiseau s’enfuit par la fenêtre.

Профессор переменил номер на телефоне и вместо того, чтобы позвонить Буре, позвонил в бюро пиявок, сказал, что говорит профессор Кузьмин и что он просит сейчас прислать ему пиявок на дом.

Le professeur, qui s’apprêtait à former le numéro de Bourié, changea d’avis et appela l’office des sangsues médicinales, dit que c’était le professeur Kouzmine à l’appareil et qu’il demandait qu’on lui apporte le plus vite possible des sangsues à domicile.

Положив трубку на рычажок, опять-таки профессор повернулся к столу и тут же испустил вопль. За столом этим сидела в косынке сестры милосердия женщина с сумочкой с надписью на ней: " Пиявки ". Вопил профессор, вглядевшись в ее рот. Он был мужской, кривой, до ушей, с одним клыком. Глаза у сестры были мертвые.

Après avoir raccroché, il se retourna de nouveau vers son bureau, et poussa un hurlement. Une femme en cornette de sœur de charité était assise derrière le bureau. Elle tenait un petit sac sur lequel était inscrit le mot « sangsues ». Si le professeur avait hurlé, c’était surtout en voyant sa bouche : une bouche d’homme, tordue, fendue jusqu’aux oreilles, et garnie d’une seule dent semblable à un croc. Et ses yeux étaient morts.

– Денежки я приберу, – мужским басом сказала сестра, – нечего им тут валяться. – Сгребла птичьей лапой этикетки и стала таять в воздухе.

– Je prends l’argent, dit l’infirmière d’une voix basse, masculine. Il n’a pas besoin de traîner ici. Elle allongea une patte d’oiseau, rassembla les étiquettes, et se dissipa dans l’air.

Прошло два часа. Профессор Кузьмин сидел в спальне на кровати, причем пиявки висели у него на висках, за ушами и на шее. В ногах у Кузьмина на шелковом стеганом одеяле сидел седоусый профессор Буре, соболезнующе глядел на Кузьмина и утешал его, что все это вздор. В окне уже была ночь.

… Deux heures avaient passé. Le professeur Kouzmine était allongé sur son lit, dans sa chambre. Des sangsues étaient fixées à ses tempes, derrière ses oreilles et à son cou. Aux pieds de Kouzmine, sur la courtepointe de soie, était assis un homme à moustaches blanches. C’était le professeur Bourié, qui regardait Kouzmine avec compassion et essayait de le réconforter en lui disant que tout cela n’était que balivernes et n’avait jamais existé. Derrière la fenêtre, il faisait nuit.

Что дальше происходило диковинного в Москве в эту ночь, мы не знаем и доискиваться, конечно, не станем, тем более, что настает пора переходить нам ко второй части этого правдивого повествования. За мной, читатель !

Y eut-il, cette nuit-là, à Moscou, d’autres événements insolites ? Nous l’ignorons et, naturellement, nous ne chercherons pas à le savoir – d’autant plus que le moment est venu de passer à la seconde partie de cette véridique histoire. Lecteur – suis-moi !

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

DEUXIÈME PARTIE

Глава 19. Маргарита

CHAPITRE XIX – Marguerite

За мной, читатель ! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви ? Да отрежут лгуну его гнусный язык !

Suis-moi, lecteur ! Qui t’a dit qu’il n’existait pas, en ce bas monde, de véritable, de fidèle, d’éternel amour ! Qu’on coupe à ce menteur sa langue scélérate !

За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь !

Suis-moi, cher lecteur, moi seul, et je te montrerai un tel amour !

Нет ! Мастер ошибался, когда с горечью говорил Иванушке в больнице в тот час, когда ночь перевалилась через полночь, что она позабыла его. Этого быть не могло. Она его, конечно, не забыла.

Non, le Maître s’était trompé quand, à la clinique, en cet instant où le temps, dans sa course, franchissait le cap de minuit, il avait dit d’un ton douloureux à Ivanouchka qu’elle l’avait oublié. Cela ne pouvait être. Bien sûr qu’elle ne l’avait pas oublié.

Прежде всего откроем тайну, которую мастер не пожелал открыть Иванушке. Возлюбленную его звали Маргаритою Николаевной. Все, что мастер говорил о ней бедному поэту, было сущей правдой. Он описал свою возлюбленную верно. Она была красива и умна. К этому надо добавить еще одно – с уверенностью можно сказать, что многие женщины все, что угодно, отдали бы за то, чтобы променять свою жизнь на жизнь Маргариты Николаевны. Бездетная тридцатилетняя Маргарита была женою очень крупного специалиста, к тому же сделавшего важнейшее открытие государственного значения. Муж ее был молод, красив, добр, честен и обожал свою жену. Маргарита Николаевна со своим мужем вдвоем занимали весь верх прекрасного особняка в саду в одном из переулков близ Арбата. Очаровательное место ! Всякий может в этом убедиться, если пожелает направиться в этот сад. Пусть обратится ко мне, я скажу ему адрес, укажу дорогу – особняк еще цел до сих пор.

Avant toutes choses, dévoilons un secret que le Maître n’avait pas voulu révéler à Ivanouchka. Son amante s’appelait Marguerite Nikolaïevna. Par ailleurs, tout ce que le Maître avait dit d’elle au pauvre poète n’était que la stricte vérité. Il avait fait de sa bien-aimée une description fidèle. Elle était, effectivement, belle et intelligente. À cela, il faut ajouter une chose : on peut affirmer, sans crainte, que bien des femmes auraient donné n’importe quoi pour échanger leur existence contre celle de Marguerite Nikolaïevna. Âgée de trente ans, Marguerite était mariée, sans enfant, à un très éminent spécialiste, auteur, par-dessus le marché, d’une découverte de la plus haute importance, une découverte d’intérêt national. Son mari était jeune, beau, bon, honnête, et il adorait sa femme. Tous deux occupaient entièrement l’étage supérieur d’un magnifique hôtel particulier entouré d’un jardin et situé dans l’une des petites rues qui avoisinent la place de l’Arbat. Séjour enchanteur ! Du reste, chacun peut s’en convaincre, s’il veut bien aller voir ce jardin. Qu’il s’adresse à moi, je lui donnerai l’adresse et je lui indiquerai le chemin, la propriété est encore intacte.

Маргарита Николаевна не нуждалась в деньгах. Маргарита Николаевна могла купить все, что ей понравится. Среди знакомых ее мужа попадались интересные люди. Маргарита Николаевна никогда не прикасалась к примусу. Маргарита Николаевна не знала ужасов житья в совместной квартире. Словом... Она была счастлива ? Ни одной минуты ! С тех пор, как девятнадцатилетней она вышла замуж и попала в особняк, она не знала счастья. Боги, боги мои ! Что же нужно было этой женщине ? ! Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек, что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме, украсившей себя тогда весною мимозами ? Не знаю. Мне неизвестно. Очевидно, она говорила правду, ей нужен был он, мастер, а вовсе не готический особняк, и не отдельный сад, и не деньги. Она любила его, она говорила правду.

Marguerite Nikolaïevna avait tout l’argent qu’elle pouvait désirer. Marguerite Nikolaïevna pouvait acheter tout ce qui lui faisait envie. Parmi les relations de son mari, elle pouvait rencontrer des gens fort intéressants. Marguerite Nikolaïevna n’avait jamais touché un réchaud à pétrole. Marguerite Nikolaïevna ne connaissait rien des horreurs de l’existence dans un appartement communautaire. En un mot… elle était heureuse ? Eh bien, non, pas un instant ! Dès le moment où, âgée de dix-neuf ans, elle s’était mariée et était venue habiter dans cette propriété, elle n’avait plus connu le bonheur. Dieux, dieux ! Que fallait-il donc à cette femme ? Que fallait-il à cette femme, dans les yeux de qui brûlait constamment une petite flamme incompréhensible ? Que fallait-il à cette sorcière qui louchait très légèrement d’un œil et qui, ce fameux jour, s’était parée d’un bouquet printanier de mimosas ? je l’ignore, je n’en sais rien. Sans doute avait-elle dit la vérité : ce qu’il lui fallait, c’était lui – le Maître –, et pas du tout une maison gothique, pas du tout un jardin privé, pas du tout de l’argent. Elle l’aimait – elle avait dit la vérité.

Даже у меня, правдивого повествователя, но постороннего человека, сжимается сердце при мысли о том, что испытала Маргарита, когда пришла на другой день в домик мастера, по счастью, не успев переговорить с мужем, который не вернулся в назначенный срок, и узнала, что мастера уже нет. Она сделала все, чтобы разузнать что-нибудь о нем, и, конечно, не разузнала ровно ничего. Тогда она вернулась в особняк и зажила на прежнем месте.

Même moi – étranger à cette histoire, bien que j’en sois le narrateur véridique –, mon cœur se serre à la pensée de ce que dut éprouver Marguerite lorsque, le lendemain, elle revint à la petite maison du Maître (heureusement, elle n’avait pas eu l’occasion de tout dire à son mari, car celui-ci n’était pas rentré à l’heure prévue), et apprit que le Maître n’était plus là. Elle fit tout pour en savoir davantage, mais naturellement elle n’apprit rien de plus. Alors, elle rentra à la propriété, et recommença à vivre comme par le passé.

Но лишь только исчез грязный снег с тротуаров и мостовых, лишь только потянуло в форточки гниловатом беспокойном ветром весны, Маргарита Николаевна затосковала пуще чем зимой. Она плакала часто в тайне долгим и горьким плачем, она не знала кого она любит – живого или мертвого ? И чем дальше шли отчаянные дни, тем чаще и в особенности в сумерки, ей приходила мысль о том что она связана с мертвым. Нужно было или забыть его, или самой умереть. Ведь нельзя же влачить такую жизнь, нельзя ! Забыть его, чего бы не стоило забыть ! Но он не забывается, вот горе в чем.

Mais dès que la neige sale se fut effacée des rues et des trottoirs, dès que le printemps se mit à souffler par les vasistas des bouffées d’un vent chargé d’angoisse et d’une vague odeur de pourriture, la tristesse de Marguerite Nikolaïevna redoubla. Souvent, en secret, elle pleurait, longuement et amèrement. Celui qu’elle aimait était-il vivant ou mort ? Elle l’ignorait. Et, à mesure que s’écoulaient ces lugubres journées, de plus en plus souvent, surtout à la tombée de la nuit, lui venait la pensée qu’elle était liée à un mort. Donc, elle devait l’oublier, ou bien mourir elle aussi. Mais traîner plus longtemps cette morne existence, impossible. Impossible ! L’oublier, quoi qu’il en coûtât, l’oublier ! Seulement, il ne se laissait pas oublier, voilà le malheur.

– Да, да, да, такая же самая ошибка ! – говорила Маргарита зимою, сидя у печки и глядя в огонь зажженный в память того огня, что горел тогда, когда он писал Понтия Пилата, – зачем я тогда ночью ушла от него ? Зачем ? Ведь это же безумие ! Я вернулась на другой день, честно, как обещала, но было уже поздно. Да, я вернулась, как несчастный Левий Матвей, слишком поздно !

– Oui, oui, oui, la même faute, exactement ! disait Marguerite, assise près du poêle et regardant le feu, qu’elle avait allumé en souvenir du feu qui brûlait à l’époque où il écrivait l’histoire de Ponce Pilate. Pourquoi l’ai-je quitté cette nuit-là ? Pourquoi ? C’était de la folie ! je suis revenue le lendemain, honnêtement, comme je le lui avais promis, mais il était déjà trop tard. Oui, je suis revenue, mais, comme le malheureux Matthieu Lévi, trop tard !

Все эти слова были, конечно, нелепы, потому что, в самом деле: что изменилось бы, если бы она в ту ночь осталась у мастера ? Разве она спасла бы его ? Смешно ! – воскликнули бы мы, но мы этого не сделаем перед доведенной до отчаяния женщиной.

Toutes ces paroles, évidemment, étaient absurdes. Qu’est-ce que cela aurait changé, en effet, si, cette nuit-là, elle était restée chez le Maître ? Aurait-elle pu le sauver ? Ridicule !… pourrions-nous nous exclamer, mais, devant cette femme désespérée, nous nous en abstiendrons.

В таких мучениях прожила Маргарита Николаевна всю зиму и дожила до весны. В тот самый день, когда происходила всякая нелепая кутерьма, вызванная появлением черного мага в Москве, в пятницу, когда был изгнан обратно в Киев дядя Берлиоза, когда арестовали бухгалтера и произошло еще множество других глупейших и непонятных вещей, Маргарита проснулась около полудня в своей спальне, выходящей фонарем в башню особняка.

Le jour où se produisit tout ce remue-ménage insensé provoqué par la présence du magicien noir à Moscou, ce vendredi où l’oncle de Berlioz fut fermement renvoyé à Kiev, où le comptable fut arrêté et où se produisirent toutes sortes de choses excessivement bêtes et incompréhensibles, ce jour-là, vers midi, Marguerite s’éveilla dans sa chambre située en encorbellement dans la tour de la grande maison.

Проснувшись, Маргарита не заплакала, как это бывало часто, потому что проснулась с предчувствием, что сегодня наконец что-то произойдет. Ощутив это предчувствие, она стала его подогревать и растить в своей душе, опасаясь, чтобы оно ее не покинуло.

En s’éveillant, Marguerite ne pleura pas, contrairement à ce qui arrivait souvent, car elle eut aussitôt le pressentiment qu’aujourd’hui, enfin, il se passerait quelque chose. Elle s’empressa de réchauffer et de cultiver ce pressentiment dans le fond de son cœur, de peur qu’il ne s’en aille.

– Я верую ! – шептала Маргарита торжественно, – я верую ! Что-то произойдет ! Не может не произойти, потому что за что же, в самом деле, мне послана пожизненная мука ? Сознаюсь в том, что я лгала и обманывала и жила тайной жизнью, скрытой от людей, но все же нельзя за это наказывать так жестоко. Что-то случится непременно, потому что не бывает так, чтобы что-нибудь тянулось вечно. А кроме того, мой сон был вещий, за это я ручаюсь.

– Oui, j’y crois ! murmura solennellement Marguerite. J’y crois ! Il se passera quelque chose ! Ce n’est pas possible autrement, car, en fin de compte, pourquoi serais-je condamnée à souffrir toute ma vie ? Je l’avoue, oui, j’ai menti, j’ai trompé, j’ai vécu une vie secrète, cachée aux regards des gens, mais tout de même, cela ne mérite pas un châtiment aussi cruel… Il va arriver quelque chose, forcément, parce que rien, jamais, ne dure éternellement. En outre, j’ai eu un rêve prophétique, cela, j’en jurerais…

Так шептала Маргарита Николаевна, глядя на пунцовые шторы, наливающиеся солнцем, беспокойно одеваясь, расчесывая перед тройным зеркалом короткие завитые волосы.

Ainsi murmurait Marguerite Nikolaïevna, en regardant les stores ponceau inondés de soleil, puis en s’habillant fébrilement et en démêlant, devant un miroir à trois faces, les boucles de ses cheveux courts.

Сон, который приснился в эту ночь Маргарите, был действительно необычен. Дело в том, что во время своих зимних мучений она никогда не видела во сне мастера. Ночью он оставлял ее, и мучилась она только в дневные часы. А тут приснился.

Le rêve que Marguerite avait eu cette nuit-là était en effet inhabituel. Le fait est que, tout au long de ce douloureux hiver, jamais elle n’avait vu le Maître en songe. La nuit, il la laissait en paix, et ne venait la tourmenter que pendant la journée. Mais cette fois elle avait rêvé de lui.

Приснилась неизвестная Маргарите местность – безнадежная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. Какой-то корявый мостик. Под ним мутная весенняя речонка, безрадостные, нищенские, полуголые деревья, одинокая осина, а далее, – меж деревьев, – за каким-то огородом бревенчатое зданьице, не то оно – отдельная кухня, не то баня, не то черт знает что. Неживое все кругом какое-то и до того унылое, что так и тянет повеситься на этой осине у мостика. Ни дуновения ветерка, ни шевеления облака и ни живой души. Вот адское место для живого человека !

Marguerite vit d’abord, dans son rêve, une contrée inconnue d’elle – mélancolique, désolée sous le ciel bas et gris des premiers jours du printemps. Sous ce ciel lugubre, où couraient des lambeaux de nuages noirâtres, passa sans bruit une bande de freux. Un petit pont branlant et noueux enjambait les eaux troubles d’un ruisseau printanier. Çà et là, quelques arbres misérables dressaient tristement leurs troncs dépouillés. Un tremble solitaire, et plus loin, entre les arbres, dans une sorte d’enclos, une petite construction en rondins, qui pouvait être soit une cuisine isolée, soit une étuve, soit le diable sait quoi encore ! Il y avait dans tout cela quelque chose de mort, et de si désolant qu’on avait envie de se pendre à ce tremble, là, près du petit pont. Pas un souffle de brise, pas un mouvement de vie dans ces nuages, pas une âme. Contrée infernale pour un vivant !

И вот, вообразите, распахивается дверь этого бревенчатого здания, и появляется он. Довольно далеко, но он отчетливо виден. Оборван он, не разберешь, во что он одет. Волосы всклокочены, небрит. Глаза больные, встревоженные. Манит ее рукой, зовет. Захлебываясь в неживом воздухе, Маргарита по кочкам побежала к нему и в это время проснулась.

Et voici, figurez-vous, que s’ouvre toute grande la porte de cette construction de bois, et qu’il apparaît. Il est assez éloigné, mais on le reconnaît parfaitement. Il semble déguenillé, et il est impossible de distinguer la forme et la nature de ses vêtements. Ses cheveux sont ébouriffés, et il n’est pas rasé. Son regard est inquiet, malade. Il lui fait signe de la main, il l’appelle. Suffoquant dans cette atmosphère sans vie, Marguerite, sautant par-dessus les mottes de terre et les touffes d’herbe, courait vers lui – quand elle s’éveilla.

" Сон этот может означать только одно из двух, – рассуждала сама с собой Маргарита Николаевна, – если он мертв и поманил меня, то это значит, что он приходил за мною, и я скоро умру. Это очень хорошо, потому что мучениям тогда настанет конец. Или он жив, тогда сон может означать только одно, что он напоминает мне о себе ! Он хочет сказать, что мы еще увидимся. Да, мы увидимся очень скоро. "

– Ce rêve ne peut signifier que deux choses, continua Marguerite Nikolaïevna, discutant avec elle-même. Ou bien il est mort, et, s’il m’a fait signe, cela veut dire qu’il est venu me chercher, et que je mourrai bientôt. Et ce sera très bien, car je verrai ainsi la fin de mes tourments. Ou bien il est vivant et, alors, mon rêve n’a qu’une signification possible : en se rappelant ainsi à mon souvenir, il a voulu dire que nous nous reverrons bientôt… Oui, nous nous reverrons très bientôt !

Находясь все в том же возбужденном состоянии, Маргарита оделась и стала внушать себе, что, в сущности, все складывается очень удачно, а такие удачные моменты надо уметь ловить и пользоваться ими. Муж уехал в командировку на целых три дня. В течение трех суток она предоставлена самой себе, никто не помешает ей думать о чем угодно, мечтать о том, что ей нравится. Все пять комнат в верхнем этаже особняка, вся эта квартира, которой в Москве позавидовали бы десятки тысяч людей, в ее полном распоряжении.

Dans un état d’excitation croissante, Marguerite, tout en achevant de s’habiller, entreprit de se persuader elle-même qu’au fond, les choses prenaient une tournure tout à fait favorable, et qu’il lui appartenait de saisir ce moment favorable et d’en tirer tout le parti possible. Son mari venait de partir en mission pour trois jours entiers. Tout au long de ces trois jours, elle serait donc livrée à elle-même, personne ne l’empêcherait de penser à ce qu’elle voudrait, de rêver à ce qu’il lui plairait. Tout l’étage de la propriété, ce vaste appartement de cinq pièces que des dizaines de milliers de gens, à Moscou, auraient pu envier, était entièrement à sa disposition.

Однако, получив свободу на целых три дня, из всей этой роскошной квартиры Маргарита выбрала далеко не самое лучшее место. Напившись чаю, она ушла в темную, без окон, комнату, где хранились чемоданы и разное старье в двух больших шкафах. Присев на корточки, она открыла нижний ящик первого из них и из-под груды шелковых обрезков достала то единственно ценное, что имела в жизни. В руках у Маргариты оказался старый альбом коричневой кожи, в котором была фотографическая карточка мастера, книжка сберегательной кассы со вкладом в десять тысяч на его имя, распластанные между листками папиросной бумаги лепестки засохшей розы и часть тетради в целый лист, исписанной на машинке и с обгоревшим нижним краем.

Pour commencer à mettre à profit ses trois jours de liberté, Marguerite ne choisit pas – et de loin – le meilleur endroit du luxueux appartement. Après avoir bu une tasse de thé, elle se rendit dans une petite pièce obscure, sans fenêtre, meublée de deux grandes armoires où étaient rangées les valises et diverses vieilleries. Elle s’accroupit près de la première armoire, dont elle ouvrit le tiroir du bas. Là, sous un entassement de chiffons de soie, elle prit l’unique richesse qu’elle possédât dans la vie. C’était un vieil album de cuir marron où se trouvait une photographie du Maître, un livret de caisse d’épargne au nom de celui-ci, où était inscrit un dépôt de dix mille roubles, des pétales de rose séchés, rangés à plat entre des feuilles de papier à cigarettes, et tout un cahier de feuilles dactylographiées, dont le bord inférieur était rongé par le feu.

Вернувшись с этим богатством к себе в спальню, Маргарита Николаевна установила на трехстворчатом зеркале фотографию и просидела около часа, держа на коленях испорченную огнем тетрадь, перелистывая ее и перечитывая то, в чем после сожжения не было ни начала, ни конца: "... Тьма, пришедшая со средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды... Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете... "

Munie de ces précieux objets, Marguerite revint dans sa chambre, plaça la photographie dans le coin de l’une des glaces du miroir à trois faces, devant lequel elle s’assit. Elle demeura là près d’une heure, tenant sur ses genoux le cahier abîmé qu’elle feuilleta, relisant ces lignes dont le feu avait dévoré le commencement et la fin : « … Les ténèbres venues de la mer Méditerranée s’étendirent sur la ville haïe du procurateur. Les passerelles qui reliaient le Temple à la redoutable tour Antonia disparurent, l’insondable obscurité descendue du ciel engloutit les dieux ailés qui dominaient l’hippodrome, le palais des Asmonéens avec ses meurtrières, les bazars, les caravansérails, les ruelles, les piscines… Ainsi disparut Jérusalem, la grande ville, comme effacée de la surface du monde… »

Маргарите хотелось читать дальше, но дальше ничего не было, кроме неровной угольной бахромы.

Marguerite aurait voulu lire la suite, mais il n’y avait pas de suite : seulement une frange irrégulière et charbonneuse.

Утирая слезы, Маргарита Николаевна оставила тетрадь, локти положила на подзеркальный столик и, отражаясь в зеркале, долго сидела, не спуская глаз с фотографии. Потом слезы высохли. Маргарита аккуратно сложила свое имущество, и через несколько минут оно было опять погребено под шелковыми тряпками, и со звоном в темной комнате закрылся замок.

Essuyant ses larmes, Marguerite abandonna le cahier, posa ses coudes sur le dessus de verre de la tablette où elle se refléta, et, les yeux fixes, contempla longuement la photographie. Puis ses larmes se tarirent. Marguerite rassembla soigneusement son bien, et, quelques instants plus tard, celui-ci se trouvait de nouveau enfoui sous les chiffons de soie. Dans la pièce obscure, la serrure se referma avec un petit bruit sec.

Маргарита Николаевна надевала в передней пальто, чтобы идти гулять. Красавица Наташа, ее домработница, осведомилась о том, что сделать на второе, и, получив ответ, что это безразлично, чтобы развлечь самое себя, вступила со своей хозяйкой в разговор и стала рассказывать бог знает что, вроде того, что вчера в театре фокусник такие фокусы показывал, что все ахнули, всем раздавал по два флакона заграничных духов и чулки бесплатно, а потом, как сеанс кончился, публика вышла на улицу, и – хвать – все оказались голые ! Маргарита Николаевна повалилась на стул под зеркалом в передней и захохотала.

Marguerite passa dans le vestibule et enfila son manteau, pour sortir. Sa femme de chambre, la jolie Natacha, lui demanda ce qu’il fallait faire pour le déjeuner, et s’entendit répondre que cela n’avait pas d’importance. Comme elle aimait se distraire, Natacha engagea tout de suite la conversation avec sa maîtresse, en commençant par raconter Dieu sait quoi : qu’hier au théâtre, par exemple, un prestidigitateur avait fait des tours qui avaient épaté tout le monde, qu’il avait distribué gratuitement, à qui voulait, des paires de bas et deux flacons de parfums étrangers par personne, mais qu’ensuite, après la séance, dans la rue – pfuitt ! – tout le monde s’était retrouvé tout nu ! Marguerite se laissa tomber sur une chaise, sous le trumeau de l’entrée, et rit aux éclats.

– Наташа ! Ну как вам не стыдно, – говорила Маргарита Николаевна, – вы грамотная, умная девушка; в очередях врут черт знает что, а вы повторяете !

– Natacha ! Vous n’avez pas honte ? s’écria-t-elle. Vous, une jeune fille instruite et intelligente… dans les queues, les gens inventent le diable sait quelles sottises, et vous allez les répéter !

Наташа залилась румянцем и с большим жаром возразила, что ничего не врут и что она сегодня сама лично в гастрономе на Арбате видела одну гражданку, которая пришла в гастроном в туфлях, а как стала у кассы платить, туфли у нее с ног исчезли и она осталась в одних чулках. Глаза вылупленные ! На пятке дыра. А туфли эти волшебные, с того самого сеанса.

Natacha rougit jusqu’à la racine des cheveux et répliqua avec ardeur que ce n’était pas du tout des inventions, qu’elle-même avait vu, ce matin, au magasin d’alimentation de la place de l’Arbat, une citoyenne entrer avec des chaussures aux pieds, et que, pendant que cette citoyenne faisait la queue à la caisse, ses chaussures avaient disparu d’un seul coup, et elle s’était retrouvée sur ses bas. Elle roulait des yeux exorbités et son bas avait un trou au talon ! Et ses chaussures étaient des chaussures magiques, qu’elle avait eues à cette fameuse séance.

– Так и пошла?

– Et elle est repartie comme ça ?

– Так и пошла ! – вскрикивала Наташа, все больше краснея оттого, что ей не верят, – да вчера, Маргарита Николаевна, милиция человек сто ночью забрала. Гражданки с этого сеанса в одних панталонах бежали по Тверской.

– Elle est repartie comme ça ! s’écria Natacha, de plus en plus rouge de voir qu’on ne la croyait pas. Savez-vous, Marguerite Nikolaïevna, que pendant la nuit la milice a arrêté plus de cent personnes ? Des citoyennes qui venaient du théâtre, et qui se promenaient en culotte sur le boulevard de Tver !

– Ну, конечно, это Дарья рассказывала, – говорила Маргарита Николаевна, – я давно уже за ней замечала, что она страшная врунья.

– Naturellement, c’est Daria qui vous a raconté cela, dit Marguerite Nikolaïevna. Il y a longtemps que j’ai remarqué que c’était une horrible menteuse.

Смешной разговор закончился приятным сюрпризом для Наташи. Маргарита Николаевна пошла в спальню и вышла оттуда, держа в руках пару чулок и флакон одеколона. Сказав Наташе, что она тоже хочет показать фокус, Маргарита Николаевна подарила ей чулки и склянку и сказала, что просит ее только об одном – не бегать в одних чулках по Тверской и не слушать Дарью. Расцеловавшись, хозяйка и домработница расстались.

Cette conversation comique se termina par une agréable surprise pour Natacha. Marguerite alla dans sa chambre et en revint avec une paire de bas et un flacon d’eau de Cologne. Ayant expliqué à Natacha qu’elle voulait, elle aussi, faire un tour de prestidigitation, elle lui fit cadeau des bas et du flacon, en lui demandant seulement de ne pas se promener sur ses bas dans le boulevard de Tver, et de ne pas écouter ce que racontait Daria. Après s’être embrassées, la femme de chambre et sa maîtresse se quittèrent.

Откинувшись на удобную, мягкую спинку кресла в троллейбусе, Маргарита Николаевна ехала по Арбату и то думала о своем, то прислушивалась к тому, о чем шепчутся двое граждан, сидящие впереди нее.

Confortablement installée sur la banquette élastique d’un trolleybus, Marguerite Nikolaïevna suivait la rue de l’Arbat, tantôt songeant à ses propres affaires, tantôt écoutant les chuchotements de deux citoyens assis devant elle.

А те, изредка оборачиваясь с опаской, не слышит ли кто, перешептывались о какой-то ерунде. Здоровенный, мясистый, с бойкими свиными глазками, сидящий у окна, тихо говорил маленькому своему соседу о том, что пришлось закрыть гроб черным покрывалом...

Ceux-ci, qui jetaient de temps à autre des regards méfiants autour d’eux, comme pour s’assurer que personne ne les entendait, échangeaient d’incompréhensibles absurdités. Celui qui était assis près de la fenêtre – un vigoureux gaillard dont la face joufflue était percée de petits yeux de cochon au regard vif – disait à voix basse à son chétif voisin qu’il avait fallu couvrir le cercueil d’un drap noir…

– Да не может быть, – поражаясь, шептал маленький, – это что-то неслыханное... А что же Желдыбин предпринял ?

– Mais c’est impossible ! murmura l’autre, stupéfait. On n’a jamais vu ça !… Et qu’a fait Geldybine ?

Среди ровного гудения троллейбуса слышались слова от окошка:

Dans le bourdonnement régulier du trolleybus, Marguerite saisit quelques mots prononcés par l’homme assis près de la fenêtre :

– Уголовный розыск... скандал... ну, прямо мистика!

– … Enquête judiciaire… scandale… des phénomènes surnaturels !…

Из этих отрывочных кусочков Маргарита Николаевна кое-как составила что-то связное. Граждане шептались о том, что у какого-то покойника, а какого – они не называли, сегодня утром из гроба украли голову ! Вот из-за этого Желдыбин этот самый так и волнуется теперь. А двое, что шепчутся в троллейбусе, тоже имеют какое-то отношение к обокраденному покойнику.

Marguerite Nikolaïevna parvint cependant à établir un lien entre ces bribes éparses. Les deux citoyens s’entretenaient à voix basse d’un mort (son nom n’avait pas été prononcé) dont on venait de voler la tête dans son cercueil ! C’est ce qui avait mis dans tous ses états ce même Geldybine. Quant aux deux chuchoteurs, ils avaient aussi quelque rapport avec le défunt sans tête.

– Поспеем ли за цветами заехать ? – беспокоился маленький, – кремация, ты говоришь, в два ?

– Aurons-nous le temps d’acheter des fleurs ? s’inquiéta le petit. L’incinération est pour deux heures, dis-tu ?

Наконец Маргарите Николаевне надоело слушать эту таинственную трепотню про украденную из гроба голову, и она обрадовалась, что ей пора выходить.

Enfin, Marguerite, qui en avait assez de prêter l’oreille à ce mystérieux galimatias à propos de tête volée, fut heureuse de voir qu’elle était arrivée.

Через несколько минут Маргарита Николаевна уже сидела под кремлевской стеной на одной из скамеек, поместившись так, что ей был виден Манеж.

Quelques minutes plus tard, elle s’asseyait sur un banc, dans un petit jardin au pied des murs du Kremlin, d’où elle pouvait voir le Manège.

Маргарита щурилась на яркое солнце, вспоминала свой сегодняшний сон, вспоминала, как ровно год, день в день и час в час, на этой же самой скамье она сидела рядом с ним. И точно так же, как и тогда, черная сумочка лежала рядом с нею на скамейке. Его не было рядом в этот день, но разговаривала мысленно Маргарита Николаевна все же с ним: " Если ты сослан, то почему же не даешь знать о себе ? Ведь дают же люди знать. Ты разлюбил меня ? Нет, я почему-то этому не верю. Значит, ты был сослан и умер... Тогда, прошу тебя, отпусти меня, дай мне наконец свободу жить, дышать воздухом ". Маргарита Николаевна сама отвечала за него: " Ты свободна... Разве я держу тебя ? " Потом возражала ему: " Нет, что это за ответ ! Нет, ты уйди из моей памяти, тогда я стану свободна ".

Clignant des yeux à la lumière éclatante du soleil, Marguerite songeait à son rêve et se rappelait que l’an dernier exactement, jour pour jour et heure pour heure, elle était assise sur ce même banc, à côté de lui. Comme alors, elle avait un sac à main noir posé près d’elle. Aujourd’hui, Marguerite était seule, mais elle n’en continuait pas moins à lui parler en pensée : « Si tu as été déporté, pourquoi me laisses-tu sans nouvelles de toi ? Ils doivent bien, tout de même, permettre aux gens de donner de leurs nouvelles. Tu ne m’aimes plus ? Si. Je ne sais pas pourquoi, mais je suis sûre que si. Donc, tu as été déporté et tu es mort… Mais alors, je t’en prie, laisse-moi en paix, donne-moi enfin la liberté de vivre, laisse-moi respirer !… » Parlant pour lui, Marguerite se répondait à elle-même « Est-ce que je te retiens ? Tu es libre… » Aussitôt, elle répliquait : « C’est ça, ta réponse ? Non, il faut d’abord que tu t’effaces de ma mémoire. Alors là, oui, je serais libre… »

Люди проходили мимо Маргариты Николаевны. Какой-то мужчина покосился на хорошо одетую женщину, привлеченный ее красотою и одиночеством. Он кашлянул и присел на кончик той же скамьи, на которой сидела Маргарита Николаевна. Набравшись духу, он заговорил: – Определенно хорошая погода сегодня...

Des gens passaient devant Marguerite Nikolaïevna. Un homme regarda du coin de l’œil cette femme bien habillée. Attiré par sa beauté et sa solitude, il toussota et s’assit à l’autre extrémité du banc. Puis il prit sa respiration et dit :

Но Маргарита так мрачно поглядела на него, что он поднялся и ушел.

– Il fait un temps nettement magnifique aujourd’hui… Mais Marguerite lui jeta un regard si noir qu’il se leva et s’en fut.

" Вот и пример, – мысленно говорила Маргарита тому, кто владел ею, – почему, собственно, я прогнала этого мужчину ? Мне скучно, а в этом ловеласе нет ничего дурного, разве только что глупое слово " определенно " ? Почему я сижу, как сова, под стеной одна ? Почему я выключена из жизни ? "

– Tiens, voilà un exemple, dit Marguerite, s’adressant toujours à celui qui régnait sur elle. Pourquoi, après tout, ai-je chassé cet homme ? Je m’ennuie, et ce Lovelace n’était pas méchant, mis à part sa façon bête de dire « nettement magnifique »… Qu’est-ce que je fais là, toute seule au pied de ce mur, comme une chouette ? Pourquoi suis-je exclue de la vie ?

Она совсем запечалилась и понурилась. Но тут вдруг та самая утренняя волна ожидания и возбуждения толкнула ее в грудь. " Да, случится ! " Волна толкнула ее вторично, и тут она поняла, что это волна звуковая. Сквозь шум города все отчетливее слышались приближающиеся удары барабана и звуки немного фальшивящих труб.

Elle baissa la tête, triste et abattue. Mais à ce moment, la même vague d’espoir et d’excitation qui l’avait envahie ce matin déferla sur son cœur. « Oui, quelque chose va arriver ! » La vague déferla une seconde fois, mais elle s’aperçut que, cette fois, c’était une vague sonore. Dans le brouhaha de la ville, on entendait de plus en plus nettement s’approcher des battements de tambour et des sonneries – plutôt fausses – de trompettes.

Первым показался шагом следующий мимо решетки сада конный милиционер, а за ним три пеших. Затем медленно едущий грузовик с музыкантами. Далее – медленно двигающаяся похоронная новенькая открытая машина, на ней гроб весь в венках, а по углам площадки – четыре стоящих человека: трое мужчин, одна женщина.

Marguerite vit d’abord passer le long de la grille du jardin un milicien à cheval, qui allait au pas. Il était suivi de trois miliciens à pied. Derrière eux, s’avançait lentement un camion chargé de musiciens. Enfin, très lentement, venait un corbillard automobile découvert, du dernier modèle, chargé d’un cercueil enfoui sous les couronnes de fleurs. Trois hommes et une femme se tenaient debout aux quatre coins de celui-ci.

Даже на расстоянии Маргарита разглядела, что лица стоящих в похоронной машине людей, сопровождающих покойника в последний путь, какие-то странно растерянные. В особенности это было заметно в отношении гражданки, стоявшей в левом заднем углу автодрог. Толстые щеки этой гражданки как будто изнутри распирало еще больше какою-то пикантной тайной, в заплывших глазах играли двусмысленные огоньки. Казалось, что вот-вот еще немного, и гражданка, не вытерпев, подмигнет на покойника и скажет: " Видали вы что-либо подобное ? Прямо мистика ! " Столь же растерянные лица были и у пеших провожающих, которые, в количестве человек трехсот примерно, медленно шли за похоронной машиной.

Même de loin, Marguerite pouvait voir que les visages de ces quatre personnes chargées d’accompagner le mort à son dernier voyage paraissaient étrangement désemparés. Ce fait était particulièrement remarquable chez la citoyenne qui se tenait debout au coin arrière gauche du corbillard. Les grosses joues de cette citoyenne semblaient encore gonflées de l’intérieur par quelque secret indécent, et dans ses yeux bouffis passaient des lueurs équivoques. Il s’en fallait de peu, semblait-il, pour que la citoyenne, incapable de se contenir, ne s’écriât, avec un clin d’œil du côté du mort : « A-t-on jamais vu une chose pareille ? Ça vous ferait croire au surnaturel !… » Le même air désemparé se lisait chez les piétons qui, au nombre de trois cents environ, suivaient l’enterrement.

Маргарита провожала глазами шествие, прислушиваясь к тому, как затихает вдали унылый турецкий барабан, выделывающий одно и то же " Бумс, бумс, бумс ", и думала: " Какие странные похороны... И какая тоска от этого " бумса " ! Ах, право, дьяволу бы заложила душу, чтобы только узнать, жив он или нет ! Интересно знать, кого это хоронят с такими удивительными лицами ? "

Marguerite suivit le cortège des yeux et écouta longuement le « boum, boum, boum » de la grosse caisse qui allait en s’affaiblissant avec la distance, et elle pensa : « Quel étrange enterrement… et quelle tristesse dans ce “boum, boum, boum” ! Ah ! vrai, je donnerais bien mon âme en gage au diable, seulement pour savoir s’il est mort ou vivant… Je serais curieuse de savoir qui on enterre ainsi, avec des figures aussi bizarres. »

– Берлиоза Михаила Александровича, – послышался рядом несколько носовой мужской голос, – председателя МАССОЛИТа.

– Berlioz, Mikhaïl Alexandrovitch, président du Massolit, prononça à côté de Marguerite une voix d’homme quelque peu nasillarde.

Удивленная Маргарита Николаевна повернулась и увидела на своей скамейке гражданина, который, очевидно, бесшумно подсел в то время, когда Маргарита загляделась на процессию и, надо полагать, в рассеянности вслух задала свой последний вопрос.

Étonnée, Marguerite tourna la tête et vit un citoyen, qui avait dû s’asseoir sans bruit sur son banc pendant qu’elle regardait l’enterrement. Il est probable, aussi, que dans sa distraction, elle avait posé à haute voix sa dernière question.

Процессия тем временем стала приостанавливаться, вероятно, задерживаемая впереди светофорами.

Entre-temps, le cortège s’était arrêté, retenu sans doute par un feu rouge.

– Да, – продолжал неизвестный гражданин, – удивительное у них настроение. Везут покойника, а думают только о том, куда девалась его голова !

– Oui, reprit l’inconnu, ils sont dans un état d’esprit tout à fait curieux. Ils accompagnent un mort, mais ils ne pensent qu’à une chose : où a bien pu passer la tête ?

– Какая голова ? – спросила Маргарита, вглядываясь в неожиданного соседа. Сосед этот оказался маленького роста, пламенно-рыжий, с клыком, в крахмальном белье, в полосатом добротном костюме, в лакированных туфлях и с котелком на голове. Галстук был яркий. Удивительно было то, что из кармашка, где обычно мужчины носят платочек или самопишущее перо, у этого гражданина торчала обглоданная куриная кость.

– Quelle tête ? demanda Marguerite en dévisageant son surprenant voisin. Le voisin en question était de petite taille, d’un roux flamboyant, avec dans la bouche une longue dent acérée semblable à un croc de loup. Il portait un costume rayé de bonne qualité, du linge amidonné, des souliers vernis et un chapeau melon. Sa cravate était de couleur criarde. Le plus étonnant, pourtant, était la poche de poitrine de son veston. Habituellement les hommes y mettent un mouchoir ou un stylo. De la sienne, dépassait un os de poule soigneusement rongé.

– Да, изволите ли видеть, – объяснил рыжий, – сегодня утром в Грибоедовском зале голову у покойника стащили из гроба.

– Eh oui, expliqua le rouquin, figurez-vous que ce matin, dans la grande salle de Griboïedov, on a volé la tête du défunt dans son cercueil.

– Как же это может быть ? – невольно спросила Маргарита, в то же время вспомнив шепот в троллейбусе.

– Mais comment a-t-on pu faire ça ? demanda involontairement Marguerite, qui se souvint en même temps des chuchotements qu’elle avait entendus dans le trolleybus.

– Черт его знает как ! – развязно ответил рыжий, – я, впрочем, полагаю, что об этом Бегемота не худо бы спросить. До ужаса ловко сперли. Такой скандалище ! И, главное, непонятно, кому и на что она нужна, эта голова !

– Le diable seul le sait ! répondit cavalièrement le rouquin. Je pense, d’ailleurs, qu’il ne serait pas mauvais de poser la question à Béhémoth. Mais quelle terrible habileté, dans cet escamotage ! Et quel scandale !… Et surtout, on se demande à qui et à quoi cette tête peut bien servir !

Как ни была занята своим Маргарита Николаевна, ее все же поразили странные враки неизвестного гражданина.

Si occupée qu’elle fût par ses propres soucis, Marguerite ne manqua pas d’être frappée par l’étrangeté de ces sornettes.

– Позвольте ! – вдруг воскликнула она, – какого Берлиоза ? Это, что в газетах сегодня...

– Pardon ! s’écria-t-elle soudain. De quel Berlioz parlez-vous ? Celui dont les journaux d’aujourd’hui…

– Как же, как же...

– Justement, justement…

– Так это, стало быть, литераторы за гробом идут ? – спросила Маргарита и вдруг оскалилась.

– Mais alors, ce sont sans doute des écrivains qui suivent son enterrement ? demanda Marguerite en montrant soudain les dents.

– Ну, натурально, они!

– Mais oui, naturellement ?

– А вы их знаете в лицо?

– Et vous les connaissez de vue ?

– Всех до единого, – ответил рыжий.

– Tous jusqu’au dernier, répondit le rouquin.

– Скажите, – заговорила Маргарита, и голос ее стал глух, – среди них нету критика Латунского ?

– Dites-moi, demanda Marguerite dont la voix s’assourdit. Parmi eux, il n’y aurait pas le critique Latounski ?

– Как же его может не быть ? – ответил рыжий, – вон он с краю в четвертом ряду.

– Lui, comment voulez-vous ? Si, bien sûr ! répondit le rouquin. Tenez, il est là-bas, au bout du quatrième rang.

– Это блондин-то ? – щурясь, спросила Маргарита.

– Le blond, là-bas ? demanda Marguerite en plissant les yeux.

– Пепельного цвета... Видите, он глаза вознес к небу.

– Blond cendré… voyez, il lève les yeux au ciel !

– На патера похож?

– Il a l’air d’un ecclésiastique ?

– Во-во!

– C’est ça !

Больше Маргарита ничего не спросила, всматриваясь в Латунского.

Marguerite se tut, pour examiner Latounski.

– А вы, как я вижу, – улыбаясь, заговорил рыжий, – ненавидите этого Латунского.

– À ce que je vois, dit en souriant le rouquin, vous haïssez fort ce Latounski.

– Я еще кой-кого ненавижу, – сквозь зубы ответила Маргарита, – но об этом неинтересно говорить.

– Oui, et aussi quelqu’un d’autre, dit Marguerite entre ses dents. Mais c’est sans intérêt.

Процессия в это время двинулась дальше, за пешими потянулись большею частью пустые автомобили.

Le cortège, cependant, s’éloignait. Derrière les piétons venaient maintenant des voitures, vides pour la plupart.

– Да уж, конечно, чего тут интересного, Маргарита Николаевна!

– Bien sûr, c’est sans intérêt, Marguerite Nikolaïevna !

Маргарита удивилась: – Вы меня знаете?

Marguerite s’étonna : – Vous me connaissez ?

Вместо ответа рыжий снял котелок и взял его на отлет.

En guise de réponse, le rouquin ôta son chapeau d’un geste large et grotesque.

" Совершенно разбойничья рожа ! " – подумала Маргарита, вглядываясь в своего уличного собеседника.

« Une vraie tête de bandit ! » pensa Marguerite en dévisageant son interlocuteur de rencontre.

– Я вас не знаю, – сухо сказала Маргарита.

– Mais moi je ne vous connais pas, dit-elle sèchement.

– Откуда ж вам меня знать ! А между тем я к вам послан по дельцу.

– Comment pourriez-vous me connaître ? En tout cas, on m’a envoyé à vous pour une petite affaire.

Маргарита побледнела и отшатнулась.

Marguerite pâlit et se recula.

– С этого прямо и нужно было начинать, – заговорила она, – а не молоть черт знает что про отрезанную голову ! Вы хотите меня арестовать ?

– Il fallait le dire tout de suite, répondit-elle, au lieu de me débiter le diable sait quelles sottises à propos de tête coupée ! Vous venez m’arrêter ?

– Ничего подобного, – воскликнул рыжий, – что это такое: раз уж заговорил, так уж непременно арестовать ! Просто есть к вам дело.

– Mais non, pas du tout ! s’écria le rouquin. Qu’est-ce que c’est que ça : dès qu’on ouvre la bouche, les gens croient qu’on veut les arrêter ! Non, simplement, j’ai une affaire à vous proposer.

– Ничего не понимаю, какое дело ?

– Je ne comprends pas, quelle affaire ?

Рыжий оглянулся и сказал таинственно:

Le rouquin jeta un regard aux alentours et dit mystérieusement :

– Меня прислали, чтобы вас сегодня вечером пригласить в гости.

– Je suis chargé de vous transmettre une invitation, pour ce soir.

– Что вы бредите, какие гости ?

– Une invitation ? Vous divaguez.

– К одному очень знатному иностранцу, – значительно сказал рыжий, прищурив глаз. Маргарита очень разгневалась.

– Il s’agit d’un très illustre étranger, dit le rouquin d’un ton significatif, en clignant de l’œil. La colère s’empara de Marguerite.

– Новая порода появилась: уличный сводник, – поднимаясь, чтобы уходить, сказала она.

– Du proxénétisme dans la rue, maintenant ! C’est un nouveau genre ! dit-elle, et elle se leva pour s’en aller.

– Вот спасибо за такие поручения ! – обидевшись, воскликнул рыжий и проворчал в спину уходящей Маргарите: – Дура !

– Merci pour la commission ! s’écria le rouquin offensé, et il grogna dans le dos de Marguerite : Sotte !

– Мерзавец ! – отозвалась та, оборачиваясь, и тут же услышала за собой голос рыжего:

– Canaille ! répliqua Marguerite en se retournant, mais, à ce moment, elle entendit la voix du rouquin :

– Тьма, пришедшая со средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней... Пропал Ершалаим, великий город, как будто не существовал на свете... Так пропадите же вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой ! Сидите здесь на скамейке одна и умоляйте его, чтобы он отпустил вас на свободу, дал дышать воздухом, ушел бы из памяти !

– Les ténèbres venues de la mer Méditerranée s’étendirent sur la ville haïe du procurateur. Les passerelles qui reliaient le Temple à la redoutable tour Antonia disparurent… ainsi disparut Jérusalem, la grande ville, comme effacée de la surface du monde… La peste vous fasse disparaître, vous aussi, avec votre cahier brûlé et vos pétales de rose ! Restez donc assise toute seule sur ce banc, et suppliez-le de vous laisser enfin la liberté de vivre, de vous laisser respirer, de s’effacer de votre mémoire !

Побелев лицом, Маргарита вернулась к скамейке. Рыжий глядел на нее, прищурившись.

Blême, Marguerite revint sur ses pas. Le rouquin l’examina d’un regard scrutateur.

– Я ничего не понимаю, – тихо заговорила Маргарита Николаевна, – про листки еще можно узнать... проникнуть, подсмотреть... Наташа подкуплена ? да ? Но как вы могли узнать мои мысли ? – она страдальчески сморщилась и добавила: – Скажите мне, кто вы такой ? Из какого вы учреждения ?

– Je ne comprends plus, dit faiblement Marguerite. Pour les feuilles du manuscrit, encore, vous pouviez avoir… Vous avez pu vous glisser chez moi, m’espionner… Vous avez soudoyé Natacha, hein ? Mais comment pouvez-vous connaître mes pensées ? Le visage douloureusement contracté, elle ajouta : – Dites, qui êtes-vous donc ? Quelle est l’organisation qui vous envoie ?

– Вот скука-то, – проворчал рыжий и заговорил громче: – Простите, ведь я сказал вам, что ни из какого я не из учреждения ! Сядьте, пожалуйста.

– J’étais sûr que ça se passerait comme ça…, grommela le rouquin. (Puis il reprit, en élevant la voix :) Pardon, mais je vous ai dit que je n’appartenais à aucune organisation. Asseyez-vous, je vous prie.

Маргарита беспрекословно повиновалась, но все-таки, садясь, спросила еще раз:

Marguerite obéit sans discuter, mais une fois assise, elle demanda encore : – Qui êtes-vous donc ?

– Кто вы такой ? – Ну хорошо, зовут меня Азазелло, но ведь все равно вам это ничего не говорит.

– Bon, d’accord, on m’appelle Azazello, mais de toute façon, ça ne vous dira rien.

– А вы мне не скажете, откуда вы узнали про листки и про мои мысли ?

– Et vous ne me direz pas comment vous connaissez le manuscrit, et mes pensées ?

– Не скажу, – сухо ответил Азазелло.

– Non, répondit sèchement Azazello.

– Но вы что-нибудь знаете о нем? – моляще шепнула Маргарита.

– Est-ce que vous savez quelque chose de lui ? murmura Marguerite d’un ton suppliant.

– Ну, скажем, знаю.

– Eh bien, disons que je sais quelque chose.

– Молю: скажите только одно, он жив ? Не мучьте.

– Je vous en prie, dites-moi une seule chose… Est-il vivant ?… Ne me faites pas languir !

– Ну, жив, жив, – неохотно отозвался Азазелло.

– Eh bien, oui, là, il est vivant, répondit de mauvaise grâce Azazello.

– Боже ! – Пожалуйста, без волнений и вскрикиваний, – нахмурясь, сказал Азазелло.

– Mon Dieu !… – Ah ! je vous en prie, pas d’émotions ni de cris inutiles, dit Azazello en fronçant les sourcils.

– Простите, простите, – бормотала покорная теперь Маргарита, – я, конечно, рассердилась на вас. Но, согласитесь, когда на улице приглашают женщину куда-то в гости... У меня нет предрассудков, я вас уверяю, – Маргарита невесело усмехнулась, – но я никогда не вижу никаких иностранцев, общаться с ними у меня нет никакой охоты... и кроме того, мой муж... Моя драма в том, что я живу с тем, кого я не люблю, но портить ему жизнь считаю делом недостойным. Я от него ничего не видела, кроме добра...

– Pardon, pardon, balbutia Marguerite, vaincue. Bien sûr, je me suis mise en colère. Mais avouez que quand une femme, dans la rue, se voit invitée chez on ne sait qui… Je n’ai pas de préjugés, je vous le jure (Marguerite eut un sourire sans gaieté), mais je ne vois jamais d’étrangers et je n’ai aucune envie d’en fréquenter… de plus, mon mari… mon drame, voyez-vous, c’est que je vis avec quelqu’un que je n’aime pas… mais je considère que ce serait une indignité de gâcher sa vie… De lui, je n’ai jamais reçu que des bienfaits…

Азазелло с видимой скукой выслушал эту бессвязную речь и сказал сурово:

Azazello, qui avait écouté ce discours décousu avec un visible ennui, dit abruptement :

– Попрошу вас минутку помолчать.

– Je vous prie de vous taire une minute.

Маргарита покорно замолчала.

Soumise, Marguerite se tut.

– Я приглашаю вас к иностранцу совершенно безопасному. И ни одна душа не будет знать об этом посещении. Вот уж за это я вам ручаюсь.

– L’étranger chez qui je vous invite n’est absolument pas dangereux. De plus, pas une âme ne sera au courant de votre visite, Ça, je m’en porte garant.

– А зачем я ему понадобилась ? – вкрадчиво спросила Маргарита.

– Et pourquoi désire-t-il me voir ? demanda Marguerite d’un ton insinuant.

– Вы об этом узнаете позже.

– Vous le saurez plus tard.

– Понимаю... Я должна ему отдаться, – сказала Маргарита задумчиво.

– Je comprends… Je dois me donner à lui, dit Marguerite songeuse.

На это Азазелло как-то надменно хмыкнул и ответил так:

Azazello ricana avec arrogance et répondit :

– Любая женщина в мире, могу вас уверить, мечтала бы об этом, – рожу Азазелло перекосило смешком, – но я разочарую вас, этого не будет.

– Ce serait le rêve de n’importe quelle femme au monde, je peux vous l’affirmer (un rictus déforma le mufle d’Azazello) mais je vais vous décevoir : il n’en est pas question.

– Что за иностранец такой ? ! – в смятении воскликнула Маргарита так громко, что на нее обернулись проходившие мимо скамейки, – и какой мне интерес идти к нему ?

– Mais qui est-ce donc, cet étranger ? (Dans son désarroi, Marguerite avait crié si fort que des passants se retournèrent.) Et quel intérêt aurais-je à aller chez lui ?

Азазелло наклонился к ней и шепнул многозначительно:

Azazello se pencha vers elle et murmura d’un ton lourd de sous-entendus :

– Ну, интерес-то очень большой... Вы воспользуетесь случаем...

– Oh ! le plus grand intérêt… Vous profiterez de l’occasion.

– Что ? – воскликнула Маргарита, и глаза ее округлились, – если я вас правильно понимаю, вы намекаете на то, что я там могу узнать о нем ?

– Quoi ? s’écria Marguerite dont les yeux s’arrondirent. Si je vous comprends bien, vous voulez dire que, là-bas, je pourrai apprendre quelque chose sur lui ?

Азазелло молча кивнул головой.

Azazello acquiesça.

– Еду ! – с силой воскликнула Маргарита и ухватила Азазелло за руку, – еду, куда угодно !

– J’irai ! s’écria avec force Marguerite en saisissant Azazello par le bras. J’irai où vous voudrez !

Азазелло, облегченно отдуваясь, откинулся на спинку скамейки, закрыв спиной крупно вырезанное на ней слово " Нюра ", и заговорил иронически:

Azazello, avec un profond soupir de soulagement, se renversa sur le dossier du banc, couvrant de son dos le prénom de Nioura grossièrement gravé dans le bois, et dit d’un ton ironique :

– Трудный народ эти женщины ! – он засунул руки в карманы и далеко вперед вытянул ноги, – зачем, например, меня послали по этому делу ? Пусть бы ездил Бегемот, он обаятельный...

– Fatigante engeance, que ces femmes ! (Il fourra ses mains dans ses poches et étendit ses jambes aussi loin que possible.) « Pourquoi est-ce moi, par exemple, qu’on a envoyé pour régler cette affaire ? On aurait pu choisir Béhémoth, il a du charme, lui…

Маргарита заговорила, криво и гпько улыбаясь:

Marguerite eut un sourire chargé d’amertume.

– Перестаньте вы меня мистифицировать и мучить вашими загадками... Я ведь человек несчастный, и вы пользуетесь этим. Лезу я в какую-то странную историю, но, клянусь, только из-за того, что вы поманили меня словами о нем ! У меня кружится голова от всех этих непонятностей...

– Cessez donc, dit-elle, de vous moquer de moi et de me tourmenter avec vos énigmes ! Je suis malheureuse et vous en profitez… Si je m’engage dans cette histoire plus que bizarre, je vous jure que c’est uniquement parce que vous m’y avez attirée en me parlant de lui ! Mais tous ces mystères me tournent la tête…

– Без драм, без драм, – гримасничая, отозвался Азазелло, – в мое положение тоже нужно входить. Надавать администратору по морде, или выставить дядю из дому, или подстрелить кого-нибудь, или какой-нибудь еще пустяк в этом роде, это моя прямая специальность, но разговаривать с влюбленными женщинами – слуга покорный. Ведь я вас полчаса уже уламываю. Так едете ?

– Allons, ne dramatisons pas ! rétorqua Azazello en faisant des grimaces. Il faut aussi vous mettre à ma place, après tout. Taper sur la gueule d’un administrateur, flanquer un oncle à la porte, ou abattre quelqu’un à coups de revolver, ou autres broutilles de ce genre, ça, c’est ma spécialité. Mais discuter avec une femme amoureuse, merci bien !… Voilà une demi-heure que je me tue à vous faire entendre raison… Alors, vous y allez ?

– Еду, – просто ответила Маргарита Николаевна.

– Oui, répondit simplement Marguerite.

– Тогда потрудитесь получить, – сказал Азазелло и, вынув из кармана круглую золотую коробочку, протянул ее Маргарите со словами: – Да прячьте же, а то прохожие смотрят. Она вам пригодится, Маргарита Николаевна. Вы порядочно постарели от горя за последние полгода. (Маргарита вспыхнула, но ничего не ответила, а Азазелло продолжал. ) Сегодня вечером, ровно в половину десятого, потрудитесь, раздевшись донага, натереть этой мазью лицо и все тело. Дальше делайте, что хотите, но не отходите от телефона. В десять я вам позвоню и все, что нужно, скажу. Вам ни о чем не придется заботиться, вас доставят куда нужно, и вам не причинят никакого беспокойства. Понятно ? Маргарита помолчала, потом ответила:

– Dans ce cas, veuillez prendre ceci, dit Azazello en tirant de sa poche une petite boîte ronde en or qu’il tendit à Marguerite en disant : Cachez-la vite, que les passants ne la voient pas. Elle vous sera utile, Marguerite Nikolaïevna, parce que depuis six mois, vous avez rudement vieilli. (Marguerite rougit violemment mais ne dit rien, et Azazello continua :) Ce soir, à neuf heures trente exactement, ayez l’obligeance de vous mettre toute nue et de vous frictionner le visage et tout le corps avec cet onguent. Ensuite, faites ce que vous voudrez, mais ne vous éloignez pas du téléphone. À dix heures, je vous appellerai et je vous dirai tout ce qu’il faut. Vous n’aurez à vous occuper de rien, on vous conduira où vous devez aller et personne ne vous importunera. Vu ?

– Понятно. Эта вещь из чистого золота, видно по тяжести. Ну что же, я прекрасно понимаю, что меня подкупают и тянут в какую-то темную историю, за которую я очень поплачусь.

Après un moment de silence, Marguerite répondit : – Vu. C’est de l’or pur, à en juger par le poids. Enfin, je me rends parfaitement compte qu’on est en train de me soudoyer pour m’entraîner dans une sombre histoire qui me coûtera sans doute très cher…

– Это что же такое, – почти зашипел Азазелло, – вы опять ?

– Qu’est-ce que c’est ? siffla Azazello. Vous n’allez pas recommencer ?…

– Нет, погодите !

– Non, attendez !…

– Отдайте обратно крем.

– Rendez-moi cette crème !

Маргарита крепче зажала в руке коробку и продолжала:

Marguerite serra la boîte dans sa main et reprit :

– Нет, погодите... Я знаю, на что иду. Но иду на все из-за него, потому что ни на что в мире больше надежды у меня нет. Но я хочу вам сказать, что, если вы меня погубите, вам будет стыдно ! Да, стыдно ! Я погибаю из-за любви ! – и, стукнув себя в грудь, Маргарита глянула на солнце.

– Non, attendez… Je sais ce qui m’attend. Mais j’y vais, je suis prête à tout pour lui, parce que je n’ai plus d’autre espoir au monde. Mais je vous avertis que, si vous me perdez, ce sera honteux de votre part ! Honteux ! Je me perds par amour !

– Отдайте обратно, – в злобе закричал Азазелло, – отдайте обратно, и к черту все это. Пусть посылают Бегемота.

Marguerite se frappa la poitrine et regarda le soleil. – Rendez-moi ça ! cria Azazello furieux. Rendez-moi ça, et au diable toute cette histoire ! Que Béhémoth s’en occupe !

– О нет ! – воскликнула Маргарита, поражая проходящих, – согласна на все, согласна проделать эту комедию с натиранием мазью, согласна идти к черту на куличики. Не отдам !

– Oh non ! s’exclama Marguerite, d’une voix qui fit se retourner les passants. Je suis d’accord pour tout, je suis d’accord pour me barbouiller de crème et toute cette comédie, je suis d’accord pour aller à tous les diables ! Je garde la boîte !

– Ба ! – вдруг заорал Азазелло и, вылупив глаза на решетку сада, стал указывать куда-то пальцем.

– Bah ! s’écria soudainement Azazello et, regardant avec des yeux ronds le grillage du jardin, il montra quelque chose du doigt.

Маргарита повернулась туда, куда указывал Азазелло, но ничего особенного не обнаружила. Тогда она обернулась к Азазелло, желая получить объяснение этому нелепому " ба ! ", Но давать это объяснение было некому: таинственный собеседник Маргариты Николаевны исчез.

Marguerite se tourna dans la direction que lui indiquait Azazello, mais ne vit rien de particulier. Elle se retourna alors vers Azazello pour lui demander ce que signifiait ce stupide « bah ! », mais il n’y avait plus personne pour lui fournir cette explication : le mystérieux interlocuteur de Marguerite avait disparu.

Маргарита быстро сунула руку в сумочку, куда перед этим криком спрятала коробочку, и убедилась, что она там. Тогда, ни о чем не размышляя, Маргарита торопливо побежала из Александровского сада вон.

Marguerite mit vivement la main dans son sac, où elle avait caché la boîte juste avant ce « bah ! », et s’assura qu’elle était toujours là. Alors, sans plus réfléchir, Marguerite sortit rapidement du jardin Alexandrovski.

Глава 20. Крем Азазелло

CHAPITRE XX – La crème d’Azazello

Луна в вечернем чистом небе висела полная, видная сквозь ветви клена. Липы и акации разрисовали землю в саду сложным узором пятен. Трехстворчатое окно в фонаре, открытое, но задернутое шторой, светилось бешеным электрическим светом. В спальне Маргариты Николаевны горели все огни и освещали полный беспорядок в комнате.

À travers les branches d’un érable, la pleine lune se découpait dans le ciel pur du soir. Dans le jardin, l’ombre des tilleuls et des acacias dessinait de complexes arabesques. La triple fenêtre de l’encorbellement, tous battants ouverts mais obstruée par le store, laissait s’écouler une débauche de lumière électrique. Dans la chambre de Marguerite, toutes les lumières brûlaient. Elles éclairaient le plus complet désordre.

На кровати на одеяле лежали сорочки, чулки и белье, скомканное же белье валялось просто на полу рядом с раздавленной в волнении коробкой папирос. Туфли стояли на ночном столике рядом с недопитой чашкой кофе и пепельницей, в которой дымил окурок, на спинке стула висело черное вечернее платье. В комнате пахло духами, кроме того, в нее доносился откуда-то запах раскаленного утюга.

Sur le couvre-pied du lit gisaient pêle-mêle des corsages, des bas et du linge, des sous-vêtements chiffonnés traînaient à même le plancher à côté d’un coffret de cigarettes que quelqu’un avait écrasé par nervosité. Des souliers étaient posés sur la table de nuit, à côté d’une tasse de café inachevée et du cendrier où fumait un mégot. Une robe de soirée noire était accrochée au dossier d’une chaise. La chambre était remplie d’effluves de parfums, auxquels se mêlait, venue on ne sait d’où, l’odeur d’un fer à repasser chauffé au rouge.

Маргарита Николаевна сидела перед трюмо в одном купальном халате, наброшенном на голое тело, и в замшевых черных туфлях. Золотой браслет с часиками лежал перед Маргаритой Николаевной рядом с коробочкой, полученной от Азазелло, и Маргарита не сводила глаз с циферблата. Временами ей начинало казаться, что часы сломались и стрелки не движутся. Но они двигались, хотя и очень медленно, как будто прилипая, и наконец <длинная стрелка упала на двадцать девятую минуту десятого>. Сердце Маргариты страшно стукнуло, так что она не смогла даже сразу взяться за коробочку. Справившись с собою, Маргарита открыла ее и увидела в коробочке жирный желтоватый крем. Ей показалось, что он пахнет болотной тиной. Кончиком пальца Маргарита выложила небольшой мазочек крема на ладонь, причем сильнее запахло болотными травами и лесом, и затем ладонью начала втирать крем в лоб и щеки.

Nue sous un peignoir de bain mais chaussée de souliers de daim noir, Marguerite était assise devant un trumeau. Une petite montre-bracelet d’or était posée devant elle, près de la boîte que lui avait donnée Azazello, et Marguerite ne quittait pas le cadran des yeux. Par moments, elle avait l’impression que la montre était arrêtée et que les aiguilles n’avançaient plus. Mais elles avançaient, quoique très lentement, comme si elles collaient au cadran. Enfin, la grande aiguille indiqua la vingt-neuvième minute de neuf heures. Le cœur de Marguerite battit à se rompre, de sorte que, sur le moment, elle ne put même pas poser la main sur la boîte. Mais elle se reprit, ouvrit la boîte et vit qu’elle était remplie d’une crème jaunâtre et grasse dont l’odeur lui rappela celle d’un marécage bourbeux. Du bout du doigt, Marguerite appliqua une touche de crème sur la paume de sa main ; l’odeur de forêt humide et d’herbe des marais se fit plus forte. Marguerite commença alors à enduire de crème son front et ses joues.

Крем легко мазался и, как показалось Маргарите, тут же испарялся. Сделав несколько втираний, Маргарита глянула в зеркало и уронила коробочку прямо на стекло часов, от чего оно покрылось трещинами. Маргарита закрыла глаза, потом глянула еще раз и бурно расхохоталась. Ощипанные по краям в ниточку пинцетом брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшими глазами. Тонкая вертикальная морщинка,

La crème s’étalait aisément et – sembla-t-il à Marguerite – s’évaporait aussitôt. Après quelques minutes de massage, Marguerite se regarda dans la glace et, de saisissement, laissa choir la boîte sur sa montre, dont le verre se fendilla en tous sens. Elle ferma les yeux, les rouvrit, se contempla de nouveau et partit d’un rire fou, irrépressible.

перерезавшая переносицу, появившаяся тогда, в октябре, когда пропал мастер, бесследно исчезла. Исчезли и желтенькие тени у висков, и две чуть заметные сеточки у наружных углов глаз. Кожа щек налилась ровным розовым цветом, лоб стал бел и чист, а парикмахерская завивка волос развилась.

Ses sourcils, affilés au bout en fines pointes, s’épaississaient en arcs noirs d’une régularité parfaite, au-dessus de ses yeux dont l’iris vert avait prit un vif éclat. La mince ride qui, depuis octobre, c’est-à-dire depuis la disparition du Maître, coupait verticalement la racine de son nez était complètement effacée. Les ombres jaunes qui ternissaient ses tempes, ainsi que les pattes d’oie qui ridaient imperceptiblement le coin de ses yeux, s’étaient également effacées. Une teinte rose uniforme colorait ses joues, son front était devenu blanc et pur, et ses cheveux artificiellement bouclés par le coiffeur s’étaient dénoués.

На тридцатилетнюю Маргариту из зеркала глядела от природы кудрявая черноволосая женщина лет двадцати, безудержно хохочущая, скалящая зубы.

Dans la glace, la Marguerite de trente ans était contemplée par une jeune femme de vingt ans, à la souple chevelure noire naturellement ondulée, qui riait sans retenue en montrant toutes ses dents.

Нахохотавшись, Маргарита выскочила из халата одним прыжком и широко зачерпнула легкий жирный крем и сильными мазками начала втирать его в кожу тела. Оно сейчас же порозовело и загорелось. Затем мгновенно, как будто из мозга выхватили иголку, утих висок, нывший весь вечер после свидания в Александровском саду, мускулы рук и ног окрепли, а затем тело Маргариты потеряло вес.

Réprimant enfin son rire, Marguerite, d’un geste vif, se débarrassa de son peignoir, puisa largement dans le pot la légère crème grasse et en enduisit énergiquement son corps nu. Aussitôt, celui-ci devint rose et chaud. En même temps se dissipa, comme si on venait d’ôter une aiguille de son cerveau, la douleur lancinante qui avait enserré ses tempes toute la soirée, depuis la rencontre de l’inconnu dans le jardin Alexandrovski ; les muscles de ses bras et de ses jambes s’affermirent, et enfin le corps de Marguerite perdit toute pesanteur.

Она подпрыгнула и повисла в воздухе невысоко над ковром, потом ее медленно потянуло вниз, и она опустилась.

Elle fit un léger bond et resta suspendue en l’air, à une faible hauteur au-dessus du tapis, puis elle redescendit lentement et se posa à terre.

– Ай да крем ! Ай да крем ! – закричала Маргарита, бросаясь в кресло.

– Ah ! cette crème ! s’écria Marguerite en se jetant dans un fauteuil.

Втирания изменили ее не только внешне. Теперь в ней во всей, в каждой частице тела, вскипала радость, которую она ощутила, как пузырьки, колющие все ее тело. Маргарита ощутила себя свободной, свободной от всего. Кроме того, она поняла со всей ясностью, что именно случилось то, о чем еще утром говорило предчувствие, и что она покидает особняк и прежнюю свою жизнь навсегда. Но от этой прежней жизни все же откололась одна мысль о том, что нужно исполнить только один последний долг перед началом чего-то нового, необыкновенного, тянущего ее наверх, в воздух. И она, как была нагая, из спальни, то и дело взлетая на воздух, перебежала в кабинет мужа и, осветив его, кинулась к письменному столу. На вырванном из блокнота листе она без помарок быстро и крупно карандашом написала записку:

La crème magique ne l’avait pas seulement changée extérieurement. En elle, partout, dans chaque cellule de son corps, bouillonnait la joie, comme des bulles dont elle éprouvait le picotement dans tout son être. Marguerite se sentait libre, libre de toute entrave. En outre, elle comprit, avec une évidence aveuglante, que venait de se produire, précisément, ce que lui avait annoncé son pressentiment du matin, et qu’elle allait quitter cette maison – et son ancienne vie – pour toujours. Mais une pensée surgit encore de cette ancienne vie, pour lui rappeler qu’elle avait encore un dernier devoir à accomplir, avant de commencer cette vie nouvelle, extraordinaire, qui l’appelait irrésistiblement là-haut, à l’air libre. Toujours nue, elle s’éleva dans les airs, quitta la chambre et, en quelques bonds légers, gagna le bureau de son mari. Elle fit de la lumière et s’élança vers la table. Sur une feuille arrachée à un bloc-notes, elle écrivit d’un seul jet, au crayon, d’une grande écriture rapide, le message suivant :

" Прости меня и как можно скорее забудь. Я тебя покидаю навек. Не ищи меня, это бесполезно. Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня. Мне пора. Прощай. Маргарита ".

Pardonne-moi, et oublie-moi aussi vite que possible. Je te quitte pour toujours. Ne me cherche pas, ce serait peine perdue. Les malheurs qui m’ont frappée et le chagrin ont fait de moi une sorcière. Il est temps. Adieu. Marguerite.

С совершенно облегченной душой Маргарита прилетела в спальню, и следом за нею туда же вбежала Наташа, нагруженная вещами. И тотчас все эти вещи, деревянные плечики с платьем, кружевные платки, синие шелковые туфли на распялках и поясок – все это посыпалось на пол, и Наташа всплеснула освободившимися руками.

L’âme parfaitement soulagée, Marguerite revint vivement dans sa chambre. Natacha, les bras chargés de vêtements, entra sur ses talons. D’un seul coup, tout ce qu’elle portait – cintres de bois garnis de robes, châles de dentelle, souliers de satin bleu sur leurs embauchoirs, ceintures –, tout cela se répandit sur le parquet, et Natacha joignit ses deux mains libres.

– Что, хороша ? – громко крикнула охрипшим голосом Маргарита Николаевна.

– Alors, je suis belle ? s’écria d’une voix rauque Marguerite Nikolaïevna.

– Как же это ? – шептала Наташа, пятясь, – как вы это делаете, Маргарита Николаевна ?

– Belle ? Seigneur ! murmura Natacha en reculant. Comment avez-vous fait, Marguerite Nikolaïevna ?

– Это крем ! Крем, крем, – ответила Маргарита, указывая на сверкающую золотую коробку и поворачиваясь перед зеркалом.

– C’est la crème ! La crème, la crème ! répondit Marguerite en montrant du doigt l’étincelante boîte d’or et en virevoltant devant la glace.

Наташа, забыв про валяющееся на полу мятое платье, подбежала к трюмо и жадными, загоревшимися глазами уставилась на остаток мази. Губы ее что-то шептали. Она опять повернулась к Маргарите и проговорила с каким-то благоговением:

Oubliant les vêtements froissés qui traînaient à terre, Natacha courut au trumeau et, les yeux brûlants d’avidité, regarda fixement l’onguent. Ses lèvres murmurèrent des mots indistincts. Elle se retourna vers Marguerite et dit, avec une sorte de vénération :

– Кожа-то ! Кожа, а ? Маргарита Николаевна, ведь ваша кожа светится. – Но тут она опомнилась, подбежала к платью, подняла и стала отряхивать его.

– Et la peau, dites ? Marguerite Nikolaïevna, elle brille, votre peau ! À ce moment, elle reprit ses sens et courut ramasser une robe qu’elle secoua pour la défroisser.

– Бросьте ! Бросьте ! – кричала ей Маргарита, – к черту его, все бросьте ! Впрочем, нет, берите его себе на память. Говорю, берите на память. Все забирайте, что есть в комнате.

– Laissez ! Laissez ! lui cria Marguerite. Au diable tout ça ! Jetez tout ! Ou plutôt non, gardez tout ça pour vous, en souvenir. Je dis : gardez ça en souvenir. Emportez tout ce qu’il y a dans la chambre !

Как будто ополоумев, неподвижная Наташа некоторое время смотрела на Маргариту, потом повисла у нее на шее, целуя и крича:

Comme paralysée par la stupeur, Natacha considéra un moment Marguerite, puis se jeta à son cou, l’embrassa et cria :

– Атласная ! Светится ! Атласная ! А брови-то, брови !

– Du satin ! Douce et brillante comme du satin ! Et les sourcils, les sourcils !

– Берите все тряпки, берите духи и волоките к себе в сундук, прячьте, – кричала Маргарита, – но драгоценностей не берите, а то вас в краже обвинят.

– Prenez toutes ces nippes, prenez les parfums, emportez tout ça chez vous, serrez-le dans un coffre, s’exclama Marguerite, mais n’emportez pas les objets précieux, on vous accuserait de vol !

Наташа сгребла в узел, что ей попало под руку, платья, туфли, чулки и белье, и побежала вон из спальни.

Vivement, Natacha fit un balluchon de tout ce qui lui tombait sous la main – robes, souliers, bas et linge –, et sortit de la chambre en courant.

В это время откуда-то с другой стороны переулка, из открытого окна, вырвался и полетел громовой виртуозный вальс и послышалось пыхтение подъехавшей к воротам машины.

À ce moment, de l’autre côté de la rue, une fenêtre ouverte déversa soudain les accords tonitruants d’une valse échevelée, et on entendit en même temps le halètement d’une voiture qui s’arrêtait près de la grille du jardin.

– Сейчас позвонит Азазелло ! – воскликнула Маргарита, слушая сыплющийся в переулке вальс, – он позвонит ! А иностранец безопасен. Да, теперь я понимаю, что он безопасен !

– Azazello va téléphoner ! s’écria Marguerite en écoutant le flot de musique qui se répandait dans la rue. Il va téléphoner ! Et l’étranger n’est pas dangereux, oh oui, je sais maintenant qu’il n’est pas dangereux !

Машина зашумела, удаляясь от ворот. Стукнула калитка, и на плитках дорожки послышались шаги.

Dans un grondement de moteur, la voiture s’éloigna. Le portillon de la grille claqua, et des pas retentirent sur les dalles de l’allée.

" Это Николай Иванович, по шагам узнаю, – подумала Маргарита, – надо будет сделать на прощание что-то очень смешное и интересное ".

« C’est Nikolaï Ivanovitch, je le reconnais à son pas, pensa Marguerite. En guise d’adieu, il faudrait lui faire quelque chose, quelque chose d’intéressant et de drôle. »

Маргарита рванула штору в сторону и села на подоконник боком, охватив колено руками. Лунный свет лизнул ее с правого бока. Маргарита подняла голову к луне и сделала задумчивое и поэтическое лицо. Шаги стукнули еще раза два и затем внезапно стихли. Еще полюбовавшись на луну, вздохнув для приличия, Маргарита повернула голову в сад и действительно увидела Николая Ивановича, проживающего в нижнем этаже этого самого особняка. Луна ярко заливала Николая Ивановича. Он сидел на скамейке, и по всему было видно, что он опустился на нее внезапно. Пенсне на его лице как-то перекосилось, а свой портфель он сжимал в руках.

Marguerite ouvrit vivement le rideau, s’assit de biais sur le bord de la fenêtre et entoura son genou de ses mains. La lumière de la lune caressait son côté droit. Marguerite leva le visage vers la lune et prit un air rêveur et poétique. Dans le jardin, les pas résonnèrent encore à deux reprises, et se turent soudainement. Après avoir admiré la lune encore un instant, et poussé un soupir pour parfaire le tableau, Marguerite tourna la tête vers le jardin et aperçut, effectivement, Nikolaï Ivanovitch, qui habitait le rez-de-chaussée de la grande maison. La lune l’éclairait vivement. Nikolaï Ivanovitch était assis sur un banc, mais il était visible qu’il s’était laissé tomber sur ce banc inopinément, sans le vouloir. Son pince-nez était mis de travers, et il serrait son porte-documents dans ses bras.

– А, здравствуйте, Николай Иванович ! – грустным голосом сказала Маргарита, – добрый вечер ! Вы из заседания ?

– Ah ! comment allez-vous, Nikolaï Ivanovitch ? dit Marguerite d’une voix triste. Bonsoir ! Vous venez d’une réunion ?

Николай Иванович ничего не ответил на это.

Nikolaï Ivanovitch ne répondit pas.

– А я, – продолжала Маргарита, побольше высовываясь в сад, – сижу одна, как видите, скучаю, гляжу на луну и слушаю вальс.

– Eh bien, moi, continua Marguerite en se penchant un peu plus au-dessus du jardin, je suis seule, comme vous le voyez, je m’ennuie, je regarde la lune et j’écoute cette valse…

Левою рукою Маргарита провела по виску, поправляя прядь волос, потом сказала сердито:

Marguerite se passa la main gauche sur la tempe pour remettre en place une mèche de cheveux, puis dit d’un air fâché :

– Это невежливо, Николай Иванович ! Все-таки я дама, в конце концов ! Ведь это хамство не отвечать, когда с вами разговаривают !

– Vous n’êtes guère poli, Nikolaï Ivanovitch ! Enfin, tout de même, je suis une femme ! C’est mufle de ne pas répondre quand on vous parle.

Николай Иванович, видный в луне до последней пуговки на серой жилетке, до последнего волоска в светлой бородке клинышком, вдруг усмехнулся дикой усмешкой, поднялся со скамейки и, очевидно, не помня себя от смущения, вместо того, чтобы снять шляпу, махнул портфелем в сторону и ноги согнул, как будто собирался пуститься вприсядку.

Nikolaï Ivanovitch, dont on distinguait, à la lumière de la lune, jusqu’au dernier bouton du gilet gris, jusqu’au dernier poil lustré de la barbiche en pointe, partit soudain d’un petit rire saugrenu, se leva et, ne sachant manifestement, dans son trouble, ce qu’il faisait, au lieu d’ôter son chapeau, battit l’air de sa serviette et plia les genoux comme s’il voulait exécuter une danse russe.

– Ах, какой вы скучный тип, Николай Иванович, – продолжала Маргарита, – вообще вы все мне так надоели, что я выразить вам этого не могу, и так я счастлива, что с вами расстаюсь ! Ну вас к чертовой матери !

– Ah ! que vous êtes barbant, Nikolaï Ivanovitch ! continua Marguerite. D’ailleurs, j’en ai par-dessus la tête de vous tous, et plus que je ne saurais dire ! Ah ! comme je suis heureuse de vous quitter ! Allez donc au diable !

В это время за спиною Маргариты в спальне грянул телефон. Маргарита сорвалась с подоконника и, забыв про Николая Ивановича, схватила трубку.

À ce moment, dans la chambre à coucher, derrière Marguerite, le téléphone sonna. Marguerite sauta en bas de la fenêtre et oubliant complètement Nikolaï Ivanovitch, elle saisit le récepteur.

– Говорит Азазелло, – сказали в трубке.

– Ici Azazello, dit une voix dans l’appareil.

– Милый, милый Азазелло! – вскричала Маргарита.

– Cher, cher Azazello ! s’écria Marguerite.

– Пора ! Вылетайте, – заговорил Азазелло в трубке, и по тону его было слышно, что ему приятен искренний, радостный порыв Маргариты, – когда будете пролетать над воротами, крикните: " Невидима ! " Потом полетайте над городом, чтобы попривыкнуть, а затем на юг, вон из города, и прямо на реку. Вас ждут !

– Il est temps. Envolez-vous, dit Azazello d’un ton qui montrait que les dispositions sincèrement enthousiastes de Marguerite lui étaient fort agréables. Quand vous passerez au-dessus de la grille du jardin, vous crierez « invisible ». Ensuite, faites un tour au-dessus de la ville pour vous habituer, puis filez vers le sud, hors de la ville, droit sur la rivière. On vous attend !

Маргарита повесила трубку, и тут в соседней комнате что-то деревянно заковыляло и стало биться в дверь. Маргарита распахнула ее, и половая щетка, щетиной вверх, танцуя, влетела в спальню. Концом своим она выбивала дробь на полу, лягалась и рвалась в окно. Маргарита взвизгнула от восторга и вскочила на щетку верхом. Тут только у наездницы мелькнула мысль о том, что она в этой суматохе забыла одеться. Она галопом подскочила к кровати и схватила первое попавшееся, какую-то голубую сорочку. Взмахнув ею, как штандартом, она вылетела в окно. И вальс над садом ударил сильнее.

Marguerite raccrocha, et au même instant, dans la pièce voisine, quelque chose clopina comme une jambe de bois et vint heurter le vantail de la porte. Aussitôt, Marguerite ouvrit celle-ci, et un balai, la brosse en l’air, entra en dansant dans la chambre. De l’extrémité de son manche, il frappa quelques coups sur le plancher et s’élança vers la fenêtre. Marguerite poussa un cri de ravissement, et d’un bond, enfourcha le balai. À cet instant seulement, elle se souvint que, dans tout ce remue-ménage, elle avait complètement oublié de s’habiller. Elle galopa jusqu’à son lit et saisit la première chose qui lui tomba sous la main – une combinaison bleu ciel. Brandissant celle-ci comme un étendard, elle s’envola par la fenêtre. Dans le jardin, la valse redoubla d’intensité.

С окошка Маргарита скользнула вниз и увидела Николая Ивановича на скамейке. Тот как бы застыл на ней и в полном ошеломлении прислушивался к крикам и грохоту, доносящимся из освещенной спальни верхних жильцов.

De la fenêtre, Marguerite se laissa glisser vers le sol et vit Nikolaï Ivanovitch, toujours assis sur son banc. Celui-ci paraissait changé en statue et complètement abasourdi par les cris et le tintamarre qui s’étaient déchaînés dans la chambre illuminée de ses voisins du dessus.

– Прощайте, Николай Иванович ! – закричала Маргарита, приплясывая перед Николаем Ивановичем.

– Adieu, Nikolaï Ivanovitch ! s’écria Marguerite en venant voleter devant lui.

Тот охнул и пополз по скамейке, перебирая по ней руками и сбив наземь свой портфель.

Nikolaï Ivanovitch fit « oh ! », laissa choir sa serviette et se mit à glisser le long du banc en s’agrippant des deux mains au dossier. – Adieu à jamais ! Je m’envole ! cria Marguerite, dont la voix couvrit la musique.

– Прощайте навсегда ! Я улетаю, – кричала Маргарита, заглушая вальс. Тут она сообразила, что рубашка ей ни к чему не нужна, и, зловеще захохотав, накрыла ею голову Николая Ивановича. Ослепленный Николай Иванович грохнулся со скамейки на кирпичи дорожки.

Elle s’aperçut à ce moment qu’elle n’avait aucun besoin de sa combinaison bleu ciel et avec un rire mauvais, elle en couvrit la tête de Nikolaï Ivanovitch. Aveuglé, celui-ci glissa du banc et s’écroula bruyamment sur les dalles de l’allée.

Маргарита обернулась, чтобы в последний раз глянуть на особняк, где так долго она мучилась, и увидела в пылающем окне искаженное от изумления лицо Наташи.

Marguerite se retourna pour regarder une dernière fois la maison où elle avait si longtemps souffert. À la fenêtre inondée de lumière, elle aperçut, décomposé par la stupéfaction, le visage de Natacha. – Adieu, Natacha ! lança Marguerite, et elle redressa son balai.

– Прощай, Наташа ! – прокричала Маргарита и вздернула щетку, – невидима, невидима, – еще громче крикнула она и между ветвями клена, хлестнувшими ее по лицу, перелетев ворота, вылетела в переулок. И вслед ей полетел совершенно обезумевший вальс.

– Invisible ! Invisible ! cria-t-elle encore plus haut. À travers les branches de l’érable qui, au passage, lui fouettèrent légèrement la figure, elle atteignit la grille, passa au-dessus et s’envola dans la rue suivie par le tourbillon effréné de la valse.

Глава 21. Полет

CHAPITRE XXI – Dans les airs

Невидима и свободна ! Невидима и свободна ! Пролетев по своему переулку, Маргарита попала в другой, пересекавший первый под прямым углом. Этот заплатанный, заштопанный, кривой и длинный переулок с покосившейся дверью нефтелавки, где кружками продают керосин и жидкость от паразитов во флаконах, она перерезала в одно мгновение и тут усвоила, что, даже будучи совершенно свободной и невидимой, все же и в наслаждении нужно быть хоть немного благоразумной. Только каким-то чудом затормозившись, она не разбилась насмерть о старый покосившийся фонарь на углу. Увернувшись от него, Маргарита покрепче сжала щетку и полетела помедленнее, вглядываясь в электрические провода и вывески, висящие поперек тротуара.

Invisible et libre ! Invisible et libre !… Ayant survolé sa rue dans sa longueur, Marguerite tomba dans une autre rue qui coupait la sienne à angle droit. C’était une longue ruelle tortueuse, aux façades lépreuses et rapiécées. À l’angle se trouvait une de ces échoppes de planches, à la porte de guingois, où l’on vend du pétrole dans des gobelets et des flacons de produits contre les parasites. Marguerite franchit cette ruelle d’un bond, et comprit tout de suite que, même dans la délectation que lui procuraient son entière liberté et son invisibilité, elle devait conserver une certaine prudence. Elle n’eut que le temps, en effet, de freiner, par une sorte de miracle, alors qu’elle allait se fracasser mortellement contre un vieux réverbère qui se dressait de travers au coin de la rue. Marguerite s’en écarta, maintint plus solidement son balai et se mit à voler plus lentement, en prenant garde aux fils électriques et aux enseignes suspendus au-dessus du trottoir.

Третий переулок вел прямо к Арбату. Здесь Маргарита совершенно освоилась с управлением щеткой, поняла, что та слушается малейшего прикосновения рук или ног и что, летя над городом, нужно быть очень внимательной и не очень буйствовать. Кроме того, совершенно ясно стало уже в переулке, что прохожие летунью не видят. Никто не задирал головы, не кричал " Гляди, гляди ! ", не шарахался в сторону, не визжал и не падал в обморок, диким смехом не хохотал.

La troisième rue la conduisit directement à la place de l’Arbat. Tout à fait familiarisée, maintenant, avec la conduite de son balai, Marguerite avait compris que celui-ci obéissait à la moindre pression de ses mains ou de ses jambes, et que, tant qu’elle serait au-dessus de la ville, elle devrait être très attentive et ne pas se livrer à trop d’extravagances. Par ailleurs, elle avait constaté dès le début que, de toute évidence, personne ne la voyait voler. Personne, en effet, n’avait levé la tête, ni n’avait crié « Regarde, regarde ! », personne ne s’était jeté de côté, n’avait glapi ni n’était tombé en syncope, personne n’avait éclaté d’un rire dément.

Маргарита летела беззвучно, очень медленно и невысоко, примерно на уровне второго этажа. Но и при медленном лете, у самого выхода на ослепительно освещенный Арбат, она немного промахнулась и плечом ударилась о какой-то освещенный диск, на котором была нарисована стрела. Это рассердило Маргариту. Она осадила послушную щетку, отлетела в сторону, а потом, бросившись на диск внезапно, концом щетки разбила его вдребезги. Посыпались с грохотом осколки, прохожие шарахнулись, где-то засвистели, а Маргарита, совершив этот ненужный поступок, расхохоталась. " На Арбате надо быть еще поосторожнее, – подумала Маргарита, – тут столько напутано всего, что и не разберешься ". Она принялась нырять между проводами. Под Маргаритой плыли крыши троллейбусов, автобусов и легковых машин, а по тротуарам, как казалось сверху Маргарите, плыли реки кепок. От этих рек отделялись ручейки и вливались в огненные пасти ночных магазинов. " Э, какое месиво ! – сердито подумала Маргарита, – тут повернуться нельзя ".

Marguerite volait sans bruit, lentement, en restant à peu près au niveau du deuxième étage des maisons. Cela ne l’empêcha pas, cependant, à l’entrée de la place de l’Arbat brillamment illuminée, de commettre une légère erreur de parcours et de heurter de l’épaule un disque lumineux sur lequel était peinte une flèche. Cela la mit en colère. Elle fit reculer son obéissante monture, prit du champ, puis se jeta sur le disque, manche en avant, et le brisa en mille morceaux. Les éclats de verre tombèrent avec fracas sur le trottoir. Des passants s’écartèrent vivement, des coups de sifflet retentirent, tandis que Marguerite, ayant accompli cet exploit inutile, s’éloignait en riant. « Sur l’Arbat, il faut que je fasse très attention, pensa Marguerite. C’est tellement emmêlé qu’on a du mal à s’y reconnaître. » Elle plongea dans l’enchevêtrement des fils où elle se mit à louvoyer. Sous elle, glissaient les toits des autobus, des trolleybus et des voitures, tandis que sur les trottoirs elle voyait s’écouler des fleuves de casquettes. Par endroits, des ruisseaux s’en détachaient pour aller se perdre dans les antres flamboyants des magasins ouverts la nuit.

Она пересекла Арбат, поднялась повыше, к четвертым этажам, и мимо ослепительно сияющих трубок на угловом здании театра проплыла в узкий переулок с высокими домами. Все окна были открыты, и всюду слышалась в окнах радиомузыка. Из любопытства Маргарита заглянула в одно из них. Увидела кухню. Два примуса ревели на плите, возле них стояли две женщины с ложками в руках и переругивались.

« Quel fouillis ! pensa Marguerite fâchée. Impossible de tourner. » Elle traversa l’Arbat, s’éleva un peu, à la hauteur du quatrième étage, passa devant des tubes lumineux éblouissants, au coin d’un théâtre, et se glissa dans une rue étroite bordée de hautes maisons. Toutes les fenêtres étaient ouvertes et partout on entendait la musique retransmise par la radio. Par curiosité, Marguerite jeta un coup d’œil à l’une des fenêtres. C’était une cuisine. Deux réchauds à pétrole y ronflaient, devant lesquels deux femmes, cuiller en main, se querellaient aigrement.

– Свет надо тушить за собой в уборной, вот что я вам скажу, Пелагея Петровна, – говорила та женщина, перед которой была кастрюля с какой-то снедью, от которой валил пар, – а то мы на выселение на вас подадим !

– Il faut éteindre la lumière quand vous sortez des cabinets, voilà ce que j’ai à vous dire, Pélagueïa Petrovna ! dit l’une des femmes en surveillant une casserole où une quelconque tambouille mijotait en projetant de petits nuages de vapeur. Sinon, on votera pour votre expulsion.

– Сами вы хороши, – отвечала другая.

– Vous êtes une belle garce, vous aussi, répondit l’autre.

– Обе вы хороши, – звучно сказала Маргарита, переваливаясь через подоконник в кухню. Обе ссорящиеся повернулись на голос и замерли с грязными ложками в руках. Маргарита осторожно протянула руку между ними, повернула краны в обоих примусах и потушила их. Женщины охнули и открыли рты. Но Маргарита уже соскучилась в кухне и вылетела в переулок.

– Vous êtes des garces, toutes les deux, dit à haute voix Marguerite en entrant par la fenêtre. Les deux femmes se retournèrent aussitôt, et restèrent figées sur place, leur cuiller sale à la main. Marguerite avança prudemment le bras entre les deux ennemies et éteignit les réchauds. Les femmes poussèrent un cri et demeurèrent bouche bée. Mais Marguerite, qui s’ennuyait déjà dans cette cuisine, avait regagné la rue.

В конце его ее внимание привлекла роскошная громада восьмиэтажного, видимо, только что построенного дома. Маргарита пошла вниз и, приземлившись, увидела, что фасад дома выложен черным мрамором, что двери широкие, что за стеклом их виднеется фуражка с золотым галуном и пуговицы швейцара и что над дверьми золотом выведена надпись: " Дом Драмлита ".

À l’extrémité de celle-ci son attention fut attirée par une énorme et luxueuse maison de huit étages, de construction visiblement toute récente. Marguerite descendit et, après avoir atterri, elle constata que la façade de cette maison était couverte de marbre noir, que ses portes étaient larges et que derrière leurs vitres on apercevait la casquette galonnée d’or et les boutons d’uniforme d’un portier. Au-dessus des portes étaient inscrits en lettres d’or les mots « Maison du Dramlit ».

Маргарита щурилась на надпись, соображая, что бы могло означать слово " Драмлит ". Взяв щетку под мышку, Маргарита вошла в подъезд, толкнув дверью удивленного швейцара, и увидела рядом с лифтом на стене черную громадную доску, а на ней выписанные белыми буквами номера квартир и фамилии жильцов. Венчающая список надпись " Дом драматурга и литератора " заставила Маргариту испустить хищный задушенный вопль. Поднявшись в воздух повыше, она жадно начала читать фамилии: Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников, Латунский...

Plissant les yeux, Marguerite examina cette inscription en essayant de deviner ce que pouvait bien signifier ce mot : Dramlit. Prenant son balai sous son bras, Marguerite poussa l’une des portes dont le battant heurta le portier stupéfait, et aperçut près de l’ascenseur, sur le mur, un grand tableau noir où étaient inscrits en lettres blanches les noms des locataires et les numéros des appartements. L’inscription « Maison des dramaturges et des littérateurs » qui couronnait cette liste arracha à Marguerite un cri étouffé. Elle prit un peu de hauteur et commença, avec une curiosité avide, à lire les noms : Khoustov, Dvoubratski, Kvant, Bieskoudnikov, Latounski…

– Латунский ! – завизжала Маргарита. – Латунский ! Да ведь это же он ! Это он погубил мастера.

– Latounski ! siffla Marguerite. Latounski ! Mais c’est lui… celui qui a causé le malheur du Maître !

Швейцар у дверей, выкатив глаза и даже подпрыгивая от удивления, глядел на черную доску, стараясь понять такое чудо: почему это завизжал внезапно список жильцов.

Le portier sursauta et regarda le tableau noir en roulant les yeux effarés, et en essayant de comprendre ce miracle : la liste des locataires qui se met à crier !

А Маргарита в это время уже поднималась стремительно вверх по лестнице, повторяя в каком-то упоении:

Pendant ce temps, Marguerite montait l’escalier d’un vol impétueux, en se répétant avec une sorte d’ivresse :

– Латунский – восемьдесят четыре! Латунский – восемьдесят четыре... Вот налево – 82, направо – 83, еще выше, налево – 84. Здесь. Вот и карточка – "О. Латунский".

– Latounski quatre-vingt-quatre… Latounski quatre-vingt-quatre… À gauche, le 82 – à droite, le 83 – un peu plus haut, à gauche – le 84 ! C’est ici ! Et voilà sa carte « O. Latounski ».

Маргарита соскочила со щетки, и разгоряченные ее подошвы приятно охладила каменная площадка. Маргарита позвонила раз, другой. Но никто не открывал. Маргарита стала посильнее жать кнопку и сама слышала трезвон, который поднялся в квартире Латунского. Да, по гроб жизни должен быть благодарен покойному Берлиозу обитатель квартиры N 84 в восьмом этаже за то, что председатель МАССОЛИТа попал под трамвай, и за то, что траурное заседание назначили как раз на этот вечер. Под счастливой звездой родился критик Латунский. Она спасла его от встречи с Маргаритой, ставшей ведьмой в эту пятницу !

Marguerite sauta à bas de son balai et rafraîchit avec plaisir les plantes brûlantes de ses pieds sur le marbre froid du palier. Elle sonna une fois, puis une deuxième. Personne n’ouvrit. Elle appuya plus énergiquement sur le bouton, et perçut le carillon qu’elle déclenchait dans l’appartement de Latounski. Oui, jusqu’à son dernier souffle, l’habitant de l’appartement n° 84, au huitième étage, devra être reconnaissant au défunt Berlioz, d’abord de ce que le président du Massolit soit tombé sous un tramway et ensuite de ce que la cérémonie funéraire ait été organisée justement ce soir-là. Il était né sous une heureuse étoile, le critique Latounski : grâce à elle, il échappa à la rencontre de Marguerite, devenue – ce vendredi-là – sorcière.

Никто не открывал. Тогда во весь мах Маргарита понеслась вниз, отсчитывая этажи, долетела донизу, вырвалась на улицу и, глядя вверх, отсчитала и проверила этажи снаружи, соображая, какие именно окна квартиры Латунского. Несомненно, что это были пять темных окон на углу здания, в восьмом этаже. Уверившись в этом, Маргарита поднялась в воздухе и через несколько секунд сквозь открытое окно входила в неосвещенную комнату, в которой серебрилась только узенькая дорожка от луны. По ней пробежала Маргарита, нашарила выключатель. Через минуту вся квартира была освещена. Щетка стояла в углу. Удостоверившись, что дома никого нету, Маргарита открыла дверь на лестницу и проверила, тут ли карточка. Карточка была на месте, Маргарита попала туда, куда нужно было.

Personne n’ouvrit. Alors, d’un seul élan, Marguerite plongea jusqu’en bas, comptant les étages en passant. Arrivée au rez-de-chaussée, elle fila dans la rue et là, recompta les étages et regarda en haut pour trouver les fenêtres de l’appartement de Latounski. Sans aucun doute, c’était les cinq fenêtres obscures situées à l’angle de l’immeuble, au huitième étage. Marguerite s’éleva aussitôt jusque-là, et quelques secondes après elle entrait par une fenêtre ouverte dans une pièce obscure, traversée seulement par un étroit rayon de lune argenté. Marguerite suivit ce rayon et chercha à tâtons l’interrupteur. En moins d’une minute tout l’appartement était éclairé. Le balai fut déposé dans un coin. Après s’être assurée qu’il n’y avait personne, Marguerite ouvrit la porte du palier et vérifia que la carte de visite était bien là. Elle y était : Marguerite ne s’était pas trompée.

Да, говорят, что и до сих пор критик Латунский бледнеет, вспоминая этот страшный вечер, и до сих пор с благоговением произносит имя Берлиоза. Совершенно неизвестно, какою темной и гнусной уголовщиной ознаменовался бы этот вечер, – по возвращении из кухни Маргариты в руках у нее оказался тяжелый молоток.

Oui, on dit qu’aujourd’hui encore le critique Latounski pâlit au souvenir de cette terrible soirée, et qu’aujourd’hui encore, il prononce avec vénération le nom de Berlioz. On ne sait pas du tout quelle sombre et hideuse affaire criminelle eût marqué cette soirée : toujours est-il que lorsque Marguerite sortit de la cuisine, elle tenait un lourd marteau à la main.

Нагая и невидимая летунья сдерживала и уговаривала себя, руки ее тряслись от нетерпения. Внимательно прицелившись, Маргарита ударила по клавишам рояля, и по всей квартире пронесся первый жалобный вой. Исступленно кричал ни в чем не повинный беккеровский кабинетный инструмент. Клавиши на нем провалились, костяные накладки летели во все стороны. Инструмент гудел, выл, хрипел, звенел. Со звуком револьверного выстрела лопнула под ударом молотка верхняя полированная дека. Тяжело дыша, Маргарита рвала и мяла молотком струны. Наконец, уставши, отвалилась, бухнулась в кресло, чтобы отдышаться.

Invisible et nue, la femme volante avait beau s’exhorter au calme, ses mains tremblaient d’impatience. Visant soigneusement, Marguerite abattit son marteau sur les touches du piano à queue. Ce fut le premier hurlement plaintif qui traversa l’appartement. Complètement innocent en cette affaire, l’instrument de salon fabriqué par Becker en poussa un cri d’autant plus frénétique. Les touches sautèrent, et les morceaux d’ivoire volèrent de tous côtés. L’instrument gronda, hurla, résonna, râla. Avec un claquement de coup de revolver, la table d’harmonie se rompit. Le souffle court, Marguerite arracha et broya les cordes à coups de marteau. À bout de souffle enfin, elle se jeta dans un fauteuil pour respirer.

В ванной страшно гудела вода и в кухне тоже. " Кажется, уже полилось на пол ", – подумала Маргарита и добавила вслух:

Une cataracte d’eau gronda dans la salle de bains et dans la cuisine. « Ça doit commencer à couler par terre… », pensa Marguerite, et elle ajouta à haute voix :

– Однако рассиживаться нечего.

« Mais il ne faut pas que je m’éternise ici. »

Из кухни в коридор уже бежал поток. Шлепая босыми ногами в воде, Маргарита ведрами носила из кухни воду в кабинет критика и выливала ее в ящики письменного стола. Потом, разломав молотком двери шкафа в этом же кабинете, бросилась в спальню. Разбив зеркальный шкаф, она вытащила из него костюм критика и утопила его в ванне. Полную чернильницу чернил, захваченную в кабинете, она вылила в пышно взбитую двуспальную кровать в спальне. Разрушение, которое она производила, доставляло ей жгучее наслаждение, но при этом ей все время казалось, что результаты получаются какие-то мизерные. Поэтому она стала делать что попало. Она била вазоны с фикусами в той комнате, где был рояль. Не докончив этого, возвращалась в спальню и кухонным ножом резала простыни, била застекленные фотографии. Усталости она не чувствовала, и только пот тек по ней ручьями.

De la cuisine, l’eau coulait déjà dans le corridor. Ses pieds nus pataugeant dans les flaques, Marguerite remplit plusieurs seaux d’eau dans la cuisine, les porta dans le cabinet de travail du critique et les vida dans les tiroirs du bureau. Après avoir brisé à coups de marteau, dans ce même cabinet, les portes d’une bibliothèque, elle passa dans la chambre à coucher. Là, elle brisa une armoire à glace, y prit un costume du critique et alla le noyer dans la baignoire. Puis elle saisit, sur le bureau, un encrier plein qu’elle alla vider dans le somptueux lit à deux places. La destruction à laquelle se livrait Marguerite lui procurait une ardente jouissance, mais, en même temps, l’impression persistait en elle que les résultats obtenus demeuraient, somme toute, dérisoires. Elle se mit alors à faire n’importe quoi. Dans la pièce où se trouvait le piano, elle brisa les potiches de plantes grasses. Mais elle s’interrompit, retourna dans la chambre et déchira les draps à l’aide d’un couteau de cuisine. Puis elle cassa les sous-verre. Elle ne se sentait pas fatiguée, mais son corps ruisselait de sueur.

В это время в квартире N 82, под квартирой Латунского, домработница драматурга Кванта пила чай в кухне, недоумевая по поводу того, что сверху доносится какой-то грохот, беготня и звон. Подняв голову к потолку, она вдруг увидела, что он на глазах у нее меняет свой белый цвет на какой-то мертвенно-синеватый. Пятно расширялось на глазах, и вдруг на нем взбухли капли. Минуты две сидела домработница, дивясь такому явлению, пока, наконец, из потолка не пошел настоящий дождь и не застучал по полу. Тут она вскочила, подставила под струи таз, что нисколько не помогло, так как дождь расширился и стал заливать и газовую плиту, и стол с посудой. Тогда, вскрикнув, домработница Кванта побежала из квартиры на лестницу, и тотчас же в квартире Латунского начались звонки.

Pendant ce temps, dans l’appartement 82, situé au-dessous de celui de Latounski, la bonne du dramaturge Kvant buvait du thé à la cuisine et prêtait l’oreille avec perplexité au va-et-vient incessant, accompagné de tintements et de fracas divers, qu’elle entendait au-dessus d’elle. Levant les yeux au plafond, elle vit tout à coup sa belle couleur blanche se changer en une teinte d’un bleu cadavérique. La tache s’élargissait à vue d’œil, et bientôt des gouttes d’eau se gonflèrent à sa surface. Ébahie par ce phénomène, la bonne resta assise deux minutes, jusqu’à ce qu’une véritable pluie se mît à tomber du plafond. Alors, elle sauta sur ses pieds et plaça une cuvette à terre, sous la tache ; mais cela ne servit à rien, car la pluie s’élargit rapidement et commença à arroser la cuisinière à gaz et la table chargée de vaisselle. Poussant des cris, la bonne de Kvant sortit alors en courant de l’appartement et monta l’escalier quatre à quatre. L’instant d’après, la sonnette retentissait chez Latounski.

– Ну, зазвонили, пора собираться, – сказала Маргарита. Она села на щетку, прислушиваясь к тому, как женский голос кричит в скважину двери:

– Tiens, on sonne… Il est temps de partir, dit Marguerite. Elle enfourcha son balai, en écoutant la voix de femme qui criait par le trou de la serrure :

– Откройте, откройте ! Дуся, открой ! У вас, что ли, вода течет ? Нас залило.

– Ouvrez ! ouvrez ! Doussia, ouvre ! Vous avez une fuite d’eau, ou quoi ? Ça inonde chez nous !

Маргарита поднялась на метр вверх и ударила по люстре. Две лампочки разорвало, и во все стороны полетели подвески. Крики в скважине прекратились, на лестнице послышался топот. Маргарита выплыла в окно, оказалась снаружи окна, размахнулась несильно и молотком ударила в стекло. Оно всхлипнуло, и по облицованной мрамором стене каскадом побежали вниз осколки. Маргарита поехала к следующему окну. Далеко внизу забегали люди по тротуару, из двух стоявших у подъезда машин одна загудела и отъехала.

Marguerite s’éleva d’un mètre au-dessus du sol et frappa le lustre. Deux lampes éclatèrent, et des pendeloques volèrent de tous côtés. Sur le palier, les cris cessèrent et firent place à un piétinement. Marguerite s’envola par la fenêtre et une fois dehors leva le bras et donna un coup de marteau dans la vitre. Celle-ci explosa, et, le long de la muraille revêtue de marbre, les éclats de verre dégringolèrent en cascade. Marguerite passa à la fenêtre suivante. Tout en bas, au-dessous d’elle, des gens couraient sur le trottoir, et l’une des deux voitures qui stationnaient devant l’entrée vrombit et s’éloigna.

Покончив с окнами Латунского, Маргарита поплыла к соседней квартире. Удары стали чаще, переулок наполнился звоном и грохотом. Из первого подъезда выбежал швейцар, поглядел вверх, немного поколебался, очевидно, не сообразив сразу, что ему предпринять, всунул в рот свисток и бешено засвистел. С особым азартом под этот свист рассадив последнее стекло в восьмом этаже, Маргарита спустилась к седьмому и начала крушить стекла в нем.

Quand elle en eut terminé avec les fenêtres de Latounski, Marguerite vogua jusqu’à l’appartement voisin. Les coups se multiplièrent, la rue s’emplit de fracas et de tintements de verre brisé. Le portier sortit en trombe de l’entrée principale, regarda en l’air, hésita un moment, manifestement incapable de trouver tout de suite la décision adéquate, puis fourra un sifflet dans sa bouche et se mit à siffler comme un enragé. Particulièrement excitée par ce sifflement, Marguerite démolit la dernière fenêtre du huitième étage, puis descendit au septième, où elle continua de briser les carreaux.

Измученный долгим бездельем за зеркальными дверями подъезда, швейцар вкладывал в свист всю душу, причем точно следовал за Маргаритой, как бы аккомпанируя ей. В паузах, когда она перелетала от окна к окну, он набирал духу, а при каждом ударе Маргариты, надув щеки, заливался, буравя ночной воздух до самого неба.

Excédé par sa longue oisiveté derrière les portes vitrées, le portier mit toute son âme dans ses coups de sifflet, qui accompagnaient Marguerite avec précision, comme un contrepoint. Aux silences – quand Marguerite passait d’une fenêtre à l’autre – il reprenait son souffle ; puis, à chaque coup de marteau donné par Marguerite, il gonflait ses joues et s’époumonait, vrillant l’air nocturne jusqu’au ciel.

Его усилия, в соединении с усилиями разъяренной Маргариты, дали большие результаты. В доме шла паника. Целые еще стекла распахивались, в них появлялись головы людей и тотчас же прятались, открытые же окна, наоборот, закрывались. В противоположных домах в окнах на освещенном фоне возникали темные силуэты людей, старавшихся понять, почему без всякой причины лопаются стекла в новом здании Драмлита.

Ses efforts, joints à ceux de Marguerite en furie, donnèrent des résultats considérables. Dans l’immeuble, ce fut la panique. Les fenêtres encore intactes s’ouvraient violemment, des têtes y apparaissaient pour disparaître aussitôt ; ceux qui avaient laissé leurs croisées ouvertes les refermaient précipitamment. Dans les maisons d’en face, les embrasures éclairées laissaient voir des silhouettes noires : on cherchait à comprendre comment, sans aucune raison apparente, les vitres du Dramlit pouvaient voler en éclats.

В переулке народ бежал к дому Драмлита, а внутри его по всем лестницам топали мечущиеся без всякого толка и смысла люди. Домработница Кванта кричала бегущим по лестнице, что их залило, а к ней вскоре присоединилась домработница Хустова из квартиры N 80, помещавшейся под квартирой Кванта. У Хустовых хлынуло с потолка и в кухне, и в уборной. Наконец, у Квантов в кухне обрушился громадный пласт штукатурки с потолка, разбив всю грязную посуду, после чего пошел уже настоящий ливень: из клеток обвисшей мокрой драни хлынуло как из ведра. Тогда на лестнице первого подъезда начались крики.

Dans la rue, une foule se rassemblait autour de la maison du Dramlit, tandis qu’à l’intérieur, dans l’escalier, des gens couraient et s’agitaient dans le plus grand désordre. La bonne de Kvant criait à ceux qui passaient que « ça inondait chez elle » ; bientôt, la bonne de Khoustov, sortie de l’appartement 80 situé sous celui de Kvant, joignait sa voix à la sienne. Chez les Khoustov, il pleuvait dans la cuisine et dans les cabinets. Finalement, dans la cuisine de Kvant, une énorme plaque de plâtre se détacha du plafond et s’abattit sur la vaisselle sale qu’elle écrasa complètement. Alors, ce fut un véritable torrent qui se déversa à travers l’entrecroisement des lattes trempées qui pendaient. Des cris retentirent dans l’escalier n° 1. En redescendant, Marguerite passa devant l’avant-dernière fenêtre du quatrième étage. Elle y jeta un coup d’œil et vit un homme qui, saisi par la panique, tentait de s’affubler d’un masque à gaz. Marguerite en brisa le verre d’un coup de marteau, ce qui causa à l’homme une telle frayeur qu’il s’enfuit immédiatement de chez lui.

Пролетая мимо предпоследнего окна четвертого этажа, Маргарита заглянула в него и увидела человека, в панике напялившего на себя противогаз. Ударив молотком в его стекло, Маргарита вспугнула его, и он исчез из комнаты. И неожиданно дикий разгром прекратился. Скользнув к третьему этажу, Маргарита заглянула в крайнее окно, завешенное легонькой темной шторкой. В комнате горела слабенькая лампочка под колпачком. В маленькой кровати с сеточными боками сидел мальчик лет четырех и испуганно прислушивался. Взрослых никого не было в комнате. Очевидно, все выбежали из квартиры.

Cette barbare dévastation prit fin d’une manière inattendue. Arrivée au troisième étage, Marguerite regarda par la dernière fenêtre, qu’obturait un léger rideau sombre. Elle ouvrait sur une chambre où luisait faiblement une veilleuse à abat-jour. Dans un petit lit à claire-voie était assis un garçonnet de quatre ans environ, qui écoutait tout ce bruit d’un air effrayé. Il n’y avait pas d’adultes dans la chambre : sans aucun doute, ils étaient tous sortis de l’appartement.

– Стекла бьют, – проговорил мальчик и позвал: – Мама !

– Ils cassent des carreaux, dit le petit garçon, et il appela : Maman !

Никто не отозвался, и тогда он сказал:

Personne ne répondit.

– Мама, я боюсь.

– Maman, j’ai peur, dit l’enfant.

Маргарита откинула шторку и влетела в окно.

Marguerite écarta le rideau et entra.

– Я боюсь, – повторил мальчик и задрожал.

– J’ai peur, répéta l’enfant, et il se mit à trembler.

– Не бойся, не бойся, маленький, – сказала Маргарита, стараясь смягчить свой осипший на ветру, преступный голос, – это мальчишки стекла били.

– N’aie pas peur, n’aie pas peur, mon petit, dit Marguerite en essayant d’adoucir sa voix maléfique enrouée par le vent. Ce sont des garnements qui ont cassé les carreaux.

– Из рогатки ? – спросил мальчик, переставая дрожать.

– Avec des lance-pierres ? demanda le petit garçon, qui cessa de trembler.

– Из рогатки, из рогатки, – подтвердила Маргарита, – а ты спи !

– Oui, oui, avec des lance-pierres, affirma Marguerite. Et toi, dors.

– Это Ситник, – сказал мальчик, – у него есть рогатка.

– Alors, c’est Sitnik, dit le garçonnet, il a un lance-pierres. – Mais bien sûr, c’est lui !

– Ну, конечно, он!

Le petit garçon jeta un regard malicieux autour de lui et demanda : – Mais où tu es, madame ?

Мальчик поглядел лукаво куда-то в сторону и спросил:

– Nulle part, répondit Marguerite. C’est un rêve que tu fais.

– А ты где, тетя?

– C’est ce que je pensais, dit le petit garçon.

– А меня нету, – ответила Маргарита, – я тебе снюсь.

– Allonge-toi, ordonna Marguerite, mets ta main sous ta joue et je viendrai te voir dans ton rêve.

– Я так и думал, – сказал мальчик.

– Oui, viens, viens, acquiesça l’enfant, qui s’allongea aussitôt et mit sa main sous sa joue.

– Ты ложись, – приказала Маргарита, – подложи руку под щеку, а я тебе буду сниться. – Ну, снись, снись, – согласился мальчик и тотчас улегся и руку положил под щеку. – Я тебе сказку расскажу, – заговорила Маргарита и положила разгоряченную руку на стриженную голову, – была на свете одна тетя. И у нее не было детей, и счастья вообще тоже не было. И вот она сперва много плакала, а потом стала злая... – Маргарита умолкла, сняла руку – мальчик спал.

– Je vais te raconter une histoire, dit Marguerite en posant sa main brûlante sur la petite tête tondue. Il y avait une fois une dame… Elle n’avait pas d’enfant, et elle n’avait jamais eu de bonheur non plus. D’abord, elle pleura longtemps, et ensuite, elle devint méchante… Marguerite se tut et retira sa main. L’enfant dormait.

Маргарита тихонько положила молоток на подоконник и вылетела из окна. Возле дома была кутерьма. По асфальтированному тротуару, усеянному битым стеклом, бегали и что-то выкрикивали люди. Между ними уже мелькали милиционеры. Внезапно ударил колокол, и с Арбата в переулок вкатила красная пожарная машина с лестницей...

Marguerite posa doucement le marteau sur l’appui de la fenêtre et s’envola dehors. Autour de la maison, c’était un véritable tohu-bohu. Sur le trottoir asphalté, semé de débris de verre, des gens couraient et criaient. Parmi eux, on distinguait déjà quelques uniformes de miliciens. Tout à coup une cloche tinta, et une voiture rouge de pompiers, munie d’une échelle, déboucha de la rue de l’Arbat.

Но дальнейшее уже не интересовало Маргариту. Прицелившись, чтобы не задеть за какой-нибудь провод, она покрепче сжала щетку и во мгновение оказалась выше злополучного дома. Переулок под нею покосился набок и провалился вниз. Вместо него одного под ногами у Маргариты возникло скопище крыш, под углами перерезанное сверкающими дорожками. Все оно неожиданно поехало в сторону, и цепочки огней смазались и слились.

Mais la suite des événements n’intéressait plus Marguerite. S’assurant qu’elle ne risquait pas de heurter quelque fil électrique, elle pressa le manche de son balai : en un instant, elle se trouva au-dessus du toit de l’infortunée maison. Sous elle, la rue s’inclina et s’enfonça entre les immeubles. Marguerite n’eut bientôt plus sous ses pieds qu’un entassement de toits, coupé à angles nets par des chemins lumineux. Soudain, tout bascula de côté et les longues chaînettes de lumières se mêlèrent et se confondirent en taches indistinctes.

Маргарита сделала еще один рывок, и тогда все скопище крыш провалилось сквозь землю, а вместо него появилось внизу озеро дрожащих электрических огней, и это озеро внезапно поднялось вертикально, а затем появилось над головой у Маргариты, а под ногами блеснула луна. Поняв, что она перекувыркнулась, Маргарита приняла нормальное положение и, обернувшись, увидела, что и озера уже нет, а что там, сзади за нею, осталось только розовое зарево на горизонте. И оно исчезло через секунду, и Маргарита увидела, что она наедине с летящей над нею слева луною. Волосы Маргариты давно уже стояли копной, а лунный свет со свистом омывал ее тело. По тому, как внизу два ряда редких огней слились в две непрерывные огненные черты, по тому, как быстро они пропали сзади, Маргарита догадалась, что она летит с чудовищною скоростью, и поразилась тому, что она не задыхается.

Marguerite fit un nouveau bond. L’entassement des toits sembla alors englouti par la terre, et un lac de lumières électriques tremblotantes apparut à sa place. Tout à coup, ce lac se redressa verticalement, puis passa au-dessus de la tête de Marguerite, tandis que la lune resplendissait sous ses pieds. Comprenant qu’elle s’était retournée, Marguerite reprit une position normale. Elle constata alors que déjà le lac n’était plus visible, et qu’il ne restait derrière elle qu’une lueur rose au-dessus de l’horizon. En une seconde, celle-ci disparut à son tour, et Marguerite vit qu’elle volait seule en compagnie de la lune, qui se tenait au-dessus d’elle et à sa gauche. Depuis longtemps déjà les cheveux de Marguerite étaient dressés sur sa tête, et la clarté lunaire glissait le long de son corps avec un léger sifflement. À en juger par la rapidité avec laquelle, tout en bas, deux lignes de lumières espacées apparurent, se fondirent en un double trait continu, puis disparurent en arrière, Marguerite se rendit compte qu’elle volait à une prodigieuse vitesse, et fut très étonnée de ne ressentir aucune suffocation.

По прошествии нескольких секунд далеко внизу, в земной черноте, вспыхнуло новое озеро электрического света и подвалилось под ноги летящей, но тут же завертелось винтом и провалилось в землю. Еще несколько секунд – такое же точно явление.

Quelques secondes s’écoulèrent. Très loin au-dessous d’elle, dans les ténèbres de la terre, naquit une nouvelle tache diffuse de lumière électrique qui, en l’espace de quelques secondes, glissa sous ses pieds, tournoya et disparut. Quelques secondes plus tard, le même phénomène se répéta.

– Города ! Города ! – прокричала Маргарита.

– Des villes ! Des villes ! s’exclama Marguerite.

После этого раза два или три она видела под собой тускло отсвечивающие какие-то сабли, лежащие в открытых черных футлярах, и сообразила, что это реки.

Après cela, elle aperçut deux ou trois fois quelque chose qui ressemblait à des lames de sabre aux reflets blafards, enchâssées dans des étuis de velours noir, et elle comprit que c’était des fleuves.

Поворачивая голову вверх и влево, летящая любовалась тем, что луна несется под нею, как сумасшедшая, обратно в Москву и в то же время странным образом стоит на месте, так что отчетливо виден на ней какой-то загадочный, темный – не то дракон, не то конек-горбунок, острой мордой обращенный к покинутому городу.

Levant la tête vers sa gauche, Marguerite s’émerveilla de voir que la lune semblait se précipiter comme une folle vers Moscou, et qu’en même temps, elle était étrangement immobile, puisque Marguerite y distinguait nettement, tournée vers la ville qu’elle avait quittée, une figure énigmatique et sombre, qui tenait à la fois du dragon et du petit cheval bossu des légendes.

Тут Маргаритой овладела мысль, что, по сути дела, она зря столь исступленно гонит щетку. Что она лишает себя возможности что-либо как следует рассмотреть, как следует упиться полетом. Ей что-то подсказывало, что там, куда она летит, ее подождут и что незачем ей скучать от такой безумной быстроты и высоты.

Marguerite fut alors saisie par l’idée qu’au fond, elle avait tort de presser son balai avec tant d’ardeur, qu’elle se privait ainsi de la possibilité de voir les choses comme il convenait, de jouir pleinement de son voyage aérien. Quelque chose lui suggérait que, là où elle allait, on l’attendait de toute façon, et qu’elle n’avait donc aucune raison de se maintenir à cette hauteur et à cette vitesse, où elle s’ennuyait.

Маргарита наклонила щетку щетиной вперед, так что хвост ее поднялся кверху, и, очень замедлив ход, пошла к самой земле. И это скольжение, как на воздушных салазках, вниз принесло ей наибольшее наслаждение. Земля поднялась к ней, и в бесформенной до этого черной гуще ее обозначились ее тайны и прелести во время лунной ночи. Земля шла к ней, и Маргариту уже обдавало запахом зеленеющих лесов. Маргарита летела над самыми туманами росистого луга, потом над прудом. Под Маргаритой хором пели лягушки, а где-то вдали, почему-то очень волнуя сердце, шумел поезд. Маргарита вскоре увидела его. Он полз медленно, как гусеница, сыпя в воздух искры. Обогнав его, Маргарита прошла еще над одним водным зеркалом, в котором проплыла под ногами вторая луна, еще более снизилась и пошла, чуть-чуть не задевая ногами верхушки огромных сосен.

Elle abaissa la brosse de son balai, dont le manche se releva par-derrière, et, ralentissant considérablement son allure, elle descendit vers la terre. Cette glissade – comme sur un wagonnet de montagnes russes – lui procura le plus intense plaisir. Le sol, jusqu’alors obscur et confus, montait vers elle, et elle découvrait les beautés secrètes de la terre au clair de lune. La terre s’approcha encore, et Marguerite reçut par bouffées la senteur des forêts verdissantes. Plus bas, elle survola les traînées de brouillard qui s’étalaient sur un pré humide de rosée, puis elle passa au-dessus d’un étang. À ses pieds, les grenouilles chantaient en chœur. Elle perçut au loin, avec une bizarre émotion, le grondement d’un tram. Bientôt, elle put le voir. Il s’étirait lentement semblable à une chenille, et projetait en l’air des étincelles. Marguerite le dépassa, survola encore un plan d’eau miroitant où flottait une seconde lune, descendit plus bas encore et continua de voler, effleurant des pieds la cime des pins gigantesques.

Тяжкий шум вспарываемого воздуха послышался сзади и стал настигать Маргариту. Постепенно к этому шуму чего-то летящего, как снаряд, присоединился слышимый на много верст женский хохот. Маргарита оглянулась и увидела, что ее догоняет какой-то сложный

À ce moment, un affreux bruissement d’air déchiré, qui se rapprochait rapidement, se fit entendre derrière Marguerite. Peu à peu, à ce sifflement d’obus, se joignit – déjà perceptible à des kilomètres de distance – un rire de femme. Marguerite tourna la tête et vit un objet sombre, de forme compliquée, qui la rattrapait. À mesure qu’il gagnait du terrain, l’objet se dessinait avec plus de netteté, et bientôt Marguerite put voir que c’était quelque chose qui volait, chevauchant une monture. Enfin, l’objet ralentit sa course en arrivant à la hauteur de Marguerite, et celle-ci reconnut Natacha.

темный предмет. Настигая Маргариту, он все более обозначался, стало видно, что кто-то летит верхом. А наконец он и совсем обозначился. Замедляя ход, Маргариту догнала Наташа. Она, совершенно нагая, с летящими по воздуху растрепанными волосами, летела верхом на толстом борове, зажимавшем в передних копытцах портфель, а задними ожесточенно молотящем воздух. Изредка поблескивающее в луне, а потом потухающее пенсне, свалившееся с носа, летело рядом с боровом на шнуре, а шляпа то и дело наезжала борову на глаза. Хорошенько всмотревшись, Маргарита узнала в борове Николая Ивановича, и тогда хохот ее загремел над лесом, смешавшись с хохотом Наташи.

Elle était nue, complètement échevelée, et elle avait pour monture un gros pourceau qui serrait entre ses sabots de devant un porte-documents, tandis que ses pattes de derrière battaient l’air avec acharnement. De temps à autre, un pince-nez, qui avait glissé de son groin et qui volait à côté de lui au bout de son cordon, jetait des reflets de lune, tandis qu’un chapeau tressautait sur sa tête et glissait parfois sur ses yeux. En l’examinant plus soigneusement, Marguerite reconnut dans ce pourceau Nikolaï Ivanovitch, et son rire sonore retentit au-dessus de la forêt, se mêlant au rire de Natacha.

– Наташка ! – пронзительно закричала Маргарита, – ты намазалась кремом ?

– Natacha ! cria Marguerite d’une voix perçante. Tu t’es mis de la crème ?

– Душенька ! – будя своими воплями заснувший сосновый лес, отвечала Наташа, – королева моя французская, ведь я и ему намазала лысину, и ему !

– Ma toute belle ! répondit Natacha dont les éclats de voix firent tressaillir la forêt endormie. Ma reine de France, à lui aussi j’en ai mis, je lui ai barbouillé son crâne chauve !

– Принцесса ! – плаксиво проорал боров, галопом неся всадницу.

– Princesse ! brailla le goret d’un ton larmoyant, tout en continuant à galoper sous sa cavalière.

– Душенька ! Маргарита Николаевна ! – кричала Наташа, скача рядом с Маргаритой, – сознаюсь, взяла крем. Ведь и мы хотим жить и летать ! Прости меня, повелительница, а я не вернусь, нипочем не вернусь ! Ах, хорошо, Маргарита Николаевна ! Предложение мне делал, – Наташа стала тыкать пальцем в шею сконфуженно пыхтящего борова, – предложение ! Ты как меня называл, а ? – кричала она, наклонясь к уху борова.

– Ma toute belle Marguerite Nikolaïevna ! s’exclama Natacha en chevauchant à côté de Marguerite. C’est vrai, j’ai mis de la crème ! C’est que moi aussi, je veux vivre, je veux voler ! Pardonnez-moi maîtresse, mais je ne veux plus rentrer, pour rien au monde ! Ah ! comme on est bien, Marguerite Nikolaïevna !… Il m’a demandée en mariage, vous savez (Natacha planta son doigt dans le cou du pourceau qui ahanait de confusion), en mariage ! Comment m’as-tu appelée, dis ? cria-t-elle en se penchant à l’oreille du cochon.

– Богиня, – завывал тот, – не могу я так быстро лететь. Я бумаги могу важные растерять. Наталья Прокофьевна, я протестую.

– Déesse ! hurla celui-ci. Je ne peux pas voler aussi vite ! Je risque de perdre des papiers importants, Nathalie Prokofievna, je proteste !

– Да ну тебя к черту с твоими бумагами ! – дерзко хохоча, кричала Наташа.

– Hé, qu’ils aillent au diable, tes papiers ! dit Natacha avec un éclat de rire insolent.

– Что вы, Наталья Прокофьевна ! Нас услышит кто-нибудь ! – моляще орал боров.

– Oh ! Nathalie Prokofievna, si on nous entendait ! gémit le pourceau d’une voix implorante.

Летя галопом рядом с Маргаритой, Наташа с хохотом рассказывала ей о том, что произошло в особняке после того, как Маргарита Николаевна улетела через ворота.

Galopant dans les airs à côté de Marguerite, Natacha raconta avec des éclats de rire ce qui s’était passé dans la propriété après que Marguerite se fut envolée par-dessus la grille.

Наташа созналась в том, что, не прикоснувшись более ни к каким подаренным вещам, она сбросила с себя одежду и кинулась к крему и немедленно им намазалась. И с нею произошло то же, что с ее хозяйкой. В то время, как Наташа, хохоча от радости, упивалась перед зеркалом своею волшебною красой, дверь открылась, и перед Наташей явился Николай Иванович. Он был взволнован, в руках он держал сорочку Маргариты Николаевны и собственную свою шляпу и портфель. Увидев Наташу, Николай Иванович обомлел. Несколько справившись с собою, весь красный как рак, он объявил, что счел долгом поднять рубашечку, лично принести ее...

Natacha avoua que, sans plus toucher aux objets qu’elle avait reçus en cadeau, elle s’était déshabillée en un tournemain et s’était empressée de se badigeonner de crème. L’effet de celle-ci fut exactement le même que pour sa maîtresse. Mais, tandis que Natacha, en riant de joie, se grisait devant la glace de sa beauté magique, la porte s’ouvrit et Nikolaï Ivanovitch parut. Fort ému, il tenait d’une main la combinaison bleu ciel de Marguerite Nikolaïevna, et de l’autre son propre chapeau et sa serviette. En voyant Natacha, Nikolaï Ivanovitch resta bouche bée. Reprenant un peu ses esprits, il expliqua, rouge comme une écrevisse, qu’il avait jugé de son devoir de ramasser la combinaison, de la rapporter personnellement…

– Что говорил, негодяй ! – визжала и хохотала Наташа, – что говорил, на что сманивал ! Какие деньги сулил. Говорил, что Клавдия Петровна ничего не узнает. Что, скажешь, вру ? – кричала Наташа борову, и тот только сконфуженно отворачивал морду.

– Et qu’as-tu dit ensuite, hein, vieux gredin ! s’écria Natacha avec des éclats de rire. Qu’as-tu dis, vieux débauché ! En as-tu promis, de l’argent ! Et tu as dit que Klavdia Petrovna ne saurait rien. Hein, dis, est-ce que je mens ? À cette apostrophe, le pourceau ne put que détourner la tête d’un air penaud.

Расшалившись в спальне, Наташа мазнула кремом Николая Ивановича и сама оторопела от удивления. Лицо почтенного нижнего жильца свело в пятачок, а руки и ноги оказались с копытцами. Глянув на себя в зеркало, Николай Иванович отчаянно и дико завыл, но было уже поздно. Через несколько секунд он, оседланный, летел куда-то к черту из Москвы, рыдая от горя.

Tandis qu’elle gambadait dans la chambre, en riant, pour échapper aux entreprises de Nikolaï Ivanovitch, Natacha eut soudain l’idée de le barbouiller de crème. Le résultat la cloua sur place. En un instant, le visage de l’honorable habitant du rez-de-chaussée avait pris la forme d’un groin, et des sabots avaient poussé au bout de ses bras et de ses jambes. En se voyant dans la glace, Nikolaï Ivanovitch poussa un hurlement d’épouvante, mais il était trop tard. Et, quelques secondes plus tard, chevauché par Natacha, il s’envolait de Moscou le diable sait pour quelle destination, en sanglotant de désespoir.

– Требую возвращения моего нормального облика ! – вдруг не то исступленно, не то моляще прохрипел и захрюкал боров, – я не намерен лететь на незаконное сборище ! Маргарита Николаевна, вы обязаны унять вашу домработницу.

– J’exige qu’on me rende mon aspect normal ! grogna soudain le cochon d’un ton à la fois furieux et suppliant. Je n’ai pas la moindre intention de me rendre, fût-ce en volant, à je ne sais quelle réunion illégale. Marguerite Nikolaïevna, vous devez ordonner à votre domestique de cesser cette absurdité !

– Ах, так я теперь тебе домработница ? Домработница ? – вскрикивала Наташа, нащипывая ухо борову, – а была богиня ? Ты меня как называл ?

– Ah ! tiens. Maintenant, je suis une domestique pour toi ? Une domestique, hein ? s’écria Natacha en pinçant l’oreille du cochon. Mais tout à l’heure j’étais une déesse ? Comment m’as-tu appelée ? Dis-le donc !

– Венера ! – плаксиво отвечал боров, пролетая над ручьем, журчащим меж камней, и копытцами задевая шорохом за кусты орешника.

– Vénus ! gémit piteusement le pourceau en passant au-dessus d’un petit ruisseau qui chantait entre les pierres et en frôlant de ses sabots un buisson de noisetiers.

– Венера ! Венера ! – победно прокричала Наташа, подбоченившись одной рукой, а другую простирая к луне, – Маргарита ! Королева ! Упросите за меня, чтоб меня ведьмой оставили. Вам все сделают, вам власть дана ! И Маргарита отозвалась:

– Vénus ! Vénus ! s’exclama Natacha d’une voix triomphante, une main sur la hanche et l’autre tendue vers la lune. – Marguerite ! Ma reine ! Obtenez qu’on me permette de rester sorcière ! Ils feront tout ce que vous demanderez, vous avez le pouvoir, maintenant ! – Très bien, c’est promis. – Oh ! merci ! cria Natacha, puis elle jeta d’un ton brusque et un peu triste à la fois :

– Хорошо, я обещаю !

– Hue donc ! Hue ! Plus vite ! Allons avance !

– Спасибо ! – прокричала Наташа и вдруг закричала резко и как-то тоскливо: – Гей ! Гей ! Скорей ! Скорей ! А ну-ка, надбавь ! – она сжала пятками похудевшие в безумной скачке бока борова, и тот рванул так, что опять распорол воздух, и через мгновение Наташа уже была видна впереди, как черная точка, а потом и совсем пропала, и шум ее полета растаял.

Elle éperonna des talons les flancs de son cochon creusés par cette course folle et celui-ci bondit en avant avec une telle énergie que l’air parut se déchirer à nouveau. En l’espace d’un éclair, Natacha ne fut plus qu’un point noir, loin devant Marguerite, puis elle disparut tout à fait et le bruit de son vol s’éteignit.

Маргарита летела по-прежнему медленно в пустынной и неизвестной местности, над холмами, усеянными редкими валунами, лежащими меж отдельных громадных сосен. Маргарита летела и думала о том, что она, вероятно, где-то очень далеко от Москвы. Щетка летела не над верхушками сосен, а уже между их стволами, с одного боку посеребренными луной. Легкая тень летящей скользила по земле впереди – теперь луна светила в спину Маргарите.

Marguerite se trouvait maintenant dans une contrée déserte et inconnue, où elle se remit à voler lentement, au-dessus de monticules parsemés çà et là de roches erratiques entre lesquelles se dressaient des pins gigantesques. Et, tout en volant, Marguerite songeait qu’elle se trouvait probablement très loin de Moscou. Elle évolua entre les troncs que la lune argentait d’un côté. Son ombre légère glissait sur le sol devant elle, car la lune brillait maintenant dans son dos.

Маргарита чувствовала близость воды и догадывалась, что цель близка. Сосны разошлись, и Маргарита тихо подъехала по воздуху к меловому обрыву. За этим обрывом внизу, в тени, лежала река. Туман висел и цеплялся за кусты внизу вертикального обрыва, а противоположный берег был плоский, низменный. На нем, под одинокой группой каких-то раскидистых деревьев, метался огонечек от костра и виднелись какие-то движущиеся фигурки. Маргарите показалось, что оттуда доносится какая-то зудящая веселенькая музыка. Далее, сколько хватало глаз, на посеребренной равнине не виднелось никаких признаков ни жилья, ни людей.

Marguerite sentit la proximité de l’eau et devina qu’elle était près du but. Laissant les pins en arrière, Marguerite vola doucement jusqu’à un escarpement crayeux au pied duquel, dans l’ombre, coulait une rivière. Le brouillard qui planait sur le paysage s’accrochait par lambeaux aux buissons de la falaise. L’autre rive était basse et plate. Sous un bosquet solitaire d’arbres aux branches nombreuses et enchevêtrées, on voyait vaciller les flammèches d’un feu de bois autour duquel des silhouettes s’agitaient confusément. Marguerite crut percevoir les sons aigrelets d’une musique guillerette. Au-delà, aussi loin que le regard pouvait porter dans la plaine argentée, on ne voyait aucune habitation, ni aucun signe de vie.

Маргарита прыгнула с обрыва вниз и быстро спустилась к воде. Вода манила ее после воздушной гонки. Отбросив от себя щетку, она разбежалась и кинулась в воду вниз головой. Легкое ее тело, как стрела, вонзилось в воду, и столб воды выбросило почти до самой луны. Вода оказалась теплой, как в бане, и, вынырнув из бездны, Маргарита вдоволь наплавалась в полном одиночестве ночью в этой реке.

Marguerite sauta à bas de l’escarpement et descendit rapidement vers la rivière. Après sa course aérienne, l’eau l’attirait. Elle se débarrassa de son balai et, prenant son élan, se jeta dans l’eau la tête la première. Son corps léger s’y enfonça comme une flèche, en faisant rejaillir l’eau presque jusqu’à la lune. L’eau était tiède comme dans une baignoire. Remontant d’un coup de reins à la surface de l’abîme liquide, Marguerite nagea à satiété, dans la complète solitude de la nuit.

Рядом с Маргаритой никого не было, но немного подальше за кустами слышались всплески и фырканье, там тоже кто-то купался.

Près de Marguerite, il n’y avait personne, mais plus loin, derrière les buissons, il devait y avoir un autre baigneur, car on entendait quelqu’un s’ébrouer et éclabousser.

Маргарита выбежала на берег. Тело ее пылало после купанья. Усталости никакой она не ощущала и радостно приплясывала на влажной траве. Вдруг она перестала танцевать и насторожилась. Фырканье стало приближаться, и из-за ракитовых кустов вылез какой-то голый толстяк в черном шелковом цилиндре, заломленном на затылок. Ступни его ног были в илистой грязи, так что казалось, будто купальщик в черных ботинках. Судя по тому, как он отдувался и икал, был он порядочно выпивши, что, впрочем, подтверждалось и тем, что река вдруг стала издавать запах коньяку.

Marguerite regagna le rivage. Après le bain, son corps était brûlant. Elle ne ressentait aucune fatigue, et se mit à sautiller gaiement sur l’herbe humide. Tout à coup, elle cessa de danser et dressa l’oreille. Les éclaboussements se rapprochèrent et, de derrière les buissons de jeunes saules, surgit un individu bedonnant, tout nu, mais coiffé d’un haut-de-forme de soie noire rejeté sur la nuque. Ses pieds étaient englués de vase, de sorte qu’il semblait chaussé de bottines noires. À en juger par la façon dont il soufflait et hoquetait, il devait être passablement ivre, ce qui fut d’ailleurs confirmé par l’odeur de cognac qui monta soudain de la rivière.

Увидев Маргариту, толстяк стал вглядываться, а потом радостно заорал:

Apercevant Marguerite, le gros personnage la regarda fixement, puis brailla d’un air joyeux :

– Что такое ? Ее ли я вижу ? Клодина, да ведь это ты, неунывающая вдова ? И ты здесь ? – и тут он полез здороваться.

– Quoi ? Est-ce bien elle que je vois ? Claudine ! Mais c’est toi, veuve infatigable ! Toi ici ? et il se précipita pour la saluer.

Маргарита отступила и с достоинством ответила:

Marguerite recula et répondit d’un air digne :

– Пошел ты к чертовой матери. Какая я тебе Клодина ? Ты смотри, с кем разговариваешь, – и, подумав мгновение, она прибавила к своей речи длинное непечатное ругательство. Все это произвело на легкомысленного толстяка отрезвляющее действие.

– Va-t’en au diable ! Qu’est-ce que tu me chantes avec ta Claudine ? Regarde à qui tu t’adresses, avant de parler ! Puis, après un instant de réflexion, elle ajouta à ses paroles un chapelet de jurons qu’il n’est pas permis de reproduire. Tout cela produisit sur le gros étourdi un effet immédiatement dégrisant.

– Ой ! – тихо воскликнул он и вздрогнул, – простите великодушно, светлая королева Марго ! Я обознался. А виноват коньяк, будь он проклят ! – толстяк опустился на одно колено, цилиндр отнес в сторону, сделал поклон и залопотал, мешая русские фразы с французскими, какой-то вздор про кровавую свадьбу своего друга в Париже Гессара, и про коньяк, и про то, что он подавлен грустной ошибкой.

– Oh ! s’exclama-t-il d’une voix faible en sursautant. Ayez la générosité de me pardonner, lumineuse reine Margot ! Je me suis mépris. La faute en est au cognac, maudit soit-il ! Le gros individu mit un genou en terre, ôta son haut-de-forme d’un geste large, s’inclina et se mit à marmonner, mêlant les mots russes et français, on ne sait quelles absurdités sur la noce sanglante à Paris d’un sieur ami, le sieur Hessart, sur le cognac, et sur le fait qu’il était accablé par sa navrante méprise.

– Ты бы брюки надел, сукин сын, – сказала, смягчаясь, Маргарита.

– Tu feras mieux, sale bête, de mettre un pantalon, dit Marguerite radoucie.

Толстяк радостно осклабился, видя, что Маргарита не сердится, и восторженно сообщил, что оказался без брюк в данный момент лишь потому, что по рассеянности оставил их на реке Енисее, где купался перед тем, но что он сейчас же летит туда, благо это рукой подать, и затем, поручив себя расположению и покровительству, начал отступать задом и отступал до тех пор, пока не поскользнулся и навзничь не упал в воду. Но падая, сохранил на окаймленном небольшими бакенбардами лице улыбку восторга и преданности.

Voyant que Marguerite n’était pas fâchée, le gros eut un large et radieux sourire, puis il déclara d’un air ravi que si, pour l’instant, il se trouvait sans pantalon, c’était uniquement parce que, par distraction, il l’avait laissé quelque part sur le bord de l’Ienisseï, où il s’était baigné d’abord, mais qu’il allait y faire un saut tout de suite, vu que c’était à deux pas ; après quoi, s’en remettant aux bonnes grâces et à la protection de Marguerite, il commença à battre en retraite à reculons, et recula ainsi jusqu’au moment où il glissa et tomba à la renverse dans la rivière. Mais tandis qu’il tombait à l’eau, son visage encadré de favoris ne se départit pas un instant de son sourire d’extase et de total dévouement.

Маргарита же пронзительно свистнула и, оседлав подлетевшую щетку, перенеслась над рекой на противоположный берег. Тень меловой горы сюда не доставала, и весь берег заливала луна.

Marguerite lança alors un sifflement strident, et le balai accourut aussitôt. Marguerite l’enfourcha et se transporta sur l’autre rive. Celle-ci, que l’ombre de la falaise n’atteignait pas, était inondée de lune.

Лишь только Маргарита коснулась влажной травы, музыка под вербами ударила сильнее, и веселее взлетел сноп искр из костра. Под ветвями верб, усеянными нежными, пушистыми сережками, видными в луне, сидели в два ряда толстомордые лягушки и, раздуваясь как резиновые, играли на деревянных дудочках бравурный марш. Светящиеся гнилушки висели на ивовых прутиках перед музыкантами, освещая ноты, на лягушачьих мордах играл мятущийся свет от костра.

Dès que Marguerite eut touché l’herbe humide, la musique, sous le bosquet de saules, joua avec plus de force et les gerbes d’étincelles s’envolèrent plus gaiement du feu de bois. Sous les branches couvertes de tendres chatons duveteux, on voyait à la clarté de la lune, assises sur deux rangs, des grenouilles mafflues qui, se gonflant comme de la baudruche, jouaient sur des pipeaux de bois une marche triomphale. Des brindilles pourries, phosphorescentes, accrochées aux branches, éclairaient les partitions, et la lueur vacillante du feu jouait sur les faces des grenouilles.

Марш игрался в честь Маргариты. Прием ей оказан был самый торжественный. Прозрачные русалки остановили свой хоровод над рекою и замахали Маргарите водорослями, и над пустынным зеленоватым берегом простонали далеко слышные их приветствия. Нагие ведьмы, выскочив из-за верб, выстроились в ряд и стали приседать и кланяться придворными поклонами. Кто-то козлоногий подлетел и припал к руке, раскинул на траве шелк, осведомляясь о том, хорошо ли купалась королева, предложил прилечь и отдохнуть.

La marche était exécutée en l’honneur de Marguerite, et l’accueil qui lui fut réservé fut des plus solennels. Les diaphanes ondines qui dansaient au-dessus de la rivière interrompirent leur ronde et vinrent agiter au-devant de Marguerite de longues herbes aquatiques, tandis qu’au-dessus du rivage vert pâle et désert retentissaient leurs cris sonores de bienvenue. Des sorcières nues surgirent de derrière les saules, s’alignèrent sur un rang et plièrent les genoux en profondes révérences de cour. Une sorte de faune à pieds de chèvre se précipita pour baiser la main de Marguerite, étendit sur l’herbe un tissu de soie, s’informa si le bain de la reine avait été agréable, et l’invita à s’étendre un moment pour se reposer.

Маргарита так и сделала. Козлоногий поднес ей бокал с шампанским, она выпила его, и сердце ее сразу согрелось. Осведомившись о том, где Наташа, она получила ответ, что Наташа уже выкупалась и полетела на своем борове вперед, в Москву, чтобы предупредить о том, что Маргарита скоро будет, и помочь приготовить для нее наряд.

Marguerite obéit. Le faune lui présenta une flûte de champagne. Elle but, et en eut aussitôt le cœur réchauffé. Elle demanda alors où était Natacha, et on lui répondit que Natacha s’était déjà baignée, et que sur son pourceau elle était partie en avant, à Moscou, pour prévenir de la prochaine arrivée de Marguerite et aider à la préparation de sa toilette.

Короткое пребывание Маргариты под вербами ознаменовалось одним эпизодом. В воздухе раздался свист, и черное тело, явно промахнувшись, обрушилось в воду. Через несколько мгновений перед Маргаритой предстал тот самый толстяк-бакенбардист, что так неудачно представился на том берегу. Он успел, по-видимому, смотаться на Енисей, ибо был во фрачном наряде, но мокр с головы до ног. Коньяк подвел его вторично: высаживаясь, он все-таки угодил в воду. Но улыбки своей он не утратил и в этом печальном случае, и был смеющеюся Маргаритой допущен к руке.

Une seule péripétie marqua le bref séjour de Marguerite sous les saules : un sifflement déchira l’air et un corps noir, manquant visiblement son but, tomba à l’eau. Quelques instants plus tard paraissait devant Marguerite le gros individu à favoris, qui s’était présenté à elle de façon si malencontreuse sur l’autre rive. Il avait eu le temps, apparemment, de filer, aller et retour, jusqu’à l’Ienisseï, car il était maintenant en habit, quoique mouillé des pieds à la tête. Le cognac lui avait derechef joué un mauvais tour, puisqu’en voulant atterrir, il s’était de nouveau flanqué à l’eau. Mais il n’avait pas perdu son sourire, même dans cette fâcheuse circonstance, et c’est en riant que Marguerite lui accorda sa main à baiser.

Затем все стали собираться. Русалки доплясали свой танец в лунном свете и растаяли в нем. Козлоногий почтительно осведомился у Маргариты, на чем она прибыла на реку; узнав, что она явилась верхом на щетке, сказал:

Ensuite, tout le monde se prépara au départ. Les ondines achevèrent leur danse dans un rayon de lune où elles s’évanouirent. Le faune demanda respectueusement à Marguerite comment elle était venue à la rivière. Apprenant qu’elle était venue à cheval sur un balai, il dit :

– О, зачем же, это неудобно, – мигом соорудил из двух сучков какой-то подозрительный телефон и потребовал у кого-то сию же минуту прислать машину, что и исполнилось, действительно, в одну минуту. На остров обрушилась буланая открытая машина, только на шоферском месте сидел не обычного вида шофер, а черный длинноносый грач в клеенчатой фуражке и в перчатках с раструбами. Островок опустел. В лунном пылании растворились улетевшие ведьмы. Костер догорал, и угли затягивало седой золой.

– Oh ! pourquoi ? Mais c’est tout à fait incommode ! En un instant, à l’aide de quelques bouts de bois, il confectionna une espèce de téléphone d’un aspect assez bizarre, dans lequel il réclama à on ne sait qui qu’on lui envoie une voiture dans la minute même. Ce qui fut fait, en moins d’une minute effectivement. Sur une île vint s’abattre une voiture découverte de couleur isabelle. Seulement, la place du chauffeur était occupée non par un chauffeur ordinaire, mais par un freux noir à long bec qui portait une casquette de toile cirée et des gants à crispins. L’île fut aussitôt désertée. Les sorcières se dissipèrent dans un flamboiement de lune. Le feu s’éteignit et les bûches se couvrirent de cendres blanches.

Бакенбардист и козлоногий подсадили Маргариту, и она опустилась на широкое заднее сидение. Машина взвыла, прыгнула и поднялась почти к самой луне, остров пропал, пропала река, Маргарита понеслась в Москву.

L’homme aux favoris et le faune firent monter Marguerite dans la voiture isabelle et elle s’assit confortablement sur le large siège arrière. La voiture rugit et s’élança vers la lune. L’île disparut, la rivière disparut. Marguerite, à toute vitesse, rentrait à Moscou.

Глава 22. При свечах

CHAPITRE XXII – Aux chandelles

Ровное гудение машины, летящей высоко над землей, убаюкивало Маргариту, а лунный свет ее приятно согревал. Закрыв глаза, она отдала лицо ветру и думала с какой-то грустью о покинутом ею неизвестном береге реки, которую, как она чувствовала, она никогда более не увидит. После всех волшебств и чудес сегодняшнего вечера она уже догадывалась, к кому именно в гости ее везут, но это не пугало ее. Надежда на то, что там ей удастся добиться возвращения своего счастья, сделала ее бесстрашной. Впрочем, долго мечтать в машине об этом счастье ей не пришлось. Грач ли хорошо знал свое дело, машина ли была хороша, но только вскоре Маргарита, открыв глаза, увидела под собой не лесную тьму, а дрожащее озеро московских огней. Черная птица-шофер на лету отвинтил правое переднее колесо, а затем посадил машину на каком-то совершенно безлюдном кладбище в районе Драгомилова.

Le ronronnement régulier de la voiture, qui volait très haut, berçait Marguerite, et la lumière de la lune la réchauffait agréablement. Fermant les yeux, elle offrit son visage au vent et pensa avec quelque tristesse à la rivière inconnue qu’elle venait de quitter et qu’elle ne reverrait sans doute jamais. Après toutes les sorcelleries et les prodiges de cette soirée, elle avait déjà deviné chez qui on la conduisait, mais cela ne lui faisait pas peur. L’espoir qu’elle avait d’y retrouver son bonheur la rendait intrépide. Du reste, elle n’eut pas l’occasion de s’abandonner longuement à ses rêves de félicité. Était-ce le freux qui connaissait particulièrement son affaire, ou la voiture qui était excellente, toujours est-il qu’au bout de peu de temps Marguerite, ouvrant les yeux, vit sous elle non plus une sombre forêt, mais le lac clignotant des lumières de Moscou. Le noir oiseau qui conduisait dévissa en plein vol la roue avant droite de la voiture. Enfin, il posa son véhicule dans un cimetière totalement désert du quartier Dorogomilovo.

Высадив ни о чем не спрашивающую Маргариту возле одного из надгробий вместе с ее щеткой, грач запустил машину, направив ее прямо в овраг за кладбищем. В него она с грохотом обрушилась и в нем погибла. Грач почтительно козырнул, сел на колесо верхом и улетел.

Il laissa Marguerite, qui ne posa aucune question, et son balai près d’une pierre tombale, remit la voiture en marche et la dirigea droit sur un ravin qui se trouvait derrière le cimetière. Elle s’y précipita avec fracas et y périt. Au garde-à-vous, le freux rendit les honneurs, puis s’assit à califourchon sur la roue qu’il avait gardée et s’envola.

Тотчас из-за одного из памятников показался черный плащ. Клык сверкнул при луне, и Маргарита узнала Азазелло. Тот жестом пригласил Маргариту сесть на щетку, сам вскочил на длинную рапиру, оба взвились и никем не замеченные через несколько секунд высадились около дома N 302-бис на Садовой улице.

Aussitôt, un grand manteau noir surgit de derrière un monument funéraire. Un croc jaune brilla à la lueur de la lune, et Marguerite reconnut Azazello. D’un geste, celui-ci l’invita à s’asseoir sur son balai, lui-même sauta sur une longue rapière, et tous deux prirent leur essor. Quelques secondes plus tard, sans que personne ne les ait vus, ils débarquaient devant le 302 bis rue Sadovaïa.

Когда, под мышкой неся щетку и рапиру, спутники проходили подворотню, Маргарита заметила томящегося в ней человека в кепке и высоких сапогах, кого-то, вероятно, поджидавшего. Как ни легки были шаги Азазелло и Маргариты, одинокий человек их услыхал и беспокойно дернулся, не понимая, кто их производит.

Au moment où les deux voyageurs, balai et rapière sous le bras, s’engageaient sous la porte cochère, Marguerite remarqua un homme en casquette et hautes bottes qui s’y morfondait, attendant vraisemblablement quelqu’un. Si légers que fussent les pas d’Azazello et de Marguerite, l’homme les entendit et tressaillit d’un air inquiet, ne comprenant pas d’où ils venaient.

Второго, до удивительности похожего на первого, человека встретили у шестого подъезда. И опять повторилась та же история. Шаги... Человек беспокойно обернулся и нахмурился. Когда же дверь открылась и закрылась, кинулся вслед за невидимыми входящими, заглянул в подъезд, но ничего, конечно, не увидел.

À l’entrée de l’escalier 6, ils rencontrèrent un deuxième homme qui ressemblait étrangement au premier. Et la même histoire se répéta. Les pas… l’homme se retourna et fronça les sourcils avec inquiétude. Mais quand la porte s’ouvrit et se referma, il s’élança à la suite des visiteurs invisibles, regarda de tous côtés dans l’entrée, mais naturellement ne vit rien.

Третий, точная копия второго, а стало быть, и первого, дежурил на площадке третьего этажа. Он курил крепкие папиросы, и Маргарита раскашлялась, проходя мимо него. Курящий, как будто его кольнули, вскочил со скамейки, на которой сидел, начал беспокойно оглядываться, подошел к перилам, глянул вниз. Маргарита со своим провожатым в это время уже была у дверей квартиры N 50. Звонить не стали, Азазелло бесшумно открыл дверь своим ключом.

Un troisième homme, réplique exacte du deuxième, et par conséquent du premier, montait la garde sur le palier du troisième étage. Il fumait une cigarette de tabac fort, et Marguerite toussa en passant devant lui. Comme piqué par une épingle, le fumeur bondit de la banquette où il était assis, jeta autour de lui des regards effarés, puis se pencha sur la rampe et regarda en bas. Cependant, Marguerite et son guide atteignaient déjà la porte de l’appartement 50. Ils n’eurent pas besoin de sonner. Azazello ouvrit la porte sans bruit à l’aide d’une clef.

Первое, что поразило Маргариту, это та тьма, в которую она попала. Было темно как в подземелье, так, что она невольно уцепилась за плащ Азазелло, опасаясь споткнуться. Но тут вдалеке и вверху замигал огонек какой-то лампадки и начал приближаться. Азазелло на ходу вынул из-под мышки Маргариты щетку, и та исчезла без всякого стука в темноте. Тут стали подниматься по каким-то широким ступеням, и Маргарите стало казаться, что им конца не будет. Ее поражало, как в передней обыкновенной московской квартиры может поместиться эта необыкновенная невидимая, но хорошо ощущаемая бесконечная лестница. Но подъем кончился, и Маргарита поняла, что стоит на площадке. Огонек приблизился вплотную, и Маргарита увидела освещенное лицо мужчины, длинного и черного, держащего в руке эту самую лампадку. Те, кто имел уже несчастие в эти дни попасться на его дороге, даже при этом слабом свете язычка в лампадке, конечно, тотчас же узнали бы его. Это был Коровьев, он же Фагот.

La première chose qui frappa Marguerite fut la profonde obscurité qui régnait dans les lieux. Il faisait noir comme dans un souterrain, de sorte qu’involontairement elle saisit un pan du manteau d’Azazello, craignant de trébucher contre un meuble. Mais, très loin et très haut, la flamme d’une lampe clignota dans les ténèbres et commença à se rapprocher d’eux. Tout en marchant, Azazello prit le balai sous le bras de Marguerite, et celui-ci, sans aucun bruit, disparut dans l’obscurité. À ce moment, ils commencèrent à gravir un large escalier, et Marguerite eut l’impression qu’il n’aurait pas de fin. Elle se demanda avec une profonde surprise comment un escalier de dimensions aussi extraordinaires, et parfaitement palpable quoique invisible, pouvait tenir dans l’entrée d’un appartement moscovite ordinaire. Mais l’ascension eut une fin et Marguerite s’aperçut qu’elle était sur un palier. La lumière s’approcha tout près d’elle et Marguerite discerna le visage d’un homme de haute taille, vêtu de noir, qui tenait un bougeoir à la main. C’était Koroviev, alias Fagot, que ceux qui, ces jours-là, avaient eu le malheur de se trouver sur son chemin, n’auraient pas manqué de reconnaître même à la lueur défaillante de la chandelle.

Правда, внешность Коровьева весьма изменилась. Мигающий огонек отражался не в треснувшем пенсне, которое давно пора было бы выбросить на помойку, а в монокле, правда, тоже треснувшем. Усишки на наглом лице были подвиты и напомажены, а чернота Коровьева объяснялась очень просто – он был во фрачном наряде. Белела только его грудь.

Il est vrai que l’aspect de Koroviev avait beaucoup changé. La flamme tremblante se reflétait non plus dans ce lorgnon fêlé qui méritait depuis longtemps d’être jeté aux ordures, mais dans un monocle – à vrai dire fêlé lui aussi. Les moustaches qui ornaient son insolente physionomie étaient frisées et pommadées, et si le reste de sa personne semblait noir, c’est tout simplement qu’il était en habit. Seul son plastron était blanc.

Маг, регент, чародей, переводчик или черт его знает кто на самом деле – словом, Коровьев – раскланялся и, широко проведя лампадой по воздуху, пригласил Маргариту следовать за ним. Азазелло исчез.

Le magicien, le chantre, le sorcier, l’interprète, ou le diable sait quoi en réalité – Koroviev en un mot – s’inclina et, d’un geste large de la main qui tenait le bougeoir, il invita Marguerite à le suivre. Azazello avait disparu.

" Удивительно странный вечер, – думала Маргарита, – я всего ожидала, но только не этого ! Электричество, что ли, у них потухло ? Но самое поразительное – размеры этого помещения. Каким образом все это может втиснуться в московскую квартиру ? Просто-напросто никак не может ".

« Quelle bizarre soirée, pensa Marguerite. Je m’attendais à tout, sauf à cela. Ils ont une panne d’électricité, ou quoi ? Mais le plus curieux, c’est l’immensité de ce logement… Comment tout cela peut-il tenir dans un appartement moscovite ? C’est tout simplement impossible ! »

Как ни мало давала свету Коровьевская лампадка, Маргарита поняла, что она находится в совершенно необъятном зале, да еще с колоннадой, темной и по первому впечатлению бесконечной. Возле какого-то диванчика Коровьев остановился, поставил свою лампадку на какую-то тумбу, жестом предложил Маргарите сесть, а сам поместился подле в живописной позе – облокотившись на тумбу.

Quelque avare que fût la lumière fournie par la bougie de Koroviev, Marguerite put constater qu’elle se trouvait dans une salle immense, obscure, garnie de colonnes, et à première vue infinie. Koroviev s’arrêta près d’une sorte de divan, posa son bougeoir sur un socle, invita du geste Marguerite à s’asseoir, tandis que lui-même s’accoudait au socle, dans une pose étudiée.

– Разрешите мне представиться вам, – заскрипел Коровьев, – Коровьев. Вас удивляет, что нет света ? Экономия, как вы, конечно, подумали ? Ни-ни-ни. Пусть первый попавшийся палач, хотя бы один из тех, которые сегодня, немного позже, будут иметь честь приложиться к вашему колену, на этой же тумбе оттяпает мне голову, если это так. Просто мессир не любит электрического света, и мы дадим его в самый последний момент. И тогда, поверьте, недостатка в нем не будет. Даже, пожалуй, хорошо было бы, если б его было поменьше.

– Permettez-moi de me présenter, dit d’une voix grinçante Koroviev. Koroviev. Cela vous étonne, qu’il n’y ait pas de lumière ? Vous avez pensé, naturellement, que c’était par mesure d’économie ? Nenni, nenni ! Si je mens, que le premier bourreau venu – un de ceux, par exemple, qui tout à l’heure auront l’honneur de se mettre à vos genoux – me tranche immédiatement la tête sur le socle que voici. Non, simplement, Messire n’aime pas la lumière électrique : nous ne la donnerons donc qu’au dernier moment. Mais alors, croyez-moi, nous n’en manquerons pas ! Il serait peut-être même préférable qu’il y en ait un peu moins.

Коровьев понравился Маргарите, и трескучая его болтовня подействовала на нее успокоительно.

Koroviev plaisait à Marguerite, et les boniments qu’il débitait avaient sur elle un effet apaisant.

– Нет, – ответила Маргарита, – более всего меня поражает, где все это помещается. – Она повела рукой, подчеркивая этим необъятность зала.

– Non, répondit Marguerite, ce qui m’étonne le plus, c’est comment tout cela a pu entrer ici.

Коровьев сладко ухмыльнулся, отчего тени шевельнулись в складках у его носа.

Et d’un geste du bras elle souligna l’immensité de la salle. Koroviev eut un sourire suave et malicieux qui fit jouer des ombres aux plis de son nez.

– Самое несложное из всего ! – ответил он. – Тем, кто хорошо знаком с пятым измерением, ничего не стоит раздвинуть помещение до желательных пределов. Скажу вам более, уважаемая госпожа, до черт знает каких пределов ! Я, впрочем, – продолжал болтать Коровьев, – знавал людей, не имевших никакого представления не только о пятом измерении, но вообще ни о чем не имевших никакого представления и тем не менее проделывавших чудеса в смысле расширения своего помещения. Так, например, один горожанин, как мне рассказывали, получив трехкомнатную квартиру на Земляном валу, без всякого пятого измерения и прочих вещей, от которых ум заходит за разум, мгновенно превратил ее в четырехкомнатную, разделив одну из комнат пополам перегородкой.

– C’est la chose la plus simple du monde ! répondit-il. Pour quiconque est familiarisé avec la cinquième dimension, c’est un jeu d’enfant d’agrandir son logement Jusqu’aux dimensions désirées. Je vous dirai même plus, très honorée madame ; le diable seul sait jusqu’à quelles limites on peut aller ! Du reste, continua à jacasser Koroviev, j’ai connu des gens qui n’avaient aucune notion de la cinquième dimension, ni en général aucune notion de quoi que ce soit, et qui néanmoins ont accompli de véritables miracles en matière d’agrandissement de leur logement. Tenez, par exemple, on m’a raconté l’histoire d’un citoyen de cette ville qui avait obtenu un appartement de trois pièces à Zemliany Val. Eh bien, sans cinquième dimension ni aucune de ces choses qui tournent la tête au commun des mortels, il transforma en un clin d’œil son appartement de trois pièces en un appartement de quatre pièces, en coupant une chambre en deux à l’aide d’une cloison.

Засим эту он обменял на две отдельных квартиры в разных районах Москвы – одну в три и другую в две комнаты. Согласитесь, что их стало пять. Трехкомнатную он обменял на две отдельных по две комнаты и стал обладателем, как вы сами видите, шести комнат, правда, рассеянных в полном беспорядке по всей Москве. Он уже собирался произвести последний и самый блистательный вольт, поместив в газете объявление, что меняет шесть комнат в разных районах Москвы на одну пятикомнатную квартиру на Земляном валу, как его деятельность, по не зависящим от него причинам, прекратилась. Возможно, что он сейчас и имеет какую-нибудь комнату, но только, смею вас уверить, что не в Москве. Вот-с, каков проныра, а вы изволите толковать про пятое измерение.

Ensuite, il l’échangea contre deux appartements situés dans des quartiers différents : un de deux pièces et l’autre de trois. Vous m’accordez que maintenant, il en avait donc cinq. Il échangea l’appartement de trois pièces contre deux appartements de deux pièces, et devint ainsi, comme vous le voyez vous-même, possesseur de six pièces, disséminées il est vrai dans tous les coins de Moscou. Il s’apprêtait à réussir son dernier et son plus beau coup – il avait déjà mis une annonce dans un journal, comme quoi il échangeait six pièces dans différents quartiers de Moscou contre un appartement de cinq pièces à Zemliany Val –, quand ses activités furent interrompues, pour des raisons tout à fait indépendantes de sa volonté. À ce que je crois, il vit maintenant dans une pièce, et j’ose affirmer que ce n’est certainement pas à Moscou. Voilà un rusé compère, n’est-ce pas ? Et vous venez me parler, après ça, de cinquième dimension !

Маргарита, хоть и не толковала вовсе про пятое измерение, а толковал о нем сам Коровьев, весело рассмеялась, прослушав рассказ о похождениях квартирного проныры. Коровьев же продолжал:

Bien que Marguerite n’eût jamais parlé de cinquième dimension – c’était Koroviev, au contraire, qui en avait parlé – l’histoire des aventures immobilières du rusé compère la fit beaucoup rire. Mais Koroviev reprit :

– Но к делу, к делу, Маргарита Николаевна. Вы женщина весьма умная и, конечно, уже догадались о том, кто наш хозяин.

– Bon, passons aux choses sérieuses, Marguerite Nikolaïevna. Vous êtes une femme fort intelligente, et bien entendu, vous avez deviné qui était notre hôte.

Сердце Маргариты стукнуло, и она кивнула головой.

Le cœur de Marguerite battit plus vite, et elle acquiesça.

– Ну, вот-с, вот-с, – говорил Коровьев, – мы враги всяких недомолвок и таинственностей. Ежегодно мессир дает один бал. Он называется весенним балом полнолуния, или балом ста королей. Народу ! – тут Коровьев ухватился за щеку, как будто у него заболел зуб, – впрочем, я надеюсь, вы сами в этом убедитесь. Так вот-с: мессир холост, как вы, конечно, сами понимаете. Но нужна хозяйка, – Коровьев развел руками, – согласитесь сами, без хозяйки...

– Bon, parfait, dit Koroviev. Nous sommes ennemis de toute réticence et de tout mystère. Chaque année, messire donne un bal. Cela s’appelle le bal de la pleine lune de printemps, ou bal des rois. Un monde !… (Koroviev se prit les joues à deux mains, comme s’il avait mal aux dents.) D’ailleurs, j’espère que vous pourrez vous en convaincre par vous-même. Or, comme vous vous en doutez bien, évidemment, messire est célibataire. Mais, il faut une maîtresse de maison (Koroviev écarta les bras), vous conviendrez, n’est-ce pas, que sans maîtresse de maison…

Маргарита слушала Коровьева, стараясь не проронить ни слова, под сердцем у нее было холодно, надежда на счастье кружила ее голову.

Marguerite écoutait Koroviev, s’appliquant à ne souffler mot, avec une sensation de froid au cœur. L’espoir du bonheur lui tournait la tête.

– Установилась традиция, – говорил далее Коровьев, – хозяйка бала должна непременно носить имя Маргариты, во-первых, а во-вторых, она должна быть местной уроженкой. А мы, как изволите видеть, путешествуем и в данное время находимся в Москве. Сто двадцать одну Маргариту обнаружили мы в Москве, и, верите ли, – тут Коровьев с отчаянием хлопнул себя по ляжке, – ни одна не подходит. И, наконец, счастливая судьба...

– Il s’est donc établi une tradition, continua Koroviev. La maîtresse de maison, celle qui ouvre le bal, doit nécessairement porter le nom de Marguerite, d’abord – et ensuite, elle doit être native de l’endroit. Nous voyageons beaucoup, comme vous le savez, et pour le moment nous nous trouvons à Moscou. Nous y avons découvert cent vingt et une Marguerite, et figurez-vous (Koroviev se tapa sur la cuisse d’un air désespéré) que pas une ne convenait ! Enfin, par un heureux coup du sort…

Коровьев выразительно ухмыльнулся, наклоняя стан, и опять похолодело сердце у Маргариты.

Koroviev eut un sourire significatif et inclina le buste, et de nouveau, Marguerite eut froid au cœur.

– Короче ! – вскричал Коровьев, – совсем коротко: вы не откажетесь принять на себя эту обязанность ?

– Soyons bref ! s’écria Koroviev. Soyons tout à fait bref : Acceptez-vous de vous charger de cette fonction ?

– Не откажусь, – твердо ответила Маргарита.

– J’accepte ! dit fermement Marguerite.

– Кончено ! – сказал Коровьев и, подняв лампаду, добавил: – Прошу за мной.

– Marché conclu, dit Koroviev, qui leva son bougeoir et ajouta : Veuillez me suivre.

Они пошли между колоннами и наконец выбрались в какой-то другой зал, в котором почему-то сильно пахло лимонами, где слышались какие-то шорохи и где что-то задело Маргариту по голове. Она вздрогнула.

Ils passèrent entre deux rangées de colonnes et débouchèrent enfin dans une autre salle, où régnait, on ne sait pourquoi, une forte odeur de citron, où l’on entendait toutes sortes de bruissements, et où quelque chose frôla la tête de Marguerite. Elle tressaillit.

– Не пугайтесь, – сладко успокоил Коровьев, беря Маргариту под руку, – бальные ухищрения Бегемота, ничего более. И вообще я позволю себе смелость посоветовать вам, Маргарита Николаевна, никогда и ничего не бояться. Это неразумно. Бал будет пышный, не стану скрывать от вас этого. Мы увидим лиц, объем власти которых в свое время был чрезвычайно велик. Но, право, как подумаешь о том, насколько микроскопически малы их возможности по сравнению с возможностями того, в чьей свите я имею честь состоять, становится смешно и, даже я бы сказал, грустно. Да и притом вы сами – королевской крови.

– N’ayez pas peur, la rassura Koroviev d’un air suave en lui prenant le bras, ce sont des astuces mondaines de Béhémoth, rien de plus. Et en général, si je puis me permettre cette audace, je vous conseillerais, Marguerite Nikolaïevna, de n’avoir peur de rien, à aucun moment. Ce serait idiot. Le bal sera fastueux, je ne vous le cacherai pas. Nous verrons des personnes qui disposèrent, en leur temps, de pouvoirs extraordinairement étendus. Il est vrai que lorsqu’on pense à la petitesse microscopique de leurs moyens, comparés aux moyens de celui à la suite de qui j’ai l’honneur d’appartenir, tout cela devient ridicule, et même – dirai-je – affligeant… Du reste, vous êtes vous-même de sang royal.

– Почему королевской крови ? – испуганно шепнула Маргарита, прижимаясь к Коровьеву.

– Pourquoi de sang royal ? murmura Marguerite avec effroi, en se rapprochant de Koroviev.

– Ах, королева, – игриво трещал Коровьев, – вопросы крови – самые сложные вопросы в мире ! И если бы расспросить некоторых прабабушек и в особенности тех из них, что пользовались репутацией смиренниц, удивительнейшие тайны открылись бы, уважаемая Маргарита Николаевна. Я ничуть не погрешу, если, говоря об этом, упомяну о причудливо тасуемой колоде карт. Есть вещи, в которых совершенно недействительны ни сословные перегородки, ни даже границы между государствами. Намекну: одна из французских королев, жившая в шестнадцатом веке, надо полагать, очень изумилась бы, если бы кто-нибудь сказал ей, что ее прелестную прапрапраправнучку я по прошествии многих лет буду вести под руку в Москве по бальным залам. Но мы пришли ! Тут Коровьев задул свою лампаду, и она пропала у него из рук, и Маргарита увидела лежащую на полу перед нею полоску света под какой-то темной дверью. И в эту дверь Коровьев тихо стукнул. Тут Маргарита взволновалась настолько, что у нее застучали зубы и по спине прошел озноб.

– Ah ! reine, badina l’intarissable bavard, les questions de sang sont les plus compliquées du monde ! Et si l’on interrogeait certaines arrière-grands-mères, et plus particulièrement celles qui jouissaient d’une réputation de saintes-nitouches, on apprendrait, très honorée Marguerite Nikolaïevna, des secrets étonnants ! Je ne commettrai pas un péché si, en parlant de cela, je pense à un jeu de cartes très curieusement battu. Il y a des choses contre lesquelles ne peuvent prévaloir ni les barrières sociales, ni même les frontières entre États. Je n’y ferai qu’une allusion : une reine française qui vivait au XVIe siècle aurait été probablement fort étonnée si on lui avait dit que, bien des années plus tard, sa ravissante arrière-arrière-arrière-arrière-petite-fille se promènerait à Moscou, aux bras d’un homme, à travers des salles de bal. Mais nous y voici.

Дверь раскрылась. Комната оказалась очень небольшой. Маргарита увидела широкую дубовую кровать со смятыми и скомканными грязными простынями и подушками.

Koroviev souffla sa bougie, qui disparut de sa main. Marguerite vit alors devant elle, sur le plancher, un rai de lumière, sous la sombre boiserie d’une porte. À cette porte, Koroviev frappa doucement. L’émotion de Marguerite était telle qu’elle claqua des dents et qu’un frisson courut dans son dos.

Перед кроватью стоял дубовый на резных ножках стол, на котором помещался канделябр с гнездами в виде когтистых птичьих лап. В этих семи золотых лапах горели толстые восковые свечи. Кроме этого, на столике была большая шахматная доска с фигурками, необыкновенно искусно сделанными. На маленьком вытертом коврике стояла низенькая скамеечка. Был еще один стол с какой-то золотой чашей и другим канделябром, ветви которого были сделаны в виде змей. В комнате пахло серой и смолой, тени от светильников перекрещивались на полу.

La porte s’ouvrit. La pièce était très petite. Marguerite y aperçut un vaste lit de chêne garni de draps crasseux et froissés et d’oreillers sales et fripés. Devant le lit on pouvait voir une table de chêne aux pieds sculptés, sur laquelle était posé un candélabre dont les branches et les bobèches avaient la forme de pattes d’oiseau griffues. Dans ces sept pattes d’or brûlaient sept grosses bougies de cire. La table était en outre chargée d’un grand et lourd jeu d’échecs dont les pièces étaient ciselées avec une extraordinaire finesse. Un tabouret bas était posé sur la descente de lit passablement usée. Il y avait encore une table qui portait une coupe d’or et un autre chandelier dont les branches étaient en forme de serpent. Une odeur de soufre et de goudron emplissait la chambre. Les ombres projetées par les flambeaux s’entrecroisaient sur le parquet.

Среди присутствующих Маргарита сразу узнала Азазелло, теперь уже одетого во фрак и стоящего у спинки кровати. Принарядившийся Азазелло уже не походил на того разбойника, в виде которого являлся Маргарите в Александровском саду, и поклонился он Маргарите чрезвычайно галантно.

Parmi les personnes présentes, Marguerite reconnut tout de suite Azazello, qui se tenait debout, en frac, près de la tête du lit. Ainsi habillé, il ne ressemblait plus à l’espèce de bandit qui était apparu à Marguerite dans le jardin Alexandrovski. Il s’inclina devant Marguerite avec une galanterie raffinée.

Нагая ведьма, та самая Гелла, что так смущала почтенного буфетчика Варьете, и, увы, та самая, которую, к великому счастью, вспугнул петух в ночь знаменитого сеанса, сидела на коврике на полу у кровати, помешивая в кастрюле что-то, от чего валил серный пар.

Une sorcière nue – cette même Hella qui avait jeté dans une si grande confusion l’honorable buffetier des Variétés –, celle aussi, hélas ! à qui, heureusement, le coq avait fait peur en cette nuit de la fameuse séance de magie noire, était assise sur la descente de lit et remuait dans une casserole quelque chose d’où s’échappait une vapeur sulfureuse.

Кроме этих, был еще в комнате сидящий на высоком табурете перед шахматным столиком громаднейший черный котище, держащий в правой лапе шахматного коня.

Il y avait encore dans la chambre, assis sur un haut tabouret devant l’échiquier, un énorme chat noir qui tenait dans sa patte de devant un cavalier du jeu d’échecs.

Гелла приподнялась и поклонилась Маргарите. То же сделал и кот, соскочивши с табурета; шаркая правой задней лапой, он уронил коня и полез за ним под кровать.

Hella se leva et s’inclina devant Marguerite. Le chat sauta à bas de son tabouret et en fit autant. Pendant qu’il ramenait derrière lui sa patte arrière droite pour achever sa révérence, il lâcha le cavalier qui roula sous le lit. Le chat alla l’y rechercher aussitôt.

Все это замирающая от страха Маргарита разглядела в коварных тенях от свечей кое-как. Взор ее притягивала постель, на которой сидел тот, кого еще совсем недавно бедный Иван на Патриарших прудах убеждал в том, что дьявола не существует. Этот несуществующий и сидел на кровати.

Tout cela, Marguerite, à demi-morte de peur, ne le discernait qu’à grand-peine, dans les ombres perfides que jetaient les chandeliers. Son regard s’arrêta sur le lit, où était assis celui à qui, récemment encore, à l’étang du Patriarche, le pauvre Ivan avait affirmé que le diable n’existait pas. C’était lui, cet être inexistant, qui se trouvait sur le lit.

Два глаза уперлись Маргарите в лицо. Правый с золотою искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый – пустой и черный, вроде как узкое игольное ухо, как выход в бездонный колодец всякой тьмы и теней. Лицо Воланда было скошено на сторону, правый угол рта оттянут книзу, на высоком облысевшем лбу были прорезаны глубокие параллельные острым бровям морщины. Кожу на лице Воланда как будто бы навеки сжег загар.

Deux yeux étaient fixés sur le visage de Marguerite. Au fond de l’œil droit brûlait une étincelle, et cet œil paraissait capable de fouiller une âme jusqu’à ses plus secrets replis. L’œil gauche était noir et vide, comme un trou étroit et charbonneux, comme le gouffre vertigineux d’un puits de ténèbres sans fond. Le visage de Woland était dissymétrique, le coin droit de sa bouche tiré vers le bas, et son haut front dégarni était creusé de rides profondes parallèles à ses sourcils pointus. La peau de son visage semblait tannée par un hâle éternel.

Воланд широко раскинулся на постели, был одет в одну ночную длинную рубашку, грязную и заплатанную на левом плече. Одну голую ногу он поджал под себя, другую вытянул на скамеечку. Колено этой темной ноги и натирала какою-то дымящеюся мазью Гелла.

Woland était largement étalé sur le lit, et portait pour tout vêtement une chemise de nuit sale et rapiécée à l’épaule gauche. L’une de ses jambes nues était ramenée sous lui ; l’autre était allongée, le talon posé sur le petit tabouret. Hella frottait le genou brun de cette jambe à l’aide d’une pommade fumante.

Еще разглядела Маргарита на раскрытой безволосой груди Воланда искусно из темного камня вырезанного жука на золотой цепочке и с какими-то письменами на спинке. Рядом с Воландом на постели, на тяжелом постаменте, стоял странный, как будто живой и освещенный с одного бока солнцем глобус.

Dans l’échancrure de la chemise de nuit, Marguerite aperçut également, sur la poitrine lisse de Woland, un scarabée taillé avec art dans une pierre noire, avec des caractères mystérieux gravés sur le dos, et maintenu par une chaînette d’or. Près de Woland, sur un lourd piédestal, il y avait un étrange globe terrestre, qui semblait réel, et dont un hémisphère était éclairé par le soleil.

Несколько секунд длилось молчание. " Он изучает меня ", – подумала Маргарита и усилием воли постаралась сдержать дрожь в ногах.

Le silence se prolongea encore plusieurs secondes. « Il m’étudie », pensa Marguerite en essayant, par un effort de volonté, de réprimer le tremblement de ses jambes.

Наконец Воланд заговорил, улыбнувшись, отчего его искристый глаз как бы вспыхнул:

Enfin Woland sourit – son œil droit parut s’enflammer – et dit :

– Приветствую вас, королева, и прошу меня извинить за мой домашний наряд.

– Je vous salue, et je vous prie de m’excuser pour ce négligé d’intérieur.

Голос Воланда был так низок, что на некоторых словах давал оттяжку в хрип.

La voix de Woland était si basse que certaines syllabes se résolvaient en un son rauque et indistinct.

Воланд взял с постели длинную шпагу, наклонившись, пошевелил ею под кроватью и сказал:

Woland prit une longue épée posée sur les draps, se pencha et fourragea sous le lit en disant :

– Вылезай ! Партия отменяется. Прибыла гостья.

– Sors de là ! La partie est annulée. Notre invitée est ici.

– Ни в каком случае, – тревожно свистнул по-суфлерски над ухом Маргариты Коровьев.

– Absolument pas, chuchota anxieusement Koroviev, comme un souffleur de théâtre, à l’oreille de Marguerite.

– Ни в каком случае... – начала Маргарита.

– Absolument pas…, commença Marguerite.

– Мессир... – дохнул Коровьев в ухо.

– Messire…, souffla Koroviev.

– Ни в каком случае, мессир, – справившись с собой, тихо, но ясно ответила Маргарита и, улыбнувшись, добавила: – Я умоляю вас не прерывать партии. Я полагаю, что шахматные журналы заплатили бы недурные деньги, если б имели возможность ее напечатать.

– Absolument pas, messire, se reprit Marguerite d’une voix douce mais distincte. (Puis, en souriant, elle ajouta :) Je vous supplie de ne pas interrompre votre partie. Je suppose que les revues d’échecs donneraient une fortune pour pouvoir la publier.

Азазелло тихо и одобрительно крякнул, а Воланд, внимательно поглядев на Маргариту, заметил как бы про себя:

Azazello émit un léger gloussement approbateur, et Woland, après avoir dévisagé attentivement Marguerite, remarqua à part soi :

– Да, прав Коровьев! Как причудливо тасуется колода! Кровь!

– Oui, Koroviev a raison. Comme le jeu est curieusement battu ! Le sang !

Он протянул руку и поманил к себе Маргариту. Та подошла, не чувствуя пола под босыми ногами. Воланд положил свою тяжелую, как будто каменную, и в то же время горячую, как огонь, руку на плечо Маргариты, дернул ее к себе и посадил на кровать рядом с собою.

Il leva la main et fit signe à Marguerite de s’approcher. Elle obéit, avec la sensation que ses pieds ne touchaient pas le parquet. Woland posa sa main – une main aussi lourde que si elle était de pierre, et aussi brûlante que si elle était de feu – sur l’épaule de Marguerite, l’attira à lui et la fit s’asseoir sur le lit à ses côtés.

– Ну, уж если вы так очаровательно любезны, – проговорил он, – а я другого ничего и не ожидал, так будем без церемоний, – он опять наклонился к краю кровати и крикнул: – Долго будет продолжаться этот балаган под кроватью ? Вылезай, окаянный ганс !

– Eh bien, dit-il, puisque vous êtes aussi délicieusement aimable – et je n’en attendais pas moins de vous –, nous ne ferons pas de cérémonies. (Il se pencha de nouveau au bord du lit et cria :) Est-ce que ça va durer longtemps, cette bouffonnerie, là-dessous ? Vas-tu sortir, damné Hans !

– Коня не могу найти, – задушенным и фальшивым голосом отозвался из-под кровати кот, – ускакал куда-то, а вместо него какая-то лягушка попадается.

– Je n’arrive pas à trouver le cavalier ! répondit le chat d’une voix étouffée et hypocrite. Il a fichu le camp je ne sais où et à sa place, je n’ai trouvé qu’une grenouille.

– Не воображаешь ли ты, что находишься на ярмарочной площади ? – притворяясь рассерженным, спрашивал Воланд, – никакой лягушки не было под кроватью ! Оставь эти дешевые фокусы для Варьете. Если ты сейчас же не появишься, мы будем считать, что ты сдался, проклятый дезертир.

– Est-ce que par hasard, tu te crois sur un champ de foire ? demanda Woland avec une colère feinte. Il n’y avait aucune grenouille sous le lit ! Garde ces tours vulgaires pour les Variétés ! Et si tu ne te montres pas immédiatement, nous te considérerons comme battu par abandon, maudit déserteur !

– Ни за что, мессир ! – заорал кот и в ту же секунду вылез из-под кровати, держа в лапе коня.

– Pour rien au monde, messire ! vociféra le chat, qui, à la seconde même, surgit de sous le lit, le cavalier dans la patte.

– Рекомендую вам... – начал было Воланд и сам себя перебил: – Нет, я видеть не могу этого шута горохового. Посмотрите, во что он себя превратил под кроватью.

– J’ai l’honneur de vous présenter…, commença Woland, mais il s’interrompit aussitôt : Non, impossible, Je ne peux pas voir ce paillasse ridicule ! Regardez en quoi il s’est changé, sous le lit !

Стоящий на задних лапах и выпачканный пылью кот тем временем раскланивался перед Маргаритой. Теперь на шее у кота оказался белый фрачный галстук бантиком, а на груди перламутровый дамский бинокль на ремешке. Кроме того, усы у кота были вызолочены.

Debout sur deux pattes, tout sali de poussière, le chat faisait une révérence à Marguerite. Il portait autour du cou une cravate de soirée blanche, nouée en papillon, et sur la poitrine, au bout d’un cordon, un face-à-main de dame en nacre. De plus, ses moustaches étaient dorées.

– Ну что же это такое ! – воскликнул Воланд, – зачем ты позолотил усы ? И на кой черт тебе нужен галстух, если на тебе нет штанов ?

– Mais qu’est-ce que c’est que ça ? s’écria Woland. Pourquoi as-tu doré tes moustaches ? Et à quoi diable peut bien te servir une cravate, quand tu n’as pas de pantalon ?

– Штаны коту не полагаются, мессир, – с большим достоинством отвечал кот, – уж не прикажете ли вы мне надеть и сапоги ? Кот в сапогах бывает только в сказках, мессир. Но видели ли вы когда-либо кого-нибудь на балу без галстуха ? Я не намерен оказаться в комическом положении и рисковать тем, что меня вытолкают в шею ! Каждый украшает себя, чем может. Считайте, что сказанное относится и к биноклю, мессир !

– Les pantalons ne se font pas pour les chats, messire, répondit le chat avec une grande dignité. Allez-vous m’ordonner aussi de mettre des bottes ? Les chats bottés, cela ne se voit que dans les contes, messire. Mais avez-vous jamais vu quelqu’un venir au bal sans cravate ? Je ne veux pas me montrer dans une tenue comique, et risquer qu’on me jette à la porte ! Chacun se pare avec ce qu’il a. Et veuillez considérer que ce que j’ai dit se rapporte aussi au binocle, messire !

– Но усы?..

– Mais les moustaches ?…

– Не понимаю, – сухо возражал кот, – почему, бреясь сегодня, Азазелло и Коровьев могли посыпать себя белой пудрой, и чем она лучше золотой ? Я напудрил усы, вот и все ! Другой разговор был бы, если б я побрился ! Бритый кот – это действительно уж безобразие, тысячу раз согласен признать это. Но вообще, – тут голос кота обидчиво дрогнул, – я вижу, что ко мне применяют кое-какие придирки, и вижу, что передо мною стоит серьезная проблема – быть ли мне вообще на балу ? Что скажете вы мне на это, мессир ?

– Je ne comprends pas, répliqua le chat d’un ton sec, pourquoi, en se rasant, Azazello et Koroviev ont pu se poudrer de blanc, et en quoi leur poudre est meilleure que mon or. Je me suis poudré les moustaches, voilà tout ! Ah ! cela aurait été une autre histoire si je m’étais rasé ! Un chat rasé, effectivement, c’est une horreur – je suis mille fois d’accord pour le reconnaître. Mais au fond (ici, la voix du chat vibra d’indignation), je vois qu’on me cherche là je ne sais quelles chicanes, et je vois qu’un grave problème se pose à moi : dois-je assister à ce bal ? Qu’allez-vous répondre à cela, messire ?

И кот от обиды так раздулся, что казалось, еще секунда, и он лопнет.

Et, pour montrer combien il était outragé, le chat s’enfla si bien qu’il parut sur le point d’éclater.

– Ах, мошенник, мошенник, – качая головой, говорил Воланд, – каждый раз, как партия его в безнадежном положении, он начинает заговаривать зубы, подобно самому последнему шарлатану на мосту. Садись немедленно и прекрати эту словесную пачкотню.

– Ah ! le coquin ! le fripon ! dit Woland en hochant la tête. C’est toujours ainsi quand nous jouons aux échecs dès qu’il voit que sa position est désespérée, il se met à vous assourdir de boniments, comme le dernier des charlatans. Assieds-toi et cesse immédiatement ces turlutaines.

– Я сяду, – ответил кот, садясь, – но возражу относительно последнего. Речи мои представляют отнюдь не пачкотню, как вы изволите выражаться в присутствии дамы, а вереницу прочно увязанных силлогизмов, которые оценили бы по достоинству такие знатоки, как Секст Эмпирик, Марциан Капелла, а то, чего доброго, и сам Аристотель.

– Je m’assieds, répondit le chat en s’asseyant, mais je m’élève contre ce dernier mot. Mes paroles ne sont pas du tout des turlutaines, selon l’expression que vous vous êtes permis d’employer en présence d’une dame, mais un chapelet de syllogismes solidement ficelés, qu’eussent appréciés selon leur mérite des connaisseurs tels que Sextus Empiricus, Martius Capella, voire – pourquoi pas ? – Aristote lui-même.

– Шах королю, – сказал Воланд.

– Échec au roi, dit Woland.

– Пожалуйста, пожалуйста, – отозвался кот и стал в бинокль смотреть на доску.

– Faites, faites, je vous en prie, répondit le chat, qui se mit à examiner l’échiquier à travers son lorgnon.

– Итак, – обратился к Маргарите Воланд, – рекомендую вам, донна, мою свиту. Этот валяющий дурака – кот Бегемот. С Азазелло и Коровьевым вы уже познакомились, служанку мою Геллу рекомендую. Расторопна, понятлива, и нет такой услуги, которую она не сумела бы оказать.

– Donc, reprit Woland en s’adressant à Marguerite, j’ai l’honneur, donna, de vous présenter ma suite, Celui-là, qui fait le pitre, c’est le chat Béhémoth. Vous avez déjà fait connaissance avec Azazello et Koroviev. Et voici ma servante, Hella : elle est adroite, elle a l’esprit vif, et il n’est pas de service qu’elle ne soit à même de rendre.

Красавица Гелла улыбалась, обратив к Маргарите свои с зеленью глаза, не переставая зачерпывать пригоршней мазь и накладывать ее на колено.

La belle Hella sourit en tournant vers Marguerite ses yeux aux reflets verts, sans cesser de prendre l’onguent dans le creux de sa main pour l’étaler sur le genou de Woland.

– Ну, вот и все, – закончил Воланд и поморщился, когда Гелла особенно сильно сжала его колено, – общество, как вы видите, небольшое, смешанное и бесхитростное. – Он умолк и стал поворачивать перед собою свой глобус, сделанный столь искусно, что синие океаны на нем шевелились,

– Eh bien, c’est tout, conclut Woland en faisant une grimace quand Hella pressait son genou un peu plus fortement. Compagnie peu nombreuse, comme vous le voyez, et de plus, disparate et sans malice. Il se tut, et d’un air distrait, fit tourner son globe. Celui-ci avait été fabriqué avec un art si parfait que les océans bleus remuaient, et que la calotte du pôle paraissait réellement gelée et couverte de neige.

а шапка на полюсе лежала, как настоящая, ледяная и снежная. На доске тем временем происходило смятение. Совершенно расстроенный король в белой мантии топтался на клетке, в отчаянии вздымая руки. Три белых пешки-ландскнехты с алебардами растерянно глядели на офицера, размахивающего шпагой и указывающего вперед, где в смежных клетках, белой и черной, виднелись черные всадники Воланда на двух горячих, роющих копытами клетки, конях.

Sur l’échiquier, cependant, régnait la confusion. Le roi en manteau blanc, qui avait perdu toute contenance, piétinait sur sa case en levant les bras avec désespoir. Trois pions blancs en costume de lansquenets, armés de hallebardes, regardaient d’un air éperdu un officier qui, agitant son épée, leur montrait devant eux deux cases contiguës, une noire et une blanche, où l’on voyait deux cavaliers noirs de Woland dont les chevaux fougueux raclaient du sabot la surface de l’échiquier.

Маргариту чрезвычайно заинтересовало и поразило то, что шахматные фигурки были живые.

Marguerite s’aperçut, avec un étonnement et un intérêt extrêmes, que toutes les pièces du jeu étaient vivantes.

Кот, отставив от глаз бинокль, тихонько подпихнул своего короля в спину. Тот в отчаянии закрыл лицо руками.

Le chat ôta son lorgnon et poussa légèrement son roi dans le dos. Dans son désespoir, celui-ci se couvrit machinalement le visage de ses bras.

– Плоховато дельце, дорогой Бегемот, – тихо сказал Коровьев ядовитым голосом.

– Ça va mal, mon cher Béhémoth, dit doucement Koroviev d’une voix fielleuse.

– Положение серьезное, но отнюдь не безнадежное, – отозвался Бегемот, – больше того: я вполне уверен в конечной победе. Стоит только хорошенько проанализировать положение.

– La situation est grave, mais nullement désespérée, rétorqua Béhémoth. Bien plus : je suis pleinement certain de la victoire finale. Il suffit d’analyser sérieusement la situation.

Этот анализ он начал производить довольно странным способам, именно стал кроить какие-то рожи и подмигивать своему королю.

Il procéda à cette analyse de façon quelque peu étrange, faisant mille grimaces et envoyant force clins d’œil à son roi.

– Ничего не помогает, – заметил Коровьев.

– Ça ne servira à rien, remarqua Koroviev.

– Ай ! – вскричал Бегемот, – попугаи разлетелись, что я и предсказывал !

– Aïe ! s’écria Béhémoth ! Les perroquets se sont envolés, je l’avais prédit !

Действительно, где-то вдали послышался шум многочисленных крыльев. Коровьев и Азазелло бросились вон.

Effectivement, on entendit au loin le bruissement de dizaines d’ailes. Koroviev et Azazello se précipitèrent hors de la chambre.

– А, черт вас возьми с вашими бальными затеями ! – буркнул Воланд, не отрываясь от своего глобуса.

– Que le diable vous emporte, avec vos petits jeux de société ! grogna Woland sans détacher les yeux de son globe.

Лишь только Коровьев и Азазелло скрылись, мигание Бегемота приняло усиленные размеры. Белый король наконец догадался, чего от него хотят, вдруг стащил с себя мантию, бросил ее на клетку и убежал с доски. Офицер брошенное королевское одеяние накинул на себя и занял место короля. Коровьев и Азазелло вернулись.

À peine Koroviev et Azazello eurent-ils disparu que les clins d’œil de Béhémoth redoublèrent. Le roi blanc, enfin, comprit ce qu’on attendait de lui. Il ôta son manteau, le laissa tomber sur sa case, et s’enfuit de l’échiquier. L’officier ramassa le manteau royal, s’en revêtit et occupa la place du roi.

– Враки, как и всегда, – ворчал Азазелло, косясь на Бегемота.

Koroviev et Azazello revinrent. – Des bobards, comme d’habitude, grommela Azazello en regardant Béhémoth du coin de l’œil.

– Мне послышалось, – ответил кот.

– Il m’avait semblé…, répondit le chat.

– Ну, что же, долго это будет продолжаться ? – спросил Воланд, – шах королю.

– Mais enfin, cela va-t-il durer longtemps ? demanda Woland. Échec au roi.

– Я, вероятно, ослышался, мой мэтр, – ответил кот, – шаха королю нет и быть не может.

– J’ai sans doute mal entendu, mon maître, dit le chat. Il n’y a pas, et il ne peut pas y avoir échec au roi.

– Повторяю, шах королю.

– Je répète : échec au roi.

– Мессир, – тревожно-фальшивым голосом отозвался кот, – вы переутомились: нет шаха королю.

– Messire ! dit le chat d’une voix faussement angoissée. Vous êtes surmené, certainement. Il n’y a pas échec au roi !

– Король на клетке г-два, – не глядя на доску, сказал Воланд.

– Ton roi est sur la case g2, dit Woland sans regarder l’échiquier.

– Мессир, я в ужасе, – завыл кот, изображая ужас на своей морде, – на этой клетке нет короля.

– Messire, je suis consterné ! vociféra le chat en donnant à sa gueule un air de consternation. Il n’y a pas de roi sur cette case !

– Что такое ? – в недоумении спросил Воланд и стал глядеть на доску, где стоявший на королевской клетке офицер отворачивался и закрывался рукой.

– Qu’est-ce que c’est que ça ? dit Woland perplexe en regardant l’échiquier, où l’officier qui occupait la case du roi tourna le dos et cacha sa tête sous son bras.

– Ах ты подлец, – задумчиво сказал Воланд.

– Tu es une belle canaille, dit pensivement Woland.

– Мессир, я вновь обращаюсь к логике, – заговорил кот, прижимая лапы к груди, – если игрок объявляет шах королю, а короля между тем уже и в помине нет на доске, шах признается недействительным.

– Messire ! J’en appelle de nouveau à la logique ! dit le chat en pressant ses pattes contre son cœur. Si un joueur annonce échec au roi et que, par ailleurs, il n’y a plus trace de ce roi sur l’échiquier, l’échec est déclaré nul.

– Ты сдаешься или нет ? – прокричал страшным голосом Воланд.

– Abandonnes-tu, oui ou non ? s’écria Woland d’une voix terrible.

– Разрешите подумать, – смиренно ответил кот, положил локти на стол, уткнул уши в лапы и стал думать. Думал он долго и наконец сказал: – Сдаюсь.

– Laissez-moi réfléchir, demanda humblement le chat, qui posa ses coudes sur la table, fourra ses deux oreilles entre ses pattes, et se mit à réfléchir. Il réfléchit longuement, et dit enfin : – J’abandonne.

– Убить упрямую тварь, – шепнул Азазелло.

– Cette créature obstinée est à tuer, murmura Azazello.

– Да, сдаюсь, – сказал кот, – но сдаюсь исключительно потому, что не могу играть в атмосфере травли со стороны завистников ! – он поднялся, и шахматные фигурки полезли в ящик.

– Oui, j’abandonne, dit le chat, mais j’abandonne exclusivement parce qu’il m’est impossible de jouer dans cette atmosphère, persécuté comme je le suis par des envieux ! Il se leva, et les pièces du jeu d’échecs rentrèrent dans leur boîte.

– Гелла, пора, – сказал Воланд, и Гелла исчезла из комнаты. – Нога разболелась, а тут этот бал, – продолжал Воланд.

– Hella, il est l’heure, dit Woland. Et Hella quitta la chambre. – J’ai mal à la jambe, reprit-il. Et avec ce bal…

– Позвольте мне, – тихо попросила Маргарита.

– Voulez-vous me permettre ?…, demanda doucement Marguerite.

Воланд пристально поглядел на нее и пододвинул к ней колено.

Woland la regarda attentivement, puis lui tendit son genou.

Горячая, как лава, жижа обжигала руки, но Маргарита, не морщась, стараясь не причинять боли, втирала ее в колено.

Aussi chaud que de la lave en fusion, le liquide brûla les mains de Marguerite, mais celle-ci, sans faire aucune grimace, se mit à frotter le genou de Woland, en s’efforçant de ne pas lui faire mal.

– Приближенные утверждают, что это ревматизм, – говорил Воланд, не спуская глаз с Маргариты, – но я сильно подозреваю, что эта боль в колене оставлена мне на память одной очаровательной ведьмой, с которой я близко познакомился в тысяча пятьсот семьдесят первом году в Брокенских горах, на чертовой кафедре.

– Mes familiers affirment que c’est un rhumatisme, dit Woland sans quitter Marguerite des yeux. Mais je soupçonne fort que cette douleur au genou m’a été laissée en souvenir par une ravissante sorcière, que j’ai connue intimement en 1571, sur le Brocken, à l’assemblée des démons.

– Ах, может ли это быть ! – сказала Маргарита.

– Oh ! Est-ce possible ? dit Marguerite.

– Вздор ! Лет через триста это пройдет. Мне посоветовали множество лекарств, но я по старинке придерживаюсь бабушкиных средств. Поразительные травы оставила в наследство поганая старушка, моя бабушка ! Кстати, скажите, а вы не страдаете ли чем-нибудь ? Быть может, у вас есть какая-нибудь печаль, отравляющая душу, тоска ?

– Baliverne ! Dans trois cents ans il n’y paraîtra plus ! On m’a conseillé quantité de médicaments, mais je m’en tiens aux remèdes de ma grand-mère, comme au bon vieux temps. C’est qu’elle m’a laissé en héritage des herbes étonnantes, l’ignoble vieille ! Au fait, dites-moi, vous ne souffrez d’aucune douleur ? Il y a peut-être quelque chagrin, quelque tourment qui empoisonne votre âme ?

– Нет, мессир, ничего этого нет, – ответила умница Маргарита, – а теперь, когда я у вас, я чувствую себя совсем хорошо.

– Non, messire, il n’y a rien de tel, répondit l’intelligente Marguerite. Et en ce moment, près de vous, je me sens tout à fait bien.

– Кровь – великое дело, – неизвестно к чему весело сказал Воланд и прибавил: – Я вижу, что вас интересует мой глобус.

– Le sang est une grande chose…, dit gaiement Woland, sans qu’on pût savoir pourquoi. (Puis il ajouta :) À ce que je vois, mon globe vous intéresse ?

– О да, я никогда не видела такой вещицы.

– Oh ! oui, je n’ai jamais vu une chose pareille.

– Хорошая вещица. Я, откровенно говоря, не люблю последних новостей по радио. Сообщают о них всегда какие-то девушки, невнятно произносящие названия мест. Кроме того, каждая третья из них немного косноязычна, как будто таких нарочно подбирают. Мой глобус гораздо удобнее, тем более что события мне нужно знать точно. Вот, например, видите этот кусок земли, бок которого моет океан ? Смотрите, вот он наливается огнем. Там началась война. Если вы приблизите глаза, вы увидите и детали.

– Jolie chose, n’est-ce pas ? À franchement parler, je n’aime pas les dernières nouvelles diffusées par la radio. D’abord, elles sont toujours lues par on ne sait quelles jeunes filles, décidément incapables de prononcer de façon compréhensible les noms de lieux. De plus, une sur trois de ces demoiselles est affligée de bégaiement ou autre défaut de prononciation, comme si on les choisissait exprès pour cela. Mon globe est cent fois plus commode, d’autant plus que j’ai besoin d’avoir une connaissance exacte des événements. Tenez, par exemple, voyez-vous ce petit morceau de terre, dont l’océan baigne un côté ? Regardez : il se couvre de feu. La guerre vient d’y éclater. En vous approchant, vous verrez les détails.

Маргарита наклонилась к глобусу и увидела, что квадратик земли расширился, многокрасочно расписался и превратился как бы в рельефную карту. А затем она увидела и ленточку реки, и какое-то селение возле нее. Домик, который был размером в горошину, разросся и стал как спичечная коробка. Внезапно и беззвучно крыша этого дома взлетела наверх вместе с клубом черного дыма, а стенки рухнули, так что от двухэтажной коробки ничего не осталось, кроме кучечки, от которой валил черный дым. Еще приблизив свой глаз, Маргарита разглядела маленькую женскую фигурку, лежащую на земле, а возле нее в луже крови разметавшего руки маленького ребенка.

Marguerite se pencha sur le globe, et vit le petit carré de terre s’agrandir, devenir multicolore, se transformer en une sorte de carte en relief. Puis elle distingua le mince ruban d’une rivière, et au bord de celle-ci, un petit village. Une maison de la dimension d’un petit pois grandit et prit la taille d’une boîte d’allumettes. Soudain, sans aucun bruit, le toit de cette maison sauta en l’air dans un nuage de fumée noire et les murs s’écroulèrent, et de la petite boîte de deux étages, il ne resta plus qu’un tas de ruines d’où montait de la fumée. S’approchant encore, Marguerite aperçut une petite figure de femme étendue par terre, et près d’elle, un enfant qui gisait dans une mare de sang, les bras écartés.

– Вот и все, – улыбаясь, сказал Воланд, – он не успел нагрешить. Работа Абадонны безукоризненна.

– Et voilà, dit Woland en souriant. Celui-ci n’a pas eu le temps de commettre beaucoup de péchés. Le travail d’Abadonna est impeccable.

– Я не хотела бы быть на той стороне, против которой этот Абадонна, – сказала Маргарита, – на чьей он стороне ?

– Je n’aurais pas voulu être dans le camp ennemi de cet Abadonna, dit Marguerite. Dans quel camp est-il ?

– Чем дальше говорю с вами, – любезно отозвался Воланд, – тем больше убеждаюсь в том, что вы очень умны. Я успокою вас. Он на редкость беспристрастен и равно сочувствует обеим сражающимся сторонам. Вследствие этого и результаты для обеих сторон бывают всегда одинаковы. Абадонна, – негромко позвал Воланд, и тут из стены появилась фигура какого-то худого человека в темных очках. Эти очки произвели на Маргариту такое сильное впечатление, что она, тихонько вскрикнув, уткнулась лицом в ногу Воланда. – Да перестаньте, – крикнул Воланд, – до чего нервозны современные люди. – Он с размаху шлепнул Маргариту по спине, так что по ее телу прошел звон. – Ведь видите же, что он в очках. Кроме того, никогда не было случая, да и не будет, чтобы Абадонна появился перед кем-либо преждевременно. Да и, наконец, я здесь. Вы у меня в гостях ! Я просто хотел вам его показать.

– Plus nous parlons, dit aimablement Woland, plus je suis convaincu que vous êtes très intelligente. Je vais vous rassurer. Abadonna est d’une rare impartialité, et sa sympathie va également aux deux camps opposés. En conséquence, les résultats sont toujours semblables des deux côtés. Abadonna ! appela doucement Woland, et, aussitôt sortit du mur un homme maigre à lunettes noires. Ces lunettes produisaient sur Marguerite une impression si forte qu’elle poussa un faible cri et cacha son visage sur la jambe de Woland. – Cessez, voyons ! s’écria Woland. Comme les gens d’aujourd’hui sont nerveux ! Il lança une grande claque dans le dos de Marguerite, au point que tout le corps de celle-ci résonna. – Vous voyez bien qu’il a ses lunettes. Il n’est encore jamais arrivé et il n’arrivera jamais qu’Abadonna apparaisse à quelqu’un avant terme. Et puis enfin, je suis là. Vous êtes mon invitée ! Je voulais simplement vous le montrer.

Абадонна стоял неподвижно.

Abadonna restait immobile.

– А можно, чтобы он снял очки на секунду ? – спросила Маргарита, прижимаясь к Воланду и вздрагивая, но уже от любопытства.

– Est-ce qu’il peut enlever ses lunettes, juste une minute ? demanda Marguerite en frissonnant et en se serrant contre Woland, mais déjà curieuse.

– А вот этого нельзя, – серьезно ответил Воланд и махнул рукой Абадонне, и того не стало. – Что ты хочешь сказать, Азазелло ?

– Cela, c’est impossible, dit sérieusement Woland en congédiant du geste Abadonna, qui disparut. Que veux-tu me dire, Azazello ?

– Мессир, – ответил Азазелло, – разрешите мне сказать. У нас двое посторонних: красавица, которая хнычет и умоляет, чтобы ее оставили при госпоже, и кроме того, с ней, прошу прощения, ее боров.

– Messire, répondit Azazello, si vous le permettez, je voulais vous dire que nous avons deux étrangers : une jolie fille, qui pleurniche et supplie qu’on la laisse rester avec madame elle et – excusez-moi – son cochon.

– Странно ведут себя красавицы, – заметил Воланд.

– Étrange conduite, que celle des jolies filles ! remarqua Woland.

– Это Наташа, Наташа ! – воскликнула Маргарита.

– C’est Natacha, Natacha ! s’écria Marguerite.

– Ну, оставить при госпоже. А борова к поварам !

– Bon, qu’elle vienne auprès de madame. Mais le cochon, à la cuisine !

– Зарезать ? – испуганно крикнула Маргарита, – помилуйте, мессир, это Николай Иванович, нижний жилец. Тут недоразумение, она, видите ли, мазнула его кремом...

– On va l’égorger ? s’écria Marguerite épouvantée. Par grâce, messire, c’est Nikolaï Ivanovitch, qui habite au rez-de-chaussée ! C’est un malentendu, vous comprenez, elle l’a barbouillé de crème…

– Да позвольте ! – сказал Воланд, – на кой черт и кто станет его резать ? Пусть посидит вместе с поварами, вот и все ! Не могу же, согласитесь, я его пустить в бальный зал !

– Permettez, coupa Woland, qui diable vous parle de l’égorger, et pourquoi le ferait-on ? Qu’il reste avec les cuisiniers, voilà tout. Je ne puis tout de même pas, convenez-en, le laisser entrer dans la salle de bal.

– Да уж... – добавил Азазелло и доложил: – Полночь приближается, мессир.

– Ça, c’est…, dit Azazello, qui s’interrompit et annonça : Il est bientôt minuit, messire.

– А, хорошо. – Воланд обратился к Маргарите: – Итак, прошу вас ! Заранее благодарю вас. Не теряйтесь и ничего не бойтесь. Ничего не пейте, кроме воды, а то вы разомлеете и вам будет трудно. Пора !

– Ah ! bien. (Woland se tourna vers Marguerite :) Alors, si vous voulez bien… Et je vous remercie d’avance. Gardez toute votre tête, et ne craignez rien. Ne buvez rien non plus, que de l’eau, sinon vous étoufferez de chaleur et vous serez très mal. Allons, il est l’heure.

Маргарита поднялась с коврика, и тогда в дверях возник Коровьев.

Marguerite se leva de la descente de lit, et Koroviev parut à la porte.

Глава 23. Великий бал у сатаны

CHAPITRE XXIII – Un grand bal chez Satan

Полночь приближалась, пришлось спешить. Маргарита смутно видела окружающие. Запомнились свечи и самоцветный какой-то бассейн. Когда Маргарита стала на дно этого бассейна, Гелла и помогающая ей Наташа окатили Маргариту какой-то горячей, густой и красной жидкостью. Маргарита ощутила соленый вкус на губах и поняла, что ее моют кровью. Кровавая мантия сменилась другою – густой, прозрачной, розоватой, и у Маргариты закружилась голова от розового масла. Потом Маргариту бросили на хрустальное ложе и до блеска стали растирать какими-то большими зелеными листьями.

Minuit approchait, il fallait se hâter. Marguerite distinguait confusément les objets qui l’entouraient. Elle garda le souvenir des bougies, et aussi d’un grand bassin d’onyx où on la fit descendre. Quand elle y fut, Hella, aidée de Natacha, versa sur elle un liquide chaud, épais et rouge. Marguerite sentit un goût salé sur ses lèvres, et comprit que c’était du sang. Puis cette robe écarlate fit place à une autre, épaisse aussi, mais transparente et d’une teinte rose pâle, et Marguerite fut étourdie par le parfum de l’essence de roses. Ensuite, on la fit allonger sur un lit de cristal et, à l’aide de grandes feuilles vertes, on frictionna son corps à le faire briller. À ce moment, le chat vint à la rescousse. Il s’accroupit devant Marguerite et se mit à lui frotter les pieds, avec les mimiques d’un cireur des rues.

Тут ворвался кот и стал помогать. Он уселся на корточки у ног Маргариты и стал натирать ей ступни с таким видом, как будто чистил сапоги на улице. Маргарита не помнит, кто сшил ей из лепестков бледной розы туфли, и как эти туфли сами собой застегнулись золотыми пряжками. Какая-то сила вздернула Маргариту и поставила перед зеркалом, и в волосах у нее блеснул королевский алмазный венец. Откуда-то явился Коровьев и повесил на грудь Маргариты тяжелое в овальной раме изображение черного пуделя на тяжелой цепи. Это украшение чрезвычайно обременило королеву. Цепь сейчас же стала натирать шею, изображение тянуло ее согнуться. Но кое-что вознаградило Маргариту за те неудобства, которые ей причиняла цепь с черным пуделем. Это – та почтительность, с которою стали относиться к ней Коровьев и Бегемот.

Marguerite ne put se rappeler qui lui confectionna des souliers, en pétales de roses blanches, ni comment ceux-ci s’agrafèrent d’eux-mêmes à ses pieds avec des boucles d’or. Une force inconnue la fit lever et la conduisit devant une glace, et elle vit étinceler dans ses cheveux les diamants d’une couronne royale. Sorti on ne sait d’où, Koroviev passa au cou de Marguerite une lourde chaîne à laquelle était suspendu un lourd portrait ovale qui représentait un caniche noir. Cet ornement fut une charge accablante pour la reine. Tout de suite, elle sentit que la chaîne lui blessait le cou, et que le portrait qui pendait sur sa poitrine la tirait en avant. Si quelque chose compensa, dans une certaine mesure, l’extrême embarras que causait à Marguerite ce caniche noir, ce fut le profond respect que lui témoignèrent alors Koroviev et Béhémoth.

– Ничего, ничего, ничего ! – бормотал Коровьев у дверей комнаты с бассейном, – ничего не поделаешь, надо, надо, надо. Разрешите, королева, вам дать последний совет. Среди гостей будут различные, ох, очень различные, но никому, королева Марго, никакого преимущества ! Если кто-нибудь и не понравится... Я понимаю, что вы, конечно, не выразите этого на своем лице... Нет, нет, нельзя подумать об этом ! Заметит, заметит в то же мгновение. Нужно полюбить его, полюбить, королева. Сторицей будет вознаграждена за это хозяйка бала ! И еще: не пропустить никого. Хоть улыбочку, если не будет времени бросить слово, хоть малюсенький поворот головы. Все, что угодно, но только не невнимание. От этого они захиреют...

– Rien, rien, rien ! grommela Koroviev à la porte de la salle au bassin. On n’y peut rien, il le faut, il le faut, il le faut… Permettez-moi, reine, de vous donner un dernier conseil. Parmi nos invités, il y aura des gens divers – oh ! très divers –, mais à aucun, reine Margot, à aucun d’eux, vous ne devez marquer la moindre préférence ! Si quelqu’un ne vous plaît pas… je comprends bien, naturellement que vous n’irez pas le montrer par l’expression de votre visage, non, non, il ne faut même pas y penser ! Il le remarquerait, il le remarquerait à l’instant même ! Il faut l’aimer, reine, il faut l’aimer ! La reine du bal en sera récompensée au centuple. Encore une chose : ne négliger personne ! Un simple sourire, si vous n’avez pas le temps de dire un mot, ou ne serait-ce que le plus petit signe de tête ! Tout ce que vous voudrez, mais surtout, pas d’inattention – cela les ferait tomber immédiatement en décrépitude…

Тут Маргарита в сопровождении Коровьева и Бегемота шагнула из бассейной в полную темноту.

Sur ces mots, Marguerite, accompagnée de Koroviev et Béhémoth, quitta la salle au bassin et se retrouva dans une obscurité complète.

– Я, я, – шептал кот, – я дам сигнал !

– C’est moi, moi, murmura le chat, c’est moi qui donne le signal !

– Давай ! – ответил в темноте Коровьев.

– Donne ! répondit, dans le noir, la voix de Koroviev.

– Бал ! – пронзительно визгнул кот, и тотчас Маргарита вскрикнула и на несколько секунд закрыла глаза. Бал упал на нее сразу в виде света, вместе с ним – звука и запаха. Уносимая под руку Коровьевым, Маргарита увидела себя в тропическом лесу. Красногрудые зеленохвостые попугаи цеплялись за лианы, перескакивали по ним и оглушительно кричали: " Я восхищен ! " Но лес быстро кончился, и его банная духота тотчас сменилась прохладою бального зала с колоннами из какого-то желтоватого искрящегося камня. Этот зал, так же как и лес, был совершенно пуст, и лишь у колонн неподвижно стояли обнаженные негры в серебряных повязках на головах. Лица их стали грязно-бурыми от волнения, когда в зал влетела Маргарита со своею свитой, в которой откуда-то взялся Азазелло. Тут Коровьев выпустил руку Маргариты и шепнул:

– Bal ! glapit le chat d’une voix perçante. Marguerite poussa un léger cri, et ferma les yeux pendant quelques secondes. Le bal – lumières, bruits et parfums – était tombé sur elle d’un seul coup. Entraînée par Koroviev qui l’avait prise par le bras, Marguerite se vit d’abord dans une forêt tropicale. Des perroquets à gorge rouge et à queue verte s’accrochaient aux lianes et s’y balançaient en criant d’une voix assourdissante : « Je suis ravi ! Je suis ravi ! » Mais la forêt prit fin rapidement, et sa lourde chaleur d’étuve fit place aussitôt à la fraîcheur d’une salle de bal dont les colonnes de pierre jaune jetaient mille feux. Cette salle, comme la forêt, était entièrement vide, à l’exception de nègres nus, coiffés de turbans argentés, qui se tenaient debout près des colonnes. D’émotion, leur visage prit une teinte d’un brun sale quand Marguerite fit son entrée, accompagnée de sa suite à laquelle s’était joint, on ne sait comment, Azazello. Koroviev lâcha le bras de Marguerite et chuchota :

– Прямо на тюльпаны!

– Aux tulipes !

Невысокая стена белых тюльпанов выросла перед Маргаритой, а за нею она увидела бесчисленные огни в колпачках и перед ними белые груди и черные плечи фрачников. Тогда Маргарита поняла, откуда шел бальный звук. На нее обрушился рев труб, а вырвавшийся из-под него взмыв скрипок окатил ее тело, как кровью. Оркестр человек в полтораста играл полонез.

Instantanément, un petit mur de tulipes blanches s’éleva devant Marguerite. Au-delà, elle aperçut d’innombrables petites lampes masquées par des abat-jour et, derrière celles-ci, les poitrines blanches et les épaules noires d’hommes en habit. Marguerite comprit alors d’où venait ce bruit de bal. Le fracas des cuivres croulait sur elle, et le ruissellement des violons l’inondait comme une pluie de sang. Un orchestre de cent cinquante musiciens jouait une polonaise.

Возвышавшийся перед оркестром человек во фраке, увидев Маргариту, побледнел, заулыбался и вдруг взмахом рук поднял весь оркестр. Ни на мгновение не прерывая музыки, оркестр, стоя, окатывал Маргариту звуками. Человек над оркестром отвернулся от него и поклонился низко, широко разбросив руки, и Маргарита, улыбаясь, помахала ему рукой.

Lorsque l’homme en habit dressé devant l’orchestre aperçut Marguerite, il pâlit, sourit, et tout d’un coup, d’un geste des deux bras, fit lever les musiciens. Ceux-ci, sans s’interrompre un instant, continuèrent debout à déverser sur Marguerite un flot de musique. L’homme tourna le dos à l’orchestre et s’inclina très bas, les bras largement écartés. Marguerite, en souriant, lui fit un signe de la main.

– Нет, мало, мало, – зашептал Коровьев, – он не будет спать всю ночь. Крикните ему: " Приветствую вас, король вальсов ! "

– Non, non, ce n’est pas assez, lui chuchota Koroviev. Il n’en dormirait plus la nuit. Criez-lui : « Je vous salue, roi de la valse ! »

Маргарита крикнула это и подивилась тому, что ее голос, полный как колокол, покрыл вой оркестра. Человек от счастья вздрогнул и левую руку приложил к груди, правой продолжая махать оркестру белым жезлом.

Marguerite obéit, et fut étonnée d’entendre sa voix aussi sonore qu’une cloche lancée à toute volée couvrir le tumulte de l’orchestre. L’homme tressaillit de joie et posa sa main gauche sur son cœur, tout en continuant, de sa main droite armée d’une baguette blanche, à diriger la musique.

– Мало, мало, – шептал Коровьев, – глядите налево, на первые скрипки, и кивните так, чтобы каждый думал, что вы его узнали в отдельности. Здесь только мировые знаменитости. Вот этому, за первым пультом, это Вьетан. Так, очень хорошо. Теперь дальше.

– Pas assez encore, chuchota Koroviev. Regardez maintenant à gauche, les premiers violons, et faites-leur signe de telle sorte que chacun d’eux pense que vous l’avez reconnu personnellement. Il n’y a ici que des célébrités mondiales. Saluez celui-ci… derrière le premier pupitre, c’est Vieuxtemps !… Voilà, très bien… Et maintenant, continuons !

– Кто дирижер ? – отлетая, спросила Маргарита.

– Qui est le chef d’orchestre ! demanda Marguerite en quittant le sol.

– Иоганн Штраус, – закричал кот, – и пусть меня повесят в тропическом лесу на лиане, если на каком-нибудь балу когда-либо играл такой оркестр. Я приглашал его ! И, заметьте, ни один не заболел и ни один не отказался.

– Johann Strauss ! cria le chat. Et que je sois pendu à une liane de la forêt tropicale si on a jamais vu, à un bal, pareil orchestre ! C’est moi qui l’ai invité ! Et vous remarquerez que pas un musicien ne s’est trouvé malade ou n’a refusé de venir !

В следующем зале не было колонн, вместо них стояли стены красных, розовых, молочно-белых роз с одной стороны, а с другой – стена японских махровых камелий. Между этими стенами уже били, шипя, фонтаны, и шампанское вскипало пузырями в трех бассейнах, из которых был первый – прозрачно-фиолетовый, второй – рубиновый, третий – хрустальный. Возле них метались негры в алых повязках, серебряными черпаками наполняя из бассейнов плоские чаши. В розовой стене оказался пролом, и в нем на эстраде кипятился человек в красном с ласточкиным хвостом фраке. Перед ним гремел нестерпимо громко джаз. Лишь только дирижер увидел Маргариту, он согнулся перед нею так, что руками коснулся пола, потом выпрямился и пронзительно закричал: – Аллилуйя !

Dans la salle suivante, il n’y avait pas de colonnes. L’un des murs était fait de roses – rouges, roses ou blanches comme du lait –, et l’autre, de camélias doubles du Japon. Déjà, entre ces murs, jaillissaient en moussant des fontaines de champagne, et le vin retombait en pétillant dans trois vasques transparentes, dont la première était d’un violet transparent, la seconde rubis, et la troisième cristalline. Auprès de ces vasques s’affairaient des nègres à turbans écarlates qui, à l’aide de puisoirs d’argent, remplissaient de champagne de larges coupes évasées. Dans un renfoncement du mur de roses était ménagée une estrade, sur laquelle se démenait furieusement un homme en frac rouge à queue de pie. Devant lui tonitruait à vous rompre les oreilles un jazz-band. Dès qu’il vit Marguerite, l’homme en rouge s’inclina devant elle, si bas que ses mains touchèrent le sol, puis il se redressa et vociféra : – Alléluia !

Он хлопнул себя по коленке раз, потом накрест по другой – два, вырвал из рук у крайнего музыканта тарелку, ударил ею по колонне.

Il fit claquer sa main droite sur son genou gauche – une ! –, sa main gauche sur son genou droit – deux ! –, arracha une cymbale des mains d’un musicien et en frappa violemment la colonne de l’estrade.

Улетая, Маргарита видела только, что виртуоз-джазбандист, борясь с полонезом, который дул Маргарите в спину, бьет по головам джазбандистов своей тарелкой и те приседают в комическом ужасе.

En reprenant son vol, Marguerite vit encore ce virtuose du jazz, qui s’efforçait de lutter contre la polonaise dont la tempête soufflait maintenant dans le dos de Marguerite, cogner à coups de cymbale les têtes de ses musiciens, qui se baissaient précipitamment avec une frayeur comique.

Наконец вылетели на площадку, где, как поняла Маргарита, ее во тьме встречал Коровьев с лампадкой. Теперь на этой площадке глаза слепли от света, льющегося из хрустальных виноградных гроздьев. Маргариту установили на место, и под левой рукой у нее оказалась низкая аметистовая колонка.

Enfin, ils arrivèrent à un palier – celui-là même, pensa Marguerite, où elle avait été accueillie, dans les ténèbres, par Koroviev et son bougeoir. On y était maintenant aveuglé par la lumière qui ruisselait de grappes de raisin de cristal. Marguerite fut installée là, et un socle d’améthyste vint se placer sous son bras gauche. – Vous pourrez vous appuyer dessus, si vous vous sentez vraiment fatiguée, murmura Koroviev.

– Руку можно будет положить на нее, если станет очень трудно, – шептал Коровьев. Какой-то чернокожий подкинул под ноги Маргарите подушку с вышитым на ней золотым пуделем, и на нее она, повинуясь чьим-то рукам, поставила, согнув в колене, свою правую ногу.

Un nègre glissa aux pieds de Marguerite un coussin sur lequel était brodé en fil d’or un caniche. Obéissant à une volonté invisible, elle y posa le pied droit, genou plié en avant.

Маргарита попробовала оглядеться. Коровьев и Азазелло стояли возле нее в парадных позах. Рядом с Азазелло – еще трое молодых людей, смутно чем-то напомнивших Маргарите Абадонну. В спину веяло холодом. Оглянувшись, Маргарита увидела, что из мраморной стены сзади нее бьет шипящее вино и стекает в ледяной бассейн. У левой ноги она чувствовала что-то теплое и мохнатое. Это был Бегемот.

Marguerite essaya alors d’avoir une vue plus nette de ce qui l’entourait. Koroviev et Azazello se tenaient à ses côtés, dans une attitude pompeuse. Près d’Azazello, il y avait trois jeunes gens dont la physionomie rappela vaguement à Marguerite celle d’Abadonna. Sentant un air froid dans son dos, elle se retourna et vit que, du mur de marbre placé derrière elle, jaillissait une fontaine de vin mousseux qui coulait dans un bassin de glace. Contre sa jambe gauche, elle eut la sensation de quelque chose de chaud et de velu. C’était Béhémoth.

Маргарита была в высоте, и из-под ног ее вниз уходила грандиозная лестница, крытая ковром. Внизу, так далеко, как будто бы Маргарита смотрела обратным способом в бинокль, она видела громаднейшую швейцарскую с совершенно необъятным камином, в холодную и черную пасть которого мог свободно въехать пятитонный грузовик. Швейцарская и лестница, до боли в глазах залитая светом, были пусты. Трубы теперь доносились до Маргариты издалека. Так простояли неподвижно около минуты.

À quelques pas du trône de Marguerite s’amorçait le départ d’un monumental escalier couvert d’un tapis. Tout en bas – et si loin que Marguerite avait l’impression de regarder par le petit bout d’une lorgnette –, elle voyait une immense loge de portier, où béait une cheminée si remarquablement vaste que son âtre insondable, noir et froid, aurait pu contenir aisément un camion de cinq tonnes. La loge et l’escalier, inondés d’une lumière aveuglante, étaient vides. L’éclat des trompettes parvenait encore à Marguerite, mais assourdi par la distance. Une minute s’écoula ainsi, dans l’immobilité.

– Где же гости? – спросила Маргарита у Коровьева.

– Où sont donc les invités ? demanda enfin Marguerite à Koroviev.

– Будут, королева, сейчас будут. В них недостатка не будет. И, право, я предпочел бы рубить дрова, вместо того чтобы принимать их здесь на площадке.

– Ils vont arriver, reine, ils vont arriver à l’instant. Et nous n’en manquerons pas ! Vrai, j’aimerais mieux fendre du bois que de rester sur ce palier pour les recevoir.

– Что рубить дрова, – подхватил словоохотливый кот, – я хотел бы служить кондуктором в трамвае, а уж хуже этой работы нет ничего на свете.

– Quoi, fendre du bois ? reprit aussitôt le volubile Béhémoth. Je préférerais encore travailler comme receveur de tramway, bien qu’il n’y ait pas de pire travail au monde !

– Все должно быть готово заранее, королева, – объяснял Коровьев, поблескивая глазом сквозь испорченный монокль. – Ничего не может быть гаже, чем когда приехавший первым гость мыкается, не зная, что ему предпринять, а его законная мегера шепотом пилит его за то, что они приехали раньше всех. Такие балы надо выбрасывать на помойку, королева.

– Tout doit être prêt d’avance, reine, expliqua Koroviev dont l’œil brilla derrière son monocle brisé. Il n’y a rien de plus dégoûtant que de voir le premier invité traîner sans savoir que faire, tandis que sa mégère légitime lui scie le dos à lui chuchoter qu’ils sont arrivés avant tout le monde. Des bals de ce genre, c’est bon à jeter aux ordures, reine.

– Определенно на помойку, – подтвердил кот.

– Aux ordures précisément, approuva le chat.

– До полуночи не более десяти секунд, – добавил Коровьев, – сейчас начнется.

– Dans une dizaine de secondes à peine, il sera minuit, reprit Koroviev. Ça va commencer.

Эти десять секунд показались Маргарите чрезвычайно длинными. По-видимому, они истекли уже, и ровно ничего не произошло. Но тут вдруг что-то грохнуло внизу в громадном камине, и из него выскочила виселица с болтающимся на ней полурассыпавшимся прахом. Этот прах сорвался с веревки, ударился об пол, и из него выскочил черноволосый красавец во фраке и в лакированных туфлях. Из камина выбежал полуистлевший небольшой гроб, крышка его отскочила, и из него вывалился другой прах. Красавец галантно подскочил к нему и подал руку калачиком, второй прах сложился в нагую вертлявую женщину в черных туфельках и с черными перьями на голове, и тогда оба, и мужчина и женщина, заспешили вверх по лестнице.

Ces dix secondes semblèrent singulièrement longues à Marguerite. De toute évidence, elles étaient passées depuis longtemps, et rien, absolument rien de nouveau ne s’était produit. Mais soudain, une sorte de craquement se fit entendre dans l’énorme cheminée, et on vit jaillir de sa gueule un gibet, où pendaient les restes d’un cadavre à demi tombé en poussière. La chose se détacha de la corde et s’écrasa à terre, et aussitôt un homme en surgit, un bel homme à cheveux noirs, en habit et souliers vernis. De la cheminée sortit alors un cercueil de faibles dimensions, rongé de pourriture ; son couvercle tomba, et il vomit une autre dépouille informe. Le bel homme s’en approcha galamment et lui offrit son bras arrondi. La dépouille se reconstitua en une jeune femme vive et remuante, chaussée d’escarpins noirs et coiffée de plumes noires. Tous deux, l’homme et la femme, gravirent rapidement l’escalier.

– Первые ! – воскликнул Коровьев, – господин Жак с супругой. Рекомендую вам, королева, один из интереснейших мужчин ! Убежденный фальшивомонетчик, государственный изменник, но очень недурной алхимик. Прославился тем, – шепнул на ухо Маргарите Коровьев, – что отравил королевскую любовницу. А ведь это не с каждым случается ! Посмотрите, как красив !

– Voici les premiers ! s’écria Koroviev. M. Jacques et son épouse. Je vous présente, reine, un homme des plus intéressants. Faux-monnayeur convaincu, coupable de haute trahison, mais fort estimable alchimiste. S’est rendu célèbre – chuchota Koroviev à l’oreille de Marguerite – en empoisonnant la maîtresse du roi. Avouez que ce n’est pas donné à tout le monde ! Regardez comme il est beau !

Побледневшая Маргарита, раскрыв рот, глядела вниз и видела, как исчезают в каком-то боковом ходу швейцарской и виселица и гроб.

Pâle, la bouche ouverte, Marguerite, qui regardait en has, vit disparaître potence et cercueil dans un renfoncement de la loge.

– Я в восхищении, – заорал прямо в лицо поднявшемуся по лестнице господину Жаку кот.

– Je suis ravi ! hurla le chat au visage de M. Jacques qui atteignait le haut de l’escalier.

В это время внизу из камина появился безголовый, с оторванною рукою скелет, ударился оземь и превратился в мужчину во фраке.

À ce moment sortit de la cheminée un squelette sans tête et dont un bras était arraché. Il s’écroula à terre, et devint aussitôt un homme en frac.

Супруга господина Жака уже становилась перед Маргаритою на одно колено и, бледная от волнения, целовала колено Маргариты.

Cependant, l’épouse de M. Jacques s’agenouillait devant Marguerite et, pâle d’émotion, lui baisait le genou droit.

– Королева, – бормотала супруга господина Жака.

– Reine…, balbutia l’épouse de M. Jacques.

– Королева в восхищении, – кричал Коровьев.

– La reine est ravie ! cria Koroviev.

– Королева... – тихо сказал красавец, господин Жак.

– Reine…, murmura le beau M. Jacques.

– Мы в восхищении, – завывал кот.

– Nous sommes ravis ! brailla le chat.

Молодые люди, спутники Азазелло, улыбаясь безжизненными, но приветливыми улыбками, уже теснили господина Жака с супругою в сторону, к чашам с шампанским, которые негры держали в руках. По лестнице поднимался вверх бегом одинокий фрачник.

Les jeunes compagnons d’Azazello, avec des sourires sans vie, mais affables, poussèrent M. Jacques et son épouse vers les coupes de champagne que des nègres leur présentaient. L’homme né du squelette solitaire montait en courant.

– Граф Роберт, – шепнул Маргарите Коровьев, – по-прежнему интересен. Обратите внимание, как смешно, королева – обратный случай: этот был любовником королевы и отравил свою жену.

– Le comte Robert, glissa Koroviev à Marguerite. Il est aussi beau qu’autrefois. Et j’attire votre attention, reine, sur le comique de la chose : celui-ci, c’est le cas contraire, il était l’amant d’une reine et il a empoisonné sa femme.

– Мы рады, граф, – закричал Бегемот.

– Nous sommes heureux, comte ! cria Béhémoth.

Из камина подряд один за другим вывалились, лопаясь и распадаясь, три гроба, затем кто-то в черной мантии, которого следующий выбежавший из черной пасти ударил в спину ножом. Внизу послышался сдавленный крик. Из камина выбежал совсем почти разложившийся труп. Маргарита зажмурилась, и чья-то рука поднесла к ее носу флакон с белой солью. Маргарите показалось, что это рука Наташи. Лестница стала заполняться. Теперь уже на каждой ступеньке оказались, издали казавшиеся совершенно одинаковыми, фрачники и нагие женщины с ними, отличавшиеся друг от друга только цветом перьев на головах и туфель.

L’un derrière l’autre, trois cercueils se déversèrent de la cheminée, bondissant et se disloquant. Ensuite, une silhouette en cape noire sortit de l’âtre obscur, mais le personnage suivant se jeta sur elle et lui planta un poignard dans le dos. On entendit un cri étranglé. La cheminée cracha alors un cadavre presque complètement décomposé. Marguerite ferma les yeux, et une main – Marguerite eut l’impression que c’était celle de Natacha – lui mit sous le nez un flacon de sel blanc. L’escalier se remplissait. Sur toutes les marches maintenant, il y avait des hommes en habit, qui de loin paraissaient tous semblables, accompagnés de femmes nues qui, elles, se distinguaient uniquement par la couleur de leurs escarpins et des plumes qui ornaient leur tête.

К Маргарите приближалась, ковыляя, в странном деревянном сапоге на левой ноге, дама с монашески опущенными глазами, худенькая, скромная и почему-то с широкой зеленой повязкой на шее.

Marguerite vit venir à elle en boitant, la jambe gauche prise dans une curieuse botte de bois, une dame maigre et timide, aux yeux baissés à la manière des religieuses, et qui portait, sans raison apparente, un large bandeau vert autour du cou.

– Какая зеленая? – машинально спросила Маргарита.

– Qui est-ce, la… la verte ? demanda machinalement Marguerite.

– Очаровательнейшая и солиднейшая дама, – шептал Коровьев, – рекомендую вам: госпожа Тофана, была чрезвычайно популярна среди молодых очаровательных неаполитанок, а также жительниц Палермо, и в особенности среди тех, которым надоели их мужья. Ведь бывает же так, королева, чтобы надоел муж.

– Très ravissante et très considérable dame, murmura Koroviev, je vous présente Mme Tofana. Elle fut extrêmement populaire parmi les jeunes et charmantes Napolitaines, ainsi que parmi les habitantes de Palerme, en particulier auprès de celles qui étaient fatiguées de leur mari. Car cela arrive, reine, vous savez, qu’on se fatigue d’un mari…

– Да, – глухо ответила Маргарита, в то же время улыбаясь двум фрачникам, которые один за другим склонялись перед нею, целуя колено и руку.

– Oui, répondit sourdement Marguerite, en souriant à deux hommes en frac qui, tour à tour, s’étaient inclinés devant elle pour lui baiser le genou et la main.

– Ну вот, – ухитрялся шептать Коровьев Маргарите и в то же время кричать кому-то: – Герцог, бокал шампанского ! Я восхищен ! Да, так вот-с, госпожа Тофана входила в положение этих бедных женщин и продавала им какую-то воду в пузырьках. Жена вливала эту воду в суп супругу, тот его съедал, благодарил за ласку и чувствовал себя превосходно. Правда, через несколько часов ему начинало очень сильно хотеться пить, затем он ложился в постель, и через день прекрасная неаполитанка, накормившая своего мужа супом, была свободна, как весенний ветер.

– Voilà, continua Koroviev, trouvant le moyen de crier en même temps à un nouvel arrivant : Duc ! Un verre de champagne ? Je suis ravi !… Voilà donc, disais-je, que Mme Tofana, se mettant à la place de ces pauvres femmes, leur vendait des fioles de je ne sais quelle eau. Bon. La femme versait cette eau dans la soupe de son mari, celui-ci la mangeait, remerciait sa femme de ses bonnes grâces, et se sentait le mieux du monde. Il est vrai qu’au bout de quelques heures, il commençait à éprouver une soif terrible. Puis il était obligé de se coucher, et le lendemain, notre charmante Napolitaine se trouvait libre comme une brise de printemps.

– А что это у нее на ноге ? – спрашивала Маргарита, не уставая подавать руку гостям, обогнавшим ковыляющую госпожу Тофану, – и зачем эта зелень на шее ? Блеклая шея ?

– Mais qu’est-ce qu’elle a à la jambe ? demanda Marguerite en donnant inlassablement sa main aux invités qui la saluaient après avoir dépassé la clopinante Mme Tofana. Et pourquoi ce ruban vert ? Elle a le cou flétri ?

– Я в восхищении, князь ! – кричал Коровьев и в это же время шептал Маргарите: – Прекрасная шея, но с ней неприятность случилась в тюрьме. На ноге у нее, королева, испанский сапожок, а лента вот отчего: когда тюремщики узнали, что около пятисот неудачно выбранных мужей покинули Неаполь и Палермо навсегда, они сгоряча удавили госпожу Тофану в тюрьме.

– Je suis ravi, prince ! cria Koroviev tout en chuchotant, pour Marguerite : Elle a un cou magnifique, mais il lui est arrivé une fâcheuse aventure, en prison. Ce qu’elle a à la jambe, reine, c’est un brodequin. Quant à la bande verte, en voici la raison : lorsque les geôliers apprirent que près de cinq cents maris, objets d’un choix malencontreux, avaient quitté Naples et Palerme pour toujours, ils ne firent ni une ni deux, ils étranglèrent Mme Tofana dans son cachot.

– Как я счастлива, черная королева, что мне выпала высокая честь, – монашески шептала Тофана, пытаясь опуститься на колено. Испанский сапог мешал ей. Коровьев и Бегемот помогли Тофане подняться.

– Comme je suis heureuse, reine noire, qu’il me soit échu le grand honneur…, murmura Tofana d’un ton monacal, tout en essayant de s’agenouiller, mais son brodequin l’en empêcha. Koroviev et Béhémoth aidèrent Tofana à se relever.

– Я рада, – ответила ей Маргарита, в то же время подавая руку другим.

– Enchantée…, lui répondit Marguerite, en tendant sa main aux suivants.

Теперь по лестнице снизу вверх поднимался поток. Маргарита перестала видеть то, что делается в швейцарской. Она механически поднимала и опускала руку и, однообразно скалясь, улыбалась гостям. В воздухе на площадке уже стоял гул, из покинутых Маргаритой бальных зал, как море, слышалась музыка.

C’était maintenant un flux continu qui montait l’escalier. Marguerite ne voyait plus ce qui se passait dans la loge. Elle levait et baissait mécaniquement sa main, et adressait à tous un sourire figé. Sur le palier, c’était un brouhaha général, et des salles de danse parvenaient des bouffées de musique semblables au ressac de la mer.

– А вот это – скучная женщина, – уже не шептал, а громко говорил Коровьев, зная, что в гуле голосов его уже не расслышат, – обожает балы, все мечтает пожаловаться на свой платок.

– Ah ! celle-ci, c’est une femme insupportable, dit Koroviev à haute voix, sachant que désormais, dans la rumeur des conversations, on ne l’entendrait pas. Elle adore les bals, mais elle ne songe qu’à une chose : se plaindre de son mouchoir.

Маргарита поймала взглядом среди подымавшихся ту, на которую указывал Коровьев. Это была молодая женщина лет двадцати, необыкновенного по красоте сложения, но с какими-то беспокойными и назойливыми глазами.

Marguerite promena son regard sur la foule qui montait, pour voir celle que lui indiquait Koroviev. C’était une jeune femme d’une vingtaine d’années, aux formes singulièrement belles mais dont le regard fixe et angoissé trahissait une secrète obsession.

– Какой платок? – спросила Маргарита.

– Quel mouchoir ? demanda Marguerite.

– К ней камеристка приставлена, – пояснил Коровьев, – и тридцать лет кладет ей на ночь на столик носовой платок. Как она проснется, так он уже тут. Она уж и сжигала его в печи и топила его в реке, но ничего не помогает.

– On lui a affecté spécialement une femme de chambre, expliqua Koroviev, qui depuis trente ans est chargée, chaque soir, de déposer le mouchoir sur sa table de nuit. Dès qu’elle se réveille, le mouchoir est là. Elle l’a déjà brûlé dans le poêle, noyé dans la rivière, mais cela n’a rien donné.

– Какой платок ? – шептала Маргарита, подымая и опуская руку.

– Quel mouchoir ? murmura Marguerite, en levant et baissant la main.

– С синей каемочкой платок. Дело в том, что, когда она служила в кафе, хозяин как-то ее зазвал в кладовую, а через девять месяцев она родила мальчика, унесла его в лес и засунула ему в рот платок, а потом закопала мальчика в земле. На суде она говорила, что ей нечем кормить ребенка.

– Un mouchoir à liseré bleu. Voici ce qui s’est passé : au temps où elle servait dans un café, le patron, un jour, l’a attirée dans la réserve, et neuf mois après elle mettait au monde un petit garçon. Elle l’a emporté dans la forêt et lui a fourré le mouchoir dans la bouche, puis elle l’a enterré. Au tribunal, elle a dit qu’elle n’avait pas de quoi nourrir l’enfant.

– А где же хозяин этого кафе? – спросила Маргарита.

– Et le patron de café, où est-il ? demanda Marguerite.

– Королева, – вдруг заскрипел снизу кот, – разрешите мне спросить вас: при чем же здесь хозяин ? Ведь он не душил младенца в лесу !

– Reine, grinça soudain le chat aux pieds de Marguerite, permettez-moi une question : que viendrait-il faire ici, le patron ? Il n’a pas étouffé de bébé dans la forêt, lui !

Маргарита, не переставая улыбаться и качать правой рукой, острые ногти левой запустила в Бегемотово ухо и зашептала ему:

Marguerite, sans cesser de sourire et de remuer le bras droit, enfonça les ongles pointus de sa main gauche dans l’oreille de Béhémoth et lui murmura :

– Если ты, сволочь, еще раз позволишь себе впутаться в разговор...

– Si tu te permets encore, fripouille, de te mêler à la conversation…

Бегемот как-то не по-бальному вспискнул и захрипел:

Béhémoth poussa un petit cri mondain, puis râla :

– Королева... ухо вспухнет... Зачем же портить бал вспухшим ухом ?.. Я говорил юридически... с юридической точки... Молчу, молчу... Считайте, что я не кот, а рыба, только оставьте ухо.

– Reine… mon oreille va enfler… pourquoi gâter le bal à cause d’une oreille enflée ?… Juridiquement parlant, d’un point de vue juridique… Je me tais, je me tais, considérez que je ne suis plus un chat, mais une carpe. Seulement, lâchez mon oreille !

Маргарита выпустила ухо, и назойливые, мрачные глаза оказались перед ней.

Marguerite lâcha l’oreille. Les yeux sombres et fixes étaient devant elle.

– Я счастлива, королева-хозяйка, быть приглашенной на великий бал полнолуния.

– Je suis heureuse, reine, d’avoir été invitée au grand bal de la pleine lune !

– А я, – ответила ей Маргарита, – рада вас видеть. Очень рада. Любите ли вы шампанское ?

– Je suis contente de vous voir, répondit Marguerite. Très contente. Aimez-vous le champagne ?

– Что вы изволите делать, королева ? ! – отчаянно, но беззвучно вскричал на ухо Маргарите Коровьев, – получится затор !

– Que voulez-vous faire, reine ? s’exclama à voix basse, à l’oreille de Marguerite, Koroviev effrayé. Ça va créer un embouteillage !

– Я люблю, – моляще говорила женщина и вдруг механически стала повторять: – Фрида, Фрида, Фрида ! Меня зовут Фрида, о королева !

– Oui, je l’aime, dit la femme d’une voix implorante, et tout à coup elle se mit à répéter comme une machine Frieda, Frieda, Frieda ! On m’appelle Frieda, ô reine !

– Так вы напейтесь сегодня пьяной, Фрида, и ни о чем не думайте, – сказала Маргарита.

– Eh bien, buvez, soûlez-vous aujourd’hui, Frieda, et ne pensez plus à rien, dit Marguerite.

Фрида протянула обе руки к Маргарите, но Коровьев и Бегемот очень ловко подхватили ее под руки, и ее затерло в толпе.

Frieda tendit ses deux mains à Marguerite, mais Koroviev et Béhémoth la prirent adroitement sous les aisselles, et elle se perdit dans la foule.

Теперь снизу уже стеною шел народ, как бы штурмуя площадку, на которой стояла Маргарита. Голые женские тела поднимались между фрачными мужчинами. На Маргариту наплывали их смуглые, и белые, и цвета кофейного зерна, и вовсе черные тела. В волосах рыжих, черных, каштановых, светлых, как лен, – в ливне света играли и плясали, рассыпали искры драгоценные камни. И как будто кто-то окропил штурмующую колонну мужчин капельками света, – с грудей брызгали светом бриллиантовые запонки. Теперь Маргарита ежесекундно ощущала прикосновение губ к колену, ежесекундно вытягивала вперед руку для поцелуя, лицо ее стянуло в неподвижную маску привета.

Les invités montaient maintenant en rangs serrés, comme pour prendre d’assaut le palier où était Marguerite. Aux hommes en habit se mêlaient les corps nus des femmes. Marguerite voyait affluer ces corps bronzés ou blanc, couleur de grains de café ou tout à fait noirs. Dans les cheveux roux, noirs, châtains ou clairs comme du lin, les pierres précieuses jetaient mille étincelles dansantes sous le ruissellement de la lumière. Et, comme si quelqu’un avait aspergé la vague d’assaut des hommes de gouttelettes lumineuses, les diamants des boutons étincelaient sur leur poitrine. À chaque seconde maintenant, Marguerite sentait l’attouchement des lèvres sur son genou, à chaque seconde elle offrait sa main à baiser, et son visage s’était pétrifié en un masque immuable de bienvenue.

– Я в восхищении, – монотонно пел Коровьев, – мы в восхищении, королева в восхищении.

– Je suis ravi, chantait Koroviev d’une voix monotone, nous sommes ravis… la reine est ravie…

– Королева в восхищении, – гнусил за спиною Азазелло.

– La reine est ravie…, nasillait Azazello dans le dos de Marguerite.

– Я восхищен, – вскрикивал кот.

– Je suis ravi ! s’égosillait le chat.

– Маркиза, – бормотал Коровьев, – отравила отца, двух братьев и двух сестер из-за наследства ! Королева в восхищении ! Госпожа Минкина, ах, как хороша ! Немного нервозна. Зачем же было жечь горничной лицо щипцами для завивки ! Конечно, при этих условиях зарежут ! Королева в восхищении ! Королева, секунду внимания: император Рудольф, чародей и алхимик. Еще алхимик – повешен. Ах, вот и она ! Ах, какой чудесный публичный дом был у нее в Страсбурге ! Мы в восхищении ! Московская портниха, мы все ее любим за неистощимую фантазию, держала ателье и придумала страшно смешную штуку: провертела две круглые дырочки в стене...

– Cette marquise, marmottait Koroviev, a empoisonné son père, ses deux frères et ses deux sœurs pour un héritage… La reine est ravie !… Mme Minkina… Ah ! comme elle est belle ! Un peu nerveuse, cependant. Pourquoi, aussi, avoir brûlé le visage de sa femme de chambre avec des fers à friser ? Évidemment, dans ces conditions, on vous coupe la tête… La reine est ravie !… Reine, une seconde d’attention ! Voici l’empereur Rodolphe, magicien et alchimiste… Encore un alchimiste – pendu… Ah ! et celle-ci ! Quelle merveilleuse maison close elle tenait à Strasbourg !… Nous sommes ravis !… Celle-là, c’est une couturière de Moscou. Nous l’aimons tous pour son inépuisable fantaisie… Dans son atelier d’essayage, elle avait imaginé quelque chose de terriblement amusant : elle avait fait percer deux petits trous ronds dans la cloison…

– А дамы не знали? – спросила Маргарита.

– Et les dames ne le savaient pas ? demanda Marguerite.

– Все до одной знали, королева, – отвечал Коровьев, – я в восхищении. Этот двадцатилетний мальчуган с детства отличался странными фантазиями, мечтатель и чудак. Его полюбила одна девушка, а он взял и продал ее в публичный дом.

– Elles le savaient toutes, reine, répondit Koroviev. Je suis ravi !… Ce gamin de vingt ans se fit remarquer, dès sa tendre enfance, par d’étranges dispositions. C’était un rêveur, un original. Une jeune fille tomba amoureuse de lui ; il la prit, et la vendit à une maison close…

Снизу текла река. Конца этой реке не было видно. Источник ее, громадный камин, продолжал ее питать. Так прошел час и пошел второй час. Тут Маргарита стала замечать, что цепь ее сделалась тяжелее, чем была. Что-то странное произошло и с рукой. Теперь перед тем, как поднять ее, Маргарите приходилось морщиться. Интересные замечания Коровьева перестали занимать Маргариту. И раскосые монгольские глаза, и лица белые и черные сделались безразличными, по временам сливались, а воздух между ними почему-то начинал дрожать и струиться. Острая боль, как от иглы, вдруг пронзила правую руку Маргариты, и, стиснув зубы, она положила локоть на тумбу.

Un véritable fleuve gravissait les marches, que sa source – l’immense cheminée – continuait d’alimenter, et dont on ne voyait pas la fin. Une heure s’écoula ainsi, puis une autre. Marguerite remarqua alors que sa chaîne était devenue plus lourde. Il se passait également quelque chose de bizarre avec sa main droite. Elle ne pouvait plus la lever sans une grimace de douleur. Les intéressantes remarques de Koroviev ne l’amusaient plus. Les visages – blancs, noirs, mongols, aux yeux bridés – devinrent uniformes, se fondant par moments en une masse indistincte, tandis qu’entre eux, l’air paraissait trembler et ruisseler. Une douleur aiguë comme la piqûre d’une aiguille traversa soudain la main droite de Marguerite. Serrant les dents, elle posa son coude sur le socle d’améthyste. Une sorte de frottement, semblable à celui que feraient des ailes en frôlant un mur, venait de la salle voisine. Marguerite comprit que là-bas d’inconcevables hordes d’invités dansaient, et il lui sembla que même les massifs planchers de marbre, de mosaïque et de cristal, de cette étrange salle étaient animés d’une pulsation rythmique.

Какой-то шорох, как бы крыльев по стенам, доносился теперь сзади из залы, и было понятно, что там танцуют неслыханные полчища гостей, и Маргарите казалось, что даже массивные мраморные, мозаичные и хрустальные полы в этом диковинном зале ритмично пульсируют. Ни Гай Кесарь Калигула, ни Мессалина уже не заинтересовали Маргариту, как не заинтересовал ни один из королей, герцогов, кавалеров, самоубийц, отравительниц, висельников и сводниц, тюремщиков и шулеров, палачей, доносчиков, изменников, безумцев, сыщиков, растлителей. Все их имена спутались в голове, лица слепились в одну громадную лепешку, и только одно мучительно сидело в памяти лицо, окаймленное действительно огненной бородой, лицо Малюты Скуратова. Ноги Маргариты подгибались, каждую минуту она боялась заплакать. Наихудшие страдания ей причиняло правое колено, которое целовали. Оно распухло, кожа на нем посинела, несмотря на то, что несколько раз рука Наташи появлялась возле этого колена с губкой и чем-то душистым обтирала его. В конце третьего часа Маргарита глянула вниз совершенно безнадежными глазами и радостно дрогнула: поток гостей редел.

Ni Gaïus César Caligula ni Messaline n’éveillèrent l’intérêt de Marguerite, qui cessa également de s’intéresser à ce défilé de rois, ducs, chevaliers, suicidés, empoisonneuses, pendus, entremetteuses, geôliers, tricheurs, bourreaux, délateurs, traîtres, déments, mouchards, satyres. Tous les noms se mêlaient dans sa tête, les visages s’agglutinaient en un immense gâteau, et seul se grava douloureusement dans sa mémoire le visage, frangé d’une véritable barbe de feu, de Maliouta Skouratov. Les jambes de Marguerite fléchissaient, et, à chaque minute, elle avait peur de se mettre à pleurer. Mais les pires souffrances lui venaient de son genou droit que baisaient les invités. Il était gonflé et bleu, bien qu’à plusieurs reprises la main de Natacha, munie d’une éponge, fût venue l’enduire de quelque onguent parfumé. À la fin de la troisième heure, Marguerite, qui avait jeté en bas un regard complètement désespéré, tressaillit de joie : le flot d’invités se tarissait.

– Законы бального съезда одинаковы, королева, – шептал Коровьев, – сейчас волна начнет спадать. Клянусь, что мы терпим последние минуты. Вот группа Брокенских гуляк. Они всегда приезжают последними. Ну да, это они. Два пьяных вампира... Все ? Ах нет, вот еще один. Нет, двое !

– L’arrivée des invités à un bal obéit toujours aux mêmes lois, reine, chuchota Koroviev. Maintenant, la vague retombe. Nous n’avons plus, j’en suis sûr, que quelques minutes à souffrir. Il y a un groupe de fêtards du Brocken, ils arrivent toujours les derniers. Tenez, les voilà. Deux vampires sont ivres… C’est tout ? Ah ! non, en voilà encore un… non, deux !

По лестнице подымались двое последних гостей.

Les deux derniers invités montaient l’escalier.

– Да это кто-то новенький, – говорил Коровьев, щурясь сквозь стеклышко, – ах да, да. Как-то раз Азазелло навестил его и за коньяком нашептал ему совет, как избавиться от одного человека, разоблачений которого он чрезвычайно опасался. И вот он велел своему знакомому, находящемуся от него в зависимости, обрызгать стены кабинета ядом.

– Tiens, c’est un nouveau, dit Koroviev en plissant l’œil derrière son monocle. Ah ! oui, oui. Une fois, Azazello est allé lui rendre visite, et devant une bouteille de cognac il lui a glissé le conseil de se débarrasser d’un homme dont il craignait grandement les révélations. Celui-ci a donc chargé un de ses amis, qui dépendait de lui et ne pouvait rien lui refuser, d’asperger de poison les murs du cabinet de cet homme…

– Как его зовут ? – спросила Маргарита.

– Comment s’appelle-t-il ? demanda Marguerite.

– А, право, я сам еще не знаю, – ответил Коровьев, – надо спросить у Азазелло.

– Ma foi, je ne sais pas encore, répondit Koroviev, il faut demander à Azazello.

– А кто это с ним?

– Et qui est avec lui ?

– А вот этот самый исполнительный его подчиненный. Я восхищен ! – прокричал Коровьев последним двум.

– Justement, son consciencieux ami et subordonné, je suis ravi ! cria Koroviev aux deux arrivants.

Лестница опустела. Из осторожности подождали еще немного. Но из камина более никто не выходил.

L’escalier était vide. Par précaution, ils attendirent encore quelques instants, mais plus personne ne sortit de la cheminée.

Через секунду, не понимая, как это случилось, Маргарита оказалась в той же комнате с бассейном и там, сразу заплакав от боли в руке и ноге, повалилась прямо на пол. Но Гелла и Наташа, утешая ее, опять повлекли ее под кровавый душ, опять размяли ее тело, и Маргарита вновь ожила.

Une seconde plus tard, sans comprendre comment, Marguerite se trouvait dans la salle au bassin. Tout de suite, à cause des douleurs de sa main et de son genou, elle se mit à pleurer et s’effondra à terre. Mais Hella et Natacha, tout en la réconfortant, l’amenèrent à nouveau sous la douche de sang, massèrent à nouveau son corps, et Marguerite se sentit revivre.

– Еще, еще, королева Марго, – шептал появившийся рядом Коровьев, – надо облететь залы, чтобы почтенные гости не чувствовали себя брошенными.

– Encore, encore, reine Margot, murmura Koroviev apparu à côté d’elle, il faut encore parcourir les salles, pour que nos honorables invités ne se sentent pas abandonnés.

И Маргарита вновь вылетела из комнаты с бассейном. На эстраде за тюльпанами, где играл оркестр короля вальсов, теперь бесновался обезьяний джаз. Громадная, в лохматых бакенбардах горилла с трубой в руке, тяжело приплясывая, дирижировала. В один ряд сидели орангутанги, дули в блестящие трубы. На плечах у них верхом поместились веселые шимпанзе с гармониями. Два гамадрила в гривах, похожих на львиные, играли на роялях, и этих роялей не было слышно в громе и писке и буханьях саксофонов, скрипок и барабанов в лапах гиббонов, мандрилов и мартышек. На зеркальном полу несчитанное количество пар, словно слившись, поражая ловкостью и чистотой движений, вертясь в одном направлении, стеною шло, угрожая все смести на своем пути. Живые атласные бабочки ныряли над танцующими полчищами, с потолков сыпались цветы. В капителях колонн, когда погасало электричество, загорались мириады светляков, а в воздухе плыли болотные огни.

De nouveau, Marguerite quitta la salle au bassin. Sur l’estrade dressée derrière les tulipes, où jouait naguère l’orchestre du roi de la valse, on voyait maintenant gesticuler avec fureur un jazz de singes. Un énorme gorille aux favoris ébouriffés, une trompette à la main, dirigeait en sautant lourdement d’un pied sur l’autre. Sur un rang étaient assis des orangs-outans, qui soufflaient dans des trompettes étincelantes. De joyeux chimpanzés, placés à califourchon sur leurs épaules, jouaient de l’accordéon. Deux hamadryas à crinière léonine tapaient sur des pianos à queue, dont les notes étaient complètement étouffées par les saxophones, violons et tambours qui cognaient, piaulaient et mugissaient entre les pattes de gibbons, de mandrills et de guenons. Sur le sol transparent, d’innombrables couples, comme fondus ensemble, et avec une adresse et une netteté de mouvement étonnantes, tournaient tous dans le même sens et avançaient comme un mur, menaçant de tout balayer sur leur passage. De vifs papillons satinés venaient s’abattre sur la horde des danseurs, et un semis de fleurs tombait des plafonds. Aux chapiteaux des colonnes, quand s’éteignait l’électricité, s’allumaient des myriades de lucioles, et dans l’air couraient çà et là des feux follets.

Потом Маргарита оказалась в чудовищном по размерам бассейне, окаймленном колоннадой. Гигантский черный нептун выбрасывал из пасти широкую розовую струю. Одуряющий запах шампанского подымался из бассейна. Здесь господствовало непринужденное веселье. Дамы, смеясь, сбрасывали туфли, отдавали сумочки своим кавалерам или неграм, бегающим с простынями в руках, и с криком ласточкой бросались в бассейн. Пенные столбы взбрасывало вверх. Хрустальное дно бассейна горело нижним светом, пробивавшим толщу вина, и в нем видны были серебристые плавающие тела. Выскакивали из бассейна совершенно пьяными. Хохот звенел под колоннами и гремел, как в бане.

Puis Marguerite se trouva devant un bassin de dimensions prodigieuses, entouré d’une colonnade. Une cataracte rosée jaillissait de la gueule d’un gigantesque Neptune noir, et l’odeur capiteuse du champagne montait du bassin. Là régnait une folle gaieté, libre de toute contrainte. Des dames, en riant, confiaient leur réticule à leur cavalier ou aux nègres qui couraient de tous côtés avec des draps de bain, puis, avec de petits cris, piquaient une tête dans le bassin. Des colonnes de liquide mousseux rejaillissaient. Le fond de cristal du bassin était éclairé par dessous, et la lumière qui traversait toute la masse du vin permettait d’y voir les corps argentés des nageuses, qui ressortaient de là complètement ivres. Des rires retentissants éclataient sous les colonnes. On se serait cru aux bains publics.

Во всей этой кутерьме запомнилось одно совершенно пьяное женское лицо с бессмысленными, но и в бессмысленности умоляющими глазами, и вспомнилось одно слово – " Фрида " !

Dans le souvenir confus que Marguerite garda de ce chaos surnageait un visage de femme abruti d’ivresse, au regard stupide – mais, dans sa stupidité, toujours implorant –, et un seul mot : « Frieda. »

Голова Маргариты начала кружиться от запаха вина, и она уже хотела уходить, как кот устроил в бассейне номер, задержавший Маргариту. Бегемот наколдовал чего-то у пасти Нептуна, и тотчас с шипением и грохотом волнующаяся масса шампанского ушла из бассейна, а Нептун стал извергать не играющую, не пенящуюся волну темно-желтого цвета. Дамы с визгом и воплем: – Коньяк ! – кинулись от краев бассейна за колонны. Через несколько секунд бассейн был полон, и кот, трижды перевернувшись в воздухе, обрушился в колыхающийся коньяк. Вылез он, отфыркиваясь, с раскисшим галстуком, потеряв позолоту с усов и свой бинокль. Примеру Бегемота решилась последовать только одна, та самая затейница-портниха, и ее кавалер, неизвестный молодой мулат. Оба они бросились в коньяк, но тут Коровьев подхватил Маргариту под руку, и они покинули купальщиков.

L’odeur du vin faisait tourner la tête de Marguerite, et elle allait s’éloigner quand le chat exécuta un numéro qui la retint près du bassin. Béhémoth fit quelques passes magiques devant le mufle de Neptune, et instantanément, la masse houleuse du champagne disparut à grand bruit du bassin. Neptune vomit alors un flot de liquide jaune foncé, qui ne moussait ni ne pétillait plus. Les dames glapirent : – Du cognac ! et, s’écartant vivement des bords du bassin, se réfugièrent derrière les colonnes. Le bassin fut rempli en quelques secondes, et le chat, après avoir tournoyé trois fois en l’air, plongea dans les flots agités du cognac. Quand il en ressortit, soufflant et s’ébrouant, sa cravate mouillée pendait lamentablement, et il avait perdu son lorgnon et la dorure de ses moustaches. Une seule femme – la facétieuse couturière – suivit l’exemple de Béhémoth, avec son cavalier, un jeune mulâtre inconnu. Tous deux plongèrent dans le cognac, mais Koroviev prit le bras de Marguerite, et ils abandonnèrent les baigneurs.

Маргарите показалось, что она пролетела где-то, где видела в громадных каменных прудах горы устриц. Потом она летала над стеклянным полом с горящими под ним адскими топками и мечущимися между ними дьявольскими белыми поварами. Потом где-то она, уже переставая что-либо соображать, видела темные подвалы, где горели какие-то светильники, где девушки подавали шипящее на раскаленных углях мясо, где пили из больших кружек за ее здоровье. Потом она видела белых медведей, игравших на гармониках и пляшущих камаринского на эстраде. Фокусника-саламандру, не сгоравшего в камине... И во второй раз силы ее стали иссякать.

Marguerite s’aperçut vaguement qu’elle passait en volant près d’énormes vasques de pierre qui contenaient des montagnes d’huîtres. Puis elle survola un parquet de verre sous lequel ronflaient des feux d’enfer ; autour de ceux-ci, s’affairaient des silhouettes blanches de cuisiniers diaboliques. Quelque part encore – elle avait renoncé à s’orienter – elle vit des caves sombres où brûlaient des flambeaux, où des jeunes filles servaient de la viande grillée sur des braises ardentes, et où l’on vida de grandes chopes à sa santé. Elle vit ensuite des ours blancs qui jouaient de l’accordéon et exécutaient une danse populaire russe sur une estrade, une salamandre qui faisait des tours de passe-passe dans le foyer ardent d’une cheminée… Et pour la deuxième fois, elle sentit que ses forces la trahissaient.

– Последний выход, – прошептал ей озабоченно Коровьев, – и мы свободны.

– Dernière apparition, chuchota Koroviev d’un air préoccupé, et nous serons libres.

Она в сопровождении Коровьева опять оказалась в бальном зале, но теперь в нем не танцевали, и гости несметной толпой теснились между колоннами, оставив свободной середину зала. Маргарита не помнила, кто помог ей подняться на возвышение, появившееся посередине этого свободного пространства зала. Когда она взошла на него, она, к удивлению своему, услышала, как где-то бьет полночь, которая давным-давно, по ее счету, истекла. С последним ударом неизвестно откуда слышавшихся часов молчание упало на толпы гостей.

Accompagnée de Koroviev, Marguerite parut de nouveau dans la salle de bal. Mais on n’y dansait plus, et l’incalculable foule des invités s’était tassée entre les colonnes, dégageant tout le milieu de la salle. Marguerite ne put se rappeler qui l’avait aidé à monter sur une sorte de trône élevé en plein centre de l’espace libre. Quand elle y eut pris place, elle entendit, avec étonnement, résonner quelque part les douze coups de minuit – heure depuis longtemps passée, d’après ses calculs. Au dernier coup de cette horloge, dont il était impossible de deviner l’emplacement, le silence tomba sur la foule.

Тогда Маргарита опять увидела Воланда. Он шел в окружении Абадонны, Азазелло и еще нескольких похожих на Абадонну, черных и молодых. Маргарита теперь увидела, что напротив ее возвышения было приготовлено другое возвышение для Воланда. Но он им не воспользовался. Поразило Маргариту то, что Воланд вышел в этот последний великий выход на балу как раз в том самом виде, в каком был в спальне. Все та же грязная заплатанная сорочка висела на его плечах, ноги были в стоптанных ночных туфлях. Воланд был со шпагой, но этой обнаженной шпагой он пользовался как тростью, опираясь на нее.

Alors, de nouveau, Marguerite vit Woland. Il s’avançait, entouré d’Abadonna, d’Azazello et de quelques jeunes hommes vêtus de noir qui ressemblaient à Abadonna. Marguerite apercevait maintenant, en face d’elle, un autre trône, préparé pour Woland. Mais il ne l’utilisa pas. Marguerite fut frappée de voir que Woland, pour cette dernière et solennelle apparition au bal, était vêtu exactement comme il l’était auparavant dans la chambre. La même chemise de nuit tachée et rapiécée pendait sur ses épaules, et ses pieds étaient glissés dans des pantoufles éculées. Il était armé d’une épée nue, dont il se servait comme d’une canne.

Прихрамывая, Воланд остановился возле своего возвышения, и сейчас же Азазелло оказался перед ним с блюдом в руках, и на этом блюде Маргарита увидела отрезанную голову человека с выбитыми передними зубами. Продолжала стоять полнейшая тишина, и ее прервал только один раз далеко послышавшийся, непонятный в этих условиях звонок, как бывает с парадного хода. – Михаил Александрович, – негромко обратился Воланд к голове, и тогда веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита, содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страдания глаза.

En boitillant, Woland vint s’arrêter près de son piédestal, et à l’instant même, Azazello parut devant lui avec un plat dans les mains. Et sur ce plat, Marguerite vit une tête d’homme coupée, dont les dents de devant étaient brisées. Un silence total régnait toujours, qui ne fut interrompu qu’une fois par un tintement, affaibli par la distance et incompréhensible dans la conjoncture présente – le tintement de la sonnette d’une porte d’entrée. – Mikhaïl Alexandrovitch, dit doucement Woland à la tête.

– Все сбылось, не правда ли ? – продолжал Воланд, глядя в глаза головы, – голова отрезана женщиной, заседание не состоялось, и живу я в вашей квартире. Это – факт. А факт – самая упрямая в мире вещь. Но теперь нас интересует дальнейшее, а не этот уже свершившийся факт. Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам, в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна и остроумна. Впрочем, все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это ! Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие.

Alors, les paupières de celle-ci se soulevèrent, et Marguerite sursauta violemment en voyant dans ce visage mort apparaître deux yeux vivants, chargés de pensées et de douleur. – Tout s’est accompli, n’est-il vrai ? continua Woland en regardant la tête dans les yeux. Votre tête a été coupée par une femme, la réunion n’a pas eu lieu et je loge chez vous. Ce sont des faits. Et les faits sont la chose la plus obstinée du monde. Mais ce qui nous intéresse maintenant, c’est ce qui va suivre, et non les faits déjà accomplis. Vous avez toujours été un ardent défenseur de la théorie selon laquelle, lorsqu’on coupe la tête d’un homme, sa vie s’arrête, lui-même se transforme en cendres et s’évanouit dans le non-être. Il m’est agréable de vous informer, en présence de mes invités, et bien que leur présence même soit la démonstration d’une tout autre théorie, que votre théorie à vous ne manque ni de solidité ni d’ingéniosité. D’ailleurs, toutes les théories se valent. Il en est une, par exemple, selon laquelle il sera donné à chacun selon sa foi. Ainsi soit-il ! Vous vous évanouissez dans le non-être, et moi, dans la coupe en laquelle vous allez vous transformer, je serai heureux de boire à l’être !

Воланд поднял шпагу. Тут же покровы головы потемнели и съежились, потом отвалились кусками, глаза исчезли, и вскоре Маргарита увидела на блюде желтоватый, с изумрудными глазами и жемчужными зубами, на золотой ноге, череп. Крышка черепа откинулась на шарнире.

Woland leva son épée. Immédiatement, la peau de la tête noircit, se recroquevilla, puis se détacha par morceaux, les yeux disparurent, et bientôt Marguerite vit sur le plat un crâne jaunâtre, aux yeux d’émeraude et aux dents de perles, monté sur un pied d’or. Le couvercle du crâne tourna autour d’une charnière et s’ouvrit.

– Сию секунду, мессир, – сказал Коровьев, заметив вопросительный взгляд Воланда, – он предстанет перед вами. Я слышу в этой гробовой тишине, как скрипят его лакированные туфли и как звенит бокал, который он поставил на стол, последний раз в этой жизни выпив шампанское. Да вот и он.

– Dans une seconde, messire, dit Koroviev en réponse à un regard interrogateur de Woland, il va se présenter devant vous. J’entends déjà, dans ce silence sépulcral, le grincement de ses souliers vernis et le tintement du verre qu’il vient de reposer sur une table, après avoir bu du champagne pour la dernière fois de sa vie. Et le voici.

Направляясь к Воланду, вступал в зал новый одинокий гость. Внешне он ничем не отличался от многочисленных остальных гостей-мужчин, кроме одного: гостя буквально шатало от волнения, что было видно даже издали. На его щеках горели пятна, и глаза бегали в полной тревоге. Гость был ошарашен, и это было вполне естественно: его поразило все, и главным образом, конечно, наряд Воланда.

Un nouvel invité, seul, entra dans la salle et s’avança vers Woland. Extérieurement, rien ne le distinguait des innombrables invités en habit, sauf une chose : le nouveau venu chancelait littéralement d’émotion, ce qui était visible même de loin. Des taches rouges enflammaient ses joues, et ses yeux roulaient, hagards. Il était abasourdi, et cela était parfaitement naturel : tout contribuait à le frapper d’étonnement, et en premier lieu, bien entendu, l’accoutrement de Woland.

Однако встречен был гость отменно ласково.

Cependant, l’invité fut accueilli avec une parfaite affabilité.

– А, милейший барон Майгель, – приветливо улыбаясь, обратился Воланд к гостю, у которого глаза вылезали на лоб, – я счастлив рекомендовать вам, – обратился Воланд к гостям, – почтеннейшего барона Майгеля, служащего зрелищной комиссии в должности ознакомителя иностранцев с достопримечательностями столицы.

– Ah ! très cher baron Meigel, dit Woland en adressant un sourire amène au baron, dont les yeux semblèrent jaillir des orbites. Je suis heureux de vous présenter (ajouta Woland pour les invités) le très honorable baron Meigel, chargé par la Commission des spectacles de faire connaître aux étrangers les curiosités de la capitale.

Тут Маргарита замерла, потому что узнала вдруг этого Майгеля. Он несколько раз попадался ей в театрах Москвы и в ресторанах. " Позвольте... – подумала Маргарита, – он, стало быть, что ли, тоже умер ? "

Marguerite défaillit, car elle reconnaissait ce Meigel. À plusieurs reprises, elle l’avait rencontré dans les théâtres et les restaurants de Moscou. « Mais alors, pensa Marguerite, il serait donc mort, lui aussi ?… » Mais tout s’expliqua à l’instant.

Но дело тут же разъяснилось. – Милый барон, – продолжал Воланд, радостно улыбаясь, – был так очарователен, что, узнав о моем приезде в Москву, тотчас позвонил ко мне, предлагая свои услуги по своей специальности, то есть по ознакомлению с достопримечательностями. Само собою разумеется, что я был счастлив пригласить его к себе.

– Ce cher baron, continua Woland avec un sourire joyeux, a eu la charmante bonne grâce, apprenant mon arrivée à Moscou, de me téléphoner aussitôt pour m’offrir ses services dans sa spécialité, c’est-à-dire me montrer les curiosités. Il va sans dire que j’ai été heureux de l’inviter chez moi.

В это время Маргарита видела, как Азазелло передал блюдо с черепом Коровьеву.

À ce moment, Marguerite vit Azazello passer le crâne et le plat à Koroviev.

– Да, кстати, барон, – вдруг интимно понизив голос, проговорил Воланд, – разнеслись слухи о чрезвычайной вашей любознательности. Говорят, что она, в сочетании с вашей не менее развитой разговорчивостью, стала привлекать всеобщее внимание. Более того, злые языки уже уронили слово – наушник и шпион. И еще более того, есть предположение, что это приведет вас к печальному концу не далее, чем через месяц. Так вот, чтобы избавить вас от этого томительного ожидания, мы решили прийти к вам на помощь, воспользовавшись тем обстоятельством, что вы напросились ко мне в гости именно с целью подсмотреть и подслушать все, что можно.

– À propos, baron, dit Woland en baissant la voix sur un ton d’intimité, des bruits ont couru sur votre extraordinaire curiosité. On dit que, jointe à votre loquacité non moins développée, elle a attiré l’attention générale. De plus, les mauvaises langues ont lâché le mot : vous êtes un mouchard et un espion. De plus encore, on tient pour probable que cela vous conduira à une triste fin, et ce, pas plus tard que dans un mois. Aussi, dans le but de vous épargner cette pénible attente, avons-nous décidé de vous aider en mettant à profit le fait que vous vous êtes fait inviter chez moi précisément dans l’intention d’en voir et d’en entendre le plus possible.

Барон стал бледнее, чем Абадонна, который был исключительно бледен по своей природе, а затем произошло что-то странное. Абадонна оказался перед бароном и на секунду снял свои очки. В тот же момент что-то сверкнуло огнем в руках Азазелло, что-то негромко хлопнуло как в ладоши, барон стал падать навзничь, алая кровь брызнула у него из груди и залила крахмальную рубашку и жилет. Коровьев подставил чашу под бьющуюся струю и передал наполнившуюся чашу Воланду. Безжизненное тело барона в это время уже было на полу.

Le baron devint plus pâle qu’Abadonna, qui pourtant était exceptionnellement pâle par nature, puis il se produisit quelque chose de bizarre. Abadonna se planta devant le baron, et l’espace d’une seconde ôta ses lunettes. Au même instant, un éclair jaillit des mains d’Azazello, il y eut un petit bruit sec pareil à un claquement de mains, et le baron commença à tomber à la renverse, tandis qu’un sang vermeil giclait de sa poitrine et inondait son plastron empesé et son gilet. Koroviev plaça la coupe sous le jet de sang et l’offrit pleine à Woland. Quant au corps sans vie du baron, il était déjà allongé par terre.

– Я пью ваше здоровье, господа, – негромко сказал Воланд и, подняв чашу, прикоснулся к ней губами.

– Je bois à votre santé, Messieurs, dit Woland d’une voix égale, et, levant la coupe, il la porta à ses lèvres.

Тогда произошла метаморфоза. Исчезла заплатанная рубаха и стоптанные туфли. Воланд оказался в какой-то черной хламиде со стальной шпагой на бедре. Он быстро приблизился к Маргарите, поднес ей чашу и повелительно сказал:

Survint alors une métamorphose, La chemise de nuit rapiécée et les pantoufles éculées disparurent. Woland reparut vêtu d’une chlamyde noire, une épée d’acier au côté. Il s’approcha rapidement de Marguerite, lui présenta la coupe et dit d’un ton impérieux :

– Пей !

– Bois !

У Маргариты закружилась голова, ее шатнуло, но чаша оказалась уже у ее губ, и чьи-то голоса, а чьи – она не разобрала, шепнули в оба уха:

Étourdie, Marguerite chancela, mais la coupe touchait ses lèvres, et une voix dont elle ne put déterminer la provenance lui chuchota dans les deux oreilles :

– Не бойтесь, королева... Не бойтесь, королева, кровь давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья.

– Ne craignez rien, reine… Ne craignez rien, reine, le sang a depuis longtemps été absorbé par la terre. Et là où il s’est répandu, poussent déjà des grappes de raisin.

Маргарита, не раскрывая глаз, сделала глоток, и сладкий ток пробежал по ее жилам, в ушах начался звон. Ей показалось, что кричат оглушительные петухи, что где-то играют марш. Толпы гостей стали терять свой облик. И фрачники и женщины распались в прах. Тление на глазах Маргариты охватило зал, над ним потек запах склепа.

Sans rouvrir les yeux, Marguerite but une gorgée, et une onde de volupté courut dans ses veines, et ses oreilles tintèrent. Il lui sembla que quelque part, des coqs lançaient leur cri assourdissant, et qu’un orchestre invisible jouait une marche. La foule perdit alors sa physionomie : hommes et femmes tombaient en poussière. La putréfaction, sous les yeux de Marguerite, gagna rapidement toute la salle, au-dessus de laquelle flotta une odeur de caveau.

Колонны распались, угасли огни, все съежилось, и не стало никаких фонтанов, тюльпанов и камелий. А просто было, что было – скромная гостиная ювелирши, и из приоткрытой в нее двери выпадала полоска света. И в эту приоткрытую дверь и вошла Маргарита.

Les colonnes craquèrent et s’effondrèrent, les lumières s’éteignirent, tout se flétrit, et il ne resta rien des fontaines, des camélias et des tulipes. Il n’y eut plus que ce qui avait été : le modeste salon de la bijoutière, où une porte entrouverte laissait passer un rai de lumière. Marguerite franchit cette porte.

Глава 24. Извлечение мастера

CHAPITRE XXIV – Réapparition du maître

В спальне Воланда все оказалось, как было до бала. Воланд в сорочке сидел на постели, и только Гелла не растирала ему ногу, а на столе, там, где раньше играли в шахматы, накрывала ужин. Коровьев и Азазелло, сняв фраки, сидели у стола, и рядом с ними, конечно, помещался кот, не пожелавший расстаться со своим галстухом, хоть тот и превратился в совершеннейшую грязную тряпку. Маргарита, шатаясь, подошла к столу и оперлась на него. Тогда Воланд поманил ее, как и тогда, к себе и показал, чтобы она села рядом.

Dans la chambre de Woland, tout était comme avant le bal. Woland était toujours sur le lit en chemise de nuit, seulement Hella ne lui frottait plus le genou ; sur la table où se trouvait tout à l’heure le jeu d’échecs, elle dressait le couvert du dîner. Koroviev et Azazello, qui avaient ôté leur frac, étaient déjà à table, et, naturellement, le chat avait pris place à côté d’eux. Il n’avait pas voulu se séparer de sa cravate, bien que celle-ci fût réduite à une loque parfaitement dégoûtante. Marguerite, chancelante, s’approcha de la table et s’y appuya. Comme naguère, Woland lui fit signe de venir et, d’un geste, l’invita à s’asseoir près de lui.

– Ну что, вас очень измучили ? – спросил Воланд.

– Eh bien, vous voilà exténuée ? demanda Woland.

– О нет, мессир, – ответила Маргарита, но чуть слышно.

– Oh ! non, messire, répondit Marguerite d’une voix si faible qu’on l’entendit à peine.

– Ноблесс оближ, – заметил кот и налил Маргарите какой-то прозрачной жидкости в лафитный стакан.

– Noblesse oblige, fit remarquer le chat, qui versa à Marguerite, dans un verre à bordeaux, un liquide transparent.

– Это водка? – слабо спросила Маргарита.

– C’est de la vodka ? demanda faiblement Marguerite.

Кот подпрыгнул на стуле от обиды.

Sur sa chaise, le chat sauta d’indignation.

– Помилуйте, королева, – прохрипел он, – разве я позволил бы себе налить даме водки ? Это чистый спирт !

– Y pensez-vous, reine ? grinça-t-il. Est-ce que je me permettrais de verser de la vodka à une dame ? C’est de l’alcool pur !

Маргарита улыбнулась и сделала попытку отодвинуть от себя стакан.

Marguerite sourit et tenta de repousser le verre.

– Смело пейте, – сказал Воланд, и Маргарита тотчас взяла стакан в руки.

– Buvez sans crainte, dit Woland, et Marguerite prit aussitôt le verre dans ses mains.

– Гелла, садись, – приказал Воланд и объяснил Маргарите: – Ночь полнолуния – праздничная ночь, и я ужинаю в тесной компании приближенных и слуг. Итак, как чувствуете вы себя ? Как прошел этот утомительный бал ?

– Hella, assieds-toi, ordonna Woland, et il expliqua à Marguerite : La nuit de la pleine lune est une nuit de fête, et je dîne toujours dans la compagnie intime de mes proches et de mes serviteurs. Alors, comment vous sentez-vous ? Comment s’est passé ce bal harassant ?

– Потрясающе ! – затрещал Коровьев, – все очарованы, влюблены, раздавлены, сколько такта, сколько умения, обаяния и шарма !

– Renversant ! jacassa Koroviev. Ils sont tous enchantés, époustouflés, amoureux ! Quel tact, quel savoir-faire, quelle séduction, quel charme !

Воланд молча поднял стакан и чокнулся с Маргаритой. Маргарита покорно выпила, думая, что тут же ей и будет конец от спирта. Но ничего плохого не произошло. Живое тепло потекло по ее животу, что-то мягко стукнуло в затылок, вернулись силы, как будто она встала после долгого освежающего сна, кроме того, почувствовала волчий голод. И при воспоминании о том, что она не ела ничего со вчерашнего утра, он еще более разгорелся. Она стала жадно глотать икру.

Sans mot dire, Woland leva son verre et trinqua avec Marguerite. Celle-ci but avec résignation, et sa dernière pensée fut qu’elle ne survivrait pas à ce verre d’alcool. Mais il n’arriva rien de mauvais. Une chaleur vivante coula dans le ventre de Marguerite, qui ressentit en même temps comme un léger choc à la nuque, et ses forces revinrent comme si elle venait de se lever après un long sommeil réparateur. En outre, elle sentit s’allumer en elle une faim de loup. Quand elle se souvint qu’elle n’avait rien pris depuis la veille au matin, son appétit redoubla… Elle se mit à manger goulûment du caviar.

Бегемот отрезал кусок ананаса, посолил его, поперчил, съел и после этого так залихватски тяпнул вторую стопку спирта, что все зааплодировали.

Béhémoth coupa une tranche d’ananas, la saupoudra de sel et de poivre, la mangea, après quoi il se jeta si crânement dans le gosier un deuxième verre d’alcool que tout le monde applaudit.

После второй стопки, выпитой Маргаритой, свечи в канделябрах разгорелись поярче, и в камине прибавилось пламени. Никакого опьянения Маргарита не чувствовала, кусая белыми зубами мясо, Маргарита упивалась текущим из него соком и в то же время смотрела, как Бегемот намазывает горчицей устрицу.

Quant Marguerite eut bu son second verre, l’éclat des candélabres se fit plus vif et les flammes montèrent plus haut dans la cheminée. Marguerite n’éprouvait aucune ivresse. En plantant ses dents blanches dans la viande, elle sentait avec délectation le jus lui couler dans la bouche. En même temps, elle observait Béhémoth qui était en train de tartiner une huître de moutarde.

– Ты еще винограду сверху положи, – тихо сказала Гелла, пихнув в бок кота.

– Tu devrais aussi y ajouter un peu de raisin, dit doucement Hella en poussant le chat du coude.

– Попрошу меня не учить, – ответил Бегемот, – сиживал за столом, не беспокойтесь, сиживал !

– Je te prie de te mêler de ce qui te regarde, répondit Béhémoth. Je sais me tenir à table, n’ayez crainte, et quand j’y suis, je n’aime pas qu’on me dérange !

– Ах, как приятно ужинать вот этак, при камельке, запросто, – дребезжал Коровьев, – в тесном кругу...

– Ah ! comme c’est agréable, chevrota Koroviev, de dîner comme ça, auprès d’un bon feu, et à la bonne franquette, en petit comité.

– Нет, Фагот, – возражал кот, – бал имеет свою прелесть и размах.

– Non, Fagoth, répliqua le chat, le bal a aussi son charme et sa grandeur.

– Никакой прелести в нем нет и размаха также, а эти дурацкие медведи, а также и тигры в баре своим ревом едва не довели меня до мигрени, – сказал Воланд.

– Pas du tout, dit Woland, un bal n’a ni charme ni grandeur. Et ces ours imbéciles, ainsi que les tigres du bar, avec leurs rugissements, ont failli me donner la migraine.

– Слушаю, мессир, – сказал кот, – если вы находите, что нет размаха, и я немедленно начну придерживаться того же мнения.

– À vos ordres, messire, dit le chat. Si vous trouvez qu’un bal n’a aucune grandeur, j’adopte immédiatement et pour toujours cette opinion.

– Ты смотри ! – ответил на это Воланд.

– Prends garde à toi ! répondit Woland. –

– Я пошутил, – со смирением сказал кот, – а что касается тигров, то я велю их зажарить. – Тигров нельзя есть, – сказала Гелла.

Je plaisantais, répondit humblement le chat. Quant aux tigres, je vais donner l’ordre de les faire rôtir.

– Вы полагаете ? Тогда прошу послушать, – отозвался кот и, жмурясь от удовольствия, рассказал о том, как однажды он скитался в течение девятнадцати дней в пустыне и единственно, чем питался, это мясом убитого им тигра. Все с интересом прослушали это занимательное повествование, а когда Бегемот кончил его, все хором воскликнули:

– Les tigres, ça ne se mange pas, dit Hella. – Vous croyez ? Alors, écoutez, je vous prie, répliqua le chat. Et, les yeux mi-clos de plaisir, il raconta qu’une fois, il avait erré pendant dix-neuf jours dans un désert et qu’il s’était nourri uniquement de la viande d’un tigre tué par lui. Tous écoutèrent avec intérêt ce curieux récit, et quand Béhémoth eut terminé, tous s’écrièrent en chœur :

– Вранье!

– Mensonge !

– И интереснее всего в этом вранье то, – сказал Воланд, – что оно – вранье от первого до последнего слова.

– Et le plus intéressant dans ce mensonge, dit Woland, c’est qu’il est mensonger du premier au dernier mot.

– Ах так ? Вранье ? – воскликнул кот, и все подумали, что он начнет протестовать, но он только тихо сказал: – История рассудит нас.

– Ah ! bon ? Mensonge ? s’écria le chat, et tous pensèrent qu’il allait se mettre à protester, mais il dit simplement d’une voix paisible : L’Histoire nous jugera.

– А скажите, – обратилась Марго, оживившаяся после водки, к Азазелло, – вы его застрелили, этого бывшего барона ?

– Mais dites-moi, fit Margot, un peu excitée par l’alcool, en se tournant vers Azazello : Ce baron, vous lui avez tiré dessus ?

– Натурально, – ответил Азазелло, – как же его не застрелить ? Его обязательно надо было застрелить.

– Naturellement, répondit Azazello. Comment ne pas lui tirer dessus ? Il fallait bien lui tirer dessus.

– Я так взволновалась ! – воскликнула Маргарита, – это случилось так неожиданно.

– Ah ! quelle émotion ! s’écria Marguerite. C’était si inattendu !

– Ничего в этом нет неожиданного, – возразил Азазелло, а Коровьев завыл и заныл:

– Il n’y avait rien, là-dedans, d’inattendu, objecta Azazello, mais Koroviev se mit à brailler d’une voix geignarde :

– Как же не взволноваться ? У меня у самого поджилки затряслись ! Бух ! Раз ! Барон на бок !

– Comment ne pas être ému ? Moi-même, les jambes m’en tremblaient ! Pan ! Et hop ! Le baron par terre !

– Со мной едва истерика не сделалась, – добавил кот, облизывая ложку с икрой.

– Quant à moi, j’ai failli avoir une crise de nerfs, ajouta le chat, qui avala en se pourléchant une cuillerée de caviar.

– Вот что мне непонятно, – говорила Маргарита, и золотые искры от хрусталя прыгали у нее в глазах, – неужели снаружи не было слышно музыки и вообще грохота этого бала ?

– Il y a quelque chose que je ne comprends pas, dit Marguerite, tandis que les cristaux faisaient danser des étincelles d’or dans ses yeux. Est-ce qu’au-dehors, on n’a pas entendu la musique, ni tout le bruit de ce bal ?

– Конечно не было слышно, королева, – объяснил Коровьев, – это надо делать так, чтобы не было слышно.

– Certainement, reine, on n’a rien entendu, répondit Koroviev. Il faut faire en sorte qu’on ne puisse rien entendre. Et le faire avec le plus grand soin.

Это поаккуратнее надо делать. – Ну да, ну да... А то ведь дело в том, что этот человек на лестнице... Вот когда мы проходили с Азазелло... И другой у подъезда... Я думаю, что он наблюдал за вашей квартирой...

– Oui, bien sûr… Et pourtant, c’est un fait, cet homme, dans l’escalier… quand nous sommes arrivés, avec Azazello… et l’autre aussi, à l’entrée… j’ai l’impression qu’il surveillait votre appartement…

– Верно, верно ! – кричал Коровьев, – верно, дорогая Маргарита Николаевна ! Вы подтверждаете мои подозрения. Да, он наблюдал за квартирой. Я сам было принял его за рассеянного приват-доцента или влюбленного, томящегося на лестнице, но нет, нет ! Что-то сосало мое сердце ! Ах ! Он наблюдал за квартирой ! И другой у подъезда тоже ! И тот, что был в подворотне, то же самое !

– Très juste, très juste ! s’écria Koroviev. Très juste, chère Marguerite Nikolaïevna ! Vous confirmez mes soupçons ! Oui, il surveillait l’appartement ! Moi-même, je l’avais d’abord pris pour un professeur distrait, ou pour un amoureux en train de se morfondre dans l’escalier. Mais non, non ! J’ai eu un pincement au cœur ! C’est ça, il surveillait l’appartement ! Et l’autre, à l’entrée, aussi ! Et celui qui était sous le porche, également.

– А вот интересно, если вас придут арестовывать ? – спросила Маргарита.

– Et s’ils venaient vous arrêter, que se passerait-il ? demanda Marguerite.

– Непременно придут, очаровательная королева, непременно ! – отвечал Коровьев, – чует сердце, что придут, не сейчас, конечно, но в свое время обязательно придут. Но полагаю, что ничего интересного не будет.

– Mais certainement, ils viendront, charmante reine, certainement ! dit Koroviev. J’ai le pressentiment qu’ils viendront. Pas tout de suite, naturellement, mais le moment venu, obligatoirement, ils viendront. Mais je pense qu’il ne se passera rien d’intéressant.

– Ах, как я взволновалась, когда этот барон упал, – говорила Маргарита, по-видимому, до сих пор переживая убийство, которое она видела впервые в жизни. – Вы, наверное, хорошо стреляете ?

– Ah ! quelle émotion quand j’ai vu ce baron tomber ! dit Marguerite, qui, visiblement, songeait encore à ce meurtre, le premier qu’elle voyait de sa vie. Vous tirez très bien, sans doute ?

– Подходяще, – ответил Азазелло.

– Convenablement, répondit Azazello.

– А на сколько шагов? – задала Маргарита Азазелло не совсем ясный вопрос.

– Et à combien de pas ? demanda Marguerite un peu obscurément.

– Во что, смотря по тому, – резонно ответил Азазелло, – одно дело попасть молотком в стекло критику Латунскому и совсем другое дело – ему же в сердце.

– Cela dépend sur quoi, répondit judicieusement Azazello. Casser à coups de marteau les vitres du critique Latounski, c’est une chose, mais l’atteindre au cœur, c’est tout autre chose.

– В сердце ! – воскликнула Маргарита, почему-то берясь за свое сердце, – в сердце ! – повторила она глухим голосом.

– Au cœur ! s’écria Marguerite en posant, on ne sait pourquoi, sa main sur son propre cœur. Au cœur ! répéta-t-elle d’une voix sourde.

– Что это за критик Латунский? – спросил Воланд, прищурившись на Маргариту.

– Qu’est-ce que c’est que ce critique Latounski ? demanda Woland en jetant un regard perçant à Marguerite.

Азазелло, Коровьев и Бегемот как-то стыдливо потупились, а Маргарита ответила, краснея:

Azazello, Koroviev et Béhémoth baissèrent les yeux d’un air confus, et Marguerite répondit en rougissant :

– Есть такой один критик. Я сегодня вечером разнесла всю его квартиру.

– C’est un critique. Hier soir, j’ai tout démoli dans son appartement.

– Вот тебе раз! А зачем же?

– Tiens, tiens ! Et pourquoi donc ?…

– Он, мессир, – объяснила Маргарита, – погубил одного мастера.

– Parce que, messire, il a causé la perte d’un Maître, expliqua Marguerite.

– А зачем же было самой-то трудиться ? – спросил Воланд.

– Mais pourquoi vous être chargée de cela vous-même ? demanda Woland.

– Разрешите мне, мессир, – вскричал радостно кот, вскакивая.

– Avec votre permission, messire, j’achèverai la besogne ! s’écria joyeusement le chat en sautant sur ses pieds.

– Да сиди ты, – буркнул Азазелло, вставая, – я сам сейчас съезжу...

– Mais non, assieds-toi, grogna Azazello en se levant. J’y vais…

– Нет ! – воскликнула Маргарита, – нет, умоляю вас, мессир, не надо этого.

– Non ! s’écria Marguerite. Non, messire, je vous en prie, il ne faut pas !

– Как угодно, как угодно, – ответил Воланд, а Азазелло сел на свое место.

– Comme vous voudrez, comme vous voudrez, répondit Woland, et Azazello se rassit.

– Так на чем мы остановились, драгоценная королева Марго ? – говорил Коровьев, – ах да, сердце. В сердце он попадает, – Коровьев вытянул свой длинный палец по направлению Азазелло, – по выбору, в любое предсердие сердца или в любой из желудочков.

– Où donc en étions-nous, précieuse reine Margot ? dit Koroviev. Ah ! oui, le cœur… Il atteint le cœur (Koroviev planta son long doigt dans la direction d’Azazello) au choix, dans n’importe quelle oreillette ou n’importe quel ventricule.

Маргарита не сразу поняла, а поняв, воскликнула с удивлением:

Marguerite ne comprit pas tout de suite, puis elle s’écria avec étonnement :

– Да ведь они же закрыты!

– Mais… on ne les voit pas !

– Дорогая, – дребезжал Коровьев, – в том-то и штука, что закрыты ! В этом-то вся и соль ! А в открытый предмет может попасть каждый !

– Très chère, chevrota Koroviev, justement, on ne les voit pas ! C’est ce qui fait tout le sel de la chose ! Un objet qu’on voit, n’importe qui peut l’atteindre !

Коровьев вынул из ящика стола семерку пик, предложил ее Маргарите, попросив наметить ногтем одно из очков. Маргарита наметила угловое верхнее правое. Гелла спрятала карту под подушку, крикнув:

Koroviev ouvrit un tiroir de la table, où il prit un sept de pique qu’il présenta à Marguerite en lui demandant de marquer de son ongle l’un des piques de la carte. Marguerite marqua celui qui était placé en haut et à droite. Elle cacha la carte sous son oreiller, et cria :

– Готово!

– Prêt !

Азазелло, который сидел отвернувшись от подушки, вынул из кармана фрачных брюк черный автоматический пистолет, положил дуло на плечо и, не поворачиваясь к кровати, выстрелил, вызвав веселый испуг в Маргарите. Из-под простреленной подушки вытащили семерку. Намеченное Маргаритой очко было пробито.

Azazello, qui s’était assis le dos tourné à l’oreiller, tira de la poche de son pantalon de soirée un pistolet automatique noir, posa la crosse sur son épaule et, sans se retourner, fit feu. Marguerite sursauta de plaisir et de frayeur. On alla chercher la carte sous l’oreiller traversé par la balle. À la place du pique marqué par Marguerite, il n’y avait plus qu’un trou.

– Не желала бы я встретиться с вами, когда у вас в руках револьвер, – кокетливо поглядывая на Азазелло, сказала Маргарита. У нее была страсть ко всем людям, которые делают что-либо первоклассно.

– Je ne voudrais pas me trouver en face de vous quand vous avez un revolver entre les mains, dit Marguerite qui regarda Azazello en minaudant. (Elle avait toujours été passionnément attirée par les gens qui étaient capables d’accomplir des actions de premier ordre.)

– Драгоценная королева, – пищал Коровьев, – я никому не рекомендую встретиться с ним, даже если у него и не будет никакого револьвера в руках ! Даю слово чести бывшего регента и запевалы, что никто не поздравил бы этого встретившегося.

– Précieuse reine, piailla Koroviev, je ne recommande à personne de se trouver en face de lui, même s’il n’a pas de revolver entre les mains ! Je vous donne ma parole d’ancien chantre et chef de chœur que personne ne ferait de compliment à celui qui s’y risquerait.

Кот сидел насупившись во время этого опыта со стрельбой и вдруг объявил:

Pendant l’exercice de tir, le chat était resté assis, immobile et renfrogné. Soudain, il déclara :

– Берусь перекрыть рекорд с семеркой.

– Je me charge de battre le record du sept de pique.

Азазелло в ответ на это что-то прорычал. Но кот был упорен и потребовал не один, а два револьвера. Азазелло вынул второй револьвер из второго заднего кармана брюк и вместе с первым, презрительно кривя рот, протянул их хвастуну. Наметили два очка на семерке. Кот долго приготовлялся, отвернувшись от подушки. Маргарита сидела, заткнув пальцами уши, и глядела на сову, дремавшую на каминной полке. Кот выстрелил из обоих револьверов, после чего сейчас же взвизгнула Гелла, убитая сова упала с камина и разбитые часы остановились. Гелла, у которой одна рука была окровавлена, с воем вцепилась в шерсть коту, а он ей в ответ в волосы, и они, свившись в клубок, покатились по полу. Один из бокалов упал со стола и разбился.

Azazello se contenta de répondre par un grognement. Mais le chat était obstiné, et il réclama non seulement un, mais deux revolvers. Azazello sortit un second pistolet de la deuxième poche-revolver de son pantalon et, avec une moue de dédain, il offrit les deux armes à ce vantard. Deux piques furent marqués sur la carte. Le chat tourna le dos à l’oreiller, et se prépara longuement. Marguerite s’assit, se boucha les oreilles avec ses doigts, et regarda la chouette accroupie sur la tablette de cheminée. Le chat fit feu des deux revolvers. Aussitôt, Hella poussa un cri aigu, la chouette frappée à mort tomba de la cheminée, et la pendule brisée s’arrêta. Hella, dont une main était ensanglantée, se jeta avec un rugissement sur le chat et l’attrapa par les poils ; en réponse, celui-ci la saisit aux cheveux, et leurs deux corps mêlés roulèrent comme une boule sur le plancher. Un verre tomba de la table et se brisa.

– Оттащите от меня взбесившуюся чертовку ! – завывал кот, отбиваясь от Геллы, сидевшей на нем верхом. Дерущихся разняли. Коровьев подул на простреленный палец Геллы, и тот зажил.

– Débarrassez-moi de cette diablesse enragée ! hurla le chat en essayant de repousser Hella, qui s’était assise à califourchon sur lui. On sépara les combattants, et Koroviev souffla sur le doigt blessé d’Hella, qui fut aussitôt guéri.

– Я не могу стрелять, когда под руку говорят ! – кричал Бегемот и старался приладить на место выдранный у него на спине громадный клок шерсти.

– Je ne peux pas tirer quand on chuchote derrière moi ! cria Béhémoth en essayant de remettre en place une grosse touffe de poils arrachés de son dos.

– Держу пари, – сказал Воланд, улыбаясь Маргарите, – что проделал он эту штуку нарочно. Он стреляет порядочно.

– Je parie, dit Woland en souriant à Marguerite, qu’il s’y est pris de cette façon exprès. Car ce n’est pas un mauvais tireur.

Гелла с котом помирились, и в знак примирения они поцеловались. Достали из-под подушки карту, проверили. Ни одно очко, кроме того, что было прострелено Азазелло, не было затронуто.

Hella et le chat firent la paix, et pour marquer cette réconciliation, ils s’embrassèrent. Puis on prit la carte sous l’oreiller, pour constater le résultat. Aucun pique, hormis celui qu’avait atteint Azazello, n’était touché.

– Этого не может быть, – утверждал кот, глядя сквозь карту на свет канделябра.

– C’est incroyable, décréta le chat en examinant la carte à la lumière du candélabre.

Веселый ужин продолжался. Свечи оплывали в канделябрах, по комнате волнами распространялось сухое, душистое тепло от камина. Наевшуюся Маргариту охватило чувство блаженства. Она глядела, как сизые кольца от сигары Азазелло уплывали в камин и как кот ловит их на конец шпаги. Ей никуда не хотелось уходить, хотя и было, по ее расчетам, уже поздно. Судя по всему, время подходило к шести утра. Воспользовавшись паузой, Маргарита обратилась к Воланду и робко сказала:

Le joyeux dîner se poursuivit. Les bougies coulaient dans les candélabres, et la cheminée répandait à travers la chambre des vagues de chaleur sèche et odorante. Rassasiée, Marguerite fut envahie d’une sensation de béatitude. Elle contempla les ronds de fumée bleuâtre du cigare d’Azazello qui glissaient vers la cheminée, et le chat qui essayait de les pêcher au bout d’une rapière. Elle n’avait envie d’aller nulle part, bien qu’il dût être fort tard, d’après ses calculs. À en juger par tout ce qui s’était passé, il devait être près de six heures du matin. Profitant d’un silence, Marguerite se tourna vers Woland et dit d’une voix hésitante :

– Пожалуй, мне пора... Поздно.

– Il faudrait que je m’en aille… il est tard…

– Куда же вы спешите ? – спросил Воланд вежливо, но суховато. Остальные промолчали, делая вид, что увлечены сигарными дымными кольцами.

– Qu’est-ce qui vous presse ? demanda Woland poliment, mais froidement. Les autres ne dirent mot et firent mine de s’absorber dans la contemplation des ronds de fumée.

– Да, пора, – совсем смутившись от этого, повторила Маргарита и обернулась, как будто ища накидку или плащ. Ее нагота вдруг стала стеснять ее. Она поднялась из-за стола. Воланд молча снял с кровати свой вытертый и засаленный халат, а Коровьев набросил его Маргарите на плечи.

– Oui, il faut que je m’en aille, répéta Marguerite, décontenancée par ses propres paroles, et elle se retourna comme pour chercher une cape ou un manteau. Elle se sentait tout à coup gênée par sa nudité. Elle se leva de table. Sans rien dire, Woland prit sur son lit sa robe de chambre élimée et tachée de graisse, que Koroviev jeta sur les épaules de Marguerite.

– Благодарю вас, мессир, – чуть слышно сказала Маргарита и вопросительно поглядела на Воланда. Тот в ответ улыбнулся ей вежливо и равнодушно. Черная тоска как-то сразу подкатила к сердцу Маргариты. Она почувствовала себя обманутой. Никакой награды за все ее услуги на балу никто, по-видимому, ей не собирался предлагать, как никто ее и не удерживал. А между тем ей совершенно ясно было, что идти ей отсюда больше некуда. Мимолетная мысль о том, что придется вернуться в особняк, вызвала в ней внутренний взрыв отчаяния. Попросить, что ли, самой, как искушающе советовал Азазелло в Александровском саду ? " Нет, ни за что ", – сказала она себе.

– Je vous remercie, messire, dit Marguerite d’une voix faible, et elle regarda Woland d’un air interrogateur. En réponse, celui-ci lui adressa un sourire courtois et indifférent. Une sombre tristesse serra alors d’un coup le cœur de Marguerite. Elle se sentait frustrée. Personne, visiblement, n’avait l’intention de la récompenser pour tout ce qu’elle avait fait au bal, et personne ne la retenait. Or, elle se rendait parfaitement compte que, sortie d’ici, elle n’avait nulle part où aller. L’idée – fugitive – qu’il lui faudrait retourner à la propriété provoqua au fond d’elle-même une explosion de désespoir. Alors, quoi, poser la question elle-même, comme le lui avait suggéré Azazello d’un ton alléchant, dans le jardin Alexandrovski ? « Non, pour rien au monde ! » se dit-elle à elle-même.

– Всего хорошего, мессир, – произнесла она вслух, а сама подумала: " Только бы выбраться отсюда, а там уж я дойду до реки и утоплюсь ".

– Je vous souhaite tout le bien possible, messire, dit-elle à haute voix, tout en pensant : Seulement sortir d’ici, et j’irai me jeter dans la rivière. – Asseyez-vous donc, dit soudain Woland d’un ton sans réplique.

– Сядьте-ка, – вдруг повелительно сказал Воланд. Маргарита изменилась в лице и села. – Может быть, что-нибудь хотите сказать на прощанье ?

Marguerite changea de visage, et s’assit. – N’avez-vous pas quelque chose à dire, avant de nous séparer ?

– Нет, ничего, мессир, – с гордостью ответила Маргарита, – кроме того, что если я еще нужна вам, то я готова охотно исполнить все, что вам будет угодно. Я ничуть не устала и очень веселилась на балу. Так что, если бы он и продолжался еще, я охотно предоставила бы мое колено для того, чтобы к нему прикладывались тысячи висельников и убийц, – Маргарита глядела на Воланда, как сквозь пелену, глаза ее наполнялись слезами.

– Non, messire, rien, répondit avec orgueil Marguerite. Sauf que, si vous avez encore besoin de moi, je suis prête à faire volontiers tout ce que vous voudrez. Je ne suis nullement fatiguée, et je me suis beaucoup amusée à ce bal. Et s’il s’était prolongé, j’aurais de nouveau offert mon genou aux baiser de milliers de gibiers de potence et d’assassins. Marguerite regarda Woland, mais elle le vit comme à travers un voile : ses yeux étaient pleins de larmes.

– Верно ! Вы совершенно правы ! – гулко и страшно прокричал Воланд, – так и надо !

– Exactement ! Vous avez parfaitement raison ! s’écria Woland d’une voix retentissante et terrible. C’est ainsi qu’il faut parler !

– Так и надо! – как эхо, повторила свита Воланда.

– Tout à fait ça ! répéta en écho la suite de Woland.

– Мы вас испытывали, – продолжал Воланд, – никогда и ничего не просите ! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут ! Садитесь, гордая женщина ! – Воланд сорвал тяжелый халат с Маргариты, и опять она оказалась сидящей рядом с ним на постели. – Итак, Марго, – продолжал Воланд, смягчая свой голос, – чего вы хотите за то, что сегодня вы были у меня хозяйкой ? Чего желаете за то, что провели этот бал нагой ? Во что цените ваше колено ? Каковы убытки от моих гостей, которых вы сейчас наименовали висельниками ? Говорите ! И теперь уж говорите без стеснения: ибо предложил я.

– Nous avons observé de quoi vous étiez capable, dit Woland. Vous ne demandez jamais rien à personne ! Jamais, à personne, et surtout pas à ceux qui sont plus puissants que vous. À eux de proposer, à eux de donner. Asseyez-vous, femme orgueilleuse. (Woland enleva la lourde robe de chambre des épaules de Marguerite, et celle-ci se retrouva assise à côté de lui sur le lit.) Allons, Margot, reprit Woland en adoucissant sa voix, que désirez-vous pour m’avoir servi de maîtresse de maison aujourd’hui ? Que désirez-vous pour avoir conduit ce bal toute nue ? À quel prix estimez-vous votre genou ? Quels dommages vous ont causés mes invités, que vous appelez maintenant des gibiers de potence ? Parlez ! Et parlez sans honte, maintenant, puisque c’est moi qui vous le propose.

Сердце Маргариты застучало, она тяжело вздохнула, стала соображать что-то.

Le cœur de Marguerite battit, et elle soupira profondément. Elle réfléchissait.

– Ну, что же, смелее ! – поощрял Воланд, – будите свою фантазию, пришпоривайте ее ! Уж одно присутствие при сцене убийства этого отпетого негодяя-барона стоит того, чтобы человека наградили, в особенности если этот человек – женщина. Ну-с ?

– Allons, quoi, du courage ! dit Woland. Réveillez un peu votre imagination, stimulez-la ! Le seul fait d’avoir assisté au meurtre de ce fieffé gredin de baron vaudrait à quiconque une récompense, particulièrement lorsqu’il s’agit d’une femme. Eh bien ?

Дух перехватило у Маргариты, и она уж хотела выговорить заветные и приготовленные в душе слова, как вдруг побледнела, раскрыла рот и вытаращила глаза. " Фрида ! Фрида ! Фрида ! – прокричал ей в уши чей-то назойливый, молящий голос. – Меня зовут Фрида ! " – и Маргарита, спотыкаясь на словах, заговорила:

Marguerite reprit son souffle, et elle s’apprêtait déjà à prononcer les mots qui lui étaient chers et qu’elle avait préparés dans le fond de son âme, quand tout à coup elle pâlit, ouvrit la bouche et écarquilla les yeux. « Frieda !… Frieda, Frieda ! criait à son oreille une voix suppliante et obsédante. Je m’appelle Frieda ! » Et Marguerite, en trébuchant sur les mots, balbutia :

– Так я, стало быть, могу попросить об одной вещи ?

– Alors vraiment… je peux… je peux donc demander… une chose ?

– Потребовать, потребовать, моя донна, – отвечал Воланд, понимающе улыбаясь, – потребовать одной вещи !

– Exiger, prima donna, exiger, répondit Woland avec un sourire plein de sympathie, vous pouvez exiger une chose.

Ах, как ловко и отчетливо Воланд подчеркнул, повторяя слова самой Маргариты – " одной вещи " !

Ah ! comme Woland sut habilement et distinctement souligner, en les répétant, les mots de Marguerite – « une chose » !

Маргарита вздохнула еще раз и сказала:

Marguerite soupira de nouveau et dit :

– Я хочу, чтобы Фриде перестали подавать тот платок, которым она удушила своего ребенка.

– Je veux qu’on cesse d’apporter à Frieda le mouchoir avec lequel elle a étouffé son bébé.

Кот возвел глаза к небу и шумно вздохнул, но ничего не сказал, очевидно, помня накрученное на балу ухо.

Le chat leva les yeux au ciel et soupira bruyamment, mais ne dit rien, se souvenant évidemment de son oreille pincée.

– Ввиду того, – заговорил Воланд, усмехнувшись, – что возможность получения вами взятки от этой дуры Фриды совершенно, конечно, исключена – ведь это было бы несовместимо с вашим королевским достоинством, – я уж не знаю, что и делать. Остается, пожалуй, одно – обзавестись тряпками и заткнуть ими все щели моей спальни !

– Attendu, dit Woland en souriant, que la possibilité pour vous de recevoir un pot-de-vin de cette sotte de Frieda est évidemment tout à fait exclue – ce serait incompatible avec votre dignité de reine –, je ne sais vraiment que faire. Il reste peut-être une chose : se munir de chiffons et en boucher toutes les ouvertures de ma chambre.

– Вы о чем говорите, мессир ? – изумилась Маргарита, выслушав эти действительно непонятные слова.

– Que voulez-vous dire, messire ? s’étonna Marguerite à ces derniers mots, effectivement incompréhensibles.

– Совершенно с вами согласен, мессир, – вмешался в разговор кот, – именно тряпками, – и в раздражении кот стукнул лапой по столу.

– Absolument d’accord avec vous, messire, intervint inopinément le chat – des chiffons, précisément ! –, et d’irritation il donna un coup de patte sur la table.

– Я о милосердии говорю, – объяснил свои слова Воланд, не спуская с Маргариты огненного глаза. – Иногда совершенно неожиданно и коварно оно проникает в самые узенькие щелки. Вот я и говорю о тряпках.

– Je veux parler de la miséricorde, dit Woland sans détacher de Marguerite son œil flamboyant. Parfois, alors qu’on s’y attend le moins et avec une extrême perfidie, elle arrive à se glisser par les plus petites fentes. C’est pourquoi je vous parle de chiffons…

– И я о том же говорю ! – воскликнул кот и на всякий случай отклонился от Маргариты, прикрыв вымазанными в розовом креме лапами свои острые уши.

– Et moi aussi j’en parle ! s’écria le chat, en s’écartant de Marguerite à tout hasard et en protégeant ses oreilles à l’aide de ses pattes enduites de crème rose.

– Пошел вон, – сказал ему Воланд.

– Fiche-moi le camp ! lui dit Woland.

– Я еще кофе не пил, – ответил кот, – как же это я уйду ? Неужели, мессир, в праздничную ночь гостей за столом разделяют на два сорта ? Одни – первой, а другие, как выражался этот грустный скупердяй-буфетчик, второй свежести ?

– Je ne veux pas m’en aller, dit le chat, je n’ai pas encore bu mon café. Vraiment, messire, peut-on, un soir de fête, séparer les hôtes en deux catégories ? Les uns, de première, et les autres, comme disait ce triste grigou de buffetier, de deuxième fraîcheur ?

– Молчи, – приказал ему Воланд и, обратившись к Маргарите, спросил: – Вы, судя по всему, человек исключительной доброты ? Высокоморальный человек ?

– Tais-toi, lui ordonna Woland, puis il demanda à Marguerite : À ce que je vois, vous êtes une personne d’une exceptionnelle bonté ? D’une haute moralité ?

– Нет, – с силой ответила Маргарита, – я знаю, что с вами можно разговаривать только откровенно, и откровенно вам скажу: я легкомысленный человек. Я попросила вас за Фриду только потому, что имела неосторожность подать ей твердую надежду. Она ждет, мессир, она верит в мою мощь. И если она останется обманутой, я попаду в ужасное положение. Я не буду иметь покоя всю жизнь. Ничего не поделаешь ! Так уж вышло.

– Non, répondit avec force Marguerite. Je sais qu’avec vous on ne peut qu’être sincère, et sincèrement je vous réponds : je suis une personne frivole. Si je vous ai demandé cela pour Frieda, c’est simplement parce que j’ai eu l’imprudence de lui donner un ferme espoir. Et elle attend, messire, elle croit à ma puissance. Si son attente est trompée, je me trouverai dans une situation épouvantable. Je ne connaîtrai plus jamais le repos. C’est comme cela, et on n’y peut plus rien.

– А, – сказал Воланд, – это понятно.

– Ah ! dit Woland, mais cela, je le comprends.

– Так вы сделаете это ? – тихо спросила Маргарита.

– Alors, vous le ferez ? demanda doucement Marguerite.

– Ни в коем случае, – ответил Воланд, – дело в том, дорогая королева, что тут произошла маленькая путаница. Каждое ведомство должно заниматься своими делами. Не спорю, наши возможности довольно велики, они гораздо больше, чем полагают некоторые, не очень зоркие люди...

– Certainement pas, répondit Woland. À vrai dire, chère reine, il y a ici un léger quiproquo. À chaque département de régler les affaires qui sont de son ressort. Je ne nie pas que nos possibilités soient assez grandes, beaucoup plus grandes que ne le croient généralement certaines personnes peu perspicaces…

– Да, уж гораздо больше, – не утерпел и вставил кот, видимо гордящийся этими возможностями.

– Ça oui, beaucoup plus grandes ! ne put s’empêcher de dire le chat, visiblement fier de ses possibilités.

– Молчи, черт тебя возьми ! – сказал ему Воланд и продолжал, обращаясь к Маргарите: – Но просто, какой смысл в том, чтобы сделать то, что полагается делать другому, как я выразился, ведомству ? Итак, я этого делать не буду, а вы сделайте сами.

– Vas-tu te taire ? Le diable t’emporte ! lui dit Woland, qui reprit : Mais quel sens cela aurait-il de faire ce qui incombe, comme je l’ai dit, à un autre département ? Je ne ferai donc pas ce que vous me demandez. C’est vous qui le ferez.

– А разве по-моему исполнится ?

– Mais, avec moi, est-ce que cela réussira ?

Азазелло иронически скосил кривой глаз на Маргариту и незаметно покрутил рыжей головой и фыркнул.

Azazello glissa un regard ironique du côté de Marguerite, hocha sa tête rousse et pouffa discrètement.

– Да делайте же, вот мучение, – пробормотал Воланд и, повернув глобус, стал всматриваться в какую-то деталь на нем, по-видимому, занимаясь и другим делом во время разговора с Маргаритой.

– Mais faites-le donc, en voilà un malheur, grommela Woland, qui tourna son globe et se mit à examiner quelque détail, visiblement pour avoir l’air de s’occuper d’autre chose pendant la conversation de Marguerite.

– Ну, Фрида, – подсказал Коровьев.

– Eh bien : Frieda…, souffla Koroviev.

– Фрида! – пронзительно крикнула Маргарита.

– Frieda ! cria Marguerite d’une voix perçante.

Дверь распахнулась, и растрепанная, нагая, но уже без всяких признаков хмеля женщина с исступленными глазами вбежала в комнату и простерла руки к Маргарите, а та сказала величественно:

La porte s’ouvrit violemment, et une femme nue, hirsute, au regard frénétique, mais qui ne donnait plus aucun signe d’ébriété, entra dans la chambre et tendit convulsivement le bras vers Marguerite. Celle-ci dit majestueusement :

– Тебя прощают. Не будут больше подавать платок.

– Tu es pardonnée. On ne t’apportera plus le mouchoir.

Послышался вопль Фриды, она упала на пол ничком и простерлась крестом перед Маргаритой. Воланд махнул рукой, и Фрида пропала из глаз.

Frieda jeta un grand cri et tomba sur le plancher, face contre terre et bras en croix, devant Marguerite. Woland agita la main, et Frieda disparut.

– Благодарю вас, прощайте, – сказала Маргарита и поднялась.

– Je vous remercie, et adieu, dit Marguerite en se levant.

– Ну что ж, Бегемот, – заговорил Воланд, – не будем наживать на поступке непрактичного человека в праздничную ночь, – он повернулся к Маргарите, – итак, это не в счет, я ведь ничего не делал. Что вы хотите для себя ?

– Allons, Béhémoth, dit Woland, nous n’allons pas, une nuit de fête, tirer profit des actes d’une personne dépourvue de sens pratique. (Il se tourna vers Marguerite :) Donc, cela ne compte pas. Moi, je n’ai rien fait. Que désirez-vous, pour vous ?

Наступило молчание, и прервал его Коровьев, который зашептал в ухо Маргарите:

Il y eut un silence, interrompu par Koroviev qui chuchota à l’oreille de Marguerite :

– Алмазная донна, на сей раз советую вам быть поблагоразумнее ! А то ведь фортуна может и ускользнуть !

– Très précieuse donna, cette fois je vous conseille d’être un peu plus raisonnable ! Sinon la fortune risque de vous échapper.

– Я хочу, чтобы мне сейчас же, сию секунду, вернули моего любовника, мастера, – сказала Маргарита, и лицо ее исказилось судорогой.

– Je veux que maintenant, à l’instant même, on me rende mon amant, le Maître, dit Marguerite, dont le visage se convulsa.

Тут в комнату ворвался ветер, так что пламя свечей в канделябрах легло, тяжелая занавеска на окне отодвинулась, распахнулось окно, и в далекой высоте открылась полная, но не утренняя, а полночная луна. От подоконника на пол лег зеленоватый платок ночного света, и в нем появился ночной Иванушкин гость, называющий себя мастером. Он был в своем больничном одеянии – в халате, туфлях и черной шапочке, с которой не расставался. Небритое лицо его дергалось гримасой, он сумасшедше-пугливо косился на огни свечей, а лунный поток кипел вокруг него.

Au même instant, le vent s’engouffra dans la chambre, couchant les flammes des bougies, le lourd rideau de la fenêtre s’écarta, la fenêtre s’ouvrit toute grande et très haut, dans le lointain, apparut la lune, non pas la lune pâle de l’aube, mais la pleine lune de minuit. Sur le plancher, au pied de la fenêtre, vint se poser une tache vert pâle de lumière nocturne, au milieu de laquelle parut le visiteur d’Ivan, celui qui se donnait le nom de Maître. Il avait gardé ses vêtements de la clinique – robe de chambre et pantoufles – et le bonnet noir dont il ne se séparait jamais. Des tics tordaient son visage non rasé, il louchait vers les flammes des candélabres avec une frayeur de dément, et un flot de lune bouillonnait autour de lui.

Маргарита сразу узнала его, простонала, всплеснула руками и подбежала к нему. Она целовала его в лоб, в губы, прижималась к колючей щеке, и долго сдерживаемые слезы теперь бежали ручьями по ее лицу. Она произносила только одно слово, бессмысленно повторяя его:

Marguerite le reconnut tout de suite. Avec un gémissement, elle joignit les mains et courut vers lui. Elle le baisa au front et aux lèvres, pressa son visage contre la joue piquante, et des larmes longtemps retenues jaillirent de ses yeux. Elle ne prononça qu’un mot, qu’elle répéta comme une insensée :

– Ты... ты, ты...

– Toi…, toi…, toi…

Мастер отстранил ее от себя и глухо сказал: – Не плачь, Марго, не терзай меня. Я тяжко болен. – Он ухватился за подоконник рукою, как бы собираясь вскочить на него и бежать, оскалил зубы, всматриваясь в сидящих, и закричал: – Мне страшно, Марго ! У меня опять начались галлюцинации.

Le Maître l’écarta et dit sourdement : – Ne pleure pas, Margot, ne me tourmente pas, je suis gravement malade. (Il s’agrippa d’une main au rebord de la fenêtre, comme s’il voulait sauter dehors et s’enfuir, puis, parcourant du regard les personnages assis, il eut un rictus et s’écria :) J’ai peur, Margot ! Voilà mes hallucinations qui recommencent…

Рыдания душили Маргариту, она шептала, давясь словами:

Marguerite, que les sanglots étouffaient, murmura d’une voix étranglée :

– Нет, нет, нет, не бойся ничего ! Я с тобою ! Я с тобою !

– Non, non, non… n’aie pas peur…, je suis là…, près de toi.

Коровьев ловко и незаметно подпихнул к мастеру стул, и тот опустился на него, а Маргарита бросилась на колени, прижалась к боку больного и так затихла. В своем волнении она не заметила, что нагота ее как-то внезапно кончилась, на ней теперь был шелковый черный плащ. Больной опустил голову и стал смотреть в землю угрюмыми больными глазами.

Koroviev, discrètement et adroitement, glissa une chaise derrière le Maître, qui y tomba assis. Marguerite se jeta à genoux, se serra contre le malade, et se calma un peu. Dans son trouble, elle n’avait pas remarqué qu’elle avait cessé, tout à coup, d’être nue, et qu’elle portait maintenant un manteau de soie noire. Le malade baissa la tête et considéra le plancher d’un regard morne et douloureux.

– Да, – заговорил после молчания Воланд, – его хорошо отделали. – Он приказал Коровьеву: – Дай-ка, рыцарь, этому человеку чего-нибудь выпить.

– Oui, dit Woland après un silence, ils l’ont bien arrangé. Et il ordonna à Koroviev : – Chevalier, donne donc quelque chose à boire à cet homme.

Маргарита упрашивала мастера дрожащим голосом: – Выпей, выпей. Ты боишься ? Нет, нет, верь мне, что тебе помогут.

Marguerite, d’une voix tremblante, conjura le Maître d’accepter : – Bois, bois ! Tu as peur ? Non, non, crois-moi, ils veulent t’aider !

Больной взял стакан и выпил то, что было в нем, но рука его дрогнула, и опустевший стакан разбился у его ног.

Le malade prit le verre et but son contenu, mais un frisson fit trembler sa main, et le verre vide se brisa à ses pieds.

– К счастью ! К счастью ! – зашептал Коровьев Маргарите, – смотрите, он уже приходит в себя.

– Tant mieux, ça porte bonheur ! chuchota Koroviev à Marguerite. Voyez, il revient déjà à lui.

Действительно, взор больного стал уже не так дик и беспокоен.

Effectivement, le regard du malade était moins inquiet et moins égaré.

– Но это ты, Марго? – спросил лунный гость.

– Mais c’est toi, Margot ? demanda le visiteur lunaire.

– Не сомневайся, это я, – ответила Маргарита.

– C’est moi, n’en doute pas, répondit Marguerite.

– Еще ! – приказал Воланд.

– Encore un coup, ordonna Woland.

После того, как мастер осушил второй стакан, его глаза стали живыми и осмысленными.

Dès que le Maître eut vidé le deuxième verre, la vie et l’intelligence reparurent dans ses yeux.

– Ну вот, это другое дело, – сказал Воланд, прищуриваясь, – теперь поговорим. Кто вы такой ?

– Ah ! voilà, maintenant c’est autre chose, fit Woland, l’examinant d’un regard aigu. Nous allons pouvoir parler. Qui êtes-vous ?

– Я теперь никто, – ответил мастер, и улыбка искривила его рот.

– Maintenant, je ne suis plus personne, répondit le Maître, et un rictus déforma sa bouche.

– Откуда вы сейчас?

– Et d’où venez-vous ?

– Из дома скорби. Я – душевнобольной, – ответил пришелец.

– De la maison de douleur. Je suis un malade mental, dit le nouveau venu.

Этих слов Маргарита не вынесла и заплакала вновь. Потом, вытерев глаза, она вскричала:

Marguerite ne put supporter ces mots, et se remit à jurer. Puis elle essuya ses yeux et s’écria :

– Ужасные слова ! Ужасные слова ! Он мастер, мессир, я вас предупреждаю об этом. Вылечите его, он стоит этого.

– C’est horrible ! C’est horrible, ce que tu dis ! C’est un Maître, messire, je vous en préviens ! Guérissez-le, il le mérite !

– Вы знаете, с кем вы сейчас говорите, – спросил у пришедшего Воланд, – у кого вы находитесь ?

– Savez-vous à qui vous parlez en ce moment ? Chez qui vous êtes ? demanda Woland au visiteur.

– Знаю, – ответил мастер, – моим соседом в сумасшедшем доме был этот мальчик, Иван Бездомный. Он рассказал мне о вас.

– Je le sais, répondit le Maître. À la maison de fous, j’avais pour voisin ce gamin, Ivan Biezdomny. Il m’a parlé de vous.

– Как же, как же, – отозвался Воланд, – я имел удовольствие встретиться с этим молодым человеком на Патриарших прудах. Он едва самого меня не свел с ума, доказывая мне, что меня нету ! Но вы-то верите, что это действительно я ?

– Mais oui, en effet, dit Woland, j’ai eu le plaisir de rencontrer ce jeune homme à l’étang du Patriarche. Il a bien failli me rendre fou moi-même, en me démontrant que je n’existais pas. Mais vous, vous croyez que je suis réellement moi ?

– Приходится верить, – сказал пришелец, – но, конечно, гораздо спокойнее было бы считать вас плодом галлюцинации. Извините меня, – спохватившись, прибавил мастер.

– Il faut bien y croire, dit le nouveau venu. Quoique, évidemment, on serait beaucoup plus tranquille si on pouvait vous considérer comme le fruit d’une hallucination. Excusez-moi, ajouta le Maître, se reprenant.

– Ну, что же, если спокойнее, то и считайте, – вежливо ответил Воланд.

– Eh quoi, si cela doit vous tranquilliser, considérez-moi comme tel, répondit courtoisement Woland.

– Нет, нет, – испуганно говорила Маргарита и трясла мастера за плечо, – опомнись ! Перед тобою действительно он !

– Non, non ! s’écria Marguerite avec effroi en secouant le Maître par l’épaule. Songe à ce que tu dis ! C’est réellement lui qui est devant toi !

Кот ввязался и тут: – А я действительно похож на галлюцинацию. Обратите внимание на мой профиль в лунном свете, – кот полез в лунный столб и хотел еще что-то говорить, но его попросили замолчать, и он, ответив: – Хорошо, хорошо, готов молчать. Я буду молчаливой галлюцинацией, – замолчал.

À ce moment, le chat se mêla à la conversation. – Moi, par contre, dit-il, je ressemble réellement à une hallucination. Voyez mon profil au clair de la lune. (Le chat se glissa dans le faisceau de lumière et voulut ajouter quelque chose, mais on le pria de se taire, à quoi il répondit :) Très bien, très bien, je suis prêt à me taire. Je serai une hallucination taciturne. Et il se tut.

– А скажите, почему Маргарита вас называет мастером ? – спросил Воланд.

– Mais dites-moi, pourquoi Marguerite vous appelle-t-elle Maître ? demanda Woland.

Тот усмехнулся и сказал: – Это простительная слабость. Она слишком высокого мнения о том романе, который я написал. – О чем роман ?

L’autre sourit et dit : – C’est une faiblesse bien pardonnable. Elle a une trop haute opinion du roman que j’ai écrit. – Un roman sur quoi ? – Un roman sur Ponce Pilate…

– Роман о Понтии Пилате. Тут опять закачались и запрыгали язычки свечей, задребезжала посуда на столе, Воланд рассмеялся громовым образом, но никого не испугал и смехом этим никого не удивил. Бегемот почему-то зааплодировал.

De nouveau, les flammes des bougies vacillèrent, et sur la table, la vaisselle tinta. Woland venait d’éclater d’un rire tonitruant. Mais ce rire n’effraya ni même n’étonna personne. Béhémoth, on ne sait pourquoi, applaudit.

– О чем, о чем ? О ком ? – заговорил Воланд, перестав смеяться. – Вот теперь ? Это потрясающе ! И вы не могли найти другой темы ? Дайте-ка посмотреть, – Воланд протянул руку ладонью кверху.

– Sur quoi, sur quoi ? Sur qui ? dit Woland, cessant de rire. À notre époque ? C’est ahurissant ! Et vous n’avez pas pu trouver un autre sujet ? Faites voir ça ! Et il tendit la main, paume ouverte.

– Я, к сожалению, не могу этого сделать, – ответил мастер, – потому что я сжег его в печке.

– Malheureusement, cela m’est impossible, répondit le Maître, parce que je l’ai brûlé dans le poêle.

– Простите, не поверю, – ответил Воланд, – этого быть не может. Рукописи не горят. – Он повернулся к Бегемоту и сказал: – Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман.

– Excusez-moi, mais je ne puis vous croire, répliqua Woland. Cela ne se peut pas : les manuscrits ne brûlent pas. (Il se tourna vers Béhémot et dit :) Allons, Béhémoth, donne ce roman.

Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на толстой пачке рукописей. Верхний экземпляр кот с поклоном подал Воланду. Маргарита задрожала и закричала, волнуясь вновь до слез:

Le chat sauta aussitôt de sa chaise, et tous virent qu’il était assis sur un volumineux paquet de manuscrits. Le chat présenta l’exemplaire du dessus à Woland, en s’inclinant avec déférence. Marguerite se mit à trembler et, de nouveau émue aux larmes, s’écria :

– Вот она, рукопись! Вот она!

– Le voilà ! Ton manuscrit, le voilà !

Она кинулась к Воланду и восхищенно добавила:

Elle se jeta aux pieds de Woland et s’écria, extasiée :

– Всесилен, всесилен!

– Il est tout-puissant ! Tout-puissant !

Воланд взял в руки поданный ему экземпляр, повернул его, отложил в сторону и молча, без улыбки уставился на мастера. Но тот неизвестно отчего впал в тоску и беспокойство, поднялся со стула, заломил руки и, обращаясь к далекой луне, вздрагивая, начал бормотать:

Woland prit l’exemplaire qu’on lui tendait, le retourna, puis le posa près de lui et, sans sourire, regarda fixement le Maître. Mais celui-ci, on ne sait pour quelle raison, tomba dans l’angoisse et la douleur. Il se leva, et tordit les mains et, s’adressant à la lune lointaine, il gémit en frissonnant :

– И ночью при луне мне нет покоя, зачем потревожили меня ? О боги, боги...

– Même la nuit, au clair de lune, je ne trouve pas la paix… Pourquoi me tourmente-t-on ? Ô dieux, dieux…

Маргарита вцепилась в больничный халат, прижалась к нему и сама начала бормотать в тоске и слезах:

S’accrochant à la robe de chambre, Marguerite se serra contre lui et se mit, elle aussi, à gémir avec des larmes de douleur :

– Боже, почему же тебе не помогает лекарство ?

– Mon Dieu, pourquoi ? Pourquoi le remède ne t’a-t-il fait aucun bien ?

– Ничего, ничего, ничего, – шептал Коровьев, извиваясь возле мастера, – ничего, ничего... Еще стаканчик, и я с вами за компанию.

– C’est rien, c’est rien, c’est rien, murmura Koroviev en se faufilant près du Maître, c’est rien, c’est rien… Encore un petit verre, et je vais en prendre un aussi pour vous tenir compagnie…

И стаканчик подмигнул, блеснул в лунном свете, и помог этот стаканчик. Мастера усадили на место, и лицо больного приняло спокойное выражение.

À la lumière de la lune, le petit verre sembla cligner de l’œil et fit du bien au Maître. On le fit rasseoir, et son visage prit une expression paisible.

– Ну, теперь все ясно, – сказал Воланд и постучал длинным пальцем по рукописи.

– Eh bien, tout est clair, dit Woland en tapotant le manuscrit de son long doigt.

– Совершенно ясно, – подтвердил кот, забыв свое обещание стать молчаливой галлюцинацией, – теперь главная линия этого опуса ясна мне насквозь. Что ты говоришь, Азазелло ? – обратился он к молчащему Азазелло.

– Parfaitement clair, souligna le chat, oubliant sa promesse d’être une hallucination taciturne. Maintenant, la ligne directrice de cet ouvrage m’est à présent claire comme de l’eau de roche. Que dis-tu, Azazello ? demanda-t’il à Azazello qui n’avait rien dit.

– Я говорю, – прогнусил тот, – что тебя хорошо было бы утопить.

– Je dis, nasilla celui-ci, que ce serait une bonne chose de te noyer.

– Будь милосерден, Азазелло, – ответил ему кот, – и не наводи моего повелителя на эту мысль. Поверь мне, что всякую ночь я являлся бы тебе в таком же лунном одеянии, как и бедный мастер, и кивал бы тебе, и манил бы тебя за собою. Каково бы тебе было, о Азазелло ?

– Sois charitable, Azazello, répondit le chat, et ne souffle pas cette idée à mon souverain maître. Sinon, crois-moi, je t’apparaîtrais chaque nuit, dans le même habit de lune que le pauvre Maître, et je te ferais signe, et je t’inviterais à me suivre. Que t’en semblerait-il, ô Azazello ?

– Ну, Маргарита, – опять вступил в разговор Воланд, – говорите же все, что вам нужно ?

– Eh bien, Marguerite, reprit Woland, dites-moi maintenant tout ce qu’il vous faut.

Глаза Маргариты вспыхнули, и она умоляюще обратилась к Воланду:

Les yeux de Marguerite brillèrent, et elle dit à Woland d’un ton suppliant :

– Позвольте мне с ним пошептаться ?

– Permettez-moi de lui dire quelque chose à l’oreille.

Воланд кивнул головой, и Маргарита, припав к уху мастера, что-то пошептала ему. Слышно было, как тот ответил ей:

Woland acquiesça et Marguerite, collant sa bouche à l’oreille du Maître, chuchota quelques mots. Le Maître répondit à haute voix :

– Нет, поздно. Ничего больше не хочу в жизни. Кроме того, чтобы видеть тебя. Но тебе опять советую – оставь меня. Ты пропадешь со мной.

– Non, il est trop tard. Je ne désire plus rien dans la vie, sauf te voir. Mais je te le conseille encore une fois : abandonne-moi, tu te perdras avec moi.

– Нет, не оставлю, – ответила Маргарита и обратилась к Воланду: – Прошу опять вернуть нас в подвал в переулке на Арбате, и чтобы лампа загорелась, и чтобы все стало, как было.

– Non, je ne t’abandonnerai pas, répondit Marguerite, puis, se tournant vers Woland, elle dit : Je vous prie de nous ramener dans le sous-sol de la petite rue, près de l’Arbat, et que la lampe soit allumée, et que tout soit comme avant.

Тут мастер засмеялся и, обхватив давно развившуюся кудрявую голову Маргариты, сказал:

Le Maître se mit à rire, embrassa la tête ébouriffée de Marguerite et dit :

– Ах, не слушайте бедную женщину, мессир. В этом подвале уже давно живет другой человек, и вообще не бывает так, чтобы все стало, как было. – Он приложил щеку к голове своей подруги, обнял Маргариту и стал бормотать: – Бедная, бедная...

– Ah ! ne faites pas attention à ce que dit cette pauvre femme, messire ! Il y a longtemps que le sous-sol est occupé par un autre locataire, et, en général, cela n’arrive jamais que tout soit comme avant. (Il appuya sa joue sur la tête de son amie qu’il prit dans ses bras, et murmura :) Pauvre… pauvre…

– Не бывает, вы говорите ? – сказал Воланд. – Это верно. Но мы попробуем. – И он сказал: – Азазелло !

– Cela n’arrive jamais, dites-vous ? fit Woland. C’est juste. Mais on peut essayer. Azazello !

Тотчас с потолка обрушился на пол растерянный и близкий к умоисступлению гражданин в одном белье, но почему-то с чемоданом в руках и в кепке. От страху этот человек трясся и приседал.

À l’instant dégringola du plafond un citoyen en linge de corps, totalement désemparé et au bord de la folie. Il avait – on se demande pourquoi – une casquette sur la tête et une valise à la main. Il frémit de terreur et s’assit.

– Могарыч? – спросил Азазелло у свалившегося с неба.

– Mogarytch ? demanda Azazello à l’homme tombé du ciel.

– Алоизий Могарыч, – ответил тот, дрожа.

– Aloysius Mogarytch, répondit celui-ci en tremblant violemment.

– Это вы, прочитав статью Латунского о романе этого человека, написали на него жалобу с сообщением о том, что он хранит у себя нелегальную литературу ? – спросил Азазелло.

– C’est bien vous qui, après avoir lu un article de Latounski sur le roman de cet homme, avez envoyé une dénonciation écrite, comme quoi il détenait de la littérature illégale ? demanda Azazello.

Новоявившийся гражданин посинел и залился слезами раскаяния.

Le citoyen devint bleu, et les larmes du repentir mouillèrent ses yeux.

– Вы хотели переехать в его комнаты ? – как можно задушевнее прогнусил Азазелло.

– Vous vouliez vous installer dans ses deux pièces ? nasilla Azazello de son ton le plus cordial.

Шипение разъяренной кошки послышалось в комнате, и Маргарита, завывая: – Знай ведьму, знай ! – вцепилась в лицо Алоизия Могарыча ногтями.

Un feulement de chat enragé se fit entendre et Marguerite planta ses ongles dans le visage de Mogarytch en criant d’une voix perçante : – Tiens ! Apprends ce que c’est qu’une sorcière ! Tiens !

Произошло смятение.

Une certaine confusion s’ensuivit.

– Что ты делаешь ? – страдальчески прокричал мастер, – Марго, не позорь себя !

– Que fais-tu là ? s’écria le Maître d’une voix pleine de souffrance. Margot, c’est une infamie !

– Протестую, это не позор, – орал кот.

– Je proteste ! Ce n’est pas du tout une infamie ! brailla le chat.

Маргариту оттащил Коровьев.

Koroviev tira Marguerite en arrière.

– Я ванну пристроил, – стуча зубами, кричал окровавленный Могарыч и в ужасе понес какую-то околесицу, – одна побелка... купорос...

– J’y ai apporté une baignoire…, cria Mogarytch, ensanglanté, en claquant des dents, et, dans son épouvante, il commença à débiter on ne sait quelles sottises : une désinfection… au sulfate…

– Ну вот и хорошо, что ванну пристроил, – одобрительно сказал Азазелло, – ему надо брать ванны, – и крикнул: – Вон !

– C’est très bien d’avoir apporté une baignoire, coupa Azazello d’un ton vigoureusement approbateur. Il a besoin de prendre des bains. Puis il cria : – Dehors !

Тогда Могарыча перевернуло кверху ногами и вынесло из спальни Воланда через открытое окно.

Alors, Mogarytch fut soulevé, renversé les pieds en l’air, et emporté par la fenêtre ouverte.

Мастер вытаращил глаза, шепча: – Однако, это будет, пожалуй, почище того, что рассказывал Иван ! – совершенно потрясенный, он оглядывался и наконец сказал коту: – А простите... это ты... это вы... – он сбился, не зная, как обращаться к коту, – вы – тот самый кот, что садились в трамвай ?

Les yeux arrondis, le Maître dit à mi-voix : – Fichtre ! Beau travail ! Bien mieux que ce que m’a raconté Ivan ! (Il promena un regard ébahi autour de lui, et, finalement, s’adressa au chat :) Mais pardon, c’est toi… c’est vous… (Il s’embrouillait, ne sachant comment on parle à un chat.) C’est vous, ce… ce chat qui est monté dans le tramway ?

– Я, – подтвердил польщенный кот и добавил: – Приятно слышать, что вы так вежливо обращаетесь с котом. Котам обычно почему-то говорят " ты ", хотя ни один кот никогда ни с кем не пил брудершафта.

– C’est moi, confirma le chat, flatté et il ajouta : Je suis heureux de vous entendre vous adresser si poliment à un chat. J’ignore pourquoi, habituellement, on tutoie les chats, bien qu’aucun chat n’ait jamais trinqué avec personne.

– Мне кажется почему-то, что вы не очень-то кот, – нерешительно ответил мастер, – меня все равно в больнице хватятся, – робко добавил он Воланду.

– Il me semble, répondit le Maître d’une voix mal assurée, que vous n’êtes pas vraiment un chat… Mais de toute façon, à la clinique, ils vont s’apercevoir de mon absence, ajouta-t-il timidement à l’intention de Woland.

– Ну чего они будут хвататься ! – успокоил Коровьев, и какие-то бумаги и книги оказались у него в руках, – история болезни вашей ?

– Allons donc, comment voulez-vous qu’ils s’en aperçoivent ! lui dit Koroviev d’un ton rassurant tandis que des papiers et un livret apparaissaient dans ses mains : Ce sont vos fiches et votre carnet de santé ?

– Да.

– Oui…

Коровьев швырнул историю болезни в камин.

Koroviev lança le tout dans la cheminée.

– Нет документа, нет и человека, – удовлетворенно говорил Коровьев, – а это – домовая книга вашего застройщика ?

– Plus de papiers, plus d’homme, dit-il d’un air satisfait. Et ça, c’est le registre de votre propriétaire ?

– Да-а... – Кто прописан в ней ? Алоизий Могарыч ? – Коровьев дунул в страницу домовой книги, – раз, и нету его, и, прошу заметить, не было. А если застройщик удивится, скажите, что ему Алоизий снился. Могарыч ? Какой такой Могарыч ? Никакого Могарыча не было. – Тут прошнурованная книга испарилась из рук Коровьева. – И вот она уже в столе у застройщика.

– Ou… oui. – Quel nom y est inscrit ? Aloysius Mogarytch ? (Koroviev souffla sur la page du registre.) Hop ! Il n’y est plus, et je vous prie de noter qu’il n’y a jamais été. Et si cet entrepreneur – votre propriétaire – paraît étonné, dites-lui qu’il a vu Aloysius en rêve. Mogarytch ? Quel Mogarytch ? Jamais entendu parler de Mogarytch ! (Le registre se volatilisa des mains de Koroviev.) Et voilà, le registre est de nouveau sur la table de votre entrepreneur.

– Вы правильно сказали, – говорил мастер, пораженный чистотой работы Коровьева, – что раз нет документа, нету и человека. Вот именно меня-то и нет, у меня нет документа.

– Vous avez très bien dit, commenta le Maître, frappé par la perfection du travail de Koroviev. Plus de papiers, plus d’homme. Et justement, je n’existe plus, puisque je n’ai plus de papiers.

– Я извиняюсь, – вскричал Коровьев, – это именно галлюцинация, вот он, ваш документ, – и Коровьев подал мастеру документ. Потом он завел глаза и сладко прошептал Маргарите: – А вот и ваше имущество, Маргарита Николаевна, – и он вручил Маргарите тетрадь с обгоревшими краями, засохшую розу, фотографию и, с особой бережностью, сберегательную книжку, – десять тысяч, как вы изволили внести, Маргарита Николаевна. Нам чужого не надо.

– Je m’excuse, s’écria Koroviev, mais ça, c’est une hallucination ! Voici vos papiers. Koroviev remit au Maître ses papiers, puis murmura d’un ton mielleux à Marguerite : – Et voici vos biens, Marguerite Nikolaïevna (et Koroviev mit dans les mains de Marguerite un cahier aux bords noircis par le feu, une rose séchée, une photographie et, avec un soin particulier, un livret de caisse d’épargne :) et voici les dix mille roubles que vous avez daigné déposer, Marguerite Nikolaïevna. Nous n’avons nul besoin de l’argent d’autrui.

– У меня скорее лапы отсохнут, чем я прикоснусь к чужому, – напыжившись, воскликнул кот, танцуя на чемодане, чтобы умять в него все экземпляры злополучного романа.

– Que mes pattes se dessèchent si jamais je touche à l’argent d’autrui ! s’écria le chat, le poil hérissé, en dansant sur une valise afin d’y tasser tous les exemplaires du malheureux roman.

– И ваш документик также, – продолжал Коровьев, подавая Маргарите документ, и затем, обратившись к Воланду, почтительно доложил: – Все, мессир !

– Et vos papiers, aussi, continua Koroviev en les donnant à Marguerite. Puis il se tourna vers Woland et dit respectueusement : – C’est tout, messire !

– Нет, не все, – ответил Воланд, отрываясь от глобуса. – Куда прикажете, моя дорогая донна, девать вашу свиту ? Мне она лично не нужна.

– Non, ce n’est pas tout, répondit Woland en s’arrachant à la contemplation de son globe. Que désirez-vous, chère donna, que je fasse de votre suite ? Personnellement, je n’en ai pas besoin.

Тут в открытую дверь вбежала Наташа, как была нагая, всплеснула руками и закричала Маргарите:

À ce moment, Natacha, toujours nue, fit irruption par la porte ouverte, joignit les mains et s’écria :

– Будьте счастливы, Маргарита Николаевна ! – она закивала головой мастеру и опять обратилась к Маргарите: – Я ведь все знала, куда вы ходите.

– Tous mes vœux de bonheur, Marguerite Nikolaïevna ! (Elle salua le Maître d’un signe de tête, et reprit, à l’adresse de Marguerite :) Je le savais bien, où vous alliez !

– Домработницы все знают, – заметил кот, многозначительно поднимая лапу, – это ошибка думать, что они слепые.

– Les femmes de chambre savent tout, dit le chat en levant la patte d’un air important. C’est une erreur de croire qu’elles sont aveugles.

– Что ты хочешь, Наташа ? – спросила Маргарита, – возвращайся в особняк.

– Que veux-tu, Natacha ? dit Marguerite. Retourne à la maison.

– Душенька, Маргарита Николаевна, – умоляюще заговорила Наташа и стала на колени, – упросите их, – она покосилась на Воланда, – чтобы меня ведьмой оставили. Не хочу я больше в особняк ! Ни за инженера, ни за техника не пойду ! Мне господин Жак вчера на балу сделал предложение. – Наташа разжала кулак и показала какие-то золотые монеты.

– Marguerite Nikolaïevna, ma petite âme ! supplia Natacha en se mettant à genoux. Demandez-leur (de la tête elle indiqua Woland) qu’ils me permettent de rester sorcière. Je ne veux plus retourner à la maison ! Je ne veux pas aller avec l’ingénieur, ni avec le technicien ! Hier, au bal, M. Jacques m’a fait une proposition. Natacha ouvrit sa main et laissa voir une poignée de pièces d’or.

Маргарита обратила вопросительный взор к Воланду. Тот кивнул головой. Тогда Наташа кинулась на шею Маргарите, звонко ее расцеловала и, победно вскрикнув, улетела в окно.

Marguerite lança à Woland un regard interrogateur. Celui-ci acquiesça d’un signe de tête. Alors Natacha se jeta au cou de Marguerite, lui appliqua un baiser sonore sur la joue et, avec un cri de victoire, s’envola par la fenêtre.

На месте Наташи оказался Николай Иванович. Он приобрел свой прежний человеческий облик, но был чрезвычайно мрачен и даже, пожалуй, раздражен.

Natacha fut remplacée par Nikolaï Ivanovitch. Il avait retrouvé figure humaine, mais il paraissait extrêmement sombre, voire irrité.

– Вот кого с особенным удовольствием отпущу, – сказал Воланд, с отвращением глядя на Николая Ивановича, – с исключительным удовольствием, настолько он здесь лишний.

– En voilà un que je vais renvoyer avec grand plaisir, dit Woland en regardant Nikolaï Ivanovitch avec répugnance, avec un exceptionnel plaisir, même, tant sa présence ici est indésirable.

– Я очень прошу выдать мне удостоверение, – заговорил, дико оглядываясь, Николай Иванович, но с большим упорством, – о том, где я провел предыдущую ночь.

– Je vous prie de me délivrer un certificat, dit Nikolaï Ivanovitch, d’un air hagard, mais avec insistance, un certificat indiquant où j’ai passé la nuit précédente.

– На какой предмет? – сурово спросил кот.

– Pour quoi faire ? demanda sévèrement le chat.

– На предмет представления милиции и супруге, – твердо сказал Николай Иванович.

– Pour faire que je veux le présenter à la milice, et à ma femme, dit fermement Nikolaï Ivanovitch.

– Удостоверений мы обычно не даем, – ответил кот, насупившись, – но для вас, так и быть, сделаем исключение.

– Habituellement, nous ne donnons pas de certificat, répondit le chat, renfrogné. Mais pour vous, soit, nous allons faire une exception.

И не успел Николай Иванович опомниться, как голая Гелла уже сидела за машинкой, а кот диктовал ей:

Avant que Nikolaï Ivanovitch ait eu le temps de se remettre, Hella, toujours nue, était assise devant une machine à écrire et le chat dictait.

– Сим удостоверяю, что предъявитель сего Николай Иванович провел упомянутую ночь на балу у сатаны, будучи привлечен туда в качестве перевозочного средства... поставь, Гелла, скобку ! В скобке пиши " боров ". Подпись – Бегемот.

« – Il est certifié par la présente que le porteur de ladite, Nikolaï Ivanovitch, a passé la nuit indiquée à un bal chez Satan, pour lequel il a été recruté en qualité de moyen de transport… » Hella, ajoute, entre parenthèses, « pourceau », « Signé : Béhémoth ».

– А число? – пискнул Николай Иванович.

– Et la date ? dit Nikolaï Ivanovitch d’une voix geignarde.

– Чисел не ставим, с числом бумага станет недействительной, – отозвался кот, подмахнул бумагу, откуда-то добыл печать, по всем правилам подышал на нее, оттиснул на бумаге слово " уплочено " и вручил бумагу Николаю Ивановичу. После этого Николай Иванович бесследно исчез, а на месте его появился новый неожиданный человек.

– Pas de date. Avec une date, ce certificat ne serait pas valable, répliqua le chat en signant le papier. Puis il se procura, on ne sait où, un tampon, souffla dessus selon toutes les règles, imprima sur le papier les mots « pour ampliation » et fourra le certificat dans les mains de Nikolaï Ivanovitch. Là-dessus, Nikolaï Ivanovitch disparut sans laisser de traces, mais à sa place parut un nouveau visiteur, tout à fait inattendu.

– Это еще кто ? – брезгливо спросил Воланд, рукой заслоняясь от света свечей. Варенуха повесил голову, вздохнул и тихо сказал:

– Qui est-ce encore ? demanda Woland d’un air dégoûté, en protégeant d’une main ses yeux de la lumière des bougies. Tête basse, Varienoukha soupira et dit d’une voix faible :

– Отпустите обратно. Не могу быть вампиром. Ведь я тогда Римского едва насмерть с Геллой не уходил ! А я не кровожадный. Отпустите.

– Laissez-moi m’en aller. Je ne peux plus être vampire. Et Rimski, que j’ai failli faire passer de vie à trépas, avec Hella. Je ne suis pas sanguinaire. Laissez-moi partir !

– Это что еще за бред ? – спросил, морща лицо, Воланд. – Какой такой Римский ? Что это еще за чепуха ?

– Que signifient ces divagations ? demanda Woland, les sourcils froncés. Rimski ? Quel Rimski ? Quel est ce galimatias ?

– Не извольте беспокоиться, мессир, – отозвался Азазелло и обратился к Варенухе: – Хамить не надо по телефону. Лгать не надо по телефону. Понятно ? Не будете больше этим заниматься ?

– Daignez ne pas vous inquiéter de ça, messire, dit Azazello. (Puis, s’adressant à Varienoukha :) Au téléphone, on ne se conduit pas comme un goujat. Au téléphone, on ne ment pas. Compris ? Vous ne le ferez plus ?

От радости все помутилось в голове у Варенухи, лицо его засияло, и он, не помня, что говорит, забормотал:

De joie, tout se brouilla dans la tête de Varienoukha. La figure rayonnante, il balbutia, sans même savoir ce qu’il disait :

– Истинным... то есть я хочу сказать, ваше ве... сейчас же после обеда... – Варенуха прижимал руки к груди, с мольбой глядел на Азазелло.

– Véritable…, c’est-à-dire, je veux dire… Votre Ma… tout de suite, après déjeuner… Varienoukha mit la main sur son cœur et regarda Azazello d’un air suppliant.

– Ладно, домой, – ответил тот, и Варенуха растаял.

– Ça va. À la maison ! dit celui-ci, et Varienoukha se dissipa dans l’air.

– Теперь все оставьте меня одного с ними, – приказал Воланд, указывая на мастера и Маргариту.

– Maintenant, laissez-moi seul avec eux, ordonna Woland en montrant le Maître et Marguerite.

Приказание Воланда было исполнено мгновенно. После некоторого молчания Воланд обратился к мастеру:

L’ordre de Woland fut immédiatement exécuté. Après un moment de silence, Woland dit au Maître :

– Так, стало быть, в Арбатский подвал ? А кто же будет писать ? А мечтания, вдохновение ?

– Ainsi, vous allez retourner dans votre sous-sol de l’Arbat ? Mais qui écrira, alors ? Et vos rêves, votre inspiration ?

– У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет, – ответил мастер, – ничто меня вокруг не интересует, кроме нее, – он опять положил руку на голову Маргариты, – меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал.

– Je n’ai plus de rêves, ni d’inspiration non plus, répondit le Maître. Personne, autour de moi, ne m’intéresse plus, sauf elle. (Il posa de nouveau la main sur la tête de Marguerite.) On m’a brisé. Tout m’ennuie et je veux retourner dans mon sous-sol.

– А ваш роман, Пилат?

– Mais votre roman ? Pilate ?

– Он мне ненавистен, этот роман, – ответил мастер, – я слишком много испытал из-за него.

– Il m’est devenu odieux, ce roman, répondit le Maître. J’en ai trop vu à cause de lui.

– Я умоляю тебя, – жалобно попросила Маргарита, – не говори так. За что же ты меня терзаешь ? Ведь ты знаешь, что я всю жизнь вложила в эту твою работу. – Маргарита добавила еще, обратившись к Воланду: – Не слушайте его, мессир, он слишком замучен.

– Je t’en conjure, dit plaintivement Marguerite, ne dis pas cela. Pourquoi me tourmentes-tu, toi aussi ? Tu sais, pourtant, que j’ai misé toute ma vie sur ton œuvre. Ne l’écoutez pas, messire, dit-elle à Woland, ils l’ont trop tourmenté.

– Но ведь надо же что-нибудь описывать ? – говорил Воланд, – если вы исчерпали этого прокуратора, ну, начните изображать хотя бы этого Алоизия.

– Mais, enfin, il faut bien écrire quelque chose ? dit Woland. Si vous n’avez plu rien à tirer de ce procurateur, commencez le portrait… je ne sais pas, moi… d’Aloysius…

Мастер улыбнулся.

Le Maître sourit.

– Этого Лапшенникова не напечатает, да, кроме того, это и неинтересно.

– Ça, Lapchennikova refuserait de le publier et, de plus, c’est sans intérêt.

– А чем вы будете жить ? Ведь придется нищенствовать.

– Et de quoi allez-vous vivre ? Vous serez dans la misère !

– Охотно, охотно, – ответил мастер, притянул к себе Маргариту, обнял ее за плечи и прибавил: – Она образумится, уйдет от меня...

– Tant mieux, tant mieux, répondit le Maître en attirant Marguerite et en lui entourant les épaules de son bras. Elle entendra raison et elle me quittera…

– Не думаю, – сквозь зубы сказал Воланд и продолжал: – Итак, человек, сочинивший историю Понтия Пилата, уходит в подвал, в намерении расположиться там у лампы и нищенствовать ?

– Je ne crois pas, dit Woland entre ses dents. Donc, reprit-il, l’homme qui a composé l’histoire de Ponce Pilate va retourner dans son sous-sol avec l’intention de rester près de sa lampe et de vivre dans la misère ?

Маргарита отделилась от мастера и заговорила очень горячо:

Marguerite s’écarta du Maître et dit avec ardeur :

– Я сделала все, что могла, и я нашептала ему самое соблазнительное. А он отказался от этого.

– J’ai fait tout ce que j’ai pu et, tout à l’heure, je lui ai suggéré la solution la plus séduisante. Mais il a refusé.

– То, что вы ему нашептали, я знаю, – возразил Воланд, – но это не самое соблазнительное. А вам скажу, – улыбнувшись, обратился он к мастеру, – что ваш роман вам принесет еще сюрпризы.

– Ce que vous lui avez dit à l’oreille, je le sais, objecta Woland, mais ce n’est pas la solution la plus séduisante. Je puis vous annoncer, dit-il au Maître, en souriant, que votre roman vous apportera encore des surprises.

– Это очень грустно, – ответил мастер.

– C’est bien malheureux, répondit le Maître.

– Нет, нет, это не грустно, – сказал Воланд, – ничего страшного уже не будет. Ну-с, Маргарита Николаевна, все сделано. Имеете ли вы ко мне какую-нибудь претензию ?

– Mais non, mais non, ce n’est pas malheureux, dit Woland. Vous n’avez plus rien à craindre. Eh bien, voilà, Marguerite Nikolaïevna, tout est fait. Avez-vous quelque grief à mon égard ?

– Что вы, о, что вы, мессир!

– Oh ! messire, comment pouvez-vous !…

– Так возьмите же это от меня на память, – сказал Воланд и вынул из-под подушки небольшую золотую подкову, усыпанную алмазами. – Нет, нет, нет, с какой же стати !

– Alors prenez cela en souvenir de moi, dit Woland, qui prit sous un coussin un petit fer à cheval d’or incrusté de diamants. – Non, non, non, pour quelle raison ?

– Вы хотите со мной поспорить ? – улыбнувшись, спросил Воланд.

– Vous voulez que nous nous disputions ? demanda Woland avec un sourire.

Маргарита, так как в плаще у нее не было кармана, уложила подкову в салфетку и затянула ее узлом. Тут что-то ее изумило. Она оглянулась на окно, в котором сияла луна, и сказала:

Comme il n’y avait pas de poche à son manteau, Marguerite enveloppa le fer à cheval dans une serviette dont elle noua les coins. À ce moment, elle parut étonnée et, regardant par la fenêtre où la lune brillait toujours, elle dit :

– А вот чего я не понимаю... Что же, это все полночь да полночь, а ведь давно уже должно быть утро ?

– Il y a quelque chose que je ne comprends pas… on dirait qu’il est toujours minuit. Pourtant, ce devrait être le matin depuis longtemps ?

– Праздничную полночь приятно немного и задержать, – ответил Воланд. – Ну, желаю вам счастья.

– Par une nuit de fête, il est agréable de retenir un peu l’heure, répondit Woland. Allons, tous mes vœux de bonheur !

Маргарита молитвенно протянула обе руки к Воланду, но не посмела приблизиться к нему и тихо воскликнула:

Marguerite, dans une attitude de prière, tendit ses deux mains à Woland, mais elle n’osa pas s’approcher de lui et à mi-voix, elle cria :

– Прощайте ! Прощайте !

– Adieu ! Adieu ! – Au revoir ! dit Woland.

– До свидания, – сказал Воланд. И Маргарита в черном плаще, мастер в больничном халате вышли в коридор ювелиршиной квартиры, в котором горела свеча и где их дожидалась свита Воланда. Когда пошли из коридора, Гелла несла чемодан, в котором был роман и небольшое имущество Маргариты Николаевны, а кот помогал Гелле. У дверей квартиры Коровьев раскланялся и исчез, а остальные пошли провожать по лестнице. Она была пуста. Когда проходили площадку третьего этажа, что-то мягко стукнуло, но на это никто не обратил внимания. У самых выходных дверей шестого парадного Азазелло дунул вверх, и только что вышли во двор, в который не заходила луна, увидели спящего на крыльце, и, по-видимому, спящего мертвым сном, человека в сапогах и в кепке, а также стоящую у подъезда большую черную машину с потушенными фарами. В переднем стекле смутно виднелся силуэт грача.

Marguerite en sortie de bal noire et le Maître en robe de chambre d’hôpital passèrent dans le corridor de l’appartement de la bijoutière, où brûlait une bougie et où les attendait la suite de Woland. Quand ils furent dans l’entrée, Hella apporta la valise qui renfermait le roman et les pauvres richesses de Marguerite. Le chat aidait Hella. À la porte de l’appartement, Koroviev s’inclina et disparut. Les autres accompagnèrent le Maître et Marguerite dans l’escalier. Celui-ci était désert. Au moment où ils franchissaient le palier du troisième étage, ils entendirent un léger choc, mais personne n’y prêta attention. Arrivés à la porte d’en bas – la porte de l’escalier 6 –, ils s’arrêtèrent ; Azazello souffla en l’air ; ils sortirent alors dans la cour, où la lune ne pénétrait pas, et aperçurent un homme en bottes et casquette qui dormait sur le perron, apparemment d’un sommeil de plomb, puis une grande voiture noire qui stationnait devant l’entrée tous feux éteints. À travers le pare-brise, on distinguait vaguement la silhouette du freux.

Уже собирались садиться, как Маргарита в отчаянии негромко воскликнула:

Ils allaient y prendre place quand Marguerite, à voix basse mais d’un ton désolé, s’écria :

– Боже, я потеряла подкову !

– Mon Dieu, j’ai perdu le fer à cheval !

– Садитесь в машину, – сказал Азазелло, – и подождите меня. Я сейчас вернусь, только разберусь, в чем тут дело. – И он ушел в парадное.

– Montez dans la voiture, dit Azazello, et attendez-moi. Je vais voir ce qui se passe et je reviens tout de suite. Et il s’engouffra sous le porche.

Дело же было вот в чем: за некоторое время до выхода Маргариты и мастера с их провожатыми из квартиры N 48, помещавшейся под ювелиршиной, вышла на лестницу сухонькая женщина с бидоном и сумкой в руках. Это была та самая Аннушка, что в среду разлила, на горе Берлиоза, подсолнечное масло у вертушки.

Voici ce qui s’était passé. Quelque temps avant la sortie de Marguerite, du Maître et de leurs compagnons, une femme maigre et sèche était sortie de l’appartement 48, situé au-dessous de celui de la bijoutière. Elle tenait un bidon et un sac à provisions à la main. C’était cette même Annouchka qui, mercredi, pour le malheur de Berlioz, avait renversé de l’huile de tournesol près du tourniquet du square.

Никто не знал, да, наверное, и никогда не узнает, чем занималась в Москве эта женщина и на какие средства она существовала. Известно о ней было лишь то, что видеть ее можно было ежедневно то с бидоном, то с сумкой, а то и с сумкой и с бидоном вместе – или в нефтелавке, или на рынке, или под воротами дома, или на лестнице, а чаще всего в кухне квартиры N 48, где и проживала эта Аннушка. Кроме того и более всего было известно, что где бы ни находилась или ни появлялась она – тотчас же в этом месте начинался скандал, и кроме того, что она носила прозвище " Чума ".

Personne ne savait, et ne saura probablement jamais, ce que cette femme faisait à Moscou, ni quels étaient ses moyens d’existence. Tout ce qu’on savait, c’est qu’on pouvait la rencontrer chaque jour soit avec un bidon, soit avec un sac à provisions, soit avec les deux ensemble, à l’échoppe du marchand de pétrole, ou au marché, ou sous la porte cochère de la maison, ou encore dans l’escalier, ou le plus souvent dans la cuisine de l’appartement 48 où demeurait cette Annouchka. En outre, et qui plus est, on n’ignorait pas qu’il suffisait qu’elle se trouvât, ou qu’elle apparût, dans un endroit quelconque pour qu’aussitôt s’y produise un scandale. Par là-dessus, elle avait été surnommée la « Peste ».

Чума-Аннушка вставала почему-то чрезвычайно рано, а сегодня что-то подняло ее совсем ни свет ни заря, в начале первого. Повернулся ключ в двери, и Аннушкин нос высунулся в нее, а затем высунулась она и вся целиком, захлопнула за собою дверь и уже собиралась тронуться куда-то, как на верхней площадке грохнула дверь, кто-то покатился вниз по лестнице и, налетев на Аннушку, отбросил ее в сторону так, что она ударилась затылком об стену.

Annouchka-la-Peste, on ignore pourquoi, se levait toujours très tôt. Ce jour-là, elle sortit de son lit à une heure indue, peu après minuit. Sa clef tourna dans la serrure, Annouchka glissa le nez par l’entrebâillement de la porte, puis la tête, puis le corps tout entier. Elle referma la porte derrière elle et elle se préparait à aller on ne sait où quand, au palier du dessus, une porte claqua. Quelqu’un dévala l’escalier et atterrit sur Annouchka, qui alla donner de la tête contre le mur.

– Куда ж тебя черт несет в одних подштанниках ? – провизжала Аннушка, ухватившись за затылок. Человек в одном белье, с чемоданом в руках и в кепке, с закрытыми глазами ответил Аннушке диким сонным голосом:

– Où donc cavales-tu comme ça, en caleçon ? glapit Annouchka en se frottant l’arrière du crâne. L’homme en caleçon, coiffé d’une casquette et une valise à la main, répondit à Annouchka, les yeux fermés et d’une voix de somnambule :

– Колонка ! Купорос ! Одна побелка чего стоила, – и, заплакав, рявкнул: – Вон ! –

– Un chauffe-bain… sulfate… le prix d’une désinfection…, puis il se mit à pleurer et aboya : Dehors !

тут он бросился, но не дальше, вниз по лестнице, а обратно – вверх, туда, где было выбитое ногой экономиста стекло в окне, и через это окно кверху ногами вылетел во двор. Аннушка даже про затылок забыла, охнула и сама устремилась к окну. Она легла животом на площадку и высунула голову во двор, ожидая увидеть на асфальте, освещенном дворовым фонарем, насмерть разбившегося человека с чемоданом. Но ровно ничего на асфальте во дворе не было.

Là-dessus, il s’élança, non dans le sens de la descente, mais en remontant, jusqu’à la fenêtre dont le carreau avait été cassé par le pied de l’économiste. Et là, les pieds en l’air, il s’envola dans la cour. Oubliant sa tête, Annouchka poussa un cri et se précipita à son tour à la fenêtre. Allongée sur le ventre, elle passa la tête au-dehors, s’attendant à voir sur l’asphalte, éclairé par la lanterne de la cour, le corps disloqué de l’homme à la valise. Mais l’asphalte était parfaitement net.

Оставалось предположить, что сонная и странная личность улетела из дому, как птица, не оставив по себе никакого следа. Аннушка перекрестилась и подумала: " Да, уж действительно квартирка номер пятьдесят ! Недаром люди говорят ! Ай да квартирка ! "

Il ne restait plus qu’à supposer que cet étrange somnambule s’était envolé de la maison comme un oiseau, sans laisser la moindre trace. Annouchka fit un grand signe de croix et pensa : – Ben vrai, l’appartement 50 ! C’est pas pour rien qu’on en cause… Il s’en passe de drôles, là-haut !…

Не успела она этого додумать, как дверь наверху опять хлопнула, и второй кто-то побежал сверху. Аннушка прижалась к стене и видела, как какой-то довольно почтенный гражданин с бородкой, но с чуть-чуть поросячьим, как показалось Аннушке, лицом, шмыгнул мимо нее и, подобно первому, покинул дом через окно, тоже опять-таки и не думая разбиваться на асфальте. Аннушка забыла уже про цель своего похода и осталась на лестнице, крестясь, охая и сама с собою разговаривая.

Mais elle n’eut pas le temps d’achever sa pensée que la porte du dessus claquait de nouveau. Annouchka se serra contre le mur et elle vit passer furtivement devant elle un citoyen à barbiche, qui avait l’air assez comme il faut, n’eût été que son visage rappelait vaguement – oh, très vaguement ! – à Annouchka l’image d’un porcelet. Mais celui-ci, comme l’autre, quitta la maison par la fenêtre et ne songea pas plus que l’autre à aller s’écraser sur l’asphalte. Cette fois, Annouchka oublia complètement le but de sa sortie et demeura dans l’escalier, se signant à tour de bras, suffoquant et parlant toute seule.

Третий, без бородки, с круглым бритым лицом, в толстовке, выбежал сверху через короткое время и точно так же упорхнул в окно.

Un troisième personnage, qui n’avait pas de barbiche, mais une figure ronde et glabre, descendit à son tour en courant, peu de temps après les deux autres, et, exactement comme eux, fila par la fenêtre.

К чести Аннушки надо сказать, что она была любознательна и решила еще подождать, не будет ли каких новых чудес. Дверь наверху вновь открыли, и теперь сверху начала спускаться целая компания, но не бегом, а обыкновенно, как все люди ходят. Аннушка отбежала от окна, спустилась вниз к своей двери, быстрехонько открыла ее, спряталась за нею, и в оставленной ею щелке замерцал ее исступленный от любопытства глаз.

Il faut dire, à l’honneur d’Annouchka, qu’elle était fort curieuse. Aussi décida-t-elle d’attendre pour voir s’il n’y aurait pas d’autres prodiges. Enfin, la porte d’en haut se rouvrit. C’était tout un groupe, cette fois, qui descendait, non pas en courant, mais normalement, comme tout le monde. Annouchka quitta la fenêtre et se hâta de regagner sa porte. Elle l’ouvrit et se cacha derrière, ne laissant qu’une fente étroite par laquelle on voyait luire son œil dévoré de curiosité.

Какой-то не то больной, не то не больной, а странный, бледный, обросший бородой, в черной шапочке и в каком-то халате спускался вниз нетвердыми шагами. Его бережно вела под руку какая-то дамочка в черной рясе, как показалось Аннушке в полутьме. Дамочка не то босая, не то в каких-то прозрачных, видно, заграничных, в клочья изодранных туфлях. Тьфу ты ! Что в туфлях ! Да ведь дамочка-то голая ! Ну да, ряса накинута прямо на голое тело ! " Ай да квартирка ! " В душе у Аннушки все пело от предвкушения того, что она будет завтра рассказывать соседям.

Un type, l’air malade – mais peut-être ne l’était-il pas ? – bizarre en tout cas, pâle et mal rasé, coiffé d’une toque noire et vêtu d’une espèce de robe de chambre, descendait l’escalier d’un pas mal assuré. Une petite dame qui portait, à ce que crut voir Annouchka dans la demi-obscurité, une sorte de soutane noire, le tenait précautionneusement par le bras. La petite dame n’était pas pieds nus, pas chaussée non plus, elle avait aux pieds des machins transparents, sûrement étrangers, et tout en lambeaux. « Pff ! En voilà des chaussures ! Mais… elle est toute nue, la petite dame ! Mais oui ! Elle a rien sous sa soutane !… Ben vrai, l’appartement 50 !… » Et Annouchka, le cœur en fête, se régalait à l’avance de ce qu’elle allait pouvoir raconter aux voisines.

За странно одетой дамочкой следовала совершенно голая дамочка с чемоданчиком в руке, а возле чемоданчика мыкался черный громадный кот. Аннушка едва вслух что-то не пискнула, протирая глаза.

Derrière la petite dame si bizarrement accoutrée venait une autre petite dame, toute nue. Elle portait une mallette et, près d’elle, se dandinait un énorme chat noir. Annouchka faillit laisser échapper un cri et elle se frotta les yeux.

Замыкал шествие маленького роста прихрамывающий иностранец с кривым глазом, без пиджака, в белом фрачном жилете и при галстуке. Вся эта компания мимо Аннушки проследовала вниз. Тут что-то стукнуло на площадке.

Un étranger de petite taille, au regard torve, fermait la marche en boitant. Il était en gilet blanc et cravate, sans veste. Toute la compagnie passa devant Annouchka et continua à descendre. À ce moment, quelque chose heurta le palier.

Услышав, что шаги стихают, Аннушка, как змея, выскользнула из-за двери, бидон поставила к стенке, пала животом на площадку и стала шарить. В руках у нее оказалась салфеточка с чем-то тяжелым. Глаза у Аннушки полезли на лоб, когда она развернула сверточек. Аннушка к самым глазам подносила драгоценность, и глаза эти горели совершенно волчьим огнем. В голове у Аннушки образовалась вьюга:

Quand le bruit des pas se fut éteint, Annouchka se coula comme un serpent dans l’entrebâillement de sa porte, posa son bidon contre le mur et, allongée par terre, elle se mit à fureter sur le palier. Bientôt, elle eut en main une serviette de table qui renfermait un objet lourd. Elle n’en crut pas ses yeux quand elle dénoua la serviette. Annouchka examina l’objet de tout près et ses prunelles s’enflammèrent, comme ceux d’un loup affamé. Un tourbillon passa dans sa tête :

" Знать ничего не знаю ! Ведать ничего не ведаю !... К племяннику ? Или распилить ее на куски... Камушки-то можно выковырять... И по одному камушку: один на Петровку, другой на Смоленский... И – знать ничего не знаю, и ведать ничего не ведаю ! "

– Rien vu, rien entendu, motus et bouche cousue !… Mon neveu ? Ou bien le débiter en morceaux ?… Les cailloux, on peut les détacher, en placer un à la Petrovka, un autre rue Smolenskaïa… Et ni vu ni connu, motus et bouche cousue !…

Аннушка спрятала находку за пазуху, ухватила бидон и уже собиралась скользнуть обратно в квартиру, отложив свое путешествие в город, как перед нею вырос, дьявол его знает откуда взявшийся, тот самый с белой грудью без пиджака и тихо шепнул:

Annouchka dissimula sa trouvaille dans son sein, ramassa son bidon et, remettant à plus tard sa course en ville, allait repasser la porte entrouverte de l’appartement quand, sorti le diable sait d’où, se dressa devant elle ce même individu à plastron blanc, sans veste. Il dit doucement :

– Давай подковку и салфеточку.

– Donne le fer à cheval et la serviette.

– Какую такую салфеточку-подковку ? – спросила Аннушка, притворяясь весьма искусно, – никакой я салфеточки не знаю. Что вы, гражданин, пьяный, что ли ?

– Quoi, quelle serviette, quel fer à cheval ? demanda Annouchka avec un étonnement parfaitement feint. Jamais vu de serviette. Vous êtes soûl, citoyen, ou quoi ?

Белогрудый твердыми, как поручни автобуса, и столь же холодными пальцами, ничего более не говоря, сжал Аннушкино горло так, что совершенно прекратил всякий доступ воздуха в ее грудь. Бидон вывалился из рук Аннушки на пол. Подержав некоторое время Аннушку без воздуха, беспиджачный иностранец снял пальцы с ее шеи. Хлебнув воздуху, Аннушка улыбнулась.

Sans dire un mot de plus, l’homme au gilet blanc, avec des doigts durs et froids comme des barres d’appui dans un autobus, serra le cou d’Annouchka de telle sorte que plus un souffle d’air ne put entrer dans ses poumons. Le bidon tomba des mains d’Annouchka. L’étranger sans veston maintint quelque temps Annouchka dans l’impossibilité de respirer, puis il lui lâcha le cou. Annouchka aspira avidement une gorgée d’air, puis sourit.

– Ах, подковочку, – заговорила она, – сию минуту ! Так это ваша подковочка ? А я смотрю, лежит в салфеточке... Я нарочно прибрала, чтобы кто не поднял, а то потом поминай как звали !

– Ah ! mais oui, le fer à cheval ! dit-elle. Tout de suite ! C’était à vous, alors ? Je l’ai trouvé, dans une serviette, et justement je l’avais mis de côté pour que personne ne la ramasse, sinon, hein, adieu la valise !

Получив подковочку и салфеточку, иностранец начал расшаркиваться перед Аннушкой, крепко пожимать ей руку и горячо благодарить в таких выражениях, с сильным заграничным акцентом:

Ayant récupéré le fer à cheval et la serviette, l’inconnu fit force saluts à Annouchka, lui serra vigoureusement la main et, avec un accent étranger très marqué, la remercia chaleureusement en ces termes :

– Я вам глубочайше признателен, мадам. Мне эта подковочка дорога как память. И позвольте вам за то, что вы ее сохранили, вручить двести рублей. – И он тотчас вынул из жилетного кармана деньги и вручил их Аннушке.

– Je vous suis profondément reconnaissant, madame. Ce fer à cheval est un souvenir auquel je tiens beaucoup. Et permettez-moi, pour vous remercier de l’avoir gardé, de vous remettre deux cents roubles.

Та, отчаянно улыбаясь, только вскрикивала:

En même temps, il tira l’argent de son gousset et le lui donna. Avec un sourire éperdu, Annouchka s’écria :

– Ах, покорнейше вас благодарю ! Мерси ! Мерси !

– Ah ! je vous remercie mille fois ! Merci ! Merci !

Щедрый иностранец в один мах проскользнул через целый марш лестницы вниз, но прежде чем смыться окончательно, крикнул снизу, но без акцента:

En un clin d’œil, le généreux étranger dévala l’escalier jusqu’au palier du dessous mais, avant de disparaître au tournant, il cria, sans aucun accent cette fois :

– Ты, старая ведьма, если когда еще поднимешь чужую вещь, в милицию ее сдавай, а за пазуху не прячь !

– Hé, vieille sorcière, la prochaine fois que tu ramasseras quelque chose qui ne t’appartient pas, ne le cache pas dans ton sein, mais va le porter à la milice !

Чувствуя в голове звон и суматоху от всех этих происшествий на лестнице, Аннушка еще долго по инерции продолжала кричать:

Les oreilles bourdonnantes et la tête brouillée par tout ce qui s’était passé dans l’escalier, Annouchka continua longtemps, par inertie, à crier :

– Мерси ! Мерси ! Мерси ! – а иностранца уже давно не было. Не было и машины во дворе.

– Merci ! Merci ! Merci !… alors que l’étranger était déjà loin. La voiture noire, elle aussi, avait quitté la cour.

Вернув Маргарите подарок Воланда, Азазелло распрощался с нею, спросил, удобно ли ей сидеть, а Гелла сочно расцеловалась с Маргаритой, кот приложился к ее руке, провожатые помахали руками безжизненно и неподвижно завалившемуся в угол сидения мастеру, махнули грачу и тотчас растаяли в воздухе, не считая нужным утруждать себя подъемом по лестнице. Грач зажег фары и выкатил в ворота мимо мертво спящего человека в подворотне. И огни большой черной машины пропали среди других огней на бессонной и шумной Садовой.

Après avoir rendu à Marguerite le cadeau de Woland, Azazello lui demanda si elle était bien installée, puis lui fit ses adieux. Hella l’embrassa voluptueusement et le chat lui baisa la main. Tous trois firent des signes d’adieu au Maître rencogné, immobile, dans le fond de la banquette, saluèrent amicalement le chauffeur, puis jugeant superflu de se donner la peine de remonter l’escalier, s’évanouirent dans l’air. Le freux alluma les phares et franchit le porche, passant devant un homme qui dormait à poings fermés. Et les feux de la grande voiture noire se perdirent parmi les autres, dans la bruyante et insomniaque rue Sadovaïa.

Через час в подвале маленького домика в одном из Арбатских переулков, в первой комнате, где было все так же, как было до страшной осенней ночи прошлого года, за столом, накрытым бархатной скатертью, под лампой с абажуром, возле которой стояла вазочка с ландышами, сидела Маргарита и тихо плакала от пережитого потрясения и счастья. Тетрадь, исковерканная огнем, лежала перед нею, а рядом возвышалась стопка нетронутых тетрадей. Домик молчал. В соседней маленькой комнате на диване, укрытый больничным халатом, лежал в глубоком сне мастер. Его ровное дыхание было беззвучно.

Une heure plus tard, au sous-sol de la petite maison sise dans une ruelle proche de l’Arbat, dans la grande pièce où tout était comme avant la terrible nuit d’automne de l’année passée, devant la table toujours couverte de son dessus de table de velours, sous la lampe à abat-jour près de laquelle était posé un vase garni de muguet, Marguerite était assise et pleurait doucement, à la fois de bonheur et du choc éprouvé. Elle avait posé devant elle le cahier rongé par le feu et, à côté, la pile des manuscrits intacts. La maison était silencieuse. Dans la petite chambre voisine, le Maître était étendu sur un divan, couvert de sa robe de chambre d’hôpital, et dormait profondément. Sa respiration était égale et silencieuse.

Наплакавшись, Маргарита взялась за нетронутые тетради и нашла то место, что перечитывала перед свиданием с Азазелло под кремлевской стеной. Маргарите не хотелось спать. Она гладила рукопись ласково, как гладят любимую кошку, и поворачивала ее в руках, оглядывая со всех сторон, то останавливаясь на титульном листе, то открывая конец. На нее накатила вдруг ужасная мысль, что это все колдовство, что сейчас тетради исчезнут из глаз, что она окажется в своей спальне в особняке и что, проснувшись, ей придется идти топиться. Но это была последняя страшная мысль, отзвук долгих переживаемых ею страданий. Ничто не исчезало, всесильный Воланд был действительно всесилен, и сколько угодно, хотя бы до самого рассвета, могла Маргарита шелестеть листами тетрадей, разглядывать их и целовать и перечитывать слова:

Marguerite cessa de pleurer, prit l’un des exemplaires intacts où elle retrouva le passage qu’elle lisait avant sa rencontre avec Azazello, sous les murs du Kremlin. Marguerite n’avait pas envie de dormir. Elle caressait tendrement le manuscrit, comme on caresse un petit chat favori, le tournait dans ses mains, le regardait sous toutes ses faces, examinant tantôt la page de titre, tantôt les pages de la fin. L’affreuse pensée la saisit tout à coup que tout cela n’était que sorcellerie, que les manuscrits allaient soudain disparaître de sa vue, qu’elle allait se retrouver dans sa chambre, à la propriété, qu’elle s’y réveillerait et qu’elle n’aurait plus qu’à aller se noyer. Mais ce fut sa dernière terreur – écho des longues souffrances passées. Rien ne disparaissait, le tout-puissant Woland était réellement tout-puissant et Marguerite pouvait, aussi longtemps qu’elle le voudrait – jusqu’à l’aube si elle le désirait –, faire bruisser les feuillets entre ses doigts, les contempler, y poser ses lèvres, relire les mêmes mots :

– Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город... Да, тьма...

« Les ténèbres venues de la mer Méditerranée s’étendirent sur la ville haïe du procurateur… oui, les ténèbres… »

Глава 25. Как прокуратор пытался спасти Иуду

CHAPITRE XXV – Comment le procurateur tenta de sauver Judas de Kerioth

Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды... Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло с моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана.

Les ténèbres venues de la mer Méditerranée s’étendirent sur la ville haïe du procurateur. Les passerelles qui reliaient le Temple à la redoutable tour Antonia disparurent, l’insondable obscurité descendue du ciel engloutit les dieux ailés qui dominaient l’hippodrome, le palais des Asmonéens avec ses meurtrières, les bazars, les caravansérails, les ruelles, les piscines… Ainsi disparut Jérusalem, la grande ville, comme effacée de la surface du monde. Les ténèbres dévoraient tout, semant la terreur parmi tout ce qui vivait, à Jérusalem et dans ses alentours. L’étrange nuée venue de la mer s’abattit sur la ville vers la fin de ce jour qui était le quatorzième du mois printanier de Nisan.

Она уже навалилась своим брюхом на Лысый Череп, где палачи поспешно кололи казнимых, она навалилась на храм в Ершалаиме, сползла дымными потоками с холма его и залила Нижний Город. Она вливалась в окошки и гнала с кривых улиц людей в дома. Она не спешила отдавать свою влагу и отдавала только свет. Лишь только дымное черное варево распарывал огонь, из кромешной тьмы взлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покровам. Но он угасал во мгновение, и храм погружался в темную бездну. Несколько раз он вырастал из нее и опять проваливался, и каждый раз этот провал сопровождался грохотом катастрофы.

Son ventre noir pesait déjà sur le Crâne Chauve, où les bourreaux avaient hâtivement achevé les condamnés à coups de lance, elle s’appesantissait sur le Temple et, de la colline où celui-ci était édifié, ses flots fuligineux roulaient vers la Ville Basse dont ils envahissaient les rues. Elle se coulait par les étroites fenêtres et, dans les ruelles tortueuses, chassait les gens vers les maisons. Peu pressée de rendre l’eau dont elle était gorgée, elle se contentait d’émettre, de temps à autre, des éclairs de feu. Quand une lueur crevait l’amoncellement de fumées noires, on voyait surgir dans la déchirure des ténèbres, comme un roc, l’imposante masse du Temple couverte d’écailles étincelantes. Mais la lueur s’éteignait instantanément et, de nouveau, le Temple était plongé dans un néant noirâtre. À plusieurs reprises, il surgit ainsi pour disparaître à nouveau et, à chaque fois, cette disparition était accompagnée par un grondement de catastrophe.

Другие трепетные мерцания вызывали из бездны противостоящий храму на западном холме дворец Ирода Великого, и страшные безглазые золотые статуи взлетали к черному небу, простирая к нему руки. Но опять прятался небесный огонь, и тяжелые удары грома загоняли золотых идолов во тьму.

D’autres lueurs frémissantes firent surgir de l’abîme le palais d’Hérode le Grand, situé face au Temple sur la colline de l’Ouest, et les terrifiantes statues d’or sans yeux se découpèrent sur le fond noir, les bras tendus vers le ciel. Puis le feu céleste se déroba et le sourd fracas du tonnerre renvoya au gouffre les idoles d’or.

Ливень хлынул неожиданно, и тогда гроза перешла в ураган. В том самом месте, где около полудня, близ мраморной скамьи в саду, беседовали прокуратор и первосвященник, с ударом, похожим на пушечный, как трость переломило кипарис. Вместе с водяной пылью и градом на балкон под колонны несло сорванные розы, листья магнолий, маленькие сучья и песок. Ураган терзал сад.

Soudain, la pluie jaillit, torrentielle. L’orage s’était mué en ouragan. À l’endroit même où, vers le milieu du jour, près d’un banc de marbre du jardin, s’étaient entretenus le procurateur et le grand prêtre, le tonnerre éclata comme un coup de canon et un grand cyprès fut brisé net comme une brindille. Sous le péristyle, en même temps qu’une poussière d’eau mêlée de grêle, s’engouffrèrent des roses arrachées, des feuilles de magnolia, de menues branches et des tourbillons de sable. L’ouragan ravageait le jardin.

В это время под колоннами находился только один человек, и этот человек был прокуратор.

Un seul homme se trouvait à ce moment sous les colonnes et cet homme était le procurateur.

Теперь он не сидел в кресле, а лежал на ложе у низкого небольшого стола, уставленного яствами и вином в кувшинах. Другое ложе, пустое, находилось с другой стороны стола. У ног прокуратора простиралась неубранная красная, как бы кровавая, лужа и валялись осколки разбитого кувшина. Слуга, перед грозою накрывавший для прокуратора стол, почему-то растерялся под его взглядом, взволновался от того, что чем-то не угодил, и прокуратор, рассердившись на него, разбил кувшин о мозаичный пол, проговорив:

Il n’était plus assis dans un fauteuil, mais étendu sur un lit de repas, près d’une petite table basse garnie de mets et de cruchons de vin. Un second lit était placé de l’autre côté de la table, mais il était vide. Aux pieds du procurateur s’étalait une mare rouge comme du sang, que jonchaient les débris d’un cruchon brisé, et que personne n’avait nettoyée. Le serviteur qui, avant l’orage, avait dressé cette table pour le procurateur avait, on ne sait pourquoi, perdu contenance sous le regard de celui-ci, comme s’il craignait de l’avoir mal servi, et le procurateur, pris de colère, avait jeté le cruchon sur le sol de mosaïque en disant :

– Почему в лицо не смотришь, когда подаешь ? Разве ты что-нибудь украл ?

– Pourquoi évites-tu de me regarder en face quand tu sers ? Aurais-tu volé quelque chose ?

Черное лицо африканца посерело, в глазах его появился смертельный ужас, он задрожал и едва не разбил и второй кувшин, но гнев прокуратора почему-то улетел так же быстро, как и прилетел. Африканец кинулся было подбирать осколки и затирать лужу, но прокуратор махнул ему рукою, и раб убежал. А лужа осталась.

Le visage noir du serviteur africain était devenu gris et, les yeux remplis d’une terreur mortelle, il s’était mis à trembler au point qu’il avait failli casser un deuxième cruchon. Mais la colère du procurateur s’était envolée aussi vite qu’elle était venue. L’Africain s’était précipité pour ramasser les morceaux et essuyer la tache, mais le procurateur l’avait congédié d’un geste de la main, et l’esclave s’était enfui. Et la tache était restée.

Теперь африканец во время урагана притаился возле ниши, где помещалась статуя белой нагой женщины со склоненной головой, боясь показаться не вовремя на глаза и в то же время опасаясь и пропустить момент, когда его может позвать прокуратор.

Au moment où se déchaîna l’ouragan, l’Africain était caché près d’une niche où se trouvait la statue d’une femme nue à la tête inclinée ; il craignait de se montrer inopportunément à la vue du procurateur et, en même temps, il avait peur, en restant là, de manquer à son appel.

Лежащий на ложе в грозовом полумраке прокуратор сам наливал себе вино в чашу, пил долгими глотками, по временам притрагивался к хлебу, крошил его, глотал маленькими кусочками, время от времени высасывал устрицы, жевал лимон и пил опять.

Étendu sur son lit dans la demi-obscurité de l’orage, le procurateur se servait lui-même des coupes de vin qu’il buvait à longs traits. De temps en temps, il allongeait la main et rompait de petits morceaux de pain qu’il mangeait, gobait quelques huîtres et mâchait du citron, puis buvait de nouveau.

Если бы не рев воды, если бы не удары грома, которые, казалось, грозили расплющить крышу дворца, если бы не стук града, молотившего по ступеням балкона, можно было бы расслышать, что прокуратор что-то бормочет, разговаривая сам с собой. И если бы нестойкое трепетание небесного огня превратилось бы в постоянный свет, наблюдатель мог бы видеть, что лицо прокуратора с воспаленными последними бессонницами и вином глазами выражает нетерпение, что прокуратор не только глядит на две белые розы, утонувшие в красной луже, но постоянно поворачивает лицо к саду навстречу водяной пыли и песку, что он кого-то ждет, нетерпеливо ждет.

Sans le mugissement des trombes d’eau, sans les coups de tonnerre qui menaçaient, semblait-il, d’aplatir le toit du palais, sans le bruit sec des grêlons qui rebondissaient sur les marches de la terrasse, on aurait pu entendre le procurateur grommeler et parler tout seul. Et si les fugaces crépitements du feu céleste s’étaient changés en une lumière continue, un observateur aurait pu voir que les yeux du procurateur, rougis par ses dernières nuits sans sommeil et par le vin, exprimaient l’impatience, que le Procurateur, s’il regardait de temps en temps les deux roses blanches qui étaient venues se noyer dans la flaque rouge, tournait constamment son visage vers le jardin, face aux tourbillons d’eau et de sable, qu’il attendait quelqu’un, et qu’il attendait avec impatience.

Прошло некоторое время, и пелена воды перед глазами прокуратора стала редеть. Как ни был яростен ураган, он ослабевал. Сучья больше не трещали и не падали. Удары грома и блистания становились реже. Над Ершалаимом плыло уже не фиолетовое с белой опушкой покрывало, а обыкновенная серая арьергардная туча. Грозу сносило к Мертвому морю.

Un certain temps s’écoula et, devant les yeux du procurateur, le rideau de pluie s’éclaircit un peu. En dépit de toute sa fureur, l’ouragan faiblissait. Déjà, on n’entendait plus de craquements ni de chutes de branchages. Les éclairs et les coups de tonnerre se raréfiaient. Au-dessus de Jérusalem, ce n’était plus un linceul violet frangé de blanc qui s’étendait, mais un ciel ordinaire, cotonneux et gris – une nuée d’arrière-garde. L’orage fuyait vers la mer Morte.

Теперь уж можно было расслышать в отдельности и шум дождя, и шум воды, низвергающейся по желобам и прямо по ступеням той лестницы, по которой прокуратор шел днем для объявления приговора на площади. А наконец зазвучал и заглушенный доселе фонтан. Светлело. В серой пелене, убегавшей на восток, появились синие окна.

On pouvait maintenant distinguer le bruissement de la pluie, les bruits de l’eau qui courait dans les chéneaux et dévalait en cascades les marches du grand escalier que le procurateur avait descendu quelques heures plus tôt pour aller annoncer la sentence sur la place. Enfin, on perçut le clapotis d’une fontaine, jusqu’alors complètement étouffé. Le ciel s’éclaircit. Dans l’océan gris qui courait vers l’est s’ouvrirent des fenêtres bleues.

Тут издали, прорываясь сквозь стук уже совсем слабенького дождика, донеслись до слуха прокуратора слабые звуки труб и стрекотание нескольких сот копыт. Услышав это, прокуратор шевельнулся, и лицо его оживилось. Ала возвращалась с Лысой Горы, судя по звуку, она проходила через ту самую площадь, где был объявлен приговор.

À ce moment, à travers le crépitement affaibli et intermittent de la pluie, le procurateur saisit de lointains appels de trompettes, mêlés au piétinement assourdi de centaines de sabots de chevaux. À ces bruits, il sortit de son immobilité et son visage s’anima. C’était l’aile de cavalerie qui revenait du mont Chauve. À en juger par la direction du bruit, elle traversait la place où avait été annoncée la sentence.

Наконец услышал прокуратор и долгожданные шаги, и шлепанье но лестнице, ведущей к верхней площадке сада перед самым балконом. Прокуратор вытянул шею, и глаза его заблистали, выражая радость.

Enfin, le procurateur entendit les pas si impatiemment attendus. Des sandales claquèrent sur les dalles mouillées de l’escalier qui menait à la terrasse supérieure du jardin, juste devant le péristyle. Le procurateur tendit le cou et ses yeux brillèrent de joie.

Между двух мраморных львов показалась сперва голова в капюшоне, а затем и совершенно мокрый человек в облепившем тело плаще. Это был тот самый человек, что перед приговором шептался с прокуратором в затемненной комнате дворца и который во время казни сидел на трехногом табурете, играя прутиком.

Entre les deux lions de marbre apparut d’abord une tête dissimulée sous un capuchon, puis le corps d’un homme complètement trempé vêtu d’un manteau qui lui collait au corps. C’était l’homme qui, avant la sentence, avait échangé quelques mots à voix basse avec le procurateur, dans une chambre obscure du palais, et qui, durant le supplice, était demeuré assis sur un tabouret à trois pieds, jouant avec un bâton.

Не разбирая луж, человек в капюшоне пересек площадку сада, вступил на мозаичный пол балкона и, подняв руку, сказал высоким приятным голосом: – Прокуратору здравствовать и радоваться. – Пришедший говорил по-латыни.

Sans prendre garde aux flaques d’eau, l’homme au capuchon traversa la terrasse, s’avança sur le sol de mosaïque du péristyle et, levant le bras, dit d’une voix de ténor sonore et agréable : – Santé et joie au Procurateur ! L’homme parlait latin.

– Боги ! – воскликнул Пилат, – да ведь на вас нет сухой нитки ! Каков ураган ? А ? Прошу вас немедленно пройти ко мне. Переоденьтесь, сделайте мне одолжение.

– Dieux ! s’écria Pilate. Mais vous n’avez plus un poil de sec ! Quel ouragan, hein ! Entrez immédiatement chez moi, je vous prie, et faites-moi le plaisir de vous changer.

Пришедший откинул капюшон, обнаружив совершенно мокрую, с прилипшими ко лбу волосами голову, и, выразив на своем бритом лице вежливую улыбку, стал отказываться переодеться, уверяя, что дождик не может ему ничем повредить.

Le nouveau venu rejeta son capuchon en arrière, découvrant sa tête complètement mouillée aux cheveux collés sur le front. Un sourire poli se dessina sur son visage rasé et il refusa d’aller se changer, affirmant que cette petite pluie ne lui avait été d’aucun désagrément. – Je ne veux rien entendre, dit Pilate en frappant dans ses mains.

– Не хочу слушать, – ответил Пилат и хлопнул в ладоши. Этим он вызвал прячущихся от него слуг и велел им позаботиться о пришедшем, а затем немедленно подавать горячее блюдо. Для того чтобы высушить волосы, переодеться, переобуться и вообще привести себя в порядок, пришедшему к прокуратору понадобилось очень мало времени, и вскоре он появился на балконе в сухих сандалиях, в сухом багряном военном плаще и с приглаженными волосами.

À ce bruit, les esclaves sortirent de leur cachette. Pilate leur ordonna de prendre soin de son hôte puis, aussitôt après, de servir un plat chaud. Il ne fallut que très peu de temps à l’homme au capuchon pour se sécher la tête, changer de vêtements et de chaussures, et pour remettre, en général, de l’ordre dans sa toilette. Un instant plus tard, il reparaissait dans le péristyle vêtu d’un manteau militaire pourpre, chaussé de sandales propres et les cheveux peignés.

В это время солнце вернулось в Ершалаим и, прежде чем уйти и утонуть в Средиземном море, посылало прощальные лучи ненавидимому прокуратором городу и золотило ступени балкона. Фонтан совсем ожил и распелся во всю мочь, голуби выбрались на песок, гулькали, перепрыгивали через сломанные сучья, клевали что-то в мокром песке. Красная лужа была затерта, убраны черепки, на столе дымилось мясо.

Cependant, le soleil était revenu à Jérusalem. Avant de plonger dans la Méditerranée et de disparaître, il envoya des rayons d’adieu à la ville haïe du procurateur, dont quelques-uns vinrent dorer les marches du péristyle. Revenue à la vie, la fontaine chantait à cœur joie, des pigeons se promenaient à nouveau dans les allées, sautant par-dessus les branches cassées et picorant on ne sait quoi dans le sable détrempé. La flaque rouge avait été essuyée, les débris du cruchon balayés et, sur la table, fumait un plat de viande.

– Я слушаю приказания прокуратора, – сказал пришедший, подходя к столу.

– J’écoute les ordres du procurateur, dit l’homme en s’approchant de la table.

– Но ничего не услышите, пока не сядете к столу и не выпьете вина, – любезно ответил Пилат и указал на другое ложе.

– Vous n’écouterez rien du tout tant que vous ne serez pas assis et que vous n’aurez pas bu de vin, dit aimablement Pilate en désignant le second lit.

Пришедший прилег, слуга налил в его чашу густое красное вино. Другой слуга, осторожно наклонясь над плечом Пилата, наполнил чашу прокуратора. После этого тот жестом удалил обоих слуг.

L’homme s’y étendit et l’esclave lui servit une coupe d’épais vin rouge. Un autre serviteur, se penchant avec précaution sur l’épaule de Pilate, remplit la coupe du procurateur. Après quoi, celui-ci les renvoya tous deux d’un geste.

Пока пришедший пил и ел, Пилат, прихлебывая вино, поглядывал прищуренными глазами на своего гостя. Явившийся к Пилату человек был средних лет, с очень приятным округлым и опрятным лицом, с мясистым носом. Волосы его были какого-то неопределенного цвета. Сейчас, высыхая, они светлели. Национальность пришельца было бы трудно установить. Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а манера пришедшего глядеть на собеседника. Обычно маленькие глаза свои пришелец держал под прикрытыми, немного странноватыми, как будто припухшими, веками. Тогда в щелочках этих глаз светилось незлобное лукавство. Надо полагать, что гость прокуратора был склонен к юмору. Но по временам, совершенно изгоняя поблескивающий этот юмор из щелочек, теперешний гость широко открывал веки и взглядывал на своего собеседника внезапно и в упор, как будто с целью быстро разглядеть какое-то незаметное пятнышко на носу у собеседника. Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опять опускались, суживались щелочки, и в них начинало светиться добродушие и лукавый ум.

Pendant que son hôte mangeait et buvait, Pilate, tout en dégustant son vin à petits coups, le dévisageait à travers la fente étroite de ses paupières. C’était un homme d’âge moyen, doué d’un agréable visage rond et net, et d’un nez charnu. Ses cheveux étaient d’une couleur indéfinissable. Pour l’instant, comme ils n’étaient pas encore secs, ils paraissaient clairs. Il eût été difficile de déterminer sa nationalité. Le trait essentiel de son visage était, peut-être, son expression de bonhomie, quelque peu gâtée, du reste, par ses yeux ou, plus précisément, non par ses yeux eux-mêmes, mais par la façon qu’il avait de regarder son interlocuteur. Habituellement, il dissimulait ses petits yeux sous des paupières mi-closes – paupières un peu étranges, légèrement bouffies. Le mince regard qu’elles laissaient filtrer alors brillait d’une malice sans méchanceté. Il faut croire, sans doute, que l’hôte du procurateur était enclin à l’humour. Mais, par moments, chassant complètement cette lueur d’humour, l’homme ouvrait soudain ses paupières et posait sur son interlocuteur un regard insistant, comme s’il voulait étudier rapidement quelque tache insoupçonnée sur le nez de celui-ci. Cela durait peu : les paupières retombaient, la fente s’étrécissait et la lueur du regard révélait à nouveau un esprit débonnaire et malicieux.

Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимым наслаждением проглотил несколько устриц, отведал вареных овощей, съел кусок мяса.

L’invité ne refusa pas une seconde coupe de vin, avala quelques huîtres avec une visible jouissance, goûta aux légumes cuits, mangea un morceau de viande. Rassasié, il fit l’éloge du vin :

Насытившись, он похвалил вино: – Превосходная лоза, прокуратор, но это – не " Фалерно " ?

– Excellent cru, procurateur. N’est-ce pas du falerne ?

– " Цекуба ", тридцатилетнее, – любезно отозвался прокуратор.

– C’est du vin de Cécube. Il a trente ans, répondit avec affabilité le procurateur.

Гость приложил руку к сердцу, отказался что-либо еще есть, объявил, что сыт. Тогда Пилат наполнил свою чашу, гость поступил так же. Оба обедающие отлили немного вина из своих чаш в блюдо с мясом, и прокуратор произнес громко, поднимая чашу:

La main sur le cœur, l’hôte refusa de manger un morceau de plus, déclarant qu’il n’avait réellement plus faim. Pilate remplit alors sa coupe et son invité en fit autant. Les deux convives versèrent alors quelques gouttes de vin dans le plat de viande, et le procurateur, levant sa coupe, prononça à haute voix :

– За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!

– À nous, et à toi, César, père des Romains, le meilleur et le plus aimé des hommes !…

После этого допили вино, и африканцы убрали со стола яства, оставив на нем фрукты и кувшины. Опять-таки жестом прокуратор удалил слуг и остался со своим гостем один под колоннадой.

Ils burent leur coupe d’un trait, et les esclaves africains emportèrent les reliefs, ne laissant sur la table que les fruits et les cruchons. Derechef, le procurateur congédia les serviteurs et demeura seul avec son hôte sous les colonnes.

– Итак, – заговорил негромко Пилат, – что можете вы сказать мне о настроении в этом городе ?

– Eh bien ! dit Pilate à mi-voix, que pouvez-vous me dire sur l’état des esprits dans cette ville ?

Он невольно обратил свой взор туда, где за террасами сада, внизу, догорали и колоннады, и плоские кровли, позлащаемые последними лучами.

Involontairement, son regard se porta au-delà des terrasses du jardin où, en contrebas du palais, les colonnes et les toits dorés par les derniers rayons du soleil s’éteignaient peu à peu.

– Я полагаю, прокуратор, – ответил гость, – что настроение в Ершалаиме теперь удовлетворительное.

– Je pense, procurateur, dit l’homme, que l’état des esprits, à Jérusalem, est maintenant satisfaisant.

– Так что можно ручаться, что беспорядки более не угрожают ?

– On peut donc se porter garant que toute menace de désordre est écartée ?

– Ручаться можно, – ласково поглядывая на прокуратора, ответил гость, – лишь за одно в мире – за мощь великого кесаря.

– On ne peut se porter garant, répondit le visiteur en regardant Pilate avec amabilité, que d’une chose au monde : la puissance du grand César.

– Да пошлют ему боги долгую жизнь, – тотчас же подхватил Пилат, – и всеобщий мир. – Он помолчал и продолжал: – Так что вы полагаете, что войска теперь можно увести ?

– Que les dieux lui accordent une longue vie ! enchaîna immédiatement Pilate. Et la paix universelle ! (Il se tut un moment puis reprit :) De sorte qu’à votre avis, on peut retirer les troupes ?

– Я полагаю, что когорта молниеносного может уйти, – ответил гость и прибавил: – Хорошо бы было, если бы на прощание она продефилировала по городу.

– Je pense que la cohorte de la légion Foudre peut s’en aller, répondit l’hôte de Pilate, et il ajouta : Ce serait bien si, en l’honneur de son départ, elle défilait dans la ville.

– Очень хорошая мысль, – одобрил прокуратор, – послезавтра я ее отпущу и сам уеду, и – клянусь вам пиром двенадцати богов, ларами клянусь – я отдал бы многое, чтобы сделать это сегодня.

– Excellente idée, approuva le procurateur. Après-demain, je lui donnerai l’ordre de lever le camp, et je partirai moi aussi. Et – je le jure par le festin des douze dieux, je le jure par les Lares – je donnerais beaucoup pour pouvoir le faire dès aujourd’hui.

– Прокуратор не любит Ершалаима ? – добродушно спросил гость.

– Le procurateur n’aime pas Jérusalem ? demanda l’invité avec bonhomie.

– Помилосердствуйте, – улыбаясь, воскликнул прокуратор, – нет более безнадежного места на земле. Я не говорю уже о природе ! Я бываю болен всякий раз, как мне приходится сюда приезжать. Но это бы еще полгоря. Но эти праздники – маги, чародеи, волшебники, эти стаи богомольцев... Фанатики, фанатики ! Чего стоил один этот мессия, которого они вдруг стали ожидать в этом году ! Каждую минуту только и ждешь, что придется быть свидетелем неприятнейшего кровопролития. Все время тасовать войска, читать доносы и ябеды, из которых к тому же половина написана на тебя самого ! Согласитесь, что это скучно. О, если бы не императорская служба !..

– Miséricorde ! s’écria le procurateur en souriant. Il n’y a pas au monde de lieu plus désespérant ! Je ne parle même pas de la nature et du climat : bien que je tombe malade à chaque fois que je viens ici, il n’y aurait là encore que demi-mal ! Mais ces fêtes !… Tous ces mages, ces sorciers, ces enchanteurs, ces troupeaux de pèlerins !… Des fanatiques, des fanatiques !… Les tracas, tenez, que me cause cette seule histoire de Messie, dont ils se sont mis, tout à coup, à attendre la venue pour cette année ! À chaque minute, je m’attends à être témoin d’un carnage, excessivement désagréable… Je passe mon temps à déplacer des troupes, à lire des plaintes et des dénonciations, pour la moitié au moins, d’ailleurs, dirigées contre moi-même ! Avouez que c’est à mourir d’ennui ! Oh ! s’il n’y avait pas le service de l’Empereur !

– Да, праздники здесь трудные, – согласился гость.

– Oui, les fêtes, ici, sont fatigantes, acquiesça l’invité.

– От всей души желаю, чтобы они скорее кончились, – энергично добавил Пилат. – Я получу возможность наконец вернуться в Кесарию. Верите ли, это бредовое сооружение Ирода, – прокуратор махнул рукою вдоль колоннады, так что стало ясно, что он говорит о дворце, – положительно сводит меня с ума. Я не могу ночевать в нем. Мир не знал более странной архитектуры. Да, но вернемся к делам. Прежде всего, этот проклятый Вар-равван вас не тревожит ?

– Je souhaite de tout mon cœur qu’elles se terminent au plus tôt, reprit énergiquement Pilate. Je pourrai enfin retourner à Césarée. Le croirez-vous, cette délirante construction – le mouvement de la main du procurateur, qui parcourut l’enfilade des colonnes, désigna clairement le palais d’Hérode – me rend positivement fou. Y passer la nuit m’est impossible. Jamais le monde n’a connu architecture plus étrange !… Oui, enfin, revenons à nos affaires. Avant tout, ce maudit Bar-Rabbas vous cause-t-il des ennuis ?

Тут гость и послал свой особенный взгляд в щеку прокуратора. Но тот скучающими глазами глядел вдаль, брезгливо сморщившись и созерцая часть города, лежащую у его ног и угасающую в предвечерье. Угас и взгляд гостя, и веки его опустились.

À ces mots, l’hôte projeta son singulier regard sur la joue droite du procurateur. Mais celui-ci laissait errer au loin un regard chargé d’ennui et contemplait avec une moue méprisante la partie de la ville qui s’étendait à ses pieds et qui s’estompait peu à peu dans le crépuscule. Le regard de son hôte s’estompa lui aussi, et ses paupières retombèrent.

– Надо думать, что Вар-равван стал теперь безопасен, как ягненок, – заговорил гость, и морщинки появились на круглом лице. – Ему неудобно бунтовать теперь.

– Il faut croire, dit l’invité tandis que de légères rides fronçaient son visage rond, que, désormais, Bar n’est pas plus dangereux qu’un agneau. Il n’aura plus guère la possibilité de provoquer des émeutes.

– Слишком знаменит ? – спросил Пилат, усмехнувшись.

– Il est trop célèbre ? demanda Pilate dans un petit rire.

– Прокуратор, как всегда, тонко понимает вопрос !

Le procurateur, comme toujours, a parfaitement compris la question.

– Но, во всяком случае, – озабоченно заметил прокуратор, и тонкий, длинный палец с черным камнем перстня поднялся вверх, – надо будет...

– En tout cas, dit le procurateur d’un air soucieux en levant un doigt long et mince orné d’une pierre noire, il faudra…

– О, прокуратор может быть уверен в том, что, пока я в Иудее, Вар не сделает ни шагу без того, чтобы за ним не шли по пятам.

– Oh ! le procurateur peut être certain que tant que je serai en Judée, Bar ne pourra pas faire un pas sans être suivi à la trace.

– Теперь я спокоен, как, впрочем, и всегда спокоен, когда вы здесь.

– Alors, je suis tranquille. Du reste, je suis toujours tranquille quand vous êtes là.

– Прокуратор слишком добр!

– Le procurateur est trop bon !

– А теперь прошу сообщить мне о казни, – сказал прокуратор.

– Maintenant, parlez-moi du supplice, dit Pilate.

– Что именно интересует прокуратора ?

– Que désire savoir, précisément, le procurateur ?

– Не было ли со стороны толпы попыток выражения возмущения ? Это главное, конечно.

– N’y a-t-il pas eu, de la part de la foule, quelque tentative, quelque manifestation séditieuse ? C’est là le principal, naturellement.

– Никаких, – ответил гость.

– Absolument rien, dit l’invité.

– Очень хорошо. Вы сами установили, что смерть пришла ?

– Parfait. Et vous avez constaté personnellement que la mort avait fait son œuvre ?

– Прокуратор может быть уверен в этом.

– Le procurateur peut en être certain.

– А скажите... напиток им давали перед повешением на столбы ?

– Mais, dites-moi… leur a-t-on donné le breuvage avant de les attacher aux piloris ?

– Да. Но он, – тут гость закрыл глаза, – отказался его выпить.

– Oui. Mais lui (l’hôte de Pilate ferma les yeux), il a refusé.

– Кто именно? – спросил Пилат.

– Qui donc ? demanda Pilate.

– Простите, игемон ! – воскликнул гость, – я не назвал ? Га-Ноцри.

– Excusez-moi, hegemon ! s’écria l’hôte. N’ai-je pas dit son nom ? Ha-Nozri !

– Безумец ! – сказал Пилат, почему-то гримасничая. Под левым глазом у него задергалась жилка, – умирать от ожогов солнца ! Зачем же отказываться от того, что предлагается по закону ? В каких выражениях он отказался ?

– Le fou ! dit Pilate avec une grimace, tandis qu’une veine battait sous son œil gauche. Mourir des brûlures du soleil ! À quoi bon refuser ce qui vous est offert conformément à la loi ? En quels termes a-t-il exprimé son refus ?

– Он сказал, – опять закрывая глаза, ответил гость, – что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь.

– Il a dit (l’hôte de Pilate ferma de nouveau les yeux) qu’il était reconnaissant, et qu’il ne faisait reproche de sa mort à personne.

– Кого? – глухо спросил Пилат.

– Reconnaissant à qui ? Aucun reproche à qui ? demanda sourdement Pilate.

– Этого он, игемон, не сказал.

– Cela, hegemon, il ne l’a pas dit…

– Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат ?

– N’a-t-il pas essayé de faire de la propagande en présence des soldats ?

– Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.

– Non, hegemon, il n’a pas été bavard, cette fois. La seule chose qu’il a dite, c’est que, parmi tous les défauts humains, il considérait que l’un des plus graves était la lâcheté.

– К чему это было сказано ? – услышал гость внезапно треснувший голос.

– À propos de quoi a-t-il dit cela ? demanda Pilate d’une voix fêlée qui surprit le visiteur.

– Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем, и всегда.

– Personne ne l’a compris. En général, son attitude était bizarre. Comme toujours, d’ailleurs.

– В чем странность?

– Qu’a-t-il fait de bizarre ?

– Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой.

– Eh bien, il essayait tout le temps de regarder dans les yeux de ceux qui l’entouraient et, à chaque fois, il souriait d’une espèce de sourire égaré.

– Больше ничего? – спросил хриплый голос.

– Rien d’autre ? demanda Pilate d’une voix rauque.

– Больше ничего.

– Rien d’autre.

Прокуратор стукнул чашей, наливая себе вина. Осушив ее до самого дна, он заговорил:

Le procurateur heurta sa coupe en y versant du vin. Il la but d’un trait, et dit :

– Дело заключается в следующем: хотя мы и не можем обнаружить – в данное время, по крайней мере, – каких-либо его поклонников или последователей, тем не менее ручаться, что их совсем нет, нельзя.

– Voici l’affaire : bien que nous n’ayons pu – du moins jusqu’à présent – lui découvrir de fidèles ou d’adeptes, nous ne pouvons non plus garantir qu’il n’en ait eu aucun.

Гость внимательно слушал, наклонив голову.

L’invité, qui écoutait attentivement, acquiesça.

– И вот, во избежание каких-нибудь сюрпризов, – продолжал прокуратор, – я прошу вас немедленно и без всякого шума убрать с лица земли тела всех трех казненных и похоронить их в тайне и в тишине, так, чтобы о них больше не было ни слуху ни духу.

– Aussi, afin d’éviter toute surprise, continua le procurateur, je vous prie de faire disparaître, immédiatement et sans bruit, les corps des trois condamnés et de les enterrer discrètement et à l’insu de tous, de telle sorte qu’on n’entende plus jamais parler d’eux.

– Слушаю, игемон, – сказал гость и встал, говоря: – Ввиду сложности и ответственности дела разрешите мне ехать немедленно.

– À vos ordres, hegemon, dit l’hôte, qui se leva et ajouta : Vu l’importance de cette affaire et son caractère délicat, permettez-moi d’aller m’en occuper tout de suite.

– Нет, присядьте еще, – сказал Пилат, жестом останавливая своего гостя, – есть еще два вопроса. Первый – ваши громадные заслуги на труднейшей работе в должности заведующего тайной службой при прокураторе Иудеи дают мне приятную возможность доложить об этом в Риме.

– Non, restez encore un moment, dit Pilate en arrêtant son hôte d’un geste. Il y a deux autres questions à régler. Voici la première : les mérites considérables que vous avez montrés dans le difficile travail que vous avez eu à accomplir en qualité de chef du service secret auprès du procurateur de Judée m’autorisent – et je m’en réjouis – à en informer Rome.

Тут лицо гостя порозовело, он встал и поклонился прокуратору, говоря:

Le visage rose, l’invité se leva et s’inclina devant le procurateur :

– Я лишь исполняю свой долг на императорской службе !

– Je ne fais que remplir mon devoir au service de l’Empereur, dit-il.

– Но я хотел бы просить вас, – продолжал игемон, – если вам предложат перевод отсюда с повышением, отказаться от него и остаться здесь. Мне ни за что не хотелось бы расстаться с вами. Пусть вас наградят каким-нибудь иным способом.

– Mais je voudrais vous demander, continua l’hegemon, si l’on vous propose une mutation avec avancement, de refuser et de rester ici. Il m’en coûterait beaucoup de me séparer de vous. Ils trouveront bien un autre moyen de vous récompenser.

– Я счастлив служить под вашим начальством, игемон.

– Je suis heureux de servir sous vos ordres, hegemon.

– Мне это очень приятно. Итак, второй вопрос. Касается этого, как его... Иуды из Кириафа.

– Cela me fait grand plaisir. Maintenant, la deuxième question. Elle concerne ce… comment, déjà… Judas, de Kerioth.

Тут гость и послал прокуратору свой взгляд и тотчас, как полагается, угасил его.

L’hôte lança au procurateur son regard particulier qu’il éteignit, comme de coutume, aussitôt.

– Говорят, что он, – понижая голос, продолжал прокуратор, – деньги будто бы получил за то, что так радушно принял у себя этого безумного философа.

– On dit, continua le procurateur en baissant la voix, qu’il aurait touché de l’argent pour avoir reçu chez lui, avec tant de cordialité, ce philosophe insensé.

– Получит, – тихонько поправил Пилата начальник тайной службы.

– Il va en toucher, rectifia doucement le chef du service secret.

– А велика ли сумма?

– La somme est-elle importante ?

– Этого никто не может знать, игемон.

– Cela, personne ne peut le savoir, hegemon.

– Даже вы ? – своим изумлением выражая похвалу, сказал игемон.

– Pas même vous ? demanda Pilate avec un étonnement élogieux.

– Увы, даже я, – спокойно ответил гость, – но что он получит эти деньги сегодня вечером, это я знаю. Его сегодня вызывают во дворец Каифы.

– Hélas ! pas même moi, répondit calmement son interlocuteur. Mais ce que je sais, c’est qu’il touchera cet argent ce soir. Il est convoqué pour aujourd’hui au palais de Caïphe.

– Ах, жадный старик из Кириафа, – улыбаясь, заметил прокуратор, – ведь он старик ?

– Ah ! le vieux grippe-sou ! dit en riant le procurateur. Car c’est bien un vieillard, n’est-ce pas ?

– Прокуратор никогда не ошибается, но на сей раз ошибся, – любезно ответил гость, – человек из Кириафа – молодой человек.

– Le procurateur ne se trompe jamais, mais cette fois il est dans l’erreur, répondit aimablement l’hôte. L’homme de Kerioth est un jeune homme.

– Скажите ! Характеристику его вы можете мне дать ? Фанатик ?

– Tiens ! Et pouvez-vous me tracer rapidement son portrait ? Un fanatique ?

– О нет, прокуратор.

– Oh ! non, procurateur.

– Так. А еще что-нибудь?

– Bien. Et quoi encore ?

– Очень красив.

– Il est très beau.

– А еще ? Имеет, может быть, какую-нибудь страсть ?

– Ensuite ? Il a bien, sans doute, quelque passion ?

– Трудно знать так уж точно всех в этом громадном городе, прокуратор...

– Dans cette ville énorme, il est difficile de bien connaître tout le monde, procurateur…

– О нет, нет, Афраний ! Не преуменьшайте своих заслуг !

– Non, non, Afranius ! Ne diminuez pas vos mérites.

– У него есть одна страсть, прокуратор. – Гость сделал крохотную паузу. – Страсть к деньгам.

– Il n’a qu’une passion, procurateur. (L’invité fit une brève pause.) La passion de l’argent.

– А он чем занимается ?

– Et que fait-il ?

Афраний поднял глаза кверху, подумал и ответил:

Afranius leva la tête vers le plafond, réfléchit, puis répondit :

– Он работает в меняльной лавке у одного из своих родственников.

– Il travaille chez l’un de ses parents, qui tient une boutique de change.

– Ах так, так, так, так. – Тут прокуратор умолк, оглянулся, нет ли кого на балконе, и потом сказал тихо: – Так вот в чем дело – я получил сегодня сведения о том, что его зарежут сегодня ночью.

– Ah ! bon. Bon, bon, bon. (Le procurateur se tut, regarda s’ils étaient bien seuls, et dit à voix basse :) Voici ce qu’il y a : Aujourd’hui, j’ai été informé qu’il serait assassiné cette nuit.

Здесь гость не только метнул свой взгляд на прокуратора, но даже немного задержал его, а после этого ответил:

À ces mots, non seulement l’hôte projeta son étrange regard sur le procurateur, mais il le maintint quelque temps. Après quoi, il répondit :

– Вы, прокуратор, слишком лестно отзывались обо мне. По-моему, я не заслуживаю вашего доклада. У меня этих сведений нет.

– Procurateur, vous avez exprimé une opinion beaucoup trop flatteuse à mon sujet et, pour moi, je ne mérite pas un rapport à Rome. Car je n’ai pas eu cette information.

– Вы достойны наивысшей награды, – ответил прокуратор, – но сведения такие имеются.

– Vous méritez les plus hautes récompenses, répliqua le procurateur. Mais cette information existe.

– Осмелюсь спросить, от кого же эти сведения ?

– Et oserai-je vous demander de qui vous la tenez ?

– Позвольте мне пока этого не говорить, тем более что они случайны, темны и недостоверны. Но я обязан предвидеть все. Такова моя должность, а пуще всего я обязан верить своему предчувствию, ибо никогда оно еще меня не обманывало. Сведения же заключаются в том, что кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы, сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью, а деньги, полученные за предательство, подбросить первосвященнику с запиской: " Возвращаю проклятые деньги ! "

– Permettez-moi de ne pas vous le dire pour l’instant, d’autant plus qu’il s’agit de renseignements fortuits, d’origine douteuse, et par conséquent suspects. Mais je suis obligé de tout prévoir. C’est mon devoir, et de plus je crois à mes pressentiments, car ils ne m’ont jamais trompé. Toujours est-il que, d’après mes informations, un des amis clandestins de Ha-Nozri, indigné par la monstrueuse trahison de ce changeur, doit s’entendre avec des complices pour l’assassiner cette nuit, puis déposer l’argent de la trahison chez le grand-prêtre avec ce mot : « Reprends cet argent maudit. »

Больше своих неожиданных взглядов начальник тайной службы на игемона не бросал и продолжал слушать его, прищурившись, а Пилат продолжал:

Le chef du service secret n’envoya pas son regard surprenant à l’hegemon, mais continua d’écouter, les yeux mi-clos. Pilate reprit :

– Вообразите, приятно ли будет первосвященнику в праздничную ночь получить подобный подарок ?

– Imaginez la chose. Croyez-vous qu’il sera agréable au grand-prêtre, une nuit de fête, de recevoir pareil cadeau ?

– Не только не приятно, – улыбнувшись, ответил гость, – но я полагаю, прокуратор, что это вызовет очень большой скандал.

– Non seulement cela lui sera désagréable, dit l’hôte en souriant, mais je pense, procurateur, que cela provoquera un très grand scandale.

– И я сам того же мнения. Вот поэтому я прошу вас заняться этим делом, то есть принять все меры к охране Иуды из Кириафа.

– Je suis exactement de cet avis. C’est pourquoi je vous prie de vous occuper de cette affaire, c’est-à-dire de prendre toutes les mesures nécessaires pour assurer la protection de Judas de Kerioth.

– Приказание игемона будет исполнено, – заговорил Афраний, – но я должен успокоить игемона: замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведь подумать только, – гость, говоря, обернулся и продолжал: – выследить человека, зарезать, да еще узнать, сколько получил, да ухитриться вернуть деньги Каифе, и все это в одну ночь ? Сегодня ?

– L’ordre de l’hegemon sera exécuté, dit Afranius, mais je dois rassurer l’hegemon : le projet de ces scélérats est presque irréalisable. Songez-y (l’hôte se retourna, puis reprit :), dépister son homme, le tuer, découvrir combien il a touché, puis trouver le moyen de retourner cet argent à Caïphe, tout cela en une seule nuit ? Cette nuit ?

– И тем не менее его зарежут сегодня, – упрямо повторил Пилат, – у меня предчувствие, говорю я вам ! Не было случая, чтобы оно меня обмануло, – тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки.

– Et pourtant, ils l’égorgeront cette nuit, répéta Pilate obstiné. Je vous le dis, j’en ai le pressentiment ! Et en aucun cas mes pressentiments ne m’ont trompé. Le visage du procurateur se crispa, et d’un geste bref, il frotta ses mains moites.

– Слушаю, – покорно отозвался гость, поднялся, выпрямился и вдруг спросил сурово: – Так зарежут, игемон ?

– À vos ordres, répondit docilement l’invité. (Puis il se leva, se redressa et, soudain, demanda d’un ton rude :) Ainsi, ils vont l’assassiner, hegemon ?

– Да, – ответил Пилат, – и вся надежда только на вашу изумляющую всех исполнительность.

– Oui, répondit Pilate, et je mets tout mon espoir dans votre efficacité, qui fait l’admiration de tous.

Гость поправил тяжелый пояс под плащом и сказал:

L’hôte rajusta sa lourde ceinture sous son manteau et dit :

– Имею честь, желаю здравствовать и радоваться.

– Mes respects, et tous mes vœux de joie et de santé !

– Ах да, – негромко вскричал Пилат, – я ведь совсем забыл! Ведь я вам должен!..

– Ah ! mais, s’écria Pilate à mi-voix, j’avais complètement oublié ! Je vous dois de l’argent !…

Гость изумился.

L’invité s’étonna.

– Право, прокуратор, вы мне ничего не должны.

– Mais non, procurateur, vous ne me devez rien.

– Ну как же нет ! При въезде моем в Ершалаим, помните, толпа нищих... я еще хотел швырнуть им деньги, а у меня не было, и я взял у вас.

– Comment, rien ? Quand je suis entré à Jérusalem, rappelez-vous cette foule de mendiants… je voulais leur jeter de l’argent, mais je n’en avais pas sur moi, et je vous en ai emprunté.

– О прокуратор, это какая-нибудь безделица!

– Oh ! procurateur, ce n’était qu’une bagatelle !

– И о безделице надлежит помнить.

– Il ne faut rien oublier, pas même les bagatelles.

Тут Пилат обернулся, поднял плащ, лежащий на кресле сзади него, вынул из-под него кожаный мешок и протянул его гостю. Тот поклонился, принимая его, и спрятал под плащ.

Pilate se tourna, souleva son manteau posé sur un fauteuil derrière lui, trouva dessous une bourse de cuir qu’il tendit à son hôte. Celui-ci la prit, s’inclina et la cacha sous son manteau.

– Я жду, – заговорил Пилат, – доклада о погребении, а также и по этому делу Иуды из Кириафа сегодня же ночью, слышите, Афраний, сегодня. Конвою будет дан приказ будить меня, лишь только вы появитесь. Я жду вас !

– J’attends, dit Pilate, votre rapport sur l’enterrement, ainsi que sur cette affaire de Judas, cette nuit, vous m’entendez, Afranius, cette nuit même. La garde aura l’ordre de me réveiller dès que vous vous présenterez ici. Je vous attends.

– Имею честь, – сказал начальник тайной службы и, повернувшись, пошел с балкона. Слышно было, как он хрустел, проходя по мокрому песку площадки, потом послышался стук его сапог по мрамору меж львов. Потом срезало его ноги, туловище, и, наконец, пропал и капюшон. Тут только прокуратор увидел, что солнца уже нет и пришли сумерки.

– Mes respects, dit le chef du service secret. Puis, tournant le dos, il quitta le péristyle. On entendit le crissement du sable mouillé sous ses pieds, puis le claquement de ses sandales sur le marbre quand il passa entre les deux lions. Ses jambes, puis son corps et enfin son capuchon disparurent. Le procurateur s’aperçut alors que le soleil était parti, et que le crépuscule tombait.

Глава 26. Погребение

CHAPITRE XXVI – L’enterrement

Может быть, эти сумерки и были причиною того, что внешность прокуратора резко изменилась. Он как будто на глазах постарел, сгорбился и, кроме того, стал тревожен. Один раз он оглянулся и почему-то вздрогнул, бросив взгляд на пустое кресло, на спинке которого лежал плащ. Приближалась праздничная ночь, вечерние тени играли свою игру, и, вероятно, усталому прокуратору померещилось, что кто-то сидит в пустом кресле. Допустив малодушие – пошевелив плащ, прокуратор оставил его и забегал по балкону, то потирая руки,

Ce crépuscule fut peut-être la cause du brutal changement qui se produisit dans l’aspect du procurateur. Il parut vieilli tout d’un coup, voûté et, de plus, anxieux. Il promena un regard inquiet autour de lui et, sans raison apparente, sursauta, en posant les yeux sur le fauteuil vide sur le dossier duquel était jeté son manteau. La nuit de fête s’approchait, les ombres du soir jouaient sous les colonnes, et le procurateur fatigué avait probablement cru voir quelqu’un assis dans le fauteuil vide. Cédant à la peur, le procurateur remua le manteau. Puis il le laissa retomber et se mit à arpenter le péristyle, tantôt se frottant les mains fébrilement, tantôt revenant vivement à la table pour saisir sa coupe de vin, tantôt s’arrêtant pour contempler d’un œil stupide la mosaïque du sol, comme s’il essayait d’y déchiffrer on ne sait quels caractères…

то подбегая к столу и хватаясь за чашу, то останавливаясь и начиная бессмысленно глядеть на мозаику пола, как будто пытаясь прочесть в ней какие-то письмена. За сегодняшний день уже второй раз на него пала тоска. Потирая висок, в котором от адской утренней боли осталось только тупое, немного ноющее воспоминание, прокуратор все силился понять, в чем причина его душевных мучений. И быстро он понял это, но постарался обмануть себя. Ему ясно было, что сегодня днем он что-то безвозвратно упустил, и теперь он упущенное хочет исправить какими-то мелкими и ничтожными, а главное, запоздавшими действиями. Обман же самого себя заключался в том, что прокуратор старался внушить себе, что действия эти, теперешние, вечерние, не менее важны, чем утренний приговор. Но это очень плохо удавалось прокуратору.

Pour la seconde fois de la journée, il était en proie à l’angoisse. Pressant sa tempe, où la douleur infernale du matin n’avait laissé qu’une sourde réminiscence un peu lancinante, le procurateur s’efforça de comprendre d’où lui venait cette souffrance morale. Il le comprit vite, mais il essaya alors de se donner le change. Dans la journée, c’était évident, il avait laissé échapper quelque chose sans retour, et maintenant il voulait rattraper cette perte par des actions médiocres, insignifiantes et, surtout, trop tardives. Et pour se donner le change, il essayait de se persuader que ces actions – ce qu’il faisait en ce moment, ce soir – n’avaient pas moins d’importance que la sentence du matin. Mais il n’y parvenait que bien mal.

На одном из поворотов он круто остановился и свистнул. В ответ на этот свист в сумерках загремел низкий лай, и из сада выскочил на балкон гигантский остроухий пес серой шерсти, в ошейнике с золочеными бляшками.

Au cours de l’une de ces allées et venues, il s’arrêta brusquement et siffla. En réponse, un aboiement étouffé retentit dans l’ombre, et d’un bond surgit du jardin un gigantesque chien gris aux oreilles pointues, muni d’un collier clouté d’or.

– Банга, Банга, – слабо крикнул прокуратор.

– Banga, Banga, appela le procurateur d’une voix faible.

Пес поднялся на задние лапы, а передние опустил на плечи своему хозяину, так что едва не повалил на пол, и лизнул его в щеку. Прокуратор сел в кресло, Банга, высунув язык и часто дыша, улегся у ног хозяина, причем радость в глазах пса означала, что кончилась гроза, единственное в мире, чего боялся бесстрашный пес, а также то, что он опять тут, рядом с тем человеком, которого любил, уважал и считал самым могучим в мире, повелителем всех людей, благодаря которому и самого себя пес считал существом привилегированным, высшим и особенным. Но, улегшись у ног и даже не глядя на своего хозяина, а глядя в вечереющий сад, пес сразу понял, что хозяина его постигла беда. Поэтому он переменил позу, поднялся, зашел сбоку и передние лапы и голову положил на колени прокуратору, вымазав полы плаща мокрым песком. Вероятно, действия Банги должны были означать, что он утешает своего хозяина и несчастье готов встретить вместе с ним. Это он пытался выразить и в глазах, скашиваемых к хозяину, и в насторожившихся навостренных ушах. Так оба они, и пес и человек, любящие друг друга, встретили праздничную ночь на балконе.

Le chien se dressa sur ses pattes de derrière et posa ses pattes de devant sur les épaules de son maître, de sorte qu’il faillit le renverser. Puis il lui lécha la joue. Le procurateur s’assit dans le fauteuil. Banga, la langue pendante et la respiration courte, se coucha aux pieds de son maître. La joie qui brillait dans ses yeux signifiait que l’orage – la seule chose au monde que craignît l’animal intrépide – était fini, et aussi qu’il était de nouveau là, près de cet homme qu’il aimait, respectait et considérait comme l’être le plus puissant de la terre, grâce à quoi le chien concluait qu’il devait être lui-même un être extraordinaire, supérieur et privilégié. Cependant, alors qu’il ne regardait même pas son maître, mais le jardin qui s’estompait dans le soir, le chien sentit tout de suite que l’homme était malheureux. Aussi, changeant de position, il se leva, se plaça de côté, et posa ses pattes de devant et sa tête sur les genoux du procurateur, maculant légèrement de sable mouillé les pans du manteau. Cette attitude de Banga signifiait sans doute qu’il voulait consoler son maître, et qu’il était prêt à partager son malheur. Il essaya également d’exprimer cela par ses yeux, levés vers le visage de son maître, et par le frémissement de ses oreilles dressées. Et c’est ainsi que tout deux, l’homme et le chien, pleins d’amour l’un pour l’autre, accueillirent la nuit de fête, sous le péristyle.

В это время гость прокуратора находился в больших хлопотах. Покинув верхнюю площадку сада перед балконом, он по лестнице спустился на следующую террасу сада, повернул направо и вышел к казармам, расположенным на территории дворца. В этих казармах и были расквартированы те две кентурии, которые пришли вместе с прокуратором на праздники в Ершалаим, а также тайная стража прокуратора, командовал которой этот самый гость. Гость провел в казармах немного времени, не более десяти минут, но по прошествии этих десяти минут со двора казарм выехали три повозки, нагруженные шанцевым инструментом и бочкой с водою. Повозки сопровождали пятнадцать человек в серых плащах, верховые. В сопровождении их повозки выехали с территории дворца через задние ворота, взяли на запад, вышли из ворот в городской стене и пошли по тропинке сперва на вифлеемскую дорогу, а потом по ней на север, дошли до перекрестка у Хевронских ворот и тогда двинулись по Яффской дороге, по которой днем проходила процессия с осужденными на казнь. В это время было уже темно и на горизонте показалась луна.

Pendant ce temps, l’hôte du procurateur avait fort à faire. Après avoir quitté la terrasse supérieure du jardin qui s’étendait devant le péristyle, il descendit jusqu’à la seconde terrasse et là, tournant à droite, il se dirigea vers les casernements installés dans l’enceinte du palais. Dans ces casernes étaient logées les deux centuries qui étaient arrivées avec le procurateur à Jérusalem pour les fêtes, ainsi que la garde secrète du procurateur, dont l’hôte de Pilate avait le commandement. L’homme n’y demeura pas plus de dix minutes, mais, au bout de ces dix minutes trois fourgons, chargés chacun d’outils de terrassement et d’une barrique d’eau, quittèrent la cour des casernes. Ils étaient accompagnés de quinze hommes à cheval, vêtus de manteaux gris. Les fourgons et leur escorte quittèrent le palais par une porte de derrière, prirent à l’ouest, franchirent l’enceinte de la ville et gagnèrent par un chemin de traverse la route de Bethléem qu’ils suivirent vers le nord ; parvenus au carrefour de la porte d’Hébron, ils s’engagèrent sur la route de Jaffa, que le cortège des condamnés avait suivie dans la journée. Il faisait déjà nuit, et la lune montait à l’horizon.

Вскорости после того как уехали повозки с сопровождающей их командой, отбыл с территории дворца верхом и гость прокуратора, переодевшийся в темный поношенный хитон. Гость направился не за город, а в город. Через некоторое время его можно было видеть подъезжающим к крепости Антония, расположенной на севере и в непосредственной близости от великого храма. В крепости также гость пробыл очень недолго, а затем след его обнаружился в Нижнем Городе, в кривых его и путаных улицах. Сюда гость приехал уже верхом на муле.

Peu de temps après le départ des fourgons, l’hôte du procurateur, revêtu maintenant d’une tunique sombre et usagée, quittait à cheval les murs du palais. Il se dirigeait non vers la sortie de la ville, mais vers le centre. Quelque temps plus tard, on pouvait le voir mettre pied à terre devant la forteresse Antonia, située au nord, à proximité immédiate du majestueux édifice du Temple. Dans la forteresse, l’homme ne demeura également qu’un court instant, après quoi on retrouva sa trace dans l’enchevêtrement des ruelles tortueuses de la Ville Basse. Mais là, il était à dos de mulet.

Хорошо знавший город гость легко разыскал ту улицу, которая ему была нужна. Она носила название Греческой, так как на ней помещалось несколько греческих лавок, в том числе одна, в которой торговали коврами. Именно у этой лавки гость остановил своего мула, слез и привязал его к кольцу у ворот. Лавка была уже заперта. Гость вошел в калитку, находившуюся рядом со входом в лавку, и попал в квадратный небольшой дворик, покоем обставленный сараями. Повернув во дворе за угол, гость оказался у каменной террасы жилого дома, увитой плющом, и осмотрелся. И в домике и в сараях было темно, еще не зажигали огня. Гость негромко позвал: –

L’invité de Pilate connaissait fort bien la ville, aussi n’eut-il aucune peine à trouver la rue qu’il cherchait. Elle s’appelait rue des Grecs, à cause d’un certain nombre de boutiques grecques qui y étaient installées. C’est à l’une d’elles, où l’on faisait commerce de tapis, que l’homme arrêta sa mule. Il en descendit et attacha la bête à un anneau de la porte cochère. La boutique était déjà fermée. L’homme poussa la porte bâtarde située à côté de l’entrée du magasin et pénétra dans une petite cour carrée entourée de remises. Il tourna le coin de la cour et se trouva devant la terrasse couronnée de lierre d’une maison d’habitation, Il inspecta les alentours. Dans la petite maison comme dans les remises, il faisait noir. On n’avait pas encore allumé la lumière. L’homme appela à mi-voix :

Низа!

– Niza !

На зов этот заскрипела дверь, и в вечернем полумраке на терраске появилась молодая женщина без покрывала. Она склонилась над перилами терраски, тревожно всматриваясь, желая узнать, кто пришел. Узнав пришельца, она приветливо заулыбалась ему, закивала головой, махнула рукой.

Une porte grinça et, sur la terrasse, dans l’ombre de la nuit tombante, parut la silhouette d’une jeune femme sans voile. Elle se pencha sur la rambarde, fouillant l’ombre avec inquiétude pour essayer de reconnaître le visiteur. Quand elle l’eut reconnu, elle lui adressa un sourire de bienvenue en le saluant de la tête et de la main.

– Ты одна? – негромко по-гречески спросил Афраний.

– Tu es seule ? demanda doucement Afranius, en grec.

– Одна, – шепнула женщина на терраске. – Муж утром уехал в Кесарию, – тут женщина оглянулась на дверь и шепотом добавила: – Но служанка дома. – Тут она сделала жест, означающий – " входите ". Афраний оглянулся и вступил на каменные ступени. После этого и женщина и он скрылись внутри домика.

– Oui, chuchota la jeune femme. Mon mari est parti ce matin pour Césarée. (Elle jeta un coup d’œil à la porte et ajouta :) Mais la servante est à la maison. Puis elle fit un geste qui signifiait : « Entrez. » Afranius jeta un dernier regard autour de lui et gravit les quelques marches de pierre, puis la femme et lui disparurent à l’intérieur de la maison.

У этой женщины Афраний пробыл совсем уже недолго – никак не более минут пяти. После этого он покинул дом и террасу, пониже опустил капюшон на глаза и вышел на улицу. В домах в это время уже зажигали светильники, предпраздничная толчея была все еще очень велика, и Афраний на своем муле потерялся в потоке прохожих и всадников. Дальнейший путь его никому не известен.

Le temps qu’y passa Afranius fut très court : moins de cinq minutes. En quittant la terrasse, il rabattit son capuchon plus bas sur ses yeux, et gagna la rue. Dans les maisons, les flambeaux s’allumaient déjà, mais on se bousculait encore dans les rues pour les préparatifs de la fête, et Afranius, sur son mulet, se perdit dans le flot des piétons et des cavaliers. Où alla-t-il ensuite ? – nul ne le sait.

Женщина же, которую Афраний назвал Низа, оставшись одна, начала переодеваться, причем очень спешила. Но как ни трудно ей было разыскивать нужные ей вещи в темной комнате, светильника она не зажигала и служанку не вызывала. Лишь после того как она была уже готова и на голове у нее было темное покрывало, в домике послышался ее голос:

Restée seule, la femme qu’Afranius avait appelée Niza entreprit de changer de vêtements. Elle semblait très pressée. Mais, quelque difficulté qu’elle eût à trouver les affaires dont elle avait besoin dans la chambre obscure, elle n’alluma pas de flambeau et n’appela pas sa servante. Ce n’est que lorsqu’elle fut prête, et que sa tête fut couverte d’un voile sombre, qu’on put entendre sa voix :

– Если меня кто-нибудь спросит, скажи, что я ушла в гости к Энанте.

– Si on me demande, tu diras que je suis en visite chez Oenantha.

Послышалось ворчание старой служанки в темноте:

À ces mots répondirent, dans l’obscurité, les grognements de la vieille servante :

– К Энанте ? Ох уж эта Энанта ! Ведь запретил же муж ходить к ней ! Сводница она, твоя Энанта ! Вот скажу мужу...

– Chez Oenantha ? Oh ! cette Oenantha ! Ton mari t’a pourtant défendu d’aller chez elle ! C’est une maquerelle, ton Oenantha ! Va, je le dirai à ton mari…

– Ну, ну, ну, замолчи, – отозвалась Низа и, как тень, выскользнула из домика. Сандалии низы простучали по каменным плитам дворика. Служанка с ворчанием закрыла дверь на террасу. Низа покинула свой дом.

– Allons, tais-toi donc ! répliqua Niza, et, comme une ombre, elle se glissa hors de la maison. Les sandales de Niza claquèrent sur les dalles de pierre de la cour. En grognant, la servante referma la porte qui donnait sur la terrasse. Niza était partie.

В это самое время из другого переулка в Нижнем Городе, переулка изломанного, уступами сбегавшего к одному из городских прудов, из калитки неприглядного дома, слепой своей стороной выходящего в переулок, а окнами во двор, вышел молодой, с аккуратно подстриженной бородой человек в белом чистом кефи, ниспадавшем на плечи, в новом праздничном голубом таллифе с кисточками внизу и в новеньких скрипящих сандалиях. Горбоносый красавец, принарядившийся для великого праздника, шел бодро, обгоняя прохожих, спешащих домой к праздничной трапезе, смотрел, как загоралось одно окно за другим. Молодой человек направлялся по дороге, ведущей мимо базара ко дворцу первосвященника Каифы, расположенному у подножия храмового холма.

Au même moment, dans une autre ruelle tortueuse, qui descendait par degrés vers une piscine, sortait d’une maison d’aspect misérable, dont le pignon donnait sur la rue et les fenêtres sur une cour, un jeune homme à la barbe soigneusement taillée, coiffé d’un turban blanc dont le rabat lui tombait sur les épaules, vêtu d’un taleth de fête bleu dont l’ourlet inférieur était orné de glands, et chaussé de crissantes sandales neuves. Ce bel homme au nez busqué, élégamment habillé pour la grande fête, marchait d’un pas alerte, doublant les passants qui se hâtaient de rentrer chez eux pour le repas solennel, et regardant les fenêtres s’allumer les unes après les autres. Le jeune homme suivait le chemin qui, passant devant un bazar, conduisait au palais du grand prêtre Caïphe, situé au pied de la colline où était bâti le Temple.

Через некоторое время его можно было видеть входящим в ворота двора Каифы. А через некоторое время еще – покидающим этот двор.

Quelques instants plus tard, on le vit dans le palais de Caïphe. Et quelque temps après, on l’en vit sortir.

После посещения дворца, в котором уже пылали светильники и факелы, в котором шла праздничная суета, молодой человек пошел еще бодрее, еще радостнее и заспешил обратно в Нижний Город. На том самом углу, где улица вливалась в базарную площадь, в кипении и толчее его обогнала как бы танцующей походкой идущая легкая женщина в черном покрывале, накинутом на самые глаза. Обгоняя молодого красавца, эта женщина на мгновение откинула покрывало повыше, метнула в сторону молодого человека взгляд, но не только не замедлила шага, а ускорила его, как будто бы пытаясь скрыться от того, кого она обогнала.

Après sa visite au palais en proie à l’agitation de la fête, où brûlaient déjà chandeliers et torches, le jeune homme reprit d’un pas plus alerte, plus gai encore, le chemin de la Ville Basse. À l’endroit où la rue débouchait sur la place du bazar, il fut dépassé, dans la cohue en effervescence, par une jeune femme au pas léger, presque dansant, dont la tête était cachée jusqu’aux yeux par un voile noir. En passant, elle releva son voile un bref instant, jeta un regard du côté du jeune homme, puis, loin de ralentir son pas, l’accéléra au contraire, comme si elle voulait se dérober à la vue de l’homme qu’elle venait de dépasser.

Молодой человек не только заметил эту женщину, нет, он узнал ее, а узнав, вздрогнул, остановился, в недоумении глядя ей в спину, и тотчас же пустился ее догонять. Едва не сбив с ног какого-то прохожего с кувшином в руках, молодой человек догнал женщину и, тяжело дыша от волнения, окликнул ее: – Низа !

Or, non seulement le jeune homme avait remarqué cette femme, mais il l’avait reconnue. Et, en la reconnaissant, il sursauta, s’arrêta, regarda avec perplexité son dos qui s’éloignait, puis s’élança à sa poursuite. Il manqua renverser un passant qui portait une cruche, mais il parvint à rattraper la femme ; haletant d’émotion, il cria : – Niza !

Женщина повернулась, прищурилась, причем на лице ее выразилась холодная досада, и сухо ответила по-гречески:

La jeune femme se retourna, dévisagea l’homme d’un air froid et contrarié, et dit sèchement en grec :

– Ах, это ты, Иуда ? А я тебя не узнала сразу. Впрочем, это хорошо. У нас есть примета, что тот, кого не узнают, станет богатым...

– Ah ! c’est toi, Judas ? Je ne t’avais pas reconnu tout de suite. D’ailleurs, c’est très bien. On dit chez nous que celui qu’on voit sans le reconnaître deviendra riche…

Волнуясь до того, что сердце стало прыгать, как птица под черным покрывалом, Иуда спросил прерывающимся шепотом, опасаясь, чтобы не услышали прохожие:

Fort troublé, au point que son cœur sautait dans sa poitrine comme un oiseau sous une couverture, Judas demanda, dans un chuchotement entrecoupé, de crainte que les passants ne l’entendent :

– Куда же ты идешь, Низа ?

– Mais… où vas-tu donc, Niza ?

– А зачем тебе это знать ? – ответила Низа, замедляя шаг и надменно глядя на Иуду.

– Qu’est-ce que cela peut te faire ? répondit Niza avec hauteur et elle ralentit le pas.

Тогда в голосе Иуды послышались какие-то детские интонации, он зашептал растерянно:

Déconcerté, Judas murmura avec des intonations enfantines dans la voix :

– Но как же ?.. Ведь мы же условились. Я хотел зайти к тебе. Ты сказала, что весь вечер будешь дома...

– Mais comment… mais nous étions d’accord pour… Je voulais aller chez toi, tu m’avais dit que tu y serais toute la soirée…

– Ах нет, нет, – ответила Низа и капризно выставила вперед нижнюю губу, отчего Иуде показалось, что ее лицо, самое красивое лицо, какое он когда-либо видел в жизни, стало еще красивее, – мне стало скучно. У вас праздник, а что же прикажешь делать мне ? Сидеть и слушать, как ты вздыхаешь на террасе ? И бояться к тому же, что служанка расскажет об этом мужу ? Нет, нет, и я решила уйти за город слушать соловьев.

– Ah ! non, non (répondit Niza en avançant d’un air capricieux sa lèvre inférieure, de sorte que son visage, le plus joli visage que Judas eût jamais vu de sa vie, lui parut encore plus joli), je m’ennuyais. Vous avez votre fête, mais moi, que veux-tu que je fasse ? Que je reste assise à t’écouter faire le soupirant sur ma terrasse ? Et à avoir peur que la servante n’aille tout raconter à mon mari ? Non, non. J’ai décidé d’aller dans la campagne, écouter les rossignols.

– Как за город ? – спросил растерявшийся Иуда, – одна ?

– Dans la campagne ? demanda Judas, complètement perdu. Toute seule ?

– Конечно, одна, – ответила Низа.

– Naturellement, toute seule, répondit Niza.

– Позволь мне сопровождать тебя, – задыхаясь, попросил Иуда. Мысли его помутились, он забыл про все на свете и смотрел молящими глазами в голубые, а теперь казавшиеся черными глаза Низы.

– Écoute, permets-moi de t’accompagner, demanda Judas qui étouffait. Ses idées se brouillèrent, et il oublia tout au monde pour ne regarder, d’un air suppliant, que les yeux bleus de Niza, qui maintenant lui paraissaient noirs.

Низа ничего не ответила и прибавила шагу.

Niza ne répondit rien et allongea le pas.

– Что же ты молчишь, Низа ? – жалобно спросил Иуда, ровняя по ней свой шаг.

– Pourquoi ne dis-tu rien, Niza ? demanda Judas d’un ton plaintif, en réglant son pas sur celui de la jeune femme.

– А мне не будет скучно с тобой ? – вдруг спросила Низа и остановилась. Тут мысли Иуды совсем смешались.

– Mais je ne vais pas m’ennuyer, avec toi ? demanda tout à coup Niza en s’arrêtant. La plus totale confusion régna dans la tête de Judas.

– Ну, хорошо, – смягчилась наконец Низа, – пойдем.

– Bon, très bien, dit enfin Niza d’un ton radouci, allons-y.

– А куда, куда?

– Mais où, où ?

– Погоди... зайдем в этот дворик и условимся, а то я боюсь, что кто-нибудь из знакомых увидит меня и потом скажут, что я была с любовником на улице.

– Attends… entrons dans cette cour pour réfléchir, sinon, j’ai peur que quelqu’un de connaissance ne me voie et n’aille ensuite raconter à mon mari que je me promène dans la rue avec un amoureux.

И тут на базаре не стало Низы и Иуды. Они шептались в подворотне какого-то двора.

S’éclipsant du bazar, Niza et Judas se retrouvèrent sous la porte cochère d’une cour inconnue.

– Иди в масличное имение, – шептала Низа, натягивая покрывало на глаза и отворачиваясь он какого-то человека, который с ведром входил в подворотню, – в Гефсиманию, за Кедрон, понял ?

– Va au jardin d’oliviers (chuchota Niza en rabattant son voile sur ses yeux et en tournant le dos à un homme qui entrait à ce moment sous le porche, un seau à la main) à Gethsémani, de l’autre côté du Cédron. Tu as compris ?

– Да, да, да.

– Oui, oui, oui…

– Я пойду вперед, – продолжала Низа, – но ты не иди по моим пятам, а отделись от меня. Я уйду вперед... Когда перейдешь поток... ты знаешь, где грот ?

– Je pars devant, continua Niza, mais ne me suis pas, prends un autre chemin. Je pars devant… Quand tu traverseras le ruisseau… Tu sais où est la grotte ?

– Знаю, знаю...

– Je sais, je sais…

– Пройдешь мимо масличного жома вверх и поворачивай к гроту. Я буду там. Но только не смей идти сейчас же за мной, имей терпение, подожди здесь. – И с этими словами Низа вышла из подворотни, как будто и не говорила с Иудой.

– Passe devant le pressoir à olives, prends le chemin qui monte et tourne vers la grotte. Je serai là. Mais ne t’avise pas de partir tout de suite après moi, sois patient, attends d’abord ici. Sur ces mots, Niza quitta le porche comme si elle n’avait jamais parlé avec Judas.

Иуда простоял некоторое время один, стараясь собрать разбегающиеся мысли. В числе их была мысль о том, как он объяснит свое отсутствие на праздничной трапезе у родных. Иуда стоял и придумывал какую-то ложь, но в волнении ничего как следует не обдумал и не приготовил, и его ноги сами без его воли вынесли его из подворотни вон.

Judas resta seul quelque temps, s’efforçant de rassembler ses pensées qui fuyaient en débandade. Parmi elles, il y avait celle-ci : comment expliquerait-il à sa famille son absence au repas solennel ? Judas chercha quelque mensonge, mais dans son trouble il fut incapable d’inventer quelque chose de convenable, et il s’éloigna de la porte cochère sans même se rendre compte de ce qu’il faisait.

Теперь он изменил свой путь, он не стремился уже в Нижний Город, а повернулся обратно к дворцу Каифы. (Теперь Иуда плохо видел окружающее. ) Праздник уже вошел в город. Теперь вокруг Иуды в окнах не только сверкали огни, но уже слышались славословия. Последние опоздавшие гнали осликов, подхлестывали их, кричали на них. Ноги сами несли Иуду, и он не заметил, как мимо него пролетели мшистые страшные башни Антония, он не слышал трубного рева в крепости, никакого внимания не обратил на конный римский патруль с факелом, залившим тревожным светом его путь.

Au lieu de continuer vers la Ville Basse, il changea de route et reprit la direction du palais du Caïphe. La ville était déjà en fête. Autour de Judas, non seulement les fenêtres étaient illuminées, mais on entendait la récitation des psaumes. Au milieu de la rue, les retardataires pressaient leurs ânons, criant après eux et leur donnant des coups de fouet. Les jambes de Judas marchaient toutes seules, il passa sans les voir sous les terribles tours moussues de la forteresse Antonia, il n’entendit pas les sonneries de trompettes qui retentissaient à l’intérieur, il ne prêta aucune attention à une patrouille de cavaliers romains qui éclairaient leur route à la lueur tremblante d’une torche.

Пройдя башню, Иуда, повернувшись, увидел, что в страшной высоте над храмом зажглись два гигантских пятисвечия. Но и их Иуда разглядел смутно, ему показалось, что над Ершалаимом засветились десять невиданных по размерам лампад, спорящих со светом единственной лампады, которая все выше подымалась над Ершалаимом, – лампады луны.

Contournant la tour, Judas aperçut en se retournant deux gigantesques flambeaux à cinq branches qui brûlaient à une hauteur vertigineuse au-dessus du Temple. Mais Judas n’en eut qu’une vision confuse. Il lui sembla seulement qu’au-dessus de Jérusalem s’étaient allumées dix lampes d’une taille colossale qui luttaient d’éclat avec la seule lampe qui ne cessait de s’élever, de plus en plus, haut, sur la ville, la lune.

Теперь Иуде ни до чего не было дела, он стремился к Гефсиманским воротам, он хотел поскорее покинуть город.

Judas était à présent indifférent à tout ce qui l’entourait. Il se dirigeait à grands pas vers la porte de Gethsémani, désireux de quitter la ville au plus vite.

По временам ему казалось, что впереди него, среди спин и лиц прохожих, мелькает танцующая фигурка, ведет его за собой. Но это был обман – Иуда понимал, что Низа значительно обогнала его. Иуда пробежал мимо меняльных лавок, попал наконец к Гефсиманским воротам. В них, горя от нетерпения, он все-таки вынужден был задержаться. В город входили верблюды, вслед за ними въехал военный сирийский патруль, который Иуда мысленно проклял...

De temps à autre, entre les dos et les visages des passants, il croyait voir surgir furtivement devant lui une petite silhouette dansante, qui l’attirait à sa suite. Mais ce n’était qu’une illusion. Judas savait que Niza avait une forte avance sur lui. Judas passa rapidement devant une rangée de boutiques de changeurs et atteignit enfin la porte de Gethsémani. Quoique brûlant d’impatience, il fut contraint de s’y arrêter. Des chameaux entraient dans la ville, suivis par une patrouille militaire syrienne, que Judas couvrit en pensée de malédictions…

Но все кончается. Нетерпеливый Иуда был уже за городской стеной. По левою руку от себя Иуда увидел маленькое кладбище, возле него несколько полосатых шатров богомольцев. Пересекши пыльную дорогу, заливаемую луной, Иуда устремился к Кедронскому потоку, с тем чтобы его пересечь. Вода тихо журчала у Иуды под ногами. Перепрыгивая с камня на камень, он наконец выбрался на противоположный гефсиманский берег и с великой радостью увидел, что дорога над садами здесь пуста. Невдалеке уже виднелись полуразрушенные ворота масличного имения.

Mais tout a une fin. Le bouillant Judas était déjà hors des murs de la ville. À sa gauche, il vit un petit cimetière auprès duquel étaient dressées quelques tentes rayées de pèlerins. Traversant une route poussiéreuse inondée de lune, Judas courut au ruisseau du Cédron. Sautant de pierre en pierre, tandis que l’eau murmurait sous ses pieds, il atteignit la rive opposée, du côté de Gethsémani, et constata avec joie que la route qui passait en bas des jardins était déserte. Non loin de là, on apercevait la barrière à demi effondrée du jardin d’oliviers.

После душного города Иуду поразил одуряющий запах весенней ночи. Из сада через ограду выливалась волна запахов миртов и акаций с гефсиманских полян.

Après l’atmosphère étouffante de la ville, Judas fut frappé du parfum enivrant de la nuit de printemps. À travers la clôture du jardin se répandait par bouffées la senteur des myrtes et des acacias des clairières de Gethsémani.

Ворота никто не охранял, никого в них не было, и через несколько минут Иуда уже бежал под таинственной тенью развесистых громадных маслин. Дорога вела в гору, Иуда подымался, тяжело дыша, по временам попадая из тьмы в узорчатые лунные ковры, напоминавшие ему те ковры, что он видел в лавке у ревнивого мужа Низы. Через некоторое время мелькнул на левой руке у Иуды, на поляне, масличный жом с тяжелым каменным колесом и груда каких-то бочек. В саду никого не было. Работы закончились на закате и теперь над Иудой гремели и заливались хоры соловьев.

Personne ne gardait la barrière, il n’y avait personne aux alentours, et, au bout de quelques instants, Judas courait déjà sous l’ombre mystérieuse des énormes oliviers. La route montait. Judas gravissait la pente en respirant péniblement, passant parfois des ténèbres à des aires plus claires où la lune dessinait des arabesques, qui rappelaient à Judas les tapis qu’il avait vus dans la boutique du mari jaloux de Niza. Au bout d’un moment, Judas aperçut à sa gauche, dans une clairière, le pressoir à olives avec sa lourde roue de pierre, et, à côté de celui-ci, un entassement indistinct de barils. Il n’y avait personne dans le jardin – le travail s’était arrêté au coucher du soleil –, et des chœurs de rossignols s’égosillaient au-dessus de la tête de Judas.

Цель Иуды была близка. Он знал, что направо в темноте сейчас начнет слышать тихий шепот падающей в гроте воды. Так и случилось, он услыхал его. Становилось прохладнее. Тогда он замедлил шаг и негромко крикнул:

Le but de Judas était proche. Il savait qu’à sa droite, dans les ténèbres, il n’allait pas tarder à entendre le murmure de l’eau qui s’égouttait sur les parois de la grotte. Il en fut bien ainsi. L’air devint plus frais. Judas ralentit le pas et appela doucement :

– Низа!

– Niza !

Но вместо Низы, отлепившись от толстого ствола маслины, на дорогу выпрыгнула мужская коренастая фигура, и что-то блеснуло у нее в руке и тотчас потухло. Иуда слабо вскрикнул, бросился назад но второй человек преградил ему путь.

Mais, au lieu de Niza, il vit se détacher du tronc épais d’un olivier la silhouette trapue d’un homme dans les mains de qui quelque chose brilla et s’éteignit aussitôt. Avec un faible cri, Judas se rejeta en arrière, mais un deuxième homme lui barra la route.

Первый, что был впереди, спросил Иуду:

Le premier demanda à Judas :

– Сколько получил сейчас ? Говори, если хочешь сохранить жизнь !

– Combien as-tu touché ? dis-le, si tu tiens à la vie !

Надежда вспыхнула в сердце Иуды. Он отчаянно вскричал: – Тридцать тетрадрахм ! Тридцать тетрадрахм ! Все, что получил, с собою. Вот деньги ! Берите, но отдайте жизнь !

L’espoir s’empara du cœur de Judas, et il cria d’un ton affolé : – Trente tétradrachmes ! Trente tétradrachmes ! J’ai tout l’argent sur moi ! Tenez ! Prenez-le, mais laissez-moi la vie !

Человек спереди мгновенно выхватил из рук Иуды кошель. И в тот же миг за спиной у Иуды взлетел нож, как молния, и ударил влюбленного под лопатку. Иуду швырнуло вперед, и руки со скрюченными пальцами он выбросил в воздух. Передний человек поймал Иуду на свой нож и по рукоять всадил его в сердце Иуды.

Le premier des deux hommes arracha aussitôt la bourse des mains de Judas. Au même instant, dans son dos, un couteau fendit l’air et se planta sous l’omoplate de l’amoureux. Judas fut précipité en avant, jeta en l’air ses mains aux doigts crispés. L’autre homme cueillit Judas à la pointe de son couteau et le lui enfonça dans le cœur jusqu’à la garde.

– Ни... за... – не своим, высоким и чистым молодым голосом, а голосом низким и укоризненным проговорил Иуда и больше не издал ни одного звука. Тело его так сильно ударилось об землю, что она загудела.

– Ni… za…, prononça Judas, non plus de sa voix haute et claire de jeune homme, mais d’une voix basse et chargée de reproche, et il n’émit pas d’autre son. Son corps s’abattit avec une telle force sur le sol que celui-ci résonna.

Тогда третья фигура появилась на дороге. Этот третий был в плаще с капюшоном.

Alors une troisième silhouette apparut sur le chemin. C’était un homme, enveloppé dans un manteau à capuchon.

– Не медлите, – приказал третий. Убийцы быстро упаковали кошель вместе с запиской, поданной третьим, в кожу и перекрестили ее веревкой. Второй засунул сверток за пазуху, и затем оба убийцы бросились с дороги в стороны, и тьма их съела между маслинами. Третий же присел на корточки возле убитого и заглянул ему в лицо. В тени оно представилось смотрящему белым, как мел, и каким-то одухотворенно красивым.

– Faites vite, ordonna-t-il. Les meurtriers empaquetèrent rapidement la bourse, avec une courte lettre que leur donna le troisième, dans un parchemin qu’ils ficelèrent. Le deuxième homme glissa le paquet sous sa chemise, puis les deux assassins quittèrent la route et leurs ombres se perdirent entre les oliviers. Le troisième s’accroupit près du mort et contempla son visage. Dans l’ombre, il apparaissait blanc comme de la craie et d’une ineffable beauté spirituelle.

Через несколько секунд никого из живых на дороге не было. Бездыханное тело лежало с раскинутыми руками. Левая ступня попала в лунное пятно, так что отчетливо был виден каждый ремешок сандалии.

Quelques secondes plus tard, il n’y avait plus âme qui vive sur le chemin. Le corps inerte gisait, bras écartés. Son pied gauche se trouvait dans une tache de lune, de sorte qu’on voyait distinctement chaque bride de la sandale.

Весь Гефсиманский сад в это время гремел соловьиным пением.

Et pendant ce temps, tout le jardin de Gethsémani retentissait du chant des rossignols.

Куда направились двое зарезавших Иуду, не знает никто, но путь третьего человека в капюшоне известен. Покинув дорожку, он устремился в чащу масличных деревьев, пробираясь к югу. Он перелез через ограду сада вдалеке от главных ворот, в южном углу его, там, где вывалились верхние камни кладки. Вскоре он был на берегу Кедрона. Тогда он вошел в воду и пробирался некоторое время по воде, пока не увидел вдали силуэты двух лошадей и человека возле них. Лошади также стояли в потоке. Вода струилась, омывая их копыта. Коновод сел на одну из лошадей, человек в капюшоне вскочил на другую, и медленно они оба пошли в потоке, и слышно было, как хрустели камни под копытами лошадей. Потом всадники выехали из воды, выбрались на Ершалаимский берег и пошли шагом под стеною города. Тут коновод отделился, ускакал вперед и скрылся из глаз, а человек в капюшоне остановил лошадь, слез с нее на пустынной дороге, снял свой плащ, вывернул его наизнанку, вынул из-под плаща плоский шлем без оперения, надел его. Теперь на лошадь вскочил человек в военной хламиде и с коротким мечом на бедре. Он тронул поводья, и горячая кавалерийская лошадь пошла рысью, потряхивая всадника. Путь был недалек. Всадник подъезжал к южным воротам Ершалаима.

Personne ne sait où allèrent ensuite les deux assassins de Judas, mais le chemin que suivit le troisième homme est connu. Quittant la route, il s’enfonça au plus épais du bois d’oliviers, se dirigeant rapidement vers le sud. Il franchit l’enceinte du jardin loin de l’entrée principale, à l’angle sud, par une brèche dans le mur de pierre. Il atteignit bientôt le Cédron. Il entra dans l’eau et marcha quelque temps dans le courant, jusqu’à ce qu’il aperçût au loin les silhouettes de deux chevaux et d’un homme. Les chevaux étaient aussi dans le ruisseau, et l’eau mouillait leurs sabots. Leur gardien se mit en selle sur une bête, l’homme au capuchon enfourcha l’autre, et tous deux suivirent au pas le cours du ruisseau. On entendait les cailloux rouler sous les sabots des montures. Au bout d’un moment, les cavaliers sortirent de l’eau et montèrent sur la rive de Jérusalem, pour continuer leur marche sous les murailles de la ville. Puis le gardien poussa son cheval, s’éloigna au galop et disparut. Resté seul sur la route, l’homme au capuchon s’arrêta, mit pied à terre, retourna son manteau, tira de ses vêtements un casque plat sans panache et le mit sur sa tête. L’homme qui remonta à cheval, avec sa chlamyde et sa courte épée au côté, avait toute l’allure d’un militaire. Il toucha sa bête, et celle-ci, fougueuse et bien dressée, partit au grand trot, en secouant légèrement son cavalier. Le voyage ne fut pas long, et bientôt le cavalier se présentait à la porte sud de Jérusalem.

Под аркою ворот танцевало и прыгало беспокойное пламя факелов. Караульные солдаты из второй кентурии молниеносного легиона сидели на каменных скамьях, играя в кости. Увидев въезжающего военного, солдаты вскочили с мест, военный махнул им рукой и въехал в город.

Sous la voûte tremblaient et oscillaient les flammes inquiètes des torches. Les soldats de garde, qui appartenaient à la deuxième centurie de la légion Foudre, étaient assis sur des bancs de pierre et jouaient aux dés. En voyant arriver ce cavalier, ils se mirent précipitamment debout celui-ci les salua de la main en passant et entra dans la ville.

Город был залит праздничными огнями. Во всех окнах играло пламя светильников, и отовсюду, сливаясь в нестройный хор, звучали славословия. Изредка заглядывая в окна, выходящие на улицу, всадник мог видеть людей за праздничным столом, на котором лежало мясо козленка, стояли чаши с вином меж блюд с горькими травами. Насвистывая какую-то тихую песенку, всадник неспешной рысью пробирался по пустынным улицам Нижнего Города, направляясь к Антониевой башне, изредка поглядывая на нигде не виданные в мире пятисвечия, пылающие над храмом, или на луну, которая висела еще выше пятисвечий.

La cité en fête était inondée de lumières. Des flambeaux brûlaient à toutes les fenêtres et de toutes parts, se mêlant en un chœur confus et discordant, retentissaient les prières rituelles. Jetant de temps à autre un coup d’œil par une fenêtre ouverte sur la rue, le cavalier pouvait voir des gens assis autour d’une table où était servie de la viande de chevreau, entourée de coupes de vin et de plats d’herbes amères. Sifflotant un air de chanson, il suivait au petit trot les rues désertées de la Ville Basse, en direction de la tour Antonia, et parfois il levait les yeux vers ces flambeaux à cinq branches d’une dimension telle qu’on n’en avait jamais vu de pareils, qui brûlaient au-dessus du Temple, ou vers la lune qui, encore au-dessus, brillait dans le ciel.

Дворец Ирода Великого не принимал никакого участия в торжестве пасхальной ночи. В подсобных покоях дворца, обращенных на юг, где разместились офицеры римской когорты и легат легиона, светились огни, там чувствовалось какое-то движение и жизнь, передняя же часть, парадная, где был единственный и невольный жилец дворца – прокуратор, – вся она, со своими колоннадами и золотыми статуями, как будто ослепла под ярчайшей луной. Тут, внутри дворца, господствовали мрак и тишина.

Le palais d’Hérode le Grand ne prenait aucune part à la célébration de la nuit pascale. Dans les logements annexes, orientés au sud, où s’étaient installés les officiers de la cohorte romaine et le légat de la légion, des lumières brillaient, et on sentait qu’il y avait là une certaine animation. Mais le corps de bâtiment principal, dont le seul habitant était, bien malgré lui, le procurateur, avec ses colonnes et ses statues d’or, paraissait aveugle et muet sous la vive clarté de la lune. Là, au cœur du palais, régnaient les ténèbres et le silence.

И внутрь прокуратор, как и говорил Афранию, уйти не пожелал. Он велел постель приготовить на балконе, там же, где обедал, а утром вел допрос. Прокуратор лег на приготовленное ложе, но сон не пожелал прийти к нему. Оголенная луна висела высоко в чистом небе, и прокуратор не сводил с нее глаз в течение нескольких часов.

Le procurateur, comme il l’avait dit à Afranius, n’avait du reste pas voulu y rentrer. Il ordonna qu’on lui fasse un lit sous le péristyle, à l’endroit même où il avait dîné et où, ce matin, il avait conduit l’interrogatoire. Le procurateur s’y étendit, mais le sommeil le fuyait. La lune dénudée semblait suspendue, très haut dans le ciel pur, et, durant plusieurs heures, le procurateur ne le quitta pas des yeux.

Примерно в полночь сон наконец сжалился над игемоном. Судорожно зевнув, прокуратор расстегнул и сбросил плащ, снял опоясывающий рубаху ремень с широким стальным ножом в ножнах, положил его в кресло у ложа, снял сандалии и вытянулся. Банга тотчас поднялся к нему на постель и лег рядом, голова к голове, и прокуратор, положив собаке руку на шею, закрыл наконец глаза. Только тогда заснул и пес.

Enfin, vers minuit, le sommeil eut pitié de l’hegemon. Bâillant à se décrocher la mâchoire, il détacha et laissa glisser son manteau, ôta le ceinturon qui sanglait sa tunique et où était accroché, dans sa gaine, un large coutelas d’acier, le posa sur le fauteuil près du lit, défit ses sandales et s’allongea. Aussitôt, Banga sauta sur le lit et se coucha près de son maître, tête contre tête, et le procurateur, la main posée sur le cou du chien, ferma les yeux. Alors seulement, le chien s’endormit aussi.

Ложе было в полутьме, закрываемое от луны колонной, но от ступеней крыльца к постели тянулась лунная лента. И лишь только прокуратор потерял связь с тем, что было вокруг него в действительности, он немедленно тронулся по светящейся дороге и пошел по ней вверх прямо к луне. Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось прекрасно и неповторимо на прозрачной голубой дороге. Он шел в сопровождении Банги, а рядом с ним шел бродячий философ. Они спорили о чем-то очень сложном и важном, причем ни один из них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом, и от этого их спор был особенно интересен и нескончаем. Само собой разумеется, что сегодняшняя казнь оказалась чистейшим недоразумением – ведь вот же философ, выдумавший столь невероятно нелепую вещь вроде того, что все люди добрые, шел рядом, следовательно, он был жив. И, конечно, совершенно ужасно было бы даже помыслить о том, что такого человека можно казнить. Казни не было ! Не было ! Вот в чем прелесть этого путешествия вверх по лестнице луны.

Depuis le haut des marches jusqu’au lit, dressé dans la pénombre protectrice, d’une colonne s’étirait un ruban de lune. Et, dès que le procurateur eut perdu toute attache avec les choses qui l’entouraient, il se mit en marche le long de cette route lumineuse, vers le haut, droit en direction de la lune. En songe, il riait même de bonheur en voyant avec quelle merveilleuse aisance tout s’arrangeait sur ce chemin bleu pâle et transparent. Il marchait accompagné de Banga, et près d’eux marchait le philosophe vagabond. Tous deux disputaient de questions graves et compliquées, et aucun d’eux ne pouvait avoir raison de l’autre. Ils ne s’accordaient sur aucun point, ce qui rendait leur discussion particulièrement intéressante, et inépuisable. Il allait de soi que le supplice d’aujourd’hui n’avait été qu’un pur malentendu : d’ailleurs, le philosophe – qui avait émis, entre autres, l’idée si incroyablement absurde que tout le monde était bon –, le philosophe marchait à côté de lui, donc il était vivant. Naturellement, l’idée même qu’on ait pu supplicier un homme comme lui était horrible. Non, il n’y avait pas eu de supplice ! Non ! Voilà pourquoi cette promenade sur l’échelle de lune était si belle.

Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок.

On disposait d’autant de temps qu’on le désirait, l’orage ne menacerait d’éclater que dans la soirée, et la lâcheté, incontestablement, était l’un des pires défauts. Ainsi parlait Yeshoua Ha-Nozri. Non, philosophe, je ne suis pas d’accord : la lâcheté est le pire de tous les défauts !

Вот, например, не струсил же теперешний прокуратор Иудеи, а бывший трибун в легионе, тогда, в долине дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя-великана. Но, помилуйте меня, философ ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи ?

Ainsi, par exemple, l’actuel procurateur de Judée, alors tribun de légion, n’avait pas eu peur lorsque dans la vallée des Vierges, les Germains furieux avaient failli mettre en pièces le géant Mort-aux-rats. Mais de grâce, philosophe ! Pouvez-vous vraiment, avec votre esprit, accepter l’idée qu’à cause d’un homme coupable d’un crime contre César, le procurateur de Judée ruine sa propre carrière ? – Oui, Oui…, gémit Pilate avec un sanglot.

– Да, да, – стонал и всхлипывал во сне Пилат. Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача !

Bien entendu, il la ruinerait. Ce matin, il aurait rejeté cette idée, mais maintenant, à la nuit, tout bien considéré, il était d’accord pour ruiner sa carrière. Il était prêt à tout pour sauver du supplice ce médecin, ce rêveur insensé qui n’était aucunement coupable !

– Мы теперь будем всегда вместе, – говорил ему во сне оборванный философ-бродяга, неизвестно каким образом вставший на дороге всадника с золотым копьем. – Раз один – то, значит, тут же и другой ! Помянут меня, – сейчас же помянут и тебя ! Меня – подкидыша, сына неизвестных родителей, и тебя – сына короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы.

– Désormais, nous serons toujours ensemble, disait le loqueteux philosophe dont la route avait croisé, on ne sait comment, celle du Chevalier Lance d’Or. Où l’un sera, l’autre sera ! Et lorsqu’on dira mon nom, on dira aussitôt le tien ! Moi, l’enfant trouvé, fils de parents inconnus, et toi, fils d’un roi astrologue et d’une fille de meunier, la belle Pila.

– Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, – просил во сне Пилат. И, заручившись во сне кивком идущего рядом с ним нищего из Эн-Сарида, жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне.

– Oui, je t’en supplie, souviens-toi de moi, le fils de l’astrologue, pria Pilate dans son rêve. Ayant obtenu l’assentiment du mendiant d’En-Sarid qui marchait à côté de lui, le cruel procurateur de Judée se mit à rire et à pleurer de joie.

Все это было хорошо, но тем ужаснее было пробуждение игемона. Банга зарычал на луну, и скользкая, как бы укатанная маслом, голубая дорога перед прокуратором провалилась. Он открыл глаза, и первое, что вспомнил, это что казнь была. Первое, что сделал прокуратор, это привычным жестом вцепился в ошейник Банги, потом больными глазами стал искать луну и увидел, что она немного отошла в сторону и посеребрилась. Ее свет перебивал неприятный, беспокойный свет, играющий на балконе перед самыми глазами. В руках у кентуриона Крысобоя пылал и коптил факел. Держащий его со страхом и злобой косился на опасного зверя, приготовившегося к прыжку.

Tout cela était fort bien, mais le réveil de l’hegemon n’en fut que plus pénible. Banga gronda, et le chemin de lune bleu et glissant comme une traînée d’huile s’effaça devant le procurateur. Il ouvrit les yeux, et la première chose qui lui revint à la mémoire, c’est que le supplice avait eu lieu. La première chose que fit le procurateur fut, d’un geste habituel, de retenir Banga par le collier. Puis, d’un regard douloureux, il chercha la lune et s’aperçut qu’elle s’était légèrement déplacée de côté, et qu’elle avait pris une teinte plus argentée. Sa lumière était ternie par une lueur inquiète et déplaisante, qui jouait sous les colonnes, juste devant ses yeux. C’était la flamme fuligineuse d’une torche, que tenait à la main le centurion Mort-aux-rats. Quant à celui-ci, il surveillait du coin de l’œil, d’un air effrayé et haineux, l’animal prêt à bondir.

– Не трогать, Банга, – сказал прокуратор больным голосом и кашлянул. Заслонясь от пламени рукою, он продолжал: – И ночью, и при луне мне нет покоя. О, боги ! У вас тоже плохая должность, Марк. Солдат вы калечите...

– Du calme, Banga, dit le procurateur d’une voix souffrante, et il toussa. (Se protégeant de la main contre la flamme de la torche, il reprit :) Même la nuit, au clair de lune, je ne trouve pas la paix !… Ô dieux… Vous aussi, vous avez une triste tâche, Marcus. Mutiler des soldats…

В величайшем изумлении Марк глядел на прокуратора, и тот опомнился. Чтобы загладить напрасные слова, произнесенные со сна, прокуратор сказал:

Marcus regarda le procurateur avec un profond étonnement, mais celui-ci se ressaisit. Pour corriger l’impression injurieuse produite par ses paroles, il dit :

– Не обижайтесь, кентурион, мое положение, повторяю, еще хуже. Что вам надо ?

– Ne soyez pas offensé, centurion. Ma situation, je vous le répète, est encore pire. Que voulez-vous ?

– К вам начальник тайной стражи, – спокойно сообщил Марк.

– Le chef de la garde secrète demande à vous voir, annonça calmement Marcus.

– Зовите, зовите, – прочищая горло кашлем, приказал прокуратор и стал босыми ногами нашаривать сандалии. Пламя заиграло на колоннах, застучали калиги кентуриона по мозаике. Кентурион вышел в сад.

– Appelez-le, appelez-le, ordonna le procurateur en s’éclaircissant la gorge et en cherchant ses sandales de ses pieds nus. La flamme vacilla entre les colonnes, tandis que les caliguae du centurion claquaient sur la mosaïque. Mort-aux-rats sortit dans le jardin.

– И при луне мне нет покоя, – скрипнув зубами, сам себе сказал прокуратор.

– Même au clair de lune, je ne trouve pas la paix, se répéta le procurateur en grinçant des dents.

На балконе вместо кентуриона появился человек в капюшоне.

À la place du centurion parut l’homme au capuchon.

– Банга, не трогать, – тихо сказал прокуратор и сдавил затылок пса.

– Banga, du calme, dit doucement le procurateur, et il força le chien à baisser la tête.

Прежде чем начать говорить, Афраний, по своему обыкновению, огляделся и ушел в тень и, убедившись, что, кроме Банги, лишних на балконе нет, тихо сказал:

Avant de commencer à parler, Afranius, selon son habitude, inspecta les alentours et alla fouiller l’ombre du regard. Une fois assuré que, sauf Banga, personne d’indésirable ne se trouvait là, il dit d’une voix assourdie :

– Прошу отдать меня под суд, прокуратор. Вы оказались правы. Я не сумел уберечь Иуду из Кириафа, его зарезали. Прошу суд и отставку.

– Je vous prie de me faire passer en jugement, procurateur. Vous aviez raison. Je n’ai pas su assurer la protection de Judas de Kerioth, et on l’a tué. Destituez-moi et faites-moi juger.

Афранию показалось, что на него глядят четыре глаза – собачьи и волчьи.

Afranius eut la sensation que quatre yeux – deux de chien et deux de loup – le regardaient.

Афраний вынул из-под хламиды заскорузлый от крови кошель, запечатанный двумя печатями.

Il tira de sa chlamyde une bourse maculée de croûtes de sang et scellée de deux cachets.

– Вот этот мешок с деньгами подбросили убийцы в дом первосвященника. Кровь на этом мешке – кровь Иуды из Кириафа.

– Voici le sac d’argent que les assassins ont porté dans la maison du grand prêtre. Le sang qui s’y trouve est le sang de Judas de Kerioth.

– Сколько там, интересно ? – спросил Пилат, наклоняясь к мешку.

– Combien y a-t-il là-dedans, je suis curieux de le savoir ? dit Pilate en se penchant sur la bourse.

– Тридцать тетрадрахм.

– Trente tétradrachmes.

Прокуратор усмехнулся и сказал:

Le procurateur sourit et dit :

– Мало.

– C’est peu.

Афраний молчал.

Afranius ne répondit rien.

– Где убитый?

– Où est le cadavre ?

– Этого я не знаю, – со спокойным достоинством ответил человек, никогда не расстававшийся со своим капюшоном, – сегодня утром начнем розыск.

– Ça, je l’ignore, répondit avec une tranquille dignité l’homme à l’éternel capuchon. Ce matin, nous commencerons les recherches.

Прокуратор вздрогнул, оставил ремень сандалии, который никак не застегивался.

Le procurateur sursauta et lâcha les brides de ses sandales qu’il ne parvenait pas à rattacher.

– Но вы наверное знаете, что он убит?

– Et cependant, vous êtes certain qu’il a été tué ?

На это прокуратор получил сухой ответ:

La réponse fut sèche :

– Я, прокуратор, пятнадцать лет на работе в Иудее. Я начал службу при Валерии Грате. Мне не обязательно видеть труп для того, чтобы сказать, что человек убит, и вот я вам докладываю, что тот, кого именовали Иуда из города Кириафа, несколько часов тому назад зарезан.

– Procurateur, il y a quinze ans que je travaille en Judée. J’ai commencé à servir sous Valerius Gratius. Il n’est pas indispensable que je voie le cadavre pour savoir qu’un homme est mort, et je vous annonce que celui qu’on appelait Judas de Kerioth a été assassiné il y a quelques heures !

– Простите меня, Афраний, – ответил Пилат, – я еще не проснулся как следует, отчего и сказал это. Я сплю плохо, – прокуратор усмехнулся, – и все время вижу во сне лунный луч. Так смешно, вообразите. Будто бы я гуляю по этому лучу. Итак, я хотел бы знать ваши предположения по этому делу. Где вы собираетесь его искать ? Садитесь, начальник тайной службы.

– Pardonnez-moi, Afranius, dit Pilate. Je ne suis pas encore bien réveillé, c’est pourquoi je vous ai dit cela. Je dors mal (le procurateur sourit), et je vois tout le temps, en rêve, un rayon de lune. C’est même drôle, figurez-vous, j’ai rêvé que je me promenais le long de ce rayon. Bon. Ce que je voudrais connaître, ce sont vos hypothèses dans cette affaire. Où pensez-vous chercher le corps ? Asseyez-vous, chef du service secret.

Афраний поклонился, пододвинул кресло поближе к кровати и сел, брякнув мечом.

Afranius s’inclina, tira le fauteuil plus près du lit et s’assit, heurtant le sol de son épée.

– Я собираюсь его искать недалеко от масличного жома в Гефсиманском саду. – Так, так. А почему именно там ?

– Je pense le chercher aux alentours du pressoir à olives, dans le jardin de Gethsémani. – Ah ! bien. Et pourquoi justement là ?

– Игемон, по моим соображениям, Иуда убит не в самом Ершалаиме и не где-нибудь далеко от него. Он убит под Ершалаимом.

– D’après mes raisonnements, hegemon, Judas n’a été tué ni à Jérusalem même ni loin de la ville. Il a été tué dans les environs immédiats de Jérusalem.

– Считаю вас одним из выдающихся знатоков своего дела. Я не знаю, впрочем, как обстоит дело в Риме, но в колониях равного вам нет. Объясните, почему ?

– Je vous considère comme un des plus éminents spécialistes dans votre partie. Je ne sais pas, du reste, ce qu’il en est à Rome, mais dans les colonies, personne ne vous égale. Alors, expliquez-moi pourquoi.

– Ни в коем случае не допускаю мысли, – говорил негромко Афраний, – о том, чтобы Иуда дался в руки каким-нибудь подозрительным людям в черте города. На улице не зарежешь тайно. Значит, его должны были заманить куда-нибудь в подвал. Но служба уже искала его в Нижнем Городе и, несомненно, нашла бы. Но его нет в городе, за это вам ручаюсь, если бы его убили вдалеке от города, этот пакет с деньгами не мог бы быть подброшен так скоро. Он убит вблизи города. Его сумели выманить за город.

– Je ne puis, en aucun cas, dit Afranius d’une voix égale, admettre l’idée que Judas serait tombé aux mains d’individus suspects dans l’enceinte de la ville. On n’assassine pas secrètement dans les rues. Donc, il aurait fallu l’attirer dans une cave quelconque. Mais mes hommes l’ont déjà cherché dans la Ville Basse et, s’il y était, ils l’auraient forcément trouvé. Il n’est pas dans la ville, je peux vous le garantir. Et s’il avait été tué loin de la ville, le paquet avec l’argent n’aurait pu être déposé si vite. Il a été tué près de la ville, et on a donc trouvé le moyen de l’attirer hors des murs.

– Не постигаю, каким образом это можно было сделать.

– Je ne vois pas du tout comment on a pu s’y prendre !

– Да, прокуратор, это самый трудный вопрос во всем деле, и я даже не знаю, удастся ли мне его разрешить.

– C’est bien là, procurateur, le problème le plus difficile de cette affaire, et je ne sais même pas si je parviendrai à le résoudre.

– Действительно, загадочно ! В праздничный вечер верующий уходит неизвестно зачем за город, покинув пасхальную трапезу, и там погибает. Кто и чем мог его выманить ? Не сделала ли это женщина ? – вдруг вдохновенно спросил прокуратор.

– Effectivement, c’est un mystère ! Un soir de fête, sans que personne sache pourquoi, voilà un croyant qui abandonne le repas pascal, sort de la ville, et meurt. Qui a pu l’attirer, et comment ? Ne s’agirait-il pas d’une femme ? demanda le procurateur avec une soudaine inspiration.

Афраний отвечал спокойно и веско: – Ни в коем случае, прокуратор. Эта возможность совершенно исключена. Надлежит рассуждать логически. Кто был заинтересован в гибели Иуды ? Какие-то бродячие фантазеры, какой-то кружок, в котором прежде всего не было никаких женщин. Чтобы жениться, прокуратор, требуются деньги, чтобы произвести на свет человека, нужны они же, но чтобы зарезать человека при помощи женщины, нужны очень большие деньги, и ни у каких бродяг их нету. Женщины не было в этом деле, прокуратор. Более того скажу, такое толкование убийства может только сбивать со следу, мешать следствию и путать меня.

Afranius répondit d’un air calme et sérieux : – En aucun cas, procurateur. Cette possibilité est absolument exclue. Il faut raisonner logiquement. Qui avait intérêt à la mort de Judas ? Quelques vagabonds exaltés, un petit cercle d’individus où, avant tout, il n’y a pas de femmes. Pour se marier, procurateur, il faut de l’argent. Pour mettre un homme au monde, il en faut aussi. Mais pour assassiner un homme avec l’aide d’une femme, il en faut énormément, et aucun de ces vagabonds n’en a. Il n’y a pas eu de femme dans cette affaire, procurateur. Je dirai même plus : une telle explication du meurtre ne peut que m’embrouiller, me mettre sur une fausse piste et gêner l’enquête.

– Я вижу, что вы совершенно правы, Афраний, – говорил Пилат, – и я лишь позволил себе высказать свое предположение.

– Je vois que vous avez entièrement raison, Afranius, dit Pilate. Je me suis simplement permis d’émettre une hypothèse.

– Оно, увы, ошибочно, прокуратор.

– Hélas ! Elle est erronée, procurateur.

– Но что же, что же тогда ? – воскликнул прокуратор, с жадным любопытством всматриваясь в лицо Афрания.

– Mais alors ? Alors ? s’écria le procurateur en dévisageant Afranius avec une curiosité avide.

– Я полагаю, что это все те же деньги.

– Je pense qu’il s’agit tout de même d’une question d’argent.

– Замечательная мысль ! Но кто и за что мог предложить ему деньги ночью за городом ?

– Remarquable idée ! Mais qui, et sous quel prétexte, a pu lui proposer de lui remettre de l’argent, la nuit, hors de la ville ?

– О нет, прокуратор, не так. У меня есть единственное предположение, и если оно неверно, то других объяснений я, пожалуй, не найду, – Афраний наклонился поближе к прокуратору и шепотом договорил: – Иуда хотел спрятать свои деньги в укромном, одному ему известном месте.

– Oh ! non, procurateur, ce n’est pas cela. Je ne vois qu’une hypothèse : si elle est fausse, je serai probablement incapable de trouver d’autres explications. (Afranius se pencha plus près de Pilate, et chuchota :) Judas voulait dissimuler son propre argent dans une cachette connue de lui seul.

– Очень тонкое объяснение. Так, по-видимому, дело и обстояло. Теперь я вас понимаю: его выманили не люди, а его собственная мысль. Да, да, это так.

– Explication pleine de finesse. C’est évidemment ainsi que les choses se sont passées. Maintenant, je vous comprends : ce ne sont pas des gens qui l’ont attiré hors de la ville, mais son propre dessein. Oui, oui, c’est cela.

– Так. Иуда был недоверчив. Он прятал деньги от людей.

– C’est cela. Judas était méfiant, et il a caché son argent.

– Да, вы сказали, в Гефсимании. А вот почему именно там вы намерены искать его – этого я, признаюсь, не пойму.

– Oui, mais vous avez dit : à Gethsémani… Pourquoi est-ce là, précisément, que vous avez l’intention de le chercher ? J’avoue que je ne saisis pas très bien.

– О, прокуратор, это проще всего. Никто не будет прятать деньги на дорогах, в открытых и пустых местах. Иуда не был ни на дороге в Хеврон, ни на дороге в Вифанию. Он должен был быть в защищенном, укромном месте с деревьями. Это так просто. А таких других мест, кроме Гефсимании, под Ершалаимом нету. Далеко он уйти не мог.

– Oh ! procurateur, c’est extrêmement simple. Personne ne cacherait de l’argent au bord des routes, dans des endroits découverts et déserts. Judas n’était ni sur la route d’Hébron, ni sur la route de Béthanie. Il devait donc se trouver dans un endroit abrité, caché, avec des arbres. C’est très simple : à part Gethsémani, il n’y a pas d’autres endroits de ce genre près de Jérusalem. Et comme il n’a pas pu aller loin…

– Вы совершенно убедили меня. Итак, что же делать теперь ?

– Vous m’avez entièrement convaincu. Alors, que faire maintenant ?

– Я не медля начну искать убийц, которые выследили Иуду за городом, а сам тем временем, как я уж докладывал вам, пойду под суд.

– Je vais immédiatement commencer les recherches pour trouver les meurtriers qui ont traqué Judas hors de la ville. Et moi, pendant ce temps, comme je vous l’ai annoncé, je vais passer en jugement.

– За что?

– Pourquoi ?

– Моя охрана упустила его вечером на базаре после того, как он покинул дворец Каифы. Как это произошло, не постигаю. Этого еще не было в моей жизни. Он был взят под наблюдение тотчас же после нашего разговора. Но в районе базара он переложился куда-то, сделал такую странную петлю, что бесследно ушел.

– Mes hommes l’ont perdu de vue dans la soirée, au bazar, après qu’il eut quitté le palais de Caïphe. Je ne comprends pas comment cela a pu se produire. C’est la première fois de ma vie que cela arrive. Il avait été pris en filature immédiatement après notre conversation. Mais dans le quartier du bazar, il s’est faufilé on ne sait où, et il a si bien brouillé sa piste qu’il a disparu sans laisser de traces.

– Так. Объявляю вам, что я не считаю нужным отдавать вас под суд. Вы сделали все, что могли, и никто в мире, – тут прокуратор улыбнулся, – не сумел бы сделать больше вашего. Взыщите с сыщиков, потерявших Иуду. Но и тут, предупреждаю вас, я не хотел бы, чтобы взыскание было хоть сколько-нибудь строгим. В конце концов, мы сделали все для того, чтобы позаботиться об этом негодяе ! Да, забыл вас спросить, – прокуратор потер лоб, – как же они ухитрились подбросить деньги Каифе ?

– Bon. Je vous déclare que je n’estime pas nécessaire de vous faire passer en jugement. Vous avez fait tout ce que vous pouviez et personne au monde (le procurateur sourit) n’aurait pu faire plus que vous ! Punissez ceux qui étaient chargés de filer Judas et qui l’ont laissé échapper. Mais je vous préviens, je ne veux aucune sévérité particulière dans cette punition. En fin de compte, nous avons fait ce qu’il fallait pour protéger cette canaille ! Ah ! oui, j’oubliais de vous demander (le procurateur se passa la main sur le front), comment se sont-ils débrouillés pour déposer l’argent chez Caïphe ?

– Видите ли, прокуратор... Это не особенно сложно. Мстители прошли в тылу дворца Каифы, там, где переулок господствует над задним двором. Они перебросили пакет через забор.

– Voyez-vous, procurateur… Ce n’était pas très compliqué. Les vengeurs de Ha-Nozri sont passés derrière le palais de Caïphe, là où il y a une arrière-cour en contrebas de la rue. Ils n’ont eu qu’à jeter le paquet par-dessus le mur.

– С запиской?

– Avec un billet ?

– Да, точно так, как вы и предполагали, прокуратор. Да, впрочем, – тут Афраний сорвал печать с пакета и показал его внутренность Пилату.

– Oui, exactement comme vous l’aviez supposé, procurateur. Et d’ailleurs… Afranius brisa les cachets qui fermaient le paquet et en montra le contenu à Pilate.

– То, помилуйте, что вы делаете, Афраний, ведь печати-то, наверное, храмовые !

– Hé, que faites-vous là, Afranius ? Ce sont les sceaux du Temple !

– Прокуратору не стоит беспокоить себя этим вопросом, – ответил Афраний, закрывая пакет.

– Que le procurateur ne s’inquiète pas pour cela, dit Afranius en refermant le paquet.

– Неужели все печати есть у вас ? – рассмеявшись, спросил Пилат.

– Seriez-vous donc en possession de tous les sceaux nécessaires ? demanda Pilate en riant.

– Иначе быть не может, прокуратор, – без всякого смеха, очень сурово ответил Афраний.

– Il ne peut en être autrement, procurateur, répondit Afranius sans rire, et même d’un ton sévère.

– Воображаю, что было у Каифы !

– J’imagine l’effet que cela a dû faire chez Caïphe !

– Да, прокуратор, это вызвало очень большое волнение. Меня они приглашали немедленно.

– Certes, procurateur, cela a provoqué une vive émotion. On m’a fait venir immédiatement.

Даже в полутьме было видно, как сверкают глаза Пилата.

Dans l’ombre, on voyait scintiller les yeux de Pilate.

– Это интересно, интересно...

– C’est intéressant, très intéressant…

– Осмеливаюсь возразить, прокуратор, это не было интересно. Скучнейшее и утомительнейшее дело. На мой вопрос, не выплачивались ли кому деньги во дворце Каифы, мне сказали категорически, что этого не было.

– J’ose émettre un avis contraire, procurateur. Ce n’était pas intéressant. Cela a été une affaire excessivement ennuyeuse et fatigante. Quand j’ai demandé, au palais de Caïphe, si cet argent n’avait pas servi à payer quelqu’un, on m’a affirmé catégoriquement qu’il ne s’était rien produit de semblable.

– Ах так ? Ну, что же, не выплачивались, стало быть, не выплачивались. Тем труднее будет найти убийц.

– Ah ! bon ? Eh bien, soit, ils n’ont payé personne, donc. Mais il sera d’autant plus difficile de trouver les assassins.

– Совершенно верно, прокуратор.

– C’est absolument certain, procurateur.

– Да, Афраний, вот что мне внезапно пришло в голову: не покончил ли он сам с собой?

– Mais dites-moi, Afranius. Il me vient soudain une idée : n’aurait-il pas lui-même mis fin à ses jours ?

– О нет, прокуратор, – даже откинувшись от удивления в кресле, ответил Афраний, – простите меня, но это совершенно невероятно !

– Oh non, procurateur ! (D’étonnement, Afranius se rejeta même en arrière dans le fauteuil.) Pardonnez-moi, mais c’est tout à fait invraisemblable !

– Ах, в этом городе все вероятно ! Я готов спорить, что через самое короткое время слухи об этом поползут по всему городу.

– Ah ! tout est vraisemblable, dans cette ville ! Je suis prêt à parier que, d’ici très peu de temps, le bruit de ce suicide courra dans tout Jérusalem.

Тут Афраний метнул в прокуратора свой взгляд, подумал и ответил:

De nouveau, Afranius lança au procurateur son regard singulier, puis il réfléchit et dit :

– Это может быть, прокуратор.

– Cela, c’est possible, procurateur.

Прокуратор, видимо, все не мог расстаться с этим вопросом об убийстве человека из Кириафа, хотя и так уж все было ясно, и сказал даже с некоторой мечтательностью:

Bien que, de la sorte, tout fût clair, le procurateur ne pouvait sans doute détacher son esprit de cette histoire de meurtre de l’homme de Kerioth, car il dit – et son ton, même, était un peu rêveur :

– А я желал бы видеть, как они убивали его.

– J’aurais bien voulu voir comment ils l’ont tué…

– Убит он с чрезвычайным искусством, прокуратор, – ответил Афраний, с некоторой иронией поглядывая на прокуратора. – Откуда же вы это-то знаете ?

– Ils l’ont tué avec l’art le plus consommé, procurateur, répondit Afranius en regardant Pilate avec quelque ironie.

– Благоволите обратить внимание на мешок, прокуратор, – ответил Афраний, – я вам ручаюсь за то, что кровь Иуды хлынула волной. Мне приходилось видеть убитых, прокуратор, на своем веку !

– Tiens ? Et d’où tenez-vous cela ? – Ayez l’obligeance, procurateur, de porter votre attention sur cette bourse, dit Afranius. Je vous garantis que le sang de Judas a jailli à flots. Dans ma vie, j’ai vu bien des meurtres.

– Так что он, конечно, не встанет?

– De sorte qu’évidemment il ne se relèvera pas ?

– Нет, прокуратор, он встанет, – ответил, улыбаясь философски, Афраний, – когда труба мессии, которого здесь ожидают, прозвучит над ним. Но ранее он не встанет !

– Si, procurateur, il se relèvera, répondit Afranius, en souriant philosophiquement. Quand la trompette du Messie que les gens d’ici attendent résonnera pour lui. Mais, jusque-là, il ne se relèvera pas.

– Довольно, Афраний. Этот вопрос ясен. Перейдем к погребению.

– Bon, il suffit, Afranius. Cette question est claire. Passons à l’enterrement.

– Казненные погребены, прокуратор.

– Les condamnés ont été enterrés, procurateur.

– О Афраний, отдать вас под суд было бы преступлением. Вы достойны найвышшей награды. Как было ?

– Ô Afranius, vous faire passer en jugement serait un crime. Vous méritez les plus hautes récompenses. Comment cela s’est-il passé ?

Афраний начал рассказывать и рассказал, что в то время, как он занимался делом Иуды, команда тайной стражи, руководимая его помощником, достигла холма, когда наступил вечер. Одного тела на верхушке она не обнаружила. Пилат вздрогнул, сказал хрипло:

Au moment, raconta Afranius, où lui-même s’occupait de l’affaire de Judas, un détachement de la garde secrète, conduit par l’un de ses lieutenants, arrivait à la colline du supplice, à la tombée de la nuit. Mais là-haut, il manquait un corps. Pilate tressaillit et dit d’une voix rauque :

– Ах, как же я этого не предвидел !

– Ah ! Pourquoi n’ai-je pas prévu ça ?

– Не стоит беспокоиться, прокуратор, – сказал Афраний и продолжал повествовать: – Тела Дисмаса и Гестаса с выклеванными хищными птицами глазами подняли и тотчас же бросились на поиски третьего тела. Его обнаружили в очень скором времени. Некий человек...

– N’ayez aucune inquiétude, procurateur, dit Afranius, qui poursuivit : Mes hommes ramassèrent les corps de Hestas et Dismas, dont les yeux avaient déjà été becquetés par les charognards, puis se mirent tout de suite à la recherche du troisième corps. Ils ne tardèrent pas à le découvrir. Un individu…

– Левий Матвей, – не вопросительно, а скорее утвердительно сказал Пилат.

– Matthieu Lévi, dit Pilate, d’un ton plus affirmatif qu’interrogateur.

– Да, прокуратор...

Левий Матвей прятался в пещере на северном склоне Лысого Черепа, дожидаясь тьмы. Голое тело Иешуа Га-Ноцри было с ним. Когда стража вошла в пещеру с факелом, Левий впал в отчаяние и злобу. Он кричал о том, что не совершил никакого преступления и что всякий человек, согласно закону, имеет право похоронить казненного преступника, если пожелает. Левий Матвей говорил, что не хочет расстаться с этим телом. Он был возбужден, выкрикивал что-то бессвязное, то просил, то угрожал и проклинал...

– Oui, procurateur… Matthieu Lévi, qui s’était caché dans une grotte de la pente nord pour attendre la nuit. Le corps nu de Yeshoua Ha-Nozri était près de lui. Quand des hommes de la garde entrèrent dans la grotte avec une torche, Lévi eut une crise de rage et de désespoir. Il criait qu’il n’avait commis aucun crime, et que, légalement, tout homme avait le droit d’enterrer un criminel supplicié, s’il le désirait. Et Matthieu Lévi disait qu’il n’abandonnerait pas ce corps. Il était surexcité, vociférait des mots sans suite, tantôt suppliait, tantôt menaçait ou maudissait.

– Его пришлось схватить? – мрачно спросил Пилат.

– Et il a fallu l’empoigner ? demanda sombrement Pilate.

– Нет, прокуратор, нет, – очень успокоительно ответил Афраний, – дерзкого безумца удалось успокоить, объяснив, что тело будет погребено.

– Non, procurateur, non, répondit Afranius d’un ton tout à fait rassurant. On a réussi à calmer ce fou insolent, en lui expliquant qu’on allait enterrer le corps.

Левий, осмыслив сказанное, утих, но заявил, что он никуда не уйдет и желает участвовать в погребении. Он сказал, что не он уйдет, даже если его начнут убивать, и даже предлагал для этой цели хлебный нож, который был с ним.

Quand il a compris ce qu’on lui disait, il s’est tenu tranquille, mais il a déclaré qu’il ne s’en irait pas, et qu’il voulait participer à l’enterrement. Il a dit qu’il ne partirait pas même si on essayait de le tuer, et il a même offert pour cela un couteau à pain qu’il avait sur lui.

– Его прогнали ? – сдавленным голосом спросил Пилат. – Нет, прокуратор, нет. Мой помощник разрешил ему участвовать в погребении.

– On l’a chassé ? demanda Pilate d’une voix étranglée. – Non, procurateur, non. Mon lieutenant l’a autorisé à participer à l’enterrement.

– Кто из ваших помощников руководил этим ? – спросил Пилат. – Толмай, – ответил Афраний и прибавил в тревоге: – Может быть, он допустил ошибку ?

– Quel est celui de vos lieutenants qui s’est occupé de cela ? demanda Pilate. – Tholmaï, répondit Afranius, et il ajouta avec inquiétude :

– Продолжайте, – ответил Пилат, – ошибки не было. Я вообще начинаю немного теряться, Афраний, я, по-видимому, имею дело с человеком, который никогда не делает ошибок. Этот человек – вы.

– A-t-il commis une faute ? – Continuez, dit Pilate. Il n’y a pas eu de faute. Je commence même à ne plus savoir que dire, Afranius, car j’ai manifestement affaire à un homme qui ne commet jamais de fautes. Et cet homme, c’est vous.

– Левия Матвея взяли в повозку вместе с телами казненных и часа через два достигли пустынного ущелья к северу от Ершалаима. Там команда, работая посменно, в течение часа выкопала глубокую яму и в ней похоронила всех трех казненных.

– On a fait monter Matthieu Lévi dans le fourgon avec les corps des condamnés et deux heures plus tard, on s’arrêtait à un ravin désert, au nord de Jérusalem. Là, le détachement, en travaillant par équipes, a mis à peine une heure pour creuser une grande fosse où ont été enterrés les trois corps.

– Обнаженными?

– Nus ?

– Нет, прокуратор, – команда взяла с собой для этой цели хитоны. На пальцы погребаемым были надеты кольца. Иешуа с одной нарезкой, Дисмасу с двумя и Гестасу с тремя. Яма закрыта, завалена камнями. Опознавательный знак Толмаю известен.

– Non, procurateur. Les hommes avaient apporté exprès des tuniques. Et on a mis des anneaux au doigt des condamnés. Des anneaux cochés. Une coche pour Yeshoua, deux pour Dismas et trois pour Hestas. Puis la fosse a été refermée et recouverte de pierres. Les signes distinctifs sont connus de Tholmaï.

– Ах, если б я мог предвидеть ! – морщась, заговорил Пилат. – Ведь мне нужно было бы повидать этого Левия Матвея...

– Ah ! si j’avais pu prévoir !… dit Pilate, le visage crispé. J’aurais grand besoin, pourtant, de voir ce Matthieu Lévi…

– Он здесь, прокуратор!

– Il est ici, procurateur.

Пилат, широко расширив глаза, глядел некоторое время на Афрания, а потом сказал так:

Pilate, les yeux arrondis, considéra Afranius quelque temps, puis répondit :

– Благодарю вас за все, что сделано по этому делу. Прошу вас завтра прислать мне Толмая, объявив ему заранее, что я доволен им, а вас, Афраний, – тут прокуратор вынул из кармана пояса, лежавшего на столе, перстень и подал его начальнику тайной службы, – прошу принять это на память.

– Je vous remercie pour tout ce qui a été fait dans cette affaire. Je vous prie, demain, de m’envoyer Tholmaï, mais vous lui direz d’avance que je suis content de lui. Et vous, Afranius – le procurateur tira d’une poche de son ceinturon, posé sur la table, une bague qu’il donna au chef du service secret –, je vous prie d’accepter ceci en souvenir de moi.

Афраний поклонился, молвив:

Afranius s’inclina et dit :

– Большая честь, прокуратор.

– C’est un grand honneur, procurateur.

– Команде, производившей погребение, прошу выдать награды. Сыщикам, упустившим Иуду, выговор. А Левия Матвея сейчас ко мне. Мне нужны подробности по делу Иешуа.

– Vous récompenserez de ma part le détachement qui s’est occupé de l’enterrement. Et vous donnerez un blâme à ceux qui étaient chargés de filer Judas. Que Matthieu Lévi vienne tout de suite. Il me faut des détails, maintenant, sur l’affaire de Yeshoua.

– Слушаю, прокуратор, – отозвался Афраний и стал отступать и кланяться, а прокуратор хлопнул в ладоши и закричал:

– À vos ordres, procurateur, répondit Afranius, et il se retira avec un profond salut.

– Ко мне, сюда! Светильник в колоннаду!

Le procurateur frappa dans ses mains et cria :

Афраний уже уходил в сад, а за спиною Пилата в руках слуг уже мелькали огни. Три светильника на столе оказались перед прокуратором, и лунная ночь тотчас отступила в сад, как будто Афраний увел ее с собою. Вместо Афрания на балкон вступил неизвестный маленький и тощий человек рядом с гигантом кентурионом. Этот второй, поймав взгляд прокуратора, тотчас отступил в сад и скрылся.

– Holà ! Quelqu’un ! Et de la lumière ! Afranius était déjà dans le jardin que des serviteurs, derrière Pilate, apportaient de la lumière. Trois chandeliers furent posés sur la table, devant le procurateur, et la nuit lunaire se retira aussitôt dans le jardin, comme si Afranius l’avait emportée avec lui. À sa place parut un inconnu de petite taille et d’une grande maigreur, accompagné par le gigantesque centurion. Celui-ci, sur un regard du procurateur, s’éloigna aussitôt et disparut dans le jardin.

Прокуратор изучал пришедшего человека жадными и немного испуганными глазами. Так смотрят на того, о ком слышали много, о ком и сами думали и кто наконец появился.

Le procurateur observa l’arrivant d’un regard à la fois avide et quelque peu effrayé. C’est ainsi que l’on regarde quelqu’un dont on a beaucoup entendu parler, à qui on a beaucoup pensé, et qu’on voit paraître enfin.

Пришедший человек, лет под сорок, был черен, оборван, покрыт засохшей грязью, смотрел по-волчьи, исподлобья. Словом, он был очень непригляден и скорее всего походил на городского нищего, каких много толчется на террасах храма или на базарах шумного и грязного Нижнего Города.

Le nouveau venu, qui pouvait avoir quarante ans, était noiraud, déguenillé, couvert de boue séchée, et dardait par en dessous des regards sauvages. En un mot, il avait un aspect repoussant et ressemblait plutôt à un de ces innombrables mendiants qui s’agglutinent aux terrasses du Temple ou autour des bazars de la crasseuse et bruyante Ville Basse.

Молчание продолжалось долго, и нарушено оно было странным поведением приведенного к Пилату. Он изменился в лице, шатнулся и, если бы не ухватился грязной рукой за край стола, упал бы.

Le silence se prolongeait, et il ne fut interrompu que par l’étrange conduite de l’homme appelé par Pilate. Son visage se décomposa soudain, il tituba, et, s’il ne s’était pas rattrapé, de sa main sale, au bord de la table, il serait tombé.

– Что с тобой? – спросил его Пилат.

– Qu’est-ce que tu as ? demanda Pilate.

– Ничего, – ответил Левий Матвей и сделал такое движение, как будто что-то проглотил. Тощая, голая, грязная шея его взбухла и опять опала.

– Rien, répondit Matthieu Lévi avec une sorte de mouvement de déglutition qui dilata un instant son cou nu, gris et décharné.

– Что с тобою, отвечай, – повторил Пилат.

– Qu’est-ce que tu as ? répéta Pilate. Réponds !

– Я устал, – ответил Левий и мрачно поглядел в пол.

– Je suis fatigué, répondit Lévi en regardant sombrement le sol de mosaïque.

– Сядь, – молвил Пилат и указал на кресло.

– Assieds-toi, ordonna Pilate, et il lui montra le fauteuil.

Левий недоверчиво поглядел на прокуратора, двинулся к креслу, испуганно покосился на золотые ручки и сел не в кресло, а рядом с ним, на пол.

Lévi regarda le procurateur avec méfiance, s’approcha du fauteuil, loucha avec effroi sur les accoudoirs dorés, puis s’assit, non pas dans le fauteuil, mais à côté, par terre.

– Объясни, почему не сел в кресло ? – спросил Пилат.

– Peux-tu m’expliquer pourquoi tu ne t’es pas assis dans le fauteuil ? demanda Pilate.

– Я грязный, я его запачкаю, – сказал Левий, глядя в землю.

– Je ne suis pas propre, je le salirais, dit Lévi, les yeux au sol.

– Сейчас тебе дадут поесть.

– On va tout de suite t’apporter à manger.

– Я не хочу есть, – ответил Левий.

– Je ne veux pas manger.

– Зачем же лгать ? – спросил тихо Пилат, – ты ведь не ел целый день, а может быть, и больше. Ну, хорошо, не ешь. Я призвал тебя, чтобы ты показал мне нож, который был у тебя.

– À quoi bon mentir ? demanda doucement Pilate. Cela fait un jour entier que tu n’as rien mangé, peut-être plus. Bon, très bien, si tu ne veux pas manger, ne mange pas. Je t’ai fait appeler pour que tu me montres le couteau que tu as sur toi.

– Солдаты отняли его у меня, когда вводили сюда, – ответил Левий и добавил мрачно: – Вы мне его верните, мне его надо отдать хозяину, я его украл.

– Les soldats me l’ont pris en m’amenant ici, dit Lévi, et il ajouta d’un air maussade : Il faut que vous me le redonniez, je dois le rendre à la personne à qui je l’ai volé.

– Зачем?

– Pourquoi l’as-tu volé ?

– Чтобы веревки перерезать, – ответил Левий.

– Pour couper les cordes, dit Lévi.

– Марк ! – крикнул прокуратор, и кентурион вступил под колонны. – Нож его мне дайте.

– Marcus ! appela le procurateur. Le centurion parut sous les colonnes. – Donnez-moi son couteau.

Кентурион вынул из одного из двух чехлов на поясе грязный хлебный нож и подал его прокуратору, а сам удалился.

De l’un des deux étuis de son ceinturon, Mort-aux-rats tira un couteau à pain sale, le tendit au procurateur, et sortit.

– А у кого взял нож ?

– À qui as-tu pris ce couteau ?

– В хлебной лавке у Хевронских ворот, как войдешь в город, сейчас же налево.

– À un boulanger, près de la porte d’Hébron, tout de suite à gauche en entrant dans la ville.

Пилат поглядел на широкое лезвие, попробовал пальцем остер ли нож зачем-то и сказал:

Pilate examina la large lame, dont il essaya, sans savoir pourquoi, le tranchant du bout du doigt, et dit :

– Насчет ножа не беспокойся, нож вернут в лавку. А теперь мне нужно второе: покажи хартию, которую ты носишь с собой и где записаны слова Иешуа.

– Pour le couteau, ne t’inquiète pas, il sera reporté à la boulangerie. Maintenant, il me faut autre chose : montre-moi le papyrus que tu as sur toi, et où tu as inscrit les paroles de Yeshoua.

Левий с ненавистью поглядел на Пилата и улыбнулся столь недоброй улыбкой, что лицо его обезобразилось совершенно.

Lévi lança un regard haineux à Pilate, et eut un sourire si mauvais que son visage en fut complètement déformé.

– Все хотите отнять ? И последнее, что имею ? – спросил он.

– Vous voulez donc tout me prendre ? La dernière chose que je possède ? demanda-t-il.

– Я не сказал тебе – отдай, – ответил Пилат, – я сказал – покажи.

– Je ne t’ai pas dit : donne, répliqua Pilate. Je t’ai dit : montre.

Левий порылся за пазухой и вынул свиток пергамента. Пилат взял его, развернул, расстелил между огнями и, щурясь, стал изучать малоразборчивые чернильные знаки. Трудно было понять эти корявые строчки, и Пилат морщился и склонялся к самому пергаменту, водил пальцем по строчкам. Ему удалось все-таки разобрать, что записанное представляет собой несвязную цепь каких-то изречений, каких-то дат, хозяйственных заметок и поэтических отрывков. Кое-что Пилат прочел: " Смерти нет... Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты... "

Lévi fouilla dans sa chemise et en sortit un rouleau de parchemin. Pilate le prit, le déroula, l’étala entre les chandeliers et se mit, en plissant les yeux, à étudier les signes presque indéchiffrables qui y étaient tracés à l’encre. Il était difficile de suivre les lignes chaotiques et Pilate, les sourcils froncés, se pencha tout près du parchemin et essaya de les suivre du doigt. Il réussit néanmoins à constater que ce texte n’était qu’une suite décousue et incohérente de maximes, de dates, de notes domestiques et de fragments poétiques. « … La mort n’existe pas… hier nous avons mangé de délicieux melons de printemps… » », lut Pilate.

Гримасничая от напряжения, Пилат щурился, читал: " Мы увидим чистую реку воды жизни... Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл... "

Le visage tendu, Pilate lut encore, en grimaçant : « … Nous verrons le pur fleuve de la vie…, l’humanité regardera le soleil à travers un cristal transparent… »

Тут Пилат вздрогнул. В последних строчках пергамента он разобрал слова: "... большего порока... трусость ".

Pilate sursauta. Les derniers mots qu’il déchiffra au bas du parchemin étaient : « … plus grand défaut… lâcheté… »

Пилат свернул пергамент и резким движением подал его Левию.

Pilate roula le parchemin et le rendit d’un geste brusque à Lévi.

– Возьми, – сказал он и, помолчав, прибавил: – Ты, как я вижу, книжный человек, и незачем тебе, одинокому, ходить в нищей одежде без пристанища. У меня в Кесарии есть большая библиотека, я очень богат и хочу взять тебя на службу. Ты будешь разбирать и хранить папирусы, будешь сыт и одет.

– Prends, dit-il. (Puis, après un silence, il ajouta :) À ce que je vois, tu es un homme de bibliothèque, et tu n’as aucune raison d’errer seul, vêtu comme un mendiant, et sans logis. À Césarée, j’ai une grande bibliothèque. Je suis très riche, et je veux te prendre à mon service. Tu classeras et tu conserveras mes papyrus, et tu seras nourri et habillé.

Левий встал и ответил:

Lévi se leva et répondit :

– Нет, я не хочу.

– Non. Je ne veux pas.

– Почему ? – темнея лицом, спросил прокуратор, – я тебе неприятен, ты меня боишься ?

– Pourquoi ? demanda le procurateur, le visage assombri. Je te déplais… tu as peur de moi ?

Та же плохая улыбка исказила лицо Левия, и он сказал:

Le même sourire mauvais déforma la figure de Lévi, et il dit :

– Нет, потому что ты будешь меня бояться. Тебе не очень-то легко будет смотреть в лицо мне после того, как ты его убил.

– Non, c’est toi qui auras peur de moi. Cela ne te sera pas facile de me regarder en face, maintenant que tu l’as tué.

– Молчи, – ответил Пилат, – возьми денег.

– Tais-toi, dit Pilate. Tiens, prends cet argent.

Левий отрицательно покачал головой, а прокуратор продолжал:

Lévi secoua négativement la tête, et le procurateur reprit :

– Ты, я знаю, считаешь себя учеником Иешуа, но я тебе скажу, что ты не усвоил ничего из того, чему он тебя учил. Ибо, если бы это было так, ты обязательно взял бы у меня что-нибудь. Имей в виду, что он перед смертью сказал, что он никого не винит, – Пилат значительно поднял палец, лицо Пилата дергалось. – И сам он непременно взял бы что-нибудь. Ты жесток, а тот жестоким не был. Куда ты пойдешь ?

– Je sais, tu te considères comme un disciple de Yeshoua. Mais je vais te dire une chose : tu n’as absolument rien compris à ce qu’il t’a enseigné. Sinon, tu aurais forcément accepté quelque chose de moi. Souviens-toi qu’avant de mourir, il a dit qu’il ne faisait de reproches à personne. (Pilate leva le doigt d’un air grave, et son visage trembla.) Lui-même aurait certainement accepté. Tu es cruel, lui ne l’était pas. Où iras-tu ?

Левий вдруг приблизился к столу, уперся в него обеими руками и, глядя горящими глазами на прокуратора, зашептал ему:

Lévi s’était levé tout à coup et approché de la table. Il s’y appuya des deux mains et, fixant le procurateur d’un regard brûlant, il murmura :

– Ты, игемон, знай, что я в Ершалаиме зарежу одного человека. Мне хочется тебе это сказать, чтобы ты знал, что кровь еще будет.

– Sache, hegemon, qu’à Jérusalem, il y a un homme que je vais tuer. Je voulais te le dire, afin que tu saches qu’il y aura encore du sang.

– Я тоже знаю, что она еще будет, – ответил Пилат, – своими словами ты меня не удивил. Ты, конечно, хочешь зарезать меня ?

– Je le sais aussi bien que toi, qu’il y aura encore du sang, répondit Pilate, et tes paroles ne m’étonnent pas. Naturellement, c’est moi que tu veux tuer ?

– Тебя зарезать мне не удастся, – ответил Левий, оскалившись и улыбаясь, – я не такой глупый человек, чтобы на это рассчитывать, но я зарежу Иуду из Кириафа, я этому посвящу остаток жизни.

– Te tuer, je n’y réussirais pas, répondit Lévi dont un rictus découvrit les dents. Je ne suis pas assez bête pour avoir cette intention. Mais je tuerai Judas de Kerioth et, s’il le faut, j’y consacrerai le reste de ma vie.

Тут наслаждение выразилось в глазах прокуратора, и он, поманив к себе пальцем поближе Левия Матвея, сказал: – Это тебе сделать не удастся, ты себя не беспокой. Иуду этой ночью уже зарезали.

Une véritable jouissance alluma les yeux du procurateur. Du doigt, il fit signe à Matthieu Lévi de s’approcher et dit : – Là non plus, tu ne réussiras pas, inutile de t’agiter. Judas a été assassiné cette nuit.

Левий отпрыгнул от стола, дико озираясь, и выкрикнул:

Lévi fit un bond en arrière, roula des yeux hagards et cria :

– Кто это сделал ?

– Qui a fait cela ?

– Не будь ревнив, – оскалясь, ответил Пилат и потер руки, – я боюсь, что были поклонники у него и кроме тебя.

– Ne sois pas jaloux, dit Pilate en ricanant et en se frottant les mains. Je crains qu’il n’ait eu d’autres partisans que toi.

– Кто это сделал ? – шепотом повторил Левий.

– Qui a fait cela ? répéta Lévi d’une voix sourde.

Пилат ответил ему: – Это сделал я.

Pilate répondit : – Moi.

Левий открыл рот, уставился на прокуратора, а тот сказал тихо:

Bouche bée, Lévi regarda fixement le procurateur. Celui-ci ajouta d’une voix douce :

– Этого, конечно, немного сделанного, но все-таки это сделал я. – И прибавил: – Ну, а теперь возьмешь что-нибудь ?

– C’est peu de chose, évidemment, mais c’est tout de même moi qui l’ai fait. Alors – tu ne veux pas accepter quelque chose, maintenant ?

Левий подумал, смягчился и, наконец, сказал:

Lévi réfléchit, son visage se fit moins dur, et il dit enfin :

– Вели мне дать кусок чистого пергамента.

– Dis qu’on m’apporte un morceau de parchemin propre.

Прошел час. Левия не было во дворце. Теперь тишину рассвета нарушал только тихий шум шагов часовых в саду. Луна быстро выцветала, на другом краю неба было видно беловатое пятнышко утренней звезды. Светильники давным-давно погасли. На ложе лежал прокуратор. Подложив руку под щеку, он спал и дышал беззвучно. Рядом с ним спал Банга.

Une heure plus tard, Lévi n’était plus dans le palais. Le silence de l’aurore n’était plus troublé maintenant que par les pas étouffés des sentinelles dans le jardin. La lune se décolorait rapidement et, à l’autre extrémité du ciel, on apercevait la petite tache blanche de l’étoile du matin. Les flambeaux étaient depuis longtemps éteints. Le procurateur était étendu sur son lit. La main sous la joue, il dormait, et sa respiration était silencieuse. Près de lui dormait Banga.

Так встретил рассвет пятнадцатого нисана пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

C’est ainsi que Ponce Pilate, cinquième procurateur de Judée, accueillit l’aube du quinzième jour du mois de Nisan.

Глава 27. Конец квартиры N 50

CHAPITRE XXVII – La fin de l’appartement 50

Когда Маргарита дошла до последних слов главы "... Так встретил рассвет пятнадцатого нисана пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат ", – наступило утро.

Quand Marguerite arriva aux derniers mots du chapitre qu’elle lisait – « … C’est ainsi que Ponce Pilate, cinquième procurateur de Judée, accueillit l’aube du quinzième jour du mois de Nisan. » – le jour se levait.

Слышно было, как во дворике в ветвях ветлы и липы вели веселый, возбужденный утренний разговор воробьи.

Dans la petite cour on entendait, parmi les branches du saule et du tilleul, les moineaux mener leur conversation joyeuse et animée du matin.

Маргарита поднялась с кресла, потянулась и только теперь ощутила, как изломано ее тело и как хочет она спать. Интересно отметить, что душа Маргариты находилась в полном порядке. Мысли ее не были в разброде, ее совершенно не потрясало то, что она провела ночь сверхъестественно. Ее не волновали воспоминания о том, что она была на балу у сатаны, что каким-то чудом мастер был возвращен к ней, что из пепла возник роман, что опять все оказалось на своем месте в подвале в переулке, откуда был изгнан ябедник Алоизий Могарыч. Словом, знакомство с Воландом не принесло ей никакого психического ущерба. Все было так, как будто так и должно быть.

Marguerite se leva de son fauteuil, s’étira, et sentit alors seulement que son corps était rompu, et qu’elle n’avait plus qu’une envie : dormir. Il est intéressant de noter que Marguerite avait l’âme parfaitement tranquille. Aucun désordre dans ses pensées, aucun bouleversement à l’idée qu’elle venait de passer une nuit surnaturelle. Rien ne la troublait, ni le souvenir du bal chez Satan, ni le retour, en quelque sorte miraculeux, du Maître, ni le fait d’avoir vu le roman renaître de ses cendres, ni le rétablissement de toutes choses à leur place dans le sous-sol, dont ce vilain mouchard d’Aloysius Mogarytch avait été chassé. Bref, la rencontre de Woland ne l’avait nullement endommagée, du point de vue psychique.

Она пошла в соседнюю комнату, убедилась в том, что мастер спит крепким и спокойным сном, погасила ненужную настольную лампу и сама протянулась под противоположной стеной на диванчике, покрытом старой разорванной простыней. Через минуту она спала, и никаких снов в то утро она не видела. Молчали комнаты в подвале, молчал весь маленький домишко застройщика, и тихо было в глухом переулке.

Tout était, sans doute, comme cela devait être. Elle passa dans la chambre voisine, s’assura que le Maître dormait d’un sommeil profond et paisible, éteignit la lampe de table inutile, et s’étendit elle-même contre le mur opposé, sur un étroit divan couvert d’un vieux drap déchiré. Une minute plus tard elle dormait, et ce matin-là, elle n’eut aucun rêve. Le silence s’établit dans les deux pièces du sous-sol, le silence régna dans la petite maison de l’entrepreneur, et aucun bruit ne troubla la ruelle écartée.

Но в это время, то есть на рассвете субботы, не спал целый этаж в одном из московских учреждений, и окна в нем, выходящие на залитую асфальтом большую площадь, которую специальные машины, медленно разъезжая с гудением, чистили щетками, светились полным светом, прорезавшим свет восходящего солнца.

Mais pendant ce temps, c’est-à-dire à l’aube du samedi, tout un étage d’un établissement moscovite était en éveil, et ses fenêtres, qui donnaient sur une large place asphaltée que des machines spéciales balayaient lentement en vrombissant, brillaient de toutes leurs lumières, faisant pâlir la lueur du jour qui se levait.

Весь этаж был занят следствием по делу Воланда, и лампы всю ночь горели в десяти кабинетах.

Tout cet étage s’occupait exclusivement de l’affaire Woland, et les lampes avaient brûlé toute la nuit dans des dizaines de bureaux.

Собственно говоря, дело стало ясно уже со вчерашнего дня, пятницы, когда пришлось закрыть Варьете вследствие исчезновения его администрации и всяких безобразий, происшедших накануне во время знаменитого сеанса черной магии. Но дело в том, что все время и непрерывно поступал в бессонный этаж все новый и новый материал.

À proprement parler, l’affaire était claire déjà depuis la veille – le vendredi soir –, quand il avait fallu fermer le théâtre des Variétés, par suite de la disparition complète de son administration, et des horreurs de toutes sortes qui avaient marqué la fameuse séance de magie noire. Mais le fait est qu’à cet étage sans sommeil, de nouvelles pièces venaient continuellement s’ajouter au dossier de l’affaire.

Теперь следствию по этому странному делу, отдающему совершенно явственной чертовщиной, да еще с примесью каких-то гипнотических фокусов и совершенно отчетливой уголовщины, надлежало все разносторонние и путанные события, происшедшие в разных местах Москвы, слепить в единый ком.

Il appartenait maintenant aux enquêteurs chargés de démêler cette étrange affaire, qui sentait nettement la diablerie, non sans quelques relents d’hypnotisme et de crime, de réunir en une seule pelote les événements extrêmement divers et confus qui s’étaient produits dans tous les coins de Moscou.

Первый, кому пришлось побывать в светящемся электричеством бессонном этаже, был Аркадий Аполлонович Семплеяров, председатель акустической комиссии.

Le premier qui dut se rendre à l’étage inondé de lumière électrique fut Arcadi Apollonovitch Simpleïarov, président de la Commission d’acoustique.

После обеда в пятницу в квартире его, помещающейся в доме у каменного моста, раздался звонок, и мужской голос попросил к телефону Аркадия Аполлоновича. Подошедшая к телефону супруга Аркадия Аполлоновича ответила мрачно, что Аркадий Аполлонович нездоров, лег почивать, и подойти к аппарату не может. Однако Аркадию Аполлоновичу подойти к аппарату все-таки пришлось. На вопрос о том, откуда спрашивают Аркадия Аполлоновича, голос в телефоне очень коротко ответил откуда.

Le vendredi, alors qu’il venait de déjeuner dans son appartement, situé dans un immeuble qui donnait sur le pont Kamienny, le téléphone sonna, et une voix d’homme demanda Arcadi Apollonovitch. L’épouse d’Arcadi Apollonovitch, qui avait décroché, répondit d’un air maussade qu’Arcadi Apollonovitch était malade, qu’il s’était allongé pour se reposer, et qu’il ne pouvait venir au téléphone. Cependant, Arcadi Apollonovitch fut tout de même contraint de venir au téléphone. Quand son épouse eut demandé qui était à l’appareil, la voix répondit, et cette réponse fut très brève.

– Сию секунду... сейчас... сию минуту... – пролепетала обычно очень надменная супруга председателя акустической комиссии и как стрела полетела в спальню подымать Аркадия Аполлоновича с ложа, на котором тот лежал, испытывая адские терзания при воспоминании о вчерашнем сеансе и ночном скандале, сопровождавшем изгнание из квартиры саратовской его племянницы.

– Tout de suite… à l’instant… dans une seconde…, balbutia l’épouse, habituellement fort hautaine, du président de la Commission d’acoustique. Et elle fila comme une flèche dans la chambre, pour faire lever Arcadi Apollonovitch du lit où celui-ci était étendu et souffrait les tourments de l’enfer au souvenir de la séance de la veille, et du scandale nocturne qui avait accompagné l’expulsion de la jeune nièce de Saratov.

Правда, не через секунду, но даже и не через минуту, а через четверть минуты Аркадий Аполлонович в одной туфле на левой ноге, в одном белье, уже был у аппарата, лепеча в него:

Il fallut plus d’une seconde, mais moins d’une minute – à la vérité, un quart de minute –, à Arcadi Apollonovitch pour venir au téléphone, en linge de corps et une pantoufle au pied gauche, et y bégayer :

– Да, это я... Слушаю, слушаю...

– Oui, c’est moi… allô, à vos ordres…

Супруга его, на эти мгновения забывшая все омерзительные преступления против верности, в которых несчастный Аркадий Аполлонович был уличен, с испуганным лицом высовывалась в дверь коридора, тыкала туфлей в воздух и шептала: – Туфлю надень, туфлю... Ноги простудишь, –

Son épouse, oubliant sur l’instant les crimes abominables de lèse-fidélité dont le malheureux Arcadi Apollonovitch avait été convaincu, montra une tête effarée à la porte du couloir, désigna du doigt une pantoufle qu’elle tenait en l’air et lui dit en chuchotant : – Ta pantoufle, mets ta pantoufle… tu vas attraper froid au pied…

на что Аркадий Аполлонович, отмахиваясь от жены босой ногой и делая ей зверские глаза, бормотал в телефон:

À quoi Arcadi Apollonovitch répondit en faisant mine de chasser sa femme de son pied nu et en lui lançant des regards féroces, tout en balbutiant dans l’appareil :

– Да, да, да, как же, я понимаю... Сейчас выезжаю.

– Oui, oui, oui… bien sûr… je comprends… j’y vais tout de suite…

Весь вечер Аркадий Аполлонович провел в том самом этаже, где велось следствие. Разговор был тягостный, неприятнейший был разговор, ибо пришлось с совершеннейшей откровенностью рассказывать не только об этом паскудном сеансе и драке в ложе, но попутно, что было действительно необходимо, и про Милицу Андреевну Покобатько с Елоховской улицы, и про саратовскую племянницу, и про многое еще, о чем рассказы приносили Аркадию Аполлоновичу невыразимые муки.

Et Arcadi Apollonovitch passa toute la soirée à l’étage où se déroulait l’enquête. Conversation pénible – contrariante conversation ! – car il fallut bien parler – avec la sincérité la plus entière – non seulement de cette ignoble séance et de la bagarre dans la loge, mais aussi – accessoirement certes, mais inévitablement – de cette Militsa Andreïevna Pokobatko de la rue Elokhov, et de cette nièce de Saratov, et de bien d’autres choses encore, dont le récit fut pour Arcadi Apollonovitch une source d’inexprimables tourments.

Само собой разумеется, что показания Аркадия Аполлоновича, интеллигентного и культурного человека, бывшего свидетелем безобразного сеанса, свидетеля толкового и квалифицированного, который прекрасно описал и самого таинственного мага в маске, и двух его негодяев-помощников, который прекрасно запомнил, что фамилия мага именно Воланд, – значительно подвинули следствие вперед. Сопоставление же показаний Аркадия Аполлоновича с показаниями других, в числе которых были некоторые дамы, пострадавшие после сеанса (та, в фиолетовом белье, поразившая Римского, и, увы, многие другие ), и курьер Карпов, который был посылаем в квартиру N 50 на Садовую улицу, – собственно, сразу установило то место, где надлежит искать виновника всех этих приключений.

Il va de soi que les indications d’Arcadi Apollonovitch, homme instruit et cultivé, qui fut le témoin – témoin qualifié et intelligent – de l’épouvantable séance, qui donna une description remarquable du mystérieux magicien lui-même, avec son masque, et de ses deux gredins d’assistants, qui sut se rappeler avec précision que le nom du magicien était bien Woland – il va de soi que ces indications firent grandement avancer l’enquête. Lorsque l’on confronta les indications d’Arcadi Apollonovitch celle d’autres témoins – notamment de certaines dames qui avaient souffert des suites de la séance (celle en lingerie violette dont la vue avait violemment choqué Rimski, et, hélas, beaucoup d’autres), et du garçon de courses Karpov qu’on avait envoyé rue Sadovaïa, à l’appartement 50 – on put établir du même coup l’endroit exact où il fallait chercher l’odieux responsable de toutes ces aventures.

В квартире N 50 побывали, и не раз, и не только осматривали ее чрезвычайно тщательно, но и выстукивали стены в ней, осматривали каминные дымоходы, искали тайников. Однако все эти мероприятия никакого результата не дали, и ни в один из приездов в квартиру в ней никого обнаружить не удалось, хотя и совершенно понятно было, что в квартире кто-то есть, несмотря на то, что все лица, которым так или иначе надлежало ведать вопросами о прибывающих в Москву иностранных артистах, решительно и категорически утверждали, что никакого черного мага Воланда в Москве нет и быть не может.

On se rendit à l’appartement 50, et plus d’une fois, et non seulement on l’explora avec un soin extrême, mais on alla même jusqu’à sonder tous les murs, examiner les conduits de cheminée, chercher de mystérieuses cachettes. Cependant, toutes ces entreprises demeurèrent sans résultat, et à chaque fois que l’on se rendit à l’appartement, il fut impossible d’y découvrir qui que ce fût, bien que, de toute évidence, il dût y avoir quelqu’un – cela bien que toutes les personnes chargées de superviser d’une façon ou d’une autre les séjours à Moscou d’artistes étrangers eussent répondu résolument et catégoriquement qu’il n’y avait et ne pouvait y avoir à Moscou aucun magicien noir nommé Woland.

Решительно нигде он не зарегистрировался при приезде, никому не предъявлял своего паспорта или иных каких-либо бумаг, контрактов и договоров, и никто о нем ничего не слыхал ! Заведующий программным отделением зрелищной комиссии Китайцев клялся и божился, что никакой программы представления никакого Воланда пропавший Степа Лиходеев ему на утверждение не присылал и ничего о приезде такого Воланда Китайцеву не телефонировал. Так что ему, Китайцеву, совершенно непонятно и неизвестно, каким образом в Варьете Степа мог допустить подобный сеанс. Когда же говорили, что Аркадий Аполлонович своими глазами видел этого мага на сеансе, Китайцев только разводил руками и поднимал глаза к небу. И уж по глазам Китайцева можно было видеть и смело сказать, что он чист, как хрусталь.

Son arrivée n’était enregistrée absolument nulle part, il n’avait présenté absolument à personne ni passeport ni autres papiers, contrats ou conventions, et personne n’avait jamais entendu parler de lui ! Kitaïtsev, président de la section des programmes de la Commission des spectacles, jura par Dieu et par tout ce qu’on voulut que l’introuvable Stepan Likhodieïev ne lui avait jamais envoyé de programme pour aucun Woland, et qu’il n’avait – lui, Kitaïtsev – jamais reçu aucun coup de téléphone à propos de ce Woland. De sorte que lui, Kitaïtsev, ignorait totalement et ne comprenait pas du tout comment et par quels moyens Stepan avait pu admettre pareille séance aux Variétés. Quand on lui apprit qu’Arcadi Apollonovitch avait vu, de ses propres yeux, ce magicien sur la scène, Kitaïtsev se contenta d’écarter les bras et de lever les yeux au ciel. Et rien qu’à l’expression des yeux de Kitaïtsev, on pouvait voir et affirmer sans crainte qu’il était innocent et pur comme le cristal.

Тот самый Прохор Петрович, председатель главной зрелищной комиссии...

Quant à Prokhor Petrovich, président de la Commission générale…

Кстати: он вернулся в свой костюм немедленно после того, как милиция вошла в его кабинет, к исступленной радости Анны Ричардовны и к великому недоумению зря потревоженной милиции. Еще кстати: вернувшись на свое место, в свой серый полосатый костюм, Прохор Петрович совершенно одобрил все резолюции, которые костюм наложил во время его кратковременного отсутствия.

À propos, il rentra dans son costume immédiatement après l’arrivée de la milice dans son cabinet, ce qui plongea Anna Richardovna dans une joie extasiée, et la milice, inutilement dérangée, dans la plus grande perplexité. À propos encore, une fois revenu à sa place, dans son costume rayé gris, Prokhor Petrovitch approuva totalement les décisions prises par son costume pendant le temps de sa courte absence.

...так вот, тот самый Прохор Петрович решительнейшим образом ничего не знал ни о каком Воланде.

… Quant à Prokhor Petrovich, donc, il ne savait rien, rigoureusement rien, d’un nommé Woland.

Выходило что-то, воля ваша, несусветное: тысячи зрителей, весь состав Варьете, наконец, Семплеяров Аркадий Аполлонович, наиобразованнейший человек, видели этого мага, равно как и треклятых его ассистентов, а между тем нигде его найти никакой возможности нету. Что же, позвольте вас спросить: он провалился, что ли, сквозь землю тотчас после своего отвратительного сеанса или же, как утверждают некоторые, вовсе не приезжал в Москву ? Но если допустить первое, то несомненно, что, проваливаясь, он прихватил с собой всю головку администрации Варьете, а если второе, то не выходит ли, что сама администрация злосчастного театра, учинив предварительно какую-то пакость (вспомните только разбитое окно в кабинете и поведение Тузабубен ! ), бесследно скрылась из Москвы.

Enfin – excusez-moi – c’était une histoire à dormir debout : des milliers de spectateurs, tout le personnel des Variétés, et Arcadi Apollonovitch Simpleïarov lui-même, homme d’une très considérable instruction, avaient vu ce magicien, ainsi que ses trois fois maudits assistants, et pourtant, il était absolument impossible d’en trouver la plus petite trace. Enfin quoi – permettez-moi de vous le demander –, avait-il disparu sous terre immédiatement après son exécrable séance, ou bien – comme certains l’affirmaient – n’était-il, en fin de compte, jamais venu à Moscou ? Si l’on admettait la première hypothèse, il était indubitable que le magicien, en disparaissant, avait emporté toute la tête de l’administration des Variétés ; mais si la deuxième était vraie, n’en découlait-il pas que l’administration du funeste théâtre elle-même, après s’être livrée à on ne sait quelles vilenies (qu’on songe seulement aux vitres brisées dans le cabinet de Rimski et au comportement de Tambour), avait fui Moscou sans laisser de traces ?

Надо отдать справедливость тому, кто возглавлял следствие. Пропавшего Римского разыскали с изумляющей быстротой. Стоило только сопоставить поведение Тузабубен у таксомоторной стоянки возле кинематографа с некоторыми датами времени, вроде того, когда кончился сеанс и когда именно мог исчезнуть Римский, чтобы немедленно дать телеграмму в Ленинград. Через час пришел ответ (к вечеру пятницы ), что Римский обнаружен в номере четыреста двенадцатом гостиницы " Астория ", в четвертом этаже, рядом с номером, где остановился заведующий репертуаром одного из московских театров, гастролировавших в то время в Ленинграде, в том самом номере, где, как известно, серо-голубая мебель с золотом и прекрасное ванное отделение.

Il faut rendre justice à celui qui dirigeait l’enquête. L’introuvable Rimski fut retrouvé avec une étonnante rapidité. Il suffit de rapprocher le comportement de Tambour à la station de taxis voisine du cinéma de certaines dates et de certaines heures – par exemple de celle où s’était terminée la séance ainsi que du moment présumé du départ de Rimski – pour être en mesure de télégraphier à Leningrad. Une heure plus tard (c’était le vendredi soir), la réponse arrivait : Rimski se trouvait au quatrième étage de l’hôtel Astoria, chambre 412, à côté de la chambre où était descendu le chef du répertoire d’un théâtre moscovite en tournée à Leningrad, dans cette chambre où, comme on le sait, le mobilier est gris-bleu avec des dorures, et qui est munie d’une magnifique salle de bains.

Обнаруженный прячущимся в платяном шкафу четыреста двенадцатого номера " Астории " Римский был немедленно арестован и допрошен в Ленинграде же. После чего в Москву пришла телеграмма, извещающая о том, что финдиректор Варьете оказался в состоянии невменяемости, что на вопросы он путных ответов не дает или не желает давать и просит только об одном, чтобы его спрятали в бронированную камеру и приставили к нему вооруженную охрану.

Trouvé caché dans une grande armoire de la chambre 412 de l’hôtel Astoria, Rimski fut immédiatement arrêté et interrogé sur place, à Leningrad. Après quoi parvint à Moscou un télégramme qui annonçait que le directeur financier se trouvait dans un état irresponsable, qu’il ne donnait pas, ou ne voulait pas donner, aux questions qu’on lui posait, des réponses sensées, et qu’il ne réclamait qu’une chose : qu’on le cache dans une cellule blindée, gardée par des sentinelles en armes. Ordre fut donné de Moscou, par télégramme, de ramener Rimski sous bonne garde, et le vendredi soir c’est sous bonne garde que Rimski descendit du train à Moscou.

Из Москвы телеграммой было приказано Римского под охраной доставить в Москву, вследствие чего Римский в пятницу вечером и выехал под такой охраной с вечерним поездом.

Ce même vendredi soir, on trouva également la trace de Likhodieïev. Dans toutes les villes, on avait envoyé des télégrammes pour s’informer de Likhodieïev, et c’est de Yalta que vint la réponse : Likhodieïev était à Yalta, mais il venait de partir en aéroplane pour Moscou.

К вечеру же пятницы нашли и след Лиходеева. Во все города были разосланы телеграммы с запросами о Лиходееве, и из Ялты был получен ответ, что Лиходеев был в Ялте, но вылетел на аэроплане в Москву.

Le seul dont on ne put retrouver la piste fut Varienoukha. L’illustre administrateur de théâtre, que tout Moscou connaissait, semblait s’être volatilisé.

Единственно, чей след не удалось поймать, это след Варенухи. Известный всей решительно Москве знаменитый театральный администратор канул как в воду. Тем временем пришлось возиться с происшествиями и в других местах Москвы, вне театра Варьете. Пришлось разъяснять необыкновенный случай с поющими " Славное море " служащими (кстати: профессору Стравинскому удалось их привести в порядок в течение двух часов времени путем каких-то впрыскиваний под кожу ), с лицами, предъявлявшими другим лицам или учреждениям под видом денег черт знает что, а также с лицами, пострадавшими от таких предъявлений.

Entre-temps, il fallut se débattre avec les incidents survenus çà et là dans Moscou, en dehors du théâtre des Variétés. Il fallut, entre autres, tenter d’élucider le cas des employés chantants (disons à ce propos que le professeur Stravinski sut y mettre bon ordre en deux heures à peine – au moyen d’injections hypodermiques), ainsi que celui de ceux qui avaient présenté à d’autres personnes ou à des établissements officiels, sous le nom d’argent, le diable sait quoi, et celui des personnes qui avaient été victimes de ces étranges paiements.

Как само собой понятно, самым неприя-тным, самым скандальным и неразрешимым из всех этих случаев был случай похищения головы покойного литератора Берлиоза прямо из гроба в Грибоедовском зале, произведенного среди бела дня.

On comprendra aisément que le plus désagréable, le plus scandaleux et le plus insoluble de tous ces mystères fut celui de la tête du défunt littérateur Berlioz, volée dans son cercueil dans la grande salle de Griboïedov, en plein jour.

Двенадцать человек осуществляли следствие, собирая, как на спицу, окаянные петли этого сложного дела, разбросавшиеся по всей Москве.

Douze hommes dispersés dans toute la ville essayaient de rattraper, comme sur des aiguilles à tricoter, les maudites mailles de cette ténébreuse affaire.

Один из следователей прибыл в клинику профессора Стравинского и первым долгом попросил предъявить ему список тех лиц, которые поступили в клинику в течение последних трех дней. Таким образом, были обнаружены Никанор Иванович Босой и несчастный конферансье, которому отрывали голову. Ими, впрочем, занимались мало. Теперь уж легко было установить, что эти двое стали жертвами одной и той же шайки, возглавляемой этим таинственным магом. Но вот Иван Николаевич Бездомный следователя заинтересовал чрезвычайно.

L’un des enquêteurs se rendit à la clinique du professeur Stravinski, et, en premier lieu, demanda à voir la liste des personnes admises à la clinique au cours des trois derniers jours. C’est ainsi que furent découverts Nicanor Ivanovitch Bossoï et le malheureux présentateur à qui on avait arraché la tête. On ne s’occupa guère d’eux, d’ailleurs. Il était facile de constater que ces deux-là aussi étaient victimes de la bande dirigée par ce mystérieux magicien. Par contre, Ivan Nikolaïevitch Biezdomny intéressa vivement l’enquêteur.

Дверь Иванушкиной комнаты N 117 отворилась под вечер пятницы, и в комнату вошел молодой, круглолицый, спокойный и мягкий в обращении человек, совсем непохожий на следователя, и тем не менее один из лучших следователей Москвы. Он увидел лежащего на кровати, побледневшего и осунувшегося молодого человека, с глазами, в которых читалось отсутствие интереса к происходящему вокруг, с глазами, то обращающимися куда-то вдаль, поверх окружающего, то внутрь самого молодого человека.

Le vendredi, à la tombée du soir, la porte de la chambre 117 – la chambre d’Ivan – s’ouvrit et livra passage à un jeune homme au visage rond, aux manières calmes et douces, qui ne ressemblait nullement à un enquêteur bien qu’il fût l’un des meilleurs enquêteurs de Moscou. Il vit, allongé sur son lit, un jeune homme pâle, aux traits tirés, dont les yeux trahissaient une totale absence d’intérêt pour ce qui se passait autour de lui, dont les yeux regardaient tantôt au loin, par-dessus la tête des personnes présentes, tantôt à l’intérieur du jeune homme lui-même.

Следователь ласково представился и сказал, что зашел к Ивану Николаевичу потолковать о позавчерашних происшествиях на Патриарших прудах.

L’enquêteur se présenta affablement et dit qu’il était venu parler avec Ivan Nikolaïevitch au sujet des événements qui s’étaient déroulés l’avant-veille à l’étang du Patriarche.

О, как торжествовал бы Иван, если бы следователь явился к нему пораньше, хотя бы, скажем, в ночь на четверг, когда Иван буйно и страстно добивался того, чтобы выслушали его рассказ о Патриарших прудах. Теперь сбылось его мечтание помочь поймать консультанта, ему не нужно было ни за кем уже бегать, к нему самому пришли именно затем, чтобы выслушать его повесть о том, что произошло в среду вечером.

Ah ! quel eût été le triomphe d’Ivan si cet enquêteur était venu le voir plus tôt, ne fût-ce, disons, que dans la nuit du mercredi au jeudi, lorsque Ivan, avec fureur et passion, essayait de faire entendre son récit des événements qui s’étaient déroulés à l’étang du Patriarche ! Son rêve – contribuer à l’arrestation du consultant – s’était donc réalisé, il n’avait plus besoin de courir après quiconque, et c’est lui qu’on venait voir, au contraire, pour écouter son récit de ce qui s’était passé le mercredi soir.

Но, увы, Иванушка совершенно изменился за то время, что прошло с момента гибели Берлиоза. Он был готов охотно и вежливо отвечать на все вопросы следователя, но равнодушие чувствовалось и во взгляде Ивана, и в его интонациях. Поэта больше не трогала судьба Берлиоза.

Mais hélas ! Ivan avait changé du tout au tout pendant le temps qui s’était écoulé depuis la mort de Berlioz. Certes, il était prêt à répondre volontiers et avec courtoisie à toutes les questions de l’enquêteur, mais son regard comme ses intonations exprimaient l’indifférence. Le sort de Berlioz ne touchait plus le poète.

Перед приходом следователя Иванушка дремал лежа, и перед ним проходили некоторые видения. Так, он видел город странный, непонятный, несуществующий, с глыбами мрамора, источенными колоннадами, со сверкающими на солнце крышами, с черной мрачной и безжалостной башней Антония, со дворцом на западном холме, погруженным до крыш почти в тропическую зелень сада, с бронзовыми, горящими в закате статуями над этой зеленью, он видел идущие под стенами древнего города римские, закованные в броню, кентурии.

Avant l’arrivée de l’enquêteur, Ivan somnolait sur son lit, et des visions flottaient devant ses yeux. Ainsi, il vit une cité étrange, inexplicable et irréelle, avec des blocs de marbre épars, des colonnades délabrées, des toits qui étincelaient au soleil – avec sa noire, lugubre et impitoyable tour Antonia, son palais sur la colline de l’Ouest, enfoncé jusqu’au toit dans la verdure quasi tropicale d’un jardin, avec des statues de bronze qui flamboyaient dans le soleil couchant au-dessus de cette verdure – et il vit marcher sous les murailles de la ville antique des centuries de soldats romains cuirassés.

В дремоте перед Иваном являлся неподвижный в кресле человек, бритый, с издерганным желтым лицом, человек в белой мантии с красной подбивкой, ненавистно глядящий в пышный и чужой сад. Видел Иван и безлесый желтый холм с опустевшими столбами с перекладинами.

Dans son demi-sommeil, Ivan vit apparaître, immobile dans un fauteuil, un homme au visage glabre, jaune et agité de tics nerveux, enveloppé dans un manteau blanc à doublure pourpre, qui regardait avec haine la luxuriance de ce jardin étranger. Ivan vit encore une colline jaune et dénudée, où étaient plantés trois poteaux à barre transversale, nus.

А происшедшее на Патриарших прудах поэта Ивана Бездомного более не интересовало.

Et ce qui s’était passé à l’étang du Patriarche n’intéressait plus le poète Ivan Biezdomny.

– Скажите, Иван Николаевич, а вы-то сами как далеко были от турникета, когда Берлиоз свалился под трамвай ?

– Dites-moi, Ivan Nikolaïevitch, vous étiez vous-même assez loin du tourniquet, quand Berlioz est tombé sous le tramway ? À quelle distance, à peu près ?

Чуть заметная равнодушная усмешка почему-то тронула губы Ивана, и он ответил:

Un sourire d’indifférence à peine perceptible erra sur les lèvres d’Ivan, qui répondit :

– Я был далеко.

– J’étais loin.

– А этот клетчатый был возле самого турникета ? – Нет, он сидел на скамеечке невдалеке.

– Et ce type en pantalon à carreaux, il était tout près du tourniquet ? – Non, il était assis sur un banc, pas très loin de là.

– Вы хорошо помните, что он не подходил к турникету в тот момент, когда Берлиоз упал ?

– Et il ne s’est pas approché du tourniquet au moment où Berlioz est tombé ? Vous vous en souvenez bien ?

– Помню. Не подходил. Он развалившись сидел.

– Je m’en souviens. Il ne s’est pas approché. Il se prélassait sur son banc.

Эти вопросы были последними вопросами следователя. После них он встал, протянул руку Иванушке, пожелал скорее поправиться и выразил надежду, что вскорости вновь будет читать его стихи.

Telles furent les dernières questions de l’enquêteur. Après quoi il se leva, tendit la main à Ivan, lui souhaita un prompt rétablissement et exprima l’espoir de lire bientôt de nouveaux vers de lui.

– Нет, – тихо ответил Иван, – я больше стихов писать не буду.

– Non, répondit doucement Ivan. Je n’écrirai plus de vers.

Следователь вежливо усмехнулся, позволил себе выразить уверенность в том, что поэт сейчас в состоянии некоторой депрессии, но что скоро это пройдет.

L’enquêteur sourit courtoisement, et se permit d’exprimer la conviction que, si le poète était actuellement dans un état, pour ainsi dire, de dépression, cela s’arrangerait, et très bientôt.

– Нет, – отозвался Иван, глядя не на следователя, а вдаль, на гаснущий небосклон, – это у меня никогда не пройдет. Стихи, которые я писал, – плохие стихи, и я теперь это понял.

– Non, répondit Ivan, en regardant non pas l’enquêteur, mais au loin, l’horizon qui s’éteignait lentement. Cela ne s’arrangera jamais pour moi. Les vers que j’ai écrits sont de mauvais vers, c’est maintenant que je l’ai compris.

Следователь ушел от Иванушки, получив весьма важный материал. Идя по нитке событий с конца к началу, наконец удалось добраться до того истока, от которого пошли все события. Следователь не сомневался в том, что эти события начались с убийства на Патриарших. Конечно, ни Иванушка, ни этот клетчатый не толкали под трамвай несчастного председателя МАССОЛИТа, физически, так сказать, его падению под колеса не способствовал никто. Но следователь был уверен в том, что Берлиоз бросился под трамвай (или свалился под него ), будучи загипнотизированным.

L’enquêteur s’en alla, nanti de renseignements de la plus haute importance. En remontant le fil des événements jusqu’au début, on pouvait enfin atteindre leur source. L’enquêteur ne doutait pas un instant que ces événements eussent commencé par un meurtre à l’étang du Patriarche. Bien entendu, ni Ivan ni ce type à carreaux n’avaient poussé le malheureux président du Massolit sous le tramway, et personne n’avait prêté un concours physique, pour ainsi dire, à sa chute. Mais l’enquêteur était convaincu que Berlioz s’était jeté sous le tramway (ou y était tombé) sous l’effet de l’hypnotisme.

Да, материалу было уже много, и было известно уже, кого и где ловить. Да дело-то в том, что поймать-то никаким образом нельзя было. В трижды проклятой квартире N 50, несомненно, надо повторить, кто-то был. По временам эта квартира отвечала то трескучим, то гнусавым голосом на телефонные звонки, иногда в квартире открывали окно, более того, из нее слышались звуки патефона. А между тем всякий раз, как в нее направлялись, решительно никого в ней не оказывалось. А были там уже не раз, и в разное время суток. И мало этого, по квартире проходили с сетью, проверяя все углы. Квартира была давно уже под подозрением. Охраняли не только тот путь, что вел во двор через подворотню, но и черный ход; мало этого, на крыше у дымовых труб была поставлена охрана. Да, квартира N 50 пошаливала, а поделать с этим ничего нельзя было.

Oui, les renseignements étaient nombreux, et on savait désormais qui attraper au collet, et où. Le hic, cependant, c’est qu’il n’y avait pas moyen de mettre la main sur l’individu. À l’appartement 50 – trois fois maudit ! – il y avait quelqu’un : aucun doute là-dessus, il faut bien le dire. L’appartement répondait de temps à autre aux coups de téléphone, tantôt par un bavardage criard, tantôt d’une voix nasillarde, parfois une fenêtre s’ouvrait, et, de plus on entendait derrière la porte les sons d’un phonographe. Et pourtant, à chaque fois qu’on y pénétrait, on n’y trouvait absolument personne. On y était allé plusieurs fois, et à différentes heures de la journée. On avait passé l’appartement au peigne fin, exploré tous les coins. Depuis longtemps, l’appartement était suspect. On surveillait non seulement l’entrée principale, sous le porche, mais aussi l’entrée de service. De plus, une souricière était tendue sur le toit, près des cheminées. Oui, l’appartement 50 était habité par des farceurs, et il n’y avait rien à faire à cela.

Так дело тянулось до полуночи с пятницы на субботу, когда барон Майгель, одетый в вечернее платье и лакированные туфли, торжественно проследовал в квартиру N 50 в качестве гостя. Слышно было, как барона впустили в квартиру, ровно через десять минут после этого, без всяких звонков, квартиру посетили, но не только хозяев в ней не нашли, а, что было уж совсем диковинно, не обнаружили в ней и признаков барона Майгеля.

Les choses traînèrent ainsi jusqu’au milieu de la nuit du vendredi au samedi, heure à laquelle le baron Meigel fut reçu solennellement à l’appartement 50 en qualité d’invité. On entendit la porte s’ouvrir et se refermer sur le baron. Exactement dix minutes plus tard, sans sonner ni se faire annoncer d’aucune manière, des hommes visitèrent l’appartement, mais ils ne purent y découvrir non seulement aucun habitant, mais encore – ce qui parut, cette fois, tout à fait insolite – aucune trace du baron Meigel.

Так вот, как и было сказано, дело тянулось таким образом до субботнего рассвета. Тут прибавились новые и очень интересные данные. На московском аэродроме совершил посадку шестиместный пассажирский самолет, прилетевший из Крыма. Среди других пассажиров из него высадился один очень странный пассажир. Это был молодой гражданин, дико заросший щетиною, дня три не мывшийся, с воспаленными и испуганными глазами, без багажа и одетый несколько причудливо. Гражданин был в папахе, в бурке поверх ночной сорочки и синих ночных кожаных новеньких, только что купленных туфлях. Лишь только он отделился от лесенки, по которой спускались из кабины самолета, к нему подошли. Этого гражданина уже ждали, и через некоторое время незабвенный директор Варьете, Степан Богданович Лиходеев, предстал перед следствием. Он подсыпал новых данных. Теперь стало ясно, что Воланд проник в Варьете под видом артиста, загипнотизировав Степу Лиходеева, а затем ухитрился выбросить этого же Степу вон из Москвы за бог знает какое количество километров. Материалу, таким образом, прибавилось, но легче от этого не стало, а, пожалуй, стало даже чуть-чуть потяжелее, ибо очевидным становилось, что овладеть такой личностью, которая проделывает штуки вроде той, жертвой которой стал Степан Богданович, будет не так-то легко. Между прочим, Лиходеев, по собственной его просьбе, был заключен в надежную камеру, и перед следствием предстал Варенуха, только что арестованный на своей квартире, в которую он вернулся после безвестного отсутствия в течение почти двух суток.

Et c’est ainsi, comme on l’a dit, que les choses traînèrent jusqu’à l’aube du samedi matin. À ce moment-là, aux renseignements déjà obtenus s’ajoutèrent de nouvelles données, particulièrement intéressantes. Sur l’aérodrome de Moscou atterrit un avion de six places venu de Crimée. Parmi les voyageurs qui en descendirent figurait un étrange passager. C’était un citoyen assez jeune, mais son visage était mangé d’une barbe drue et piquante, il ne s’était visiblement pas lavé depuis trois jours, ses yeux étaient enflammés et remplis de frayeur, il ne portait aucun bagage, et il était vêtu de manière quelque peu fantasque. Il était coiffé d’un bonnet en peau de mouton, portait un manteau de feutre caucasien par-dessus une chemise de nuit, et ses pieds étaient chaussés de babouches d’intérieur en cuir bleu, toutes neuves. Dès qu’il eut quitté la passerelle par laquelle on descendait de l’avion, on se précipita vers lui. Ce citoyen était attendu, et quelques instants plus tard, l’inoubliable directeur des Variétés, Stepan Bogdanovitch Likhodieïev, comparaissait devant les enquêteurs. C’est lui qui fournit les nouvelles données. Il devint clair, notamment, que Woland s’était introduit aux Variétés sous le déguisement d’un artiste, avait hypnotisé Stepan Likhodieïev, puis avait trouvé le moyen d’envoyer ce même Stepan loin de Moscou, à Dieu sait combien de kilomètres. Les données, donc, s’étaient accrues, mais les choses n’en furent pas facilitées pour autant ; elles en furent même, sans doute, rendues encore plus difficiles, car il était désormais évident que s’emparer d’un individu capable de jouer des tours du genre de celui dont Stepan avait été victime ne serait pas une chose simple. En attendant, Likhodieïev, sur sa propre demande, fut enfermé en lieu sûr – c’est-à-dire dans une cellule –, et devant les enquêteurs comparut à son tour Varienoukha, que l’on venait d’arrêter dans son propre appartement, où il était rentré après une absence dûment constatée de près de deux jours entiers.

Несмотря на данное Азазелло обещание больше не лгать, администратор начал именно со лжи. Хотя, впрочем, за это очень строго его судить нельзя. Ведь Азазелло запретил ему лгать и хамить по телефону, а в данном случае администратор разговаривал без содействия этого аппарата. Блуждая глазами, Иван Савельевич заявлял, что днем в четверг он у себя в кабинете в Варьете в одиночку напился пьяным, после чего куда-то пошел, а куда – не помнит, где-то еще пил старку, а где – не помнит, где-то валялся под забором, а где – не помнит опять-таки. Лишь после того, как администратору сказали, что он своим поведением, глупым и безрассудным, мешает следствию по важному делу и за это, конечно, будет отвечать, Варенуха разрыдался и зашептал дрожащим голосом и озираясь, что он врет исключительно из страха, опасаясь мести Воландовской шайки, в руках которой он уже побывал, и что он просит, молит, жаждет быть запертым в бронированную камеру.

Malgré la promesse faite à Azazello de ne plus mentir, l’administrateur commença précisément par un mensonge. Du reste, il ne faut pas le juger trop sévèrement pour cela. Azazello lui avait bien interdit de débiter des goujateries et des mensonges au téléphone, mais, dans le cas présent, l’administrateur parlait sans le concours de cet appareil. Le regard incertain, Ivan Savelievitch Varienoukha déclara que le jeudi après-midi, dans son cabinet des Variétés, il s’était soûlé tout seul, puis qu’il était allé quelque part – mais où ? Il ne s’en souvenait plus – puis qu’il avait encore bu de la vodka quelque part – mais où ? Il ne s’en souvenait pas non plus –, puis qu’il était tombé derrière une palissade quelque part – mais où ? il ne s’en souvenait pas une fois de plus. Ce fut seulement lorsqu’on eut expliqué à l’administrateur que, par son comportement déraisonnable et imbécile, il entravait une enquête très importante et que, bien entendu, il aurait à en répondre, que Varienoukha éclata en sanglots et murmura d’une voix tremblante, en regardant autour de lui, que s’il mentait, c’était uniquement par peur, parce qu’il craignait la vengeance de la bande à Woland, entre les mains de qui il était déjà tombé ; et il demandait, priait, suppliait qu’on veuille bien l’enfermer dans une cellule blindée.

– Тьфу ты черт! Вот далась им эта бронированная камера, – проворчал один из ведущих следствие.

– Pfff, merde alors ! Ça leur ferait pas de mal, une cellule blindée ! grogna l’un de ceux qui dirigeaient l’enquête.

– Их сильно напугали эти негодяи, – сказал тот следователь, что побывал у Иванушки.

– Ces gredins leur ont fichu une sacrée trouille, dit l’enquêteur qui était allé voir Ivan.

Варенуху успокоили, как умели, сказали, что охранят его и без всякой камеры, и тут же выяснилось, что никакой старки он под забором не пил, а что били его двое, один клыкастый и рыжий, а другой толстяк...

On calma Varienoukha comme on le put, on lui dit qu’il serait protégé sans le secours d’une cellule blindée ni d’aucune cellule et, du coup, on apprit qu’il n’avait jamais bu de vodka derrière une palissade, mais qu’il avait été battu par deux types, un roux avec des canines jaunes et un gros…

– Ах, похожий на кота?

– Ah ! oui, qui ressemble à un chat ?

– Да, да, да, – шептал, замирая от страху и ежесекундно оглядываясь, администратор и выкладывал дальнейшие подробности того, как он просуществовал около двух дней в квартире N 50 в качестве вампира-наводчика, едва не ставшего причиною гибели финдиректора Римского...

– Oui, oui, oui, chuchota l’administrateur, mourant de peur et regardant sans cesse autour de lui. Puis il ajouta quelques détails complémentaires, racontant qu’il avait vécu près de deux jours dans l’appartement 50 en qualité de vampire et d’indicateur, et qu’il avait failli être cause de la mort du directeur financier Rimski…

В это время вводили Римского, привезенного в Ленинградском поезде. Однако этот трясущийся от страху, психически расстроенный седой старик, в котором очень трудно было узнать прежнего финдиректора, ни за что не хотел говорить правду и оказался в этом смысле очень упорен. Римский утверждал, что никакой Геллы в окне у себя в кабинете ночью он не видел, равно как и Варенухи, а просто ему сделалось дурно и в беспамятстве он уехал в Ленинград. Нечего и говорить, что свои показания больной финдиректор закончил просьбой о заключении его в бронированную камеру.

À ce moment, on fit entrer Rimski, ramené à Moscou par le train de Leningrad. Mais ce vieillard à cheveux blancs, grelottant de peur et en plein désarroi psychique, en qui il était fort difficile de reconnaître le directeur financier de naguère, n’accepta pour rien au monde de dire la vérité et fit montre, à cet égard, d’une extrême obstination. Rimski affirma qu’il n’avait jamais vu aucune Hella à la fenêtre de son cabinet la nuit, qu’il n’avait pas vu non plus Varienoukha, mais que simplement, il s’était senti mal et était parti pour Leningrad dans un état d’inconscience. Inutile de dire que le directeur financier conclut son témoignage en demandant à être enfermé dans une cellule blindée.

Аннушка была арестована в то время, когда производила попытку вручить кассирше в универмаге на Арбате десятидолларовую бумажку. Рассказ Аннушки о вылетающих из окна дома на Садовой людях и о подковке, которую Аннушка, по ее словам, подняла для того, чтобы предъявить в милицию, был выслушан внимательно.

Annouchka fut arrêtée au moment où elle tentait de remettre à une caissière d’un grand magasin de l’Arbat un billet de dix dollars. Le récit d’Annouchka, à propos de gens qui s’étaient envolés par une fenêtre dans la rue Sadovaïa, et d’un fer à cheval qu’Annouchka, selon ses propres termes, avait ramassé pour le montrer à la milice, fut écouté avec attention.

– Подковка действительно была золотая с бриллиантами ? – спрашивали Аннушку.

– Et le fer à cheval était vraiment en or avec des brillants ? demanda-t-on à Annouchka.

– Мне ли бриллиантов не знать, – отвечала Аннушка.

– Comme si je ne savais pas reconnaître des brillants, répondit Annouchka.

– Но дал-то он вам червонцы, как вы говорите ?

– Mais l’autre vous a bien donné des billets de dix, comme vous dites ?

– Мне ли червонцев не знать, – отвечала Аннушка.

– Comme si je ne savais pas reconnaître des billets de dix, répondit Annouchka.

– Ну, а когда же они в доллары-то превратились?

– Bon, et quand se sont-ils transformés en dollars ?

– Ничего не знаю, какие такие доллары, и не видела я никаких долларов, – визгливо отвечала Аннушка, – мы в своем праве ! Нам дали награду, мы на нее ситец покупаем... – и тут понесла околесину о том, что она не отвечает за домоуправление, которое завело на пятом этаже нечистую силу, от которой житья нету.

– Je sais rien ! Quels dollars ? Moi, j’ai jamais vu de dollars ! répondit Annouchka d’une voix glapissante. On connaît ses droits ! Ils m’ont donné une récompense, je vais pour acheter de l’indienne avec… suivit un tas de sottises, comme quoi elle n’était pas responsable si le gérant de la maison avait amené au cinquième étage des esprits mauvais qui vous rendaient la vie impossible, etc.

Тут следователь замахал на Аннушку пером, потому что она порядком всем надоела, и написал ей пропуск вон на зеленой бумажке, после чего, к общему удовольствию, Аннушка исчезла из здания.

Sur ce, l’enquêteur menaça Annouchka de son porte-plume, parce qu’elle commençait vraiment à fatiguer tout le monde, puis lui délivra un billet de sortie sur papier vert, et, à la satisfaction générale, Annouchka vida les lieux.

Потом вереницей пошел целый ряд людей, и в числе их – Николай Иванович, только что арестованный исключительно по глупости своей ревнивой супруги, давшей знать в милицию под утро о том, что ее муж пропал. Николай Иванович не очень удивил следствие, выложив на стол шутовское удостоверение о том, что он провел время на балу у сатаны. В своих рассказах, как он возил по воздуху на себе голую домработницу Маргариты Николаевны куда-то ко всем чертям на реку купаться и о предшествующем этому появлении в окне обнаженной Маргариты Николаевны, Николай Иванович несколько отступил от истины. Так, например, он не счел нужным упомянуть о том, что он явился в спальню с выброшенной сорочкой в руках и что называл Наташу Венерой. По его словам выходило, что Наташа вылетела из окна, оседлала его и повлекла вон из Москвы...

Ensuite défila une kyrielle de gens, parmi lesquels Nikolaï Ivanovitch, que l’on venait d’arrêter uniquement à cause de la jalousie et de la bêtise de son épouse, qui avait fait savoir à la milice, dès le matin, que son mari n’était pas rentré. Nikolaï Ivanovitch n’étonna pas outre mesure les enquêteurs lorsqu’il déposa sur la table le burlesque certificat indiquant qu’il avait passé la nuit à un bal chez Satan. En racontant comment il avait transporté par la voie des airs la domestique nue de Marguerite Nikolaïevna, le diable sait où, pour aller se baigner dans une rivière, ainsi que, précédant ce voyage, l’apparition de Marguerite Nikolaïevna elle-même, nue également, à sa fenêtre, Nikolaï Ivanovitch s’écarta un peu de la vérité. Ainsi, par exemple, il ne jugea pas utile de mentionner le fait qu’il était monté à la chambre avec une combinaison bleu ciel à la main et qu’il avait appelé Natacha « Vénus ». Il ressort principalement de son discours que Natacha s’était assise à cheval sur son dos, et par la fenêtre l’avait entraîné hors de Moscou…

– Повинуясь насилию, вынужден был подчиниться, – рассказывал Николай Иванович и закончил свои россказни просьбой ни словом не сообщать об этом его супруге. Что и было ему обещано.

– Cédant à la violence, j’ai dû obéir, dit Nikolaï Ivanovitch, qui termina ce conte en demandant que pas un mot de tout cela ne fût communiqué à sa femme. Ce qui lui fut promis.

Показание Николая Ивановича дало возможность установить, что Маргарита Николаевна, а равно также и ее домработница Наташа исчезли без всякого следа. Были приняты меры к тому, чтобы их разыскать.

Les indications fournies par Nikolaï Ivanovitch permirent d’établir que Marguerite Nikolaïevna, comme d’ailleurs sa domestique Natacha, avait disparu sans laisser de trace. Des mesures furent prises pour les retrouver toutes les deux.

Так не прекращающимся ни на секунду следствием и ознаменовалось утро субботнего дня. В городе в это время возникали и расплывались совершенно невозможные слухи, в которых крошечная доля правды была изукрашена пышнейшим враньем. Говорили о том, что был сеанс в Варьете, после которого все две тысячи зрителей выскочили на улицу в чем мать родила, что накрыли типографию фальшивых бумажек волшебного типа на Садовой улице, что какая-то шайка украла пятерых заведующих в секторе развлечений, но что милиция их сейчас же всех нашла, и многое еще, чего даже повторять не хочется.

La matinée du samedi fut donc marquée par la poursuite de cette enquête, qui ne se relâchait pas une seconde. Pendant ce temps, en ville, naissaient et se répandaient toutes sortes de bruits parfaitement impossibles. Une infime parcelle de vérité s’y dissimulait sous une fastueuse abondance de mensonges. On disait qu’il y avait eu une séance aux Variétés, après laquelle les deux mille spectateurs s’étaient retrouvés dans la rue dans la tenue qu’ils avaient en venant au monde, qu’on avait mis la main sur une imprimerie de faux billets d’une espèce magique, qu’une bande avait kidnappé cinq grosses légumes du monde du spectacle, mais que la milice venait de les retrouver, et bien d’autres choses encore que l’on n’a même pas envie de répéter.

Между тем время приближалось к обеду, и тогда там, где велось следствие, раздался телефонный звонок. С Садовой сообщали, что проклятая квартира опять подала признаки жизни в ней. Было сказано, что в ней открывали окна изнутри, что доносились из нее звуки пианино и пения и что в окне видели сидящего на подоконнике и греющегося на солнце черного кота.

Cependant, l’heure du déjeuner approchait. C’est alors que, dans l’immeuble où se déroulaient les interrogatoires, le téléphone sonna. La rue Sadovaïa informait que le maudit appartement donnait de nouveau des signes de vie. Une fenêtre, disait-on, avait été ouverte de l’intérieur, on y entendait les sons d’un piano et quelqu’un qui chantait, et sur l’appui de la fenêtre, on voyait un chat noir qui se chauffait au soleil.

Около четырех часов жаркого дня большая компания мужчин, одетых в штатское, высадилась из трех машин, несколько не доезжая до дома N 302-бис по Садовой улице. Тут приехавшая большая группа разделилась на две маленьких, причем одна прошла через подворотню дома и двор прямо в шестое парадное, а другая открыла обычно заколоченную маленькую дверку, ведущую на черный ход, и обе стали подниматься по разным лестницам к квартире N 50.

Vers les quatre heures de ce chaud après-midi, une forte compagnie d’hommes en civil descendit de trois voitures arrêtées à quelque distance de l’entrée du 302 bis rue Sadovaïa. Là, le groupe se divisa en deux groupes plus petits dont l’un gagna directement par l’entrée principale l’escalier 6, tandis que l’autre ouvrait la petite porte, habituellement condamnée, de l’entrée de service. Par les deux escaliers, les deux troupes commencèrent à monter ensemble vers l’appartement 50.

В это время Коровьев и Азазелло, причем Коровьев в обычном своем наряде, а вовсе не во фрачном праздничном, сидели в столовой квартиры, доканчивая завтрак. Воланд, по своему обыкновению, находился в спальне, а где был кот – неизвестно. Но судя по грохоту кастрюль, доносившемуся из кухни, можно было допустить, что Бегемот находится именно там, валяя дурака, по своему обыкновению.

Pendant ce temps, Koroviev et Azazello – Koroviev n’était plus en frac, mais avait repris sa tenue habituelle – finissaient de déjeuner dans la salle à manger. Woland, selon son habitude, était dans la chambre à coucher. Quant au chat, nul ne savait où il était passé. Mais, à en juger par le tintamarre de casseroles qui venait de la cuisine, on pouvait admettre que Béhémoth s’y trouvait, et y faisait l’imbécile, selon son habitude.

– А что это за шаги такие на лестнице ? – спросил Коровьев, поигрывая ложечкой в чашке с черным кофе.

– Qu’est-ce que c’est que ces pas dans l’escalier ? demanda Koroviev en tournant distraitement une petite cuiller dans sa tasse de café noir.

– А это нас арестовывать идут, – ответил Азазелло и выпил стопочку коньяку.

– On vient pour nous arrêter, répondit Azazello en avalant un petit verre de cognac.

– А, ну-ну, – ответил на это Коровьев.

– Ah ! ah !… eh bien, eh bien…, dit Koroviev.

Подымающиеся по парадной лестнице тем временем уже были на площадке третьего этажа. Там двое каких-то водопроводчиков возились с гармоникой парового отопления. Шедшие обменялись с водопроводчиками выразительным взглядом.

Les hommes qui montaient par l’escalier principal atteignaient à ce moment le palier du troisième étage, où deux plombiers s’affairaient bruyamment autour d’un radiateur de chauffage central. Les hommes en civil échangèrent avec les plombiers des coups d’œil expressifs.

– Все дома, – шепнул один из водопроводчиков, постукивая молотком по трубе.

– Ils sont tous là, murmura l’un des plombiers en donnant un coup de marteau sur le radiateur.

Тогда шедший впереди откровенно вынул из-под пальто черный маузер, а другой, рядом с ним, – отмычки. Вообще, шедшие в квартиру N 50 были снаряжены как следует. У двух из них в карманах были тонкие, легко разворачивающиеся шелковые сети. Еще у одного – аркан, еще у одного – марлевые маски и ампулы с хлороформом.

L’homme qui marchait en tête sortit ouvertement de son manteau un mauser noir, tandis qu’un autre, près de lui, tirait de sa poche un trousseau de passe-partout. En général, du reste, la troupe qui montait vers l’appartement 50 était fort convenablement équipée. Deux hommes avaient dans leur poche des filets de soie à mailles serrées, qui pouvaient se déployer en un clin d’œil. Un autre avait un lasso, un autre encore des masques de gaze et des ampoules de chloroforme.

В одну секунду была открыта парадная дверь в квартиру N 50, и все шедшие оказались в передней, а хлопнувшая в это время в кухне дверь показала, что вторая группа с черного хода подошла также своевременно.

En une seconde, la porte de l’appartement 50 fut ouverte et toute la troupe se trouva dans le vestibule. Au même moment, le claquement d’une porte dans la cuisine indiqua que le deuxième groupe avait atteint en temps voulu l’entrée de service.

На этот раз, если и не полная, то все же какая-то удача была налицо. По всем комнатам мгновенно рассыпались люди и нигде никого не нашли, но зато в столовой обнаружили остатки только что, по-видимому, покинутого завтрака, а в гостиной на каминной полке, рядом с хрустальным кувшином, сидел громадный черный кот. Он держал в своих лапах примус.

Si le succès de cette manœuvre ne fut que partiel, il n’en fut pas moins certain. Les hommes se répandirent immédiatement dans toutes les pièces, et n’y trouvèrent personne. En revanche, ils découvrirent sur la table de la salle à manger les restes d’un déjeuner qu’on venait visiblement d’abandonner. Et dans le salon, sur la tablette de la cheminée, à côté d’une carafe de cristal, était assis un énorme chat noir. Il tenait entre ses pattes un réchaud à pétrole.

В полном молчании вошедшие в гостиную созерцали этого кота в течение довольно долгого времени.

Dans un silence total, les envahisseurs contemplèrent ce chat pendant un assez long temps.

– М-да... действительно здорово, – шепнул один из пришедших.

– Mm… ouais… en effet, il est gros…, murmura l’un des hommes.

– Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, – недружелюбно насупившись, проговорил кот, – и еще считаю долгом предупредить, что кот древнее и неприкосновенное животное.

– Je ne fais pas le guignol, je ne touche à personne, je répare mon réchaud, dit le chat en fronçant les sourcils d’un air hostile. Et je juge de mon devoir de vous avertir que la race des chats est antique et intouchable.

– Исключительно чистая работа, – шепнул один из вошедших, а другой сказал громко и отчетливо:

– Pas de doute, c’est du travail soigné, dit l’un des envahisseurs à voix basse. Un autre prononça à voix haute et distinctement :

– Ну-с, неприкосновенный чревовещательский кот, пожалуйте сюда.

– Bon, eh bien, venez un peu ici, chat intouchable et ventriloque !

Развернулась и взвилась шелковая сеть, но бросавший ее, к полному удивлению всех, промахнулся и захватил ею только кувшин, который со звоном тут же и разбился.

Un filet se déploya aussitôt, mais celui qui l’avait lancé, à l’étonnement de tous, manqua son coup et ne réussit qu’à attraper la carafe, qui tomba et se brisa avec fracas.

– Ремиз, – заорал кот, – ура ! – и тут он, отставив в сторону примус, выхватил из-за спины браунинг. Он мигом навел его на ближайшего к нему стоящего, но у того раньше, чем кот успел выстрелить, в руке полыхнуло огнем, и вместе с выстрелом из маузера кот шлепнулся вниз головой с каминной полки на пол, уронив браунинг и бросив примус.

– À l’amende ! vociféra le chat. Hourra ! Posant à côté de lui son réchaud à pétrole, il prit derrière son dos un browning. En un clin d’œil, il le braqua sur l’homme le plus proche. Mais une flamme jaillit de la main de celui-ci avant que le chat n’ait eu le temps de tirer, et, tandis que retentissait le coup de feu du mauser, le chat dégringolait de la cheminée la tête en bas, lâchant son browning et entraînant le réchaud à pétrole dans sa chute.

– Все кончено, – слабым голосом сказал кот и томно раскинулся в кровавой луже, – отойдите от меня на секунду, дайте мне попрощаться с землей. О мой друг Азазелло ! – простонал кот, истекая кровью, – где ты ? – кот завел угасающие глаза по направлению к двери в столовую, – ты не пришел ко мне на помощь в момент неравного боя. Ты покинул бедного Бегемота, променяв его на стакан – правда, очень хорошего – коньяку ! Ну что же, пусть моя смерть ляжет на твою совесть, а я завещаю тебе мой браунинг...

– Tout est fini, dit le chat d’une voix faible et il s’étendit d’un air navré dans une mare de sang. Éloignez-vous de moi une seconde, pour me laisser dire adieu à la terre. Ô mon ami Azazello, gémit-il en perdant abondamment son sang, où es-tu ? (Le chat tourna ses yeux au regard déjà terni vers la porte de la salle à manger :) Tu n’es pas venu à mon secours dans ce combat inégal, tu as abandonné le pauvre Béhémoth, en échange d’un verre – excellent, il est vrai – de cognac ! Mais, quoique ma mort pèse sur ta conscience… je te lègue mon browning…

– Сеть, сеть, сеть, – беспокойно зашептали вокруг кота. Но сеть, черт знает почему, зацепилась у кого-то в кармане и не полезла наружу.

– Le filet, le filet, le filet…, chuchotait-on nerveusement autour du chat. Mais le filet en question, le diable sait pourquoi, s’était accroché dans la poche de quelqu’un et refusait de sortir.

– Единственно, что может спасти смертельно раненного кота, – проговорил кот, – это глоток бензина... – И, воспользовавшись замешательством, он приложился к круглому отверстию в примусе и напился бензину. Тотчас кровь из-под верхней левой лапы перестала струиться. Кот вскочил живой и бодрый, ухватив примус под мышку, сиганул с ним обратно на камин, а оттуда, раздирая обои, полез по стене и через секунды две оказался высоко над вошедшими, сидящим на металлическом карнизе.

– La seule chose qui puisse sauver un chat blessé à mort, dit le chat, c’est une gorgée de pétrole. Profitant de la confusion qui régnait autour de lui, il colla sa bouche à l’ouverture ronde du réchaud et but une gorgée. Aussitôt, le sang cessa de couler sous sa patte antérieure gauche. Le chat se remit sur pied d’un air vif et alerte, fourra le réchaud sous son bras, remonta d’un bond sur la cheminée et, de là, déchirant les doubles rideaux, il grimpa le long du mur et en deux secondes se trouva juché sur la tringle métallique, très haut au-dessus de la troupe.

Вмиг руки вцепились в гардину и сорвали ее вместе с карнизом, отчего солнце хлынуло в затененную комнату. Но ни жульнически выздоровевший кот, ни примус не упали вниз. Кот, не расставаясь с примусом, ухитрился махнуть по воздуху и вскочить на люстру, висящую в центре комнаты.

Aussitôt, des mains empoignèrent la tenture et l’arrachèrent avec sa tringle, de sorte que le soleil entra à flots dans la pièce. Mais ni le chat, guéri par on ne sait quelle supercherie ni le réchaud à pétrole ne tombèrent. Sans lâcher son réchaud, le chat réussit à se maintenir en l’air et à sauter jusqu’au lustre accroché au centre du plafond.

– Стремянку! – крикнули снизу.

– Une échelle ! cria-t-on en bas.

– Вызываю на дуэль ! – проорал кот, пролетая над головами на качающейся люстре, и тут опять в лапах у него оказался браунинг, а примус он пристроил между ветвями люстры. Кот прицелился и, летая, как маятник, над головами пришедших, открыл по ним стрельбу. Грохот потряс квартиру. На пол посыпались хрустальные осколки из люстры, треснуло звездами зеркало на камине, полетела штукатурная пыль, запрыгали по полу отработанные гильзы, полопались стекла в окнах, из простреленного примуса начало брызгать бензином. Теперь уж не могло идти речи о том, чтобы взять кота живым, и пришедшие метко и бешено стреляли ему в ответ из маузеров в голову, в живот, в грудь и в спину. Стрельба вызвала панику на асфальте во дворе.

– Je vous provoque en duel ! clama le chat en passant au-dessus des têtes, accroché au lustre qui volait comme un balancier. Dans ses pattes, le browning reparut. Le chat cala le réchaud entre les branches du lustre et, toujours en se balançant au-dessus des têtes des visiteurs, il visa soigneusement et ouvrit le feu sur eux. Le tonnerre des coups de pistolet fit trembler l’appartement. Des éclats de cristal du lustre se répandirent sur le plancher, la glace de la cheminée s’étoila, des petits nuages de plâtre volèrent çà et là, des douilles rebondirent sur le parquet, les carreaux des fenêtres volèrent en éclats, et le pétrole jaillit du réchaud transpercé. Il n’était plus question de prendre le chat vivant, et les visiteurs, avec rage mais en visant soigneusement, déchargeaient leurs mausers dans la tête, le ventre, la poitrine et le dos du chat. Dans la cour, la fusillade provoqua la panique.

Но длилась эта стрельба очень недолго и сама собою стала затихать. Дело в том, что ни коту, ни пришедшим она не причинила никакого вреда. Никто не оказался не только убит, но даже ранен; все, в том числе и кот, остались совершенно невредимыми. Кто-то из пришедших, чтобы это окончательно проверить, выпустил штук пять в голову окаянному животному, и кот бойко ответил целой обоймой. И то же самое – никакого впечатления ни на кого это не произвело. Кот покачивался в люстре, размахи которой все уменьшались, дуя зачем-то в дуло браунинга и плюя себе на лапу. У стоящих внизу в молчании на лицах появилось выражение полного недоумения. Это был единственный, или один из единственных, случай, когда стрельба оказалась совершенно недействительной. Можно было, конечно, допустить, что браунинг кота – какой-нибудь игрушечный, но о маузерах пришедших этого уж никак нельзя было сказать. Первая же рана кота, в чем уж, ясно, не было ни малейшего сомнения, была не чем иным, как фокусом и свинским притворством, равно как и питье бензина.

Mais cette fusillade dura très peu de temps et s’éteignit d’elle-même. Elle n’avait en effet causé aucun mal, ni au chat ni aux envahisseurs. Non seulement personne n’était mort, mais il n’y avait même pas de blessés. Tout le monde, le chat y compris, était sain et sauf. L’un des visiteurs, pour bien s’en convaincre, envoya cinq balles dans la tête du damné animal, et le chat répondit promptement en vidant sur lui son chargeur. Mais le résultat fut le même : aucun des tireurs n’en ressentit le moindre effet. Le chat continuait de se balancer au lustre, dont les oscillations étaient notablement moins fortes, tout en soufflant, on ne sait trop pourquoi, dans le canon de son browning et en se crachant dans la patte. Ceux d’en bas se turent, et sur leur visage se dessina l’expression d’une profonde perplexité. C’était le seul, ou tout au moins l’un des rares cas où une fusillade s’était avérée complètement inefficace. On pouvait admettre, bien sûr, que le browning du chat n’était qu’une espèce de jouet, mais on ne pouvait certes pas en dire autant des mausers des visiteurs. Quant à la première blessure du chat – ça, c’était clair et ça ne faisait aucun doute – ce n’était qu’une feinte et un tour de cochon, exactement comme la gorgée de pétrole.

Сделали еще одну попытку добыть кота. Был брошен аркан, он зацепился за одну из свечей, люстра сорвалась. Удар ее потряс, казалось, весь корпус дома, но толку от этого не получилось. Присутствующих окатило осколками, а кот перелетел по воздуху и уселся высоко под потолком на верхней части золоченой рамы каминного зеркала. Он никуда не собирался удирать и даже, наоборот, сидя в сравнительной безопасности, завел еще одну речь.

On fit encore une tentative pour attraper le chat. Le lasso fut lancé, mais il s’accrocha à une branche du lustre, et celui-ci, arraché, s’écrasa au sol. Le choc, semble-t-il, ébranla toute la maison, mais ne fut suivi d’aucun effet. Les éclats s’éparpillèrent sur tout le monde, tandis que le chat s’envolait de nouveau pour aller se percher tout en haut du cadre doré de la glace posée sur la cheminée. Il ne manifestait aucune intention de s’enfuir. Au contraire, se sentant relativement en sécurité là où il était, il entama un nouveau discours :

– Я совершенно не понимаю, – говорил он сверху, – причин такого резкого обращения со мной...

– Je ne comprends absolument pas, dit-il, les causes de cette attitude brutale à mon égard…

И тут эту речь в самом начале перебил неизвестно откуда послышавшийся тяжелый низкий голос:

Mais ce discours fut interrompu dès le début par une profonde voix de basse sortie on ne sait d’où : – Que se passe-t-il dans cet appartement ? Cela m’empêche de travailler…

– Что происходит в квартире ? Мне мешают заниматься.

Une autre voix, nasillarde et déplaisante, répondit :

Другой, неприятный и, гнусавый голос отозвался: – Ну, конечно, Бегемот, черт его возьми !

– Naturellement, c’est Béhémoth, le diable l’emporte !

Третий, дребезжащий, голос сказал:

Une troisième voix, chevrotante, ajouta :

– Мессир ! Суббота. Солнце склоняется. Нам пора.

– Messire ! on est samedi. Le soleil ne va pas tarder à se coucher. Il est temps.

– Извините, не могу больше беседовать, – сказал кот с зеркала, – нам пора. – Он швырнул свой браунинг и выбил оба стекла в окне. Затем он плеснул вниз бензином, и этот бензин сам собою вспыхнул, выбросив волну пламени до самого потолка.

– Excusez-moi, mais je ne puis poursuivre cette conversation, dit le chat du haut de la glace. Il est temps. Il jeta son browning par la fenêtre, brisant deux vitres encore intactes. Puis il renversa le pétrole de son réchaud, et ce pétrole prit feu tout seul, en lançant des flammes jusqu’au plafond.

Загорелось как-то необыкновенно, быстро и сильно, как не бывает даже при бензине. Сейчас же задымились обои, загорелась сорванная гардина на полу и начали тлеть рамы в разбитых окнах. Кот спружинился, мяукнул, перемахнул с зеркала на подоконник и скрылся за ним вместе со своим примусом. Снаружи раздались выстрелы. Человек, сидящий на железной противопожарной лестнице на уровне ювелиршиных окон, обстрелял кота, когда тот перелетал с подоконника на подоконник, направляясь к угловой водосточной трубе дома, построенного, как было сказано, покоем. По этой трубе кот взобрался на крышу. Там его, к сожалению, также безрезультатно обстреляла охрана, стерегущая дымовые трубы, и кот смылся в заходящем солнце, заливавшем город.

L’incendie se propagea avec une force et une rapidité inhabituelles, même pour du pétrole. Déjà la tapisserie flambait, le rideau arraché avait pris feu et le châssis de la fenêtre commençait à se consumer. Le chat bondit comme un ressort, miaula, sauta, tel un bolide, de la glace sur l’appui de la fenêtre pour y disparaître avec son réchaud. Des coups de feu éclatèrent au-dehors. L’homme posté sur l’échelle d’incendie à la hauteur des fenêtres de la bijoutière tira à plusieurs reprises sur le chat tandis que celui-ci sautait d’une fenêtre à l’autre, en se dirigeant vers le tuyau de descente de la gouttière, au coin de l’immeuble. Le chat escalada ce tuyau et passa sur le toit. Là, malheureusement encore sans résultat, un garde qui surveillait les cheminées tira sur lui, et le chat s’éclipsa dans le soleil déclinant qui inondait la ville.

В квартире в это время вспыхнул паркет под ногами пришедших, и в огне, на том месте, где валялся с притворной раной кот, показался, все более густея, труп бывшего барона Майгеля с задранным кверху подбородком, со стеклянными глазами. Вытащить его уже не было возможности.

Pendant ce temps, dans l’appartement, le parquet prenait feu sous les pieds des visiteurs, et dans les flammes, à l’endroit précis où le chat, avec sa blessure simulée, était tombé, on voyait se matérialiser, de plus en plus dense, le cadavre du défunt baron Meigel, son menton dressé vers le plafond et ses yeux vitreux grands ouverts. Mais il n’était déjà plus possible de le tirer de là.

Прыгая по горящим шашкам паркета, хлопая ладонями по дымящимся плечам и груди, бывшие в гостиной отступали в кабинет и переднюю. Те, что были в столовой и спальне, выбежали через коридор. Прибежали и те, что были в кухне, бросились в переднюю. Гостиная уже была полна огнем и дымом. Кто-то на ходу успел набрать телефонный номер пожарной части, коротко крикнуть в трубку:

Sautillant sur les lames du parquet en feu, se donnant des claques sur leurs épaules et leurs poitrines qui fumaient, les envahisseurs du salon refluèrent dans le cabinet de travail puis dans le vestibule. Ceux qui étaient dans la salle à manger et dans la chambre s’échappèrent par le corridor. Ceux qui étaient dans la cuisine accoururent aussi et tout le monde se retrouva dans l’entrée. Le salon était déjà rempli de flammes et de fumée. Tout en se sauvant, quelqu’un réussit à former le numéro de téléphone des pompiers et à crier brièvement dans l’appareil :

– Садовая, триста два-бис!

– Sadovaïa 302 bis !…

Больше задерживаться было нельзя. Пламя выхлестнуло в переднюю. Дышать стало трудно.

Impossible de rester plus longtemps : les flammes jaillissaient dans le vestibule, et on pouvait à peine respirer.

Лишь только из разбитых окон заколдованной квартиры выбило первые струйки дыма, во дворе послышались отчаянные человеческие крики:

Dès que sortirent, par les fenêtres brisées de l’appartement ensorcelé, les premiers nuages de fumée, des cris de désespoir éclatèrent dans la cour :

– Пожар, пожар, горим !

– Au feu ! Au feu ! Nous brûlons !

В разных квартирах дома люди стали кричать в телефоны:

Dans divers appartements de l’immeuble, des gens criaient au téléphone :

– Садовая! Садовая, триста два-бис!

– Sadovaïa ! Sadovaïa 302 bis !

В то время, как на Садовой послышались пугающие сердце колокольные удары на быстро несущихся со всех частей города красных длинных машинах, мечущиеся во дворе люди видели, как вместе с дымом из окна пятого этажа вылетели три темных, как показалось, мужских силуэта и один силуэт обнаженной женщины.

Tandis que dans la rue Sadovaïa, on entendait déjà tinter les sinistres coups de cloche sur les longs véhicules rouges qui arrivaient rapidement de tous les coins de la ville, les gens qui s’agitaient dans la cour virent s’envoler avec la fumée, par les fenêtres du cinquième étage, trois silhouettes noires qui paraissaient être des silhouettes d’hommes, et la silhouette d’une femme nue.

Глава 28. Последние похождения Коровьева и Бегемота

CHAPITRE XXVIII – Les dernières aventures de Koroviev et Béhémoth

Были ли эти силуэты или они только померещились пораженным страхом жильцам злосчастного дома на Садовой, конечно, с точностью сказать нельзя. Если они были, куда они непосредственно отправились, также не знает никто. Где они разделились, мы также не можем сказать, но мы знаем, что примерно через четверть часа после начала пожара на Садовой, у зеркальных дверей торгсина на Смоленском рынке появился длинный гражданин в клетчатом костюме и с ним черный крупный кот.

Les silhouettes furent-elles réellement aperçues, ou ne furent-elles qu’une hallucination des habitants terrifiés de la funeste maison de la rue Sadovaïa – c’est une chose, évidemment, qu’on ne saurait affirmer avec exactitude. Et si elles étaient réelles, où se dirigèrent-elles dans les instants qui suivirent, on ne le sait pas non plus. Où se séparèrent-elles, nous ne sommes pas non plus en mesure de le dire, mais ce que nous savons, c’est qu’environ un quart d’heure après le début de l’incendie rue Sadovaïa, un long citoyen en costume à carreaux, accompagné d’un gros chat noir, se présentait devant les portes vitrées du Magasin étranger, au marché de la place de Smolensk.

Ловко извиваясь среди прохожих, гражданин открыл наружную дверь магазина. Но тут маленький, костлявый и крайне недоброжелательный швейцар преградил ему путь и раздраженно сказал:

Le citoyen se faufila habilement parmi les passants et ouvrit la porte extérieure du magasin. Mais, à ce moment, un petit portier osseux et extrêmement malveillant lui barra le passage et lui dit d’un ton irrité :

– С котами нельзя.

– C’est interdit aux chats !

– Я извиняюсь, – задребезжал длинный и приложил узловатую руку к уху, как тугоухий, – с котами, вы говорите ? А где же вы видите кота ?

– Je m’excuse, chevrota le long citoyen en portant sa main noueuse à son oreille, comme s’il était sourd. Aux chats, dites-vous ? Mais où voyez-vous des chats ?

Швейцар выпучил глаза, и было отчего: никакого кота у ног гражданина уже не оказалось, а из-за плеча его вместо этого уже высовывался и порывался в магазин толстяк в рваной кепке, действительно, немного смахивающий рожей на кота. В руках у толстяка имелся примус.

Le portier écarquilla les yeux. Il y avait de quoi : nul chat n’était plus aux pieds du citoyen, derrière le dos duquel, en revanche, parut un individu bedonnant qui essayait de passer pour entrer dans le magasin. Ce gros type était coiffé d’une casquette déchirée, sa figure ressemblait vaguement à un museau de chat, et il portait sous son bras un réchaud à pétrole.

Эта парочка посетителей почему-то не понравилась швейцару-мизантропу.

Sans raison apparente, ce couple fut tout de suite antipathique au portier misanthrope.

– У нас только на валюту, – прохрипел он, раздраженно глядя из-под лохматых, как бы молью изъеденных, сивых бровей.

– On ne paie qu’en devises, ici, grogna-t-il en leur jetant un regard coléreux par-dessous la broussaille grise, et comme mangée aux mites, de ses sourcils.

– Дорогой мой, – задребезжал длинный, сверкая глазом из разбитого пенсне, – а откуда вам известно, что у меня ее нет ? Вы судите по костюму ? Никогда не делайте этого, драгоценнейший страж ! Вы можете ошибиться, и притом весьма крупно. Перечтите еще раз хотя бы историю знаменитого калифа Гарун-аль-Рашида. Но в данном случае, откидывая эту историю временно в сторону, я хочу сказать вам, что я нажалуюсь на вас заведующему и порасскажу ему о вас таких вещей, что не пришлось бы вам покинуть ваш пост между сверкающими зеркальными дверями.

– Mon cher ami, chevrota le long citoyen dont l’œil étincela derrière son lorgnon brisé, qu’est-ce qui vous fait croire que je n’en ai pas ? Vous jugez d’après le costume ? Ne faites jamais cela, ô perle des gardiens ! Vous pourriez commettre une erreur, et des plus grosses. Relisez encore ne serait-ce que l’histoire du fameux calife Haroun-Al-Rachid. Mais pour le moment, laissant provisoirement cette histoire de côté, je tiens à vous dire que je vais me plaindre de vous à votre chef et lui raconter certaines choses à votre sujet, à la suite de quoi vous serez obligé de quitter votre poste entre ces deux portes aux vitres étincelantes.

– У меня, может быть, полный примус валюты, – запальчиво встрял в разговор и котообразный толстяк, так и прущий в магазин.

– Mon réchaud est peut-être plein de devises ! intervint le gros à tête de chat avec emportement, en essayant d’entrer de force dans le magasin.

Сзади уже напирала и сердилась публика. С ненавистью и сомнением глядя на диковинную парочку, швейцар посторонился, и наши знакомые, Коровьев и Бегемот, очутились в магазине.

Le public qui se pressait derrière eux s’impatientait. Le portier regarda avec méfiance et dégoût ce couple insolite, mais s’écarta, et nos deux vieilles connaissances, Koroviev et Béhémoth, entrèrent dans le magasin.

Здесь они первым долгом осмотрелись, и затем звонким голосом, слышным решительно во всех углах, Коровьев объявил: – Прекрасный магазин ! Очень, очень хороший магазин !

Leur premier soin fut d’observer les lieux, après quoi Koroviev déclara, d’une voix sonore qui fut entendue d’un bout à l’autre du magasin : – Splendide magasin ! Très, très beau magasin !

Публика от прилавков обернулась и почему-то с изумлением поглядела на говорившего, хотя хвалить магазин у того были все основания.

Les clients qui se pressaient aux comptoirs se retournèrent et, on ne sait pourquoi, regardèrent avec stupéfaction celui qui venait de parler, bien que ses louanges fussent parfaitement fondées.

Сотни штук ситцу богатейших расцветок виднелись в полочных клетках. За ними громоздились миткали и шифоны и сукна фрачные. В перспективу уходили целые штабеля коробок с обувью, и несколько гражданок сидели на низеньких стульчиках, имея правую ногу в старой, потрепанной туфле, а левую – в новой сверкающей лодочке, которой они и топали озабоченно в коврик. Где-то в глубине за углом пели и играли патефоны.

Par centaines, les pièces d’indienne aux plus riches coloris, les calicots, les mousselines, les coupons de drap s’entassaient sur les rayons. On pouvait voir en perspective d’innombrables piles de boîtes à chaussures, près desquelles des citoyennes étaient assises sur de petites chaises étroites, le pied droit chaussé d’un vieux soulier usagé, et le pied gauche d’un escarpin neuf et reluisant, qu’elles tapotaient d’un air soucieux sur la moquette. Dans le fond du magasin, des phonographes déversaient musique et chansons.

Но, минуя все эти прелести, Коровьев и Бегемот направились прямо к стыку гастрономического и кондитерского отделений. Здесь было очень просторно, гражданки в платочках и беретиках не напирали на прилавки, как в ситцевом отделении.

Négligeant toutes ces merveilles, Koroviev et Béhémoth allèrent droit à la jonction des rayons d’alimentation et de confiserie. Là, on était à l’aise : les citoyennes en fichus ou bérets ne se pressaient pas contre les comptoirs, comme elles le faisaient au rayon des tissus.

Низенький, совершенно квадратный человек, бритый до синевы, в роговых очках, в новенькой шляпе, не измятой и без подтеков на ленте, в сиреневом пальто и лайковых рыжих перчатках, стоял у прилавка и что-то повелительно мычал. Продавец в чистом белом халате и синей шапочке обслуживал сиреневого клиента. Острейшим ножом, очень похожим на нож, украденный Левием Матвеем, он снимал с жирной плачущей розовой лососины ее похожую на змеиную с серебристым отливом шкуру.

Devant le comptoir, un homme bas sur pattes, en forme de carré parfait, rasé à avoir les joues bleues et pourvu de lunettes d’écailles, d’un chapeau tout neuf, sans bosselures et à ruban uni, d’un pardessus mauve et de gants de peau glacée de couleur rousse, poussait d’un ton impératif des sortes de mugissements inarticulés. Un vendeur en bonnet bleu et blouse d’une éclatante blancheur servait ce client mauve. À l’aide d’un couteau bien affilé, tout à fait semblable au couteau volé par Matthieu Lévi, il ôtait à un saumon rose à la chair grasse et suintante sa peau à reflets argentés, pareille à celle d’un serpent.

– И это отделение великолепно, – торжественно признал Коровьев, – и иностранец симпатичный, – он благожелательно указал пальцем на сиреневую спину.

– Ce rayon-là aussi est superbe, avoua Koroviev d’un ton solennel. Et cet étranger est sympathique, ajouta-t-il en montrant du doigt, avec bienveillance, le dos mauve.

– Нет, Фагот, нет, – задумчиво ответил Бегемот, – ты, дружочек, ошибаешься. В лице сиреневого джентльмена чего-то не хватает, по-моему.

– Non, Fagot, non, répondit pensivement Béhémoth. Tu te trompes, mon petit ami : à mon sens, il manque quelque chose à la figure de ce gentleman mauve.

Сиреневая спина вздрогнула, но, вероятно, случайно, ибо не мог же иностранец понять то, что говорили по-русски Коровьев и его спутник.

Le dos lilas tressaillit, mais ce ne fut sans doute qu’une coïncidence, puisque cet étranger ne pouvait comprendre ce que disaient en russe Koroviev et son compagnon.

– Кароши ? – строго спрашивал сиреневый покупатель.

– Z’est pon ? demanda sévèrement le client mauve.

– Мировая, – отвечал продавец, кокетливо ковыряя острием ножа под шкурой.

– Sensationnel ! répondit le vendeur en découpant la peau avec des gestes lents et précieux.

– Кароши люблю, плохой – нет, – сурово говорил иностранец.

– Le pon ch’aime, le maufais non, dit rudement l’étranger.

– Как же ! – восторженно отвечал продавец.

– Ben voyons ! répondit le vendeur d’une voix triomphante.

Тут наши знакомые отошли от иностранца с его лососиной к краю кондитерского прилавка.

Nos deux amis s’éloignèrent alors de l’étranger et de son saumon, et gagnèrent l’extrémité du rayon de la confiserie.

– Жарко сегодня, – обратился Коровьев к молоденькой, краснощекой продавщице и не получил от нее никакого ответа на это. – Почем мандарины ? – осведомился тогда у нее Коровьев.

– Il fait chaud aujourd’hui, dit Koroviev à une jeune vendeuse aux joues rouges, dont il ne reçut aucune réponse. Combien, les mandarines ? lui demanda-t-il alors.

– Тридцать копеек кило, – ответила продавщица.

– Trente kopecks le kilo, répondit la vendeuse.

– Все кусается, – вздохнув, заметил Коровьев, – эх, эх... – Он немного еще подумал и пригласил своего спутника: – Кушай, Бегемот.

– Ça fait mal, remarqua Koroviev en soupirant. Ah… la, la… (Il réfléchit un instant, puis dit à son compagnon :) Mange, Béhémoth.

Толстяк взял свой примус под мышку, овладел верхним мандарином в пирамиде и, тут же со шкурой сожравши его, принялся за второй.

Le gros cala son réchaud sous son bras, s’empara de la mandarine placée au sommet de la pyramide, l’avala telle quelle avec la peau, et en prit une deuxième.

Продавщицу обуял смертельный ужас.

La vendeuse fut saisie d’horreur.

– Вы с ума сошли ! – вскричала она, теряя свой румянец, – чек подавайте ! Чек ! – и она уронила конфетные щипцы.

– Mais vous êtes fou ! cria-t-elle, les joues décolorées. Votre ticket ! Où est votre ticket ? Et elle lâcha sa pince à bonbons.

– Душенька, милочка, красавица, – засипел Коровьев, переваливаясь через прилавок и подмигивая продавщице, – не при валюте мы сегодня... ну что ты поделаешь ! Но, клянусь вам, в следующий же раз, и уж никак не позже понедельника, отдадим все чистоганом. Мы здесь недалеко, на Садовой, где пожар.

– Ma chérie, ma mignonne, ma toute belle, susurra Koroviev en se penchant par-dessus le comptoir et en adressant un clin d’œil à la vendeuse. Côté devises, nous ne sommes pas en fonds aujourd’hui. Qu’y faire ? Mais je vous jure que la prochaine fois, et pas plus tard que lundi prochain, nous paierons tout, rubis sur l’ongle ! Nous habitons tout près, rue Sadovaïa, là où il y a le feu…

Бегемот, проглотив третий мандарин, сунул лапу в хитрое сооружение из шоколадных плиток, выдернул одну нижнюю, отчего, конечно, все рухнуло, и проглотил ее вместе с золотой оберткой.

Béhémoth, après avoir avalé une troisième mandarine, fourra sa patte dans un ingénieux édifice de tablettes de chocolat, en tira une de la base, à la suite de quoi, naturellement, tout le reste s’écroula, et la mangea avec son enveloppe de papier doré.

Продавцы за рыбным прилавком как окаменели со своими ножами в руках, сиреневый иностранец повернулся к грабителям, и тут же обнаружилось, что Бегемот не прав: у сиреневого не не хватало чего-то в лице, а, наоборот, скорее было лишнее – висящие щеки и бегающие глаза.

Au rayon de la poissonnerie, les vendeurs étaient comme pétrifiés, leur couteau à la main. L’étranger mauve se tourna vers les voleurs, ce qui permit de constater que Béhémoth s’était trompé : rien ne manquait à sa figure, qui avait même, au contraire, quelque chose de trop – des bajoues pendantes et des yeux fuyants.

Совершенно пожелтев, продавщица тоскливо прокричала на весь магазин:

Tout à fait jaune maintenant, la vendeuse cria lugubrement à travers tout le magasin :

– Палосич! Палосич!

– Palossitch ! Palossitch !

Публика из ситцевого отделения повалила на этот крик, а Бегемот отошел от кондитерских соблазнов и запустил лапу в бочку с надписью: " Сельдь керченская отборная ", вытащил парочку селедок и проглотил их, выплюнув хвосты.

À ce cri, la foule du rayon des tissus accourut. Béhémoth renonça alors aux tentations de la confiserie et alla enfoncer sa patte dans un tonneau qui portait cette inscription : « Harengs de Kertch, premier choix. » Il y pêcha une paire de harengs, les engloutit, et cracha les queues.

– Палосич ! – повторился отчаянный крик за прилавком кондитерского, а за рыбным прилавком гаркнул продавец в эспаньолке:

Un nouveau cri de désespoir : « Palossitch ! » partit de la confiserie. À la poissonnerie, un vendeur à barbiche vociféra :

– Ты что же это делаешь, гад ? !

– Mais qu’est-ce qui te prend, salopard ?

Павел Иосифович уже спешил к месту действия. Это был представительный мужчина в белом чистом халате, как хирург, и с карандашом, торчащим из кармана. Павел Иосифович, видимо, был опытным человеком. Увидев во рту у Бегемота хвост третьей селедки, он вмиг оценил положение, все решительно понял и, не вступая ни в какие пререкания с нахалами, махнул вдаль рукой, скомандовав:

Cependant, Pavel Iossifovitch arrivait en hâte sur le lieu de l’action. C’était un homme d’une belle prestance. Sa blouse blanche était d’une propreté parfaite, comme celle d’un chirurgien, et de sa poche de poitrine dépassait un crayon. Pavel Iossifovitch, visiblement, était un homme d’expérience. Ayant vu dans la bouche de Béhémoth la queue d’un troisième hareng, il jaugea d’un coup d’œil la situation, comprit tout, et, sans entrer dans des disputes inutiles avec ces effrontés, il fit un geste et ordonna :

– Свисти!

– Siffle !

На угол Смоленского из зеркальных дверей вылетел швейцар и залился зловещим свистом. Публика стала окружать негодяев, и тогда в дело вступил Коровьев.

Le portier franchit précipitamment les portes vitrées et aussitôt, au coin de la place de Smolensk, retentit un coup de sifflet de sinistre augure. Le public fit le cercle autour des deux chenapans. C’est alors que Koroviev intervint.

– Граждане ! – вибрирующим тонким голосом прокричал он, – что же это делается ? Ась ? Позвольте вас об этом спросить ! Бедный человек, – Коровьев подпустил дрожи в свой голос и указал на Бегемота, немедленно скроившего плаксивую физиономию, – бедный человек целый день починяет примуса; он проголодался... а откуда же ему взять валюту ?

– Citoyens ! s’écria-t-il d’une voix grêle, mais vibrante. Qu’est-ce que c’est que ça ? Hein ? Permettez-moi de vous le demander ! Voici un pauvre homme (Koroviev mit un tremblement dans sa voix en montrant Béhémoth, qui se composa aussitôt un visage éploré), voici un pauvre homme qui a passé ses journées à réparer des réchauds à pétrole. Il a faim… mais où voulez-vous qu’il aille chercher des devises ?

Павел Иосифович, обычно сдержанный и спокойный, крикнул на это сурово:

Pavel Iossifovitch, homme habituellement calme et réservé, jeta brutalement :

– Ты это брось ! – и махнул вдаль уже нетерпеливо. Тогда трели у дверей загремели повеселее.

– Ah ! ça suffit ! et fit un nouveau geste impatient. Le sifflet du portier, comme égayé, lança un trille.

Но Коровьев, не смущаясь выступлением Павла Иосифовича, продолжал:

Mais Koroviev, nullement troublé par l’intervention de Pavel Lossifovitch, continua :

– Откуда ? – задаю я всем вопрос ! Он истомлен голодом и жаждой ! Ему жарко. Ну, взял на пробу горемыка мандарин. И вся-то цена этому мандарину три копейки. И вот они уж свистят, как соловьи весной в лесу, тревожат милицию, отрывают ее от дела. А ему можно ? А ? – и тут Коровьев указал на сиреневого толстяка, отчего у того на лице выразилась сильнейшая тревога, – кто он такой ? А ? Откуда он приехал ? Зачем ? Скучали мы, что ли, без него ? Приглашали мы его, что ли ? Конечно, – саркастически кривя рот, во весь голос орал бывший регент, – он, видите ли, в парадном сиреневом костюме, от лососины весь распух, он весь набит валютой, а нашему-то, нашему-то ? ! Горько мне ! Горько ! Горько ! – завыл Коровьев, как шафер на старинной свадьбе. Вся эта глупейшая, бестактная и, вероятно, политически вредная речь заставила гневно содрогаться Павла Иосифовича, но, как это ни странно, по глазам столпившейся публики видно было, что в очень многих людях она вызвала сочувствие ! А когда Бегемот, приложив грязный продранный рукав к глазу, воскликнул трагически: – Спасибо, верный друг, заступился за пострадавшего ! – произошло чудо. Приличнейший тихий старичок, одетый бедно, но чистенько, старичок, покупавший три миндальных пирожных в кондитерском отделении, вдруг преобразился. Глаза его сверкнули боевым огнем, он побагровел, швырнул кулечек с пирожными на пол и крикнул: – Правда ! – детским тонким голосом.

– Hein, où donc ? Je vous pose la question ! Il est épuisé par la faim et la soif, il a chaud ! Eh quoi, ce malheureux a pris, juste pour y goûter, une mandarine. Une mandarine qui coûte en tout et pour tout, trois kopecks. Et les voilà qui se mettent à siffler, comme des rossignols dans la forêt, au printemps, voilà qu’ils alertent la milice, qu’ils la dérangent de son travail ! Et lui, là, il a le droit ? (Koroviev, ce disant, montra du doigt le gros client mauve, dont le visage exprima aussitôt la plus vive inquiétude.) Et qui est-ce ? Hein ? D’où vient-il ? Et pourquoi ? Est-ce qu’on s’ennuyait, sans lui, dites ? Est-ce qu’on l’a invité, dites ? Oh ! naturellement (beugla à pleine voix l’ancien chantre avec un rictus sarcastique) il a, voyez-vous, un bel habit mauve, il est tout bouffi à force de manger du saumon, il a les poches bourrées d’argent étranger ! Mais lui, lui un compatriote, hein ?… Ah ! ça me fait de la peine ! Beaucoup, beaucoup de peine ! gémit Koroviev, comme le garçon d’honneur dans les noces à l’ancienne mode.

Затем он выхватил поднос, сбросив с него остатки погубленной Бегемотом шоколадной эйфелевой башни, взмахнул им, левой рукой сорвал с иностранца шляпу, а правой с размаху ударил подносом плашмя иностранца по плешивой голове. Прокатился такой звук, какой бывает, когда с грузовика сбрасывают на землю листовое железо. Толстяк, белея, повалился навзничь и сел в кадку с керченской сельдью, выбив из нее фонтан селедочного рассола. Тут же стряслось и второе чудо. Сиреневый, провалившись в кадку, на чистом русском языке, без признаков какого-либо акцента, вскричал: – Убивают ! Милицию ! Меня бандиты убивают ! – очевидно, вследствие потрясения, внезапно овладев до тех пор неизвестным ему языком. Тогда прекратился свист швейцара, и в толпах взволнованных покупателей замелькали, приближаясь, два милицейских шлема. Но коварный Бегемот, как из шайки в бане окатывают лавку, окатил из примуса кондитерский прилавок бензином, и он вспыхнул сам собой. Пламя ударило кверху и побежало вдоль прилавка, пожирая красивые бумажные ленты на корзинках с фруктами. Продавщицы с визгом кинулись бежать из-за прилавка, и лишь только они выскочили из-за него, вспыхнули полотняные шторы на окнах и на полу загорелся бензин.

Tout ce discours extrêmement bête, inconvenant, et sans doute politiquement nuisible, fit trembler de colère Pavel Iossifovitch. Mais curieusement, à en juger par les regards de la foule attroupée, il était visible que beaucoup de gens l’avaient écouté avec sympathie. Et quand Béhémoth, portant à ses yeux sa manche sale et déchirée, s’écria d’une voix tragique : – Merci, ami fidèle, d’avoir pris la défense de la victime ! un miracle se produisit. Un petit vieux paisible et tout à fait correct, un petit vieux pauvre mais propre qui venait d’acheter trois gâteaux aux amandes à la confiserie, se transforma d’un seul coup. Il devint tout rouge, une flamme guerrière s’alluma dans ses yeux, il jeta à terre le petit sac de papier qui contenait ses gâteaux et cria d’une voix grêle, enfantine : – C’est vrai ! Sur ce, il s’empara d’un plateau, en balaya les restes de la tour Eiffel de chocolat démolie par Béhémoth, le brandit en l’air, fit voler de la main gauche le chapeau de l’étranger et abattit le plateau sur la tête chauve de celui-ci. Le bruit en résonna comme l’eût fait une tôle jetée à terre du haut d’un camion. Blême, l’étranger grassouillet partit à la renverse et alla s’asseoir dans le cuveau de harengs de Kertch, dont il fit jaillir un geyser de saumure. Survint alors un deuxième miracle. En s’affalant dans le tonneau, le client mauve s’écria en un russe parfaitement pur, sans la moindre trace d’accent :

– Au meurtre ! La milice ! Des bandits m’assassinent ! C’est à cause du choc éprouvé, sans doute, qu’il avait pu apprendre ainsi tout d’un coup une langue qu’il ignorait jusqu’alors.

Публика, сразу подняв отчаянный крик, шарахнулась из кондитерского назад, смяв более ненужного Павла Иосифовича, а из-за рыбного гуськом со своими отточенными ножами рысью побежали к дверям черного хода продавцы. Сиреневый гражданин, выдравшись из кадки, весь в селедочной жиже, перевалился через семгу на прилавке и последовал за ними. Зазвенели и посыпались стекла в выходных зеркальных дверях, выдавленные спасающимися людьми, а оба негодяя – и Коровьев, и обжора Бегемот – куда-то девались, а куда – нельзя было понять. Потом уж очевидцы, присутствующие при начале пожара в торгсине на Смоленском, рассказывали, что будто бы оба хулигана взлетели вверх под потолок и там будто бы лопнули оба, как воздушные детские шары. Это, конечно, сомнительно, чтобы дело было именно так, но чего не знаем, того не знаем.

À ce moment, les coups de sifflet du portier cessèrent, et on vit luire, dans la foule des clients en émoi, deux casques de miliciens qui s’approchaient rapidement. Mais le perfide Béhémoth prit son réchaud et, comme un garçon de bains arrosant avec son baquet les bancs de l’étuve, il arrosa de pétrole le comptoir de la confiserie, qui prit feu immédiatement. De hautes flammes jaillirent et coururent le long du comptoir, embrasant les jolis rubans de papier qui ornaient les corbeilles de fruits. Les vendeuses s’enfuirent en hurlant. À peine avaient-elles quitté le comptoir que les rideaux de tulle des fenêtres s’enflammaient, tandis que le pétrole en feu se répandait à terre. Avec des cris d’épouvante, le public entassé devant la confiserie reflua en désordre, piétinant au passage le désormais inutile Pavel Iossifovitch. À la poissonnerie, les vendeurs, armés de leurs couteaux affilés, galopèrent à la queue leu leu jusqu’à la porte de service, où ils disparurent. Le citoyen mauve s’arracha de son tonneau, et, tout trempé de jus de harengs, franchit le comptoir par-dessus le saumon et suivit les vendeurs. Sous la pression de la foule qui se sauvait, les vitres des portes tombèrent bruyamment en morceaux. Quant à nos deux vauriens – Koroviev et ce glouton de Béhémoth –, ils filèrent aussi, mais on ne sut ni où ni comment. Par la suite, des témoins oculaires de l’incendie du Magasin étranger racontèrent que les deux voyous s’étaient envolés jusqu’au plafond, et que là, ils avaient éclaté comme ces ballons de baudruche qu’on donne aux enfants. On peut douter, naturellement, que les choses se soient réellement passées ainsi, mais quand on ne sait pas, on ne sait pas.

Но знаем, что ровно через минуту после происшествия на Смоленском и Бегемот и Коровьев уже оказались на тротуаре бульвара, как раз напротив дома Грибоедовской тетки. Коровьев остановился у решетки и заговорил:

Ce qu’on sait, par contre, c’est qu’une minute exactement après les événements de la place de Smolensk, Béhémoth et Koroviev se trouvaient sur le trottoir du boulevard, juste devant la maison de la tante de Griboïedov. Koroviev s’arrêta près du grillage et dit :

– Ба ! Да ведь это писательский дом. Знаешь, Бегемот, я очень много хорошего и лестного слышал про этот дом. Обрати внимание, мой друг, на этот дом ! Приятно думать о том, что под этой крышей скрывается и вызревает целая бездна талантов.

– Bah ! Mais c’est la Maison des écrivains ! Sais-tu, Béhémoth, que j’ai entendu dire beaucoup de choses excellentes et fort flatteuses sur cette maison ? Observe, mon ami, cette maison attentivement. C’est un plaisir de penser que sous ce toit se cache et mûrit une masse de talents.

– Как ананасы в оранжереях, – сказал Бегемот и, чтобы получше полюбоваться на кремовый дом с колоннами, влез на бетонное основание чугунной решетки.

– Comme des ananas dans une serre, dit Béhémoth qui, pour mieux admirer la maison de couleur crème et ses colonnes, monta sur le petit mur de béton qui supportait le grillage.

– Совершенно верно, – согласился со своим неразлучным спутником Коровьев, – и сладкая жуть подкатывает к сердцу, когда думаешь о том, что в этом доме сейчас поспевает будующий автор " Дон Кихота ", или " Фауста ", или, черт меня побери, " Мертвых душ " ! А ?

– C’est parfaitement exact, dit Koroviev d’accord avec son inséparable compagnon, et une frayeur délicieuse me serre le cœur quand je pense qu’ici est en train de mûrir l’auteur d’un futur Don Quichotte, ou d’un futur Faust, ou, le diable m’emporte, de futures Âmes mortes ! Hein ?

– Страшно подумать, – подтвердил Бегемот.

– Effrayante pensée, confirma Béhémoth.

– Да, – продолжал Коровьев, – удивительных вещей можно ожидать в парниках этого дома, объединившего под своею кровлей несколько тысяч подвижников, решивших отдать беззаветно свою жизнь на служение Мельпомене, Полигимнии и Талии. Ты представляешь себе, какой поднимется шум, когда кто-нибудь из них для начала преподнесет читающей публике " Ревизора " или, на самый худой конец, " Евгения Онегина " !

– Oui, continua Koroviev, on peut s’attendre à voir pousser des plantes étonnantes dans les châssis de cette serre, laquelle réunit sous son toit quelques milliers d’ascètes qui ont décidé de consacrer leur vie au service de Melpomène, Polymnie et Thalie. Imagines-tu le bruit que cela soulèvera quand l’un d’eux offrira au public, pour commencer, un Revizor, ou au pis aller, un Eugène Onéguine ?

– И очень просто, – опять-таки подтвердил Бегемот.

– Rien de plus facile à imaginer, dit Béhémoth, toujours d’accord.

– Да, – продолжал Коровьев и озабоченно поднял палец, – но ! Но, говорю я и повторяю это – но ! Если на эти нежные тепличные растения не нападет какой-нибудь микроорганизм, не подточит их в корне, если они не загниют ! А это бывает с ананасами ! Ой-ой-ой, как бывает !

– Oui, dit Koroviev en levant le doigt d’un air préoccupé, mais !… Mais, dis-je, et je répète ce « mais » !… À condition toutefois que ces délicates plantes de serre ne soient pas attaquées par quelque micro-organisme, qu’elles ne soient pas rongées à la racine, qu’elles ne pourrissent pas ! Cela arrive aussi aux ananas ! Oh ! la ! la, que oui, cela arrive !

– Кстати, – осведомился Бегемот, просовывая свою круглую голову через дыру в решетке, – что это они делают на веранде ?

– À propos, dit Béhémoth en passant sa tête ronde par un trou du grillage, que font-ils sous cette pergola ?

– Обедают, – объяснил Коровьев, – добавлю к этому, дорогой мой, что здесь очень недурной и недорогой ресторан. А я, между тем, как и всякий турист перед дальнейшим путешествием, испытываю желание закусить и выпить большую ледяную кружку пива.

– Ils dînent, expliqua Koroviev. J’ajouterai d’ailleurs, mon cher, qu’il y a ici un restaurant tout à fait passable et pas cher du tout. Au fait, comme n’importe quel touriste avant un long voyage, j’éprouve le désir de manger un morceau et de boire une grande chope de bière glacée.

– И я тоже, – ответил Бегемот, и оба негодяя зашагали по асфальтовой дорожке под липами прямо к веранде не чуявшего беды ресторана.

– Moi aussi, répondit Béhémoth, et les deux chenapans s’engagèrent sur l’allée asphaltée ombragée de tilleuls qui menait droit à la pergola du restaurant, lequel n’avait aucun pressentiment du malheur qui s’approchait.

Бледная и скучающая гражданка в белых носочках и белом же беретике с хвостиком сидела на венском стуле у входа на веранду с угла, там, где в зелени трельяжа было устроено входное отверстие. Перед нею на простом кухонном столе лежала толстая конторского типа книга, в которую гражданка, неизвестно для каких причин, записывала входящих в ресторан. Этой именно гражданкой и были остановлены Коровьев и Бегемот.

Une citoyenne pâle, en socquettes blanches et petit bonnet blanc à queue, qui avait l’air de fort s’ennuyer, était assise sur une chaise de rotin, près de l’entrée de la pergola ménagée dans la verdure qui grimpait le long du treillage. Devant elle, sur une simple table de cuisine, était ouvert un gros livre, semblable à un livre de comptes, sur lequel la citoyenne, on ne sait pour quelles raisons, inscrivait les noms de ceux qui entraient au restaurant. C’est par cette citoyenne que Koroviev et Béhémoth furent arrêtés.

– Ваши удостоверения ? – она с удивлением глядела на пенсне Коровьева, а также и на примус Бегемота, и на разорванный Бегемотов локоть.

– Vos certificats ? demanda-t-elle en considérant avec étonnement le lorgnon de Koroviev et le réchaud de Béhémoth, ainsi que le coude déchiré de celui-ci.

– Приношу вам тысячу извинений, какие удостоверения ? – спросил Коровьев, удивляясь.

– Je vous présente mille excuses, mais de quels certificats parlez-vous ? demanda Koroviev, l’air étonné.

– Вы – писатели? – в свою очередь, спросила гражданка.

– Vous êtes des écrivains ? questionna à son tour la citoyenne.

– Безусловно, – с достоинством ответил Коровьев.

– Évidemment, répondit Koroviev avec dignité.

– Ваши удостоверения? – повторила гражданка.

– Vos certificats ? répéta la citoyenne.

– Прелесть моя... – начал нежно Коровьев.

– Ma beauté…, commença Koroviev d’un ton câlin.

– Я не прелесть, – перебила его гражданка.

– Je ne suis pas une beauté, coupa la citoyenne.

– О, как это жалко, – разочарованно сказал Коровьев и продолжал: – Ну, что ж, если вам не угодно быть прелестью, что было бы весьма приятно, можете не быть ею. Так вот, чтобы убедиться в том, что Достоевский – писатель, неужели же нужно спрашивать у него удостоверение ? Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было ! Как ты думаешь ? – обратился Коровьев к Бегемоту.

– Oh ! quel dommage ! dit Koroviev désappointé, puis il poursuivit : Enfin, si cela ne vous plaît pas d’être une beauté – ce qui serait pourtant fort agréable –, soit, ce sera comme vous voudrez. Mais dites-moi : pour vous convaincre que Dostoïevski est un écrivain, faudrait-il que vous lui demandiez un certificat ? Prenez seulement cinq pages de n’importe lequel de ses romans et, sans aucune espèce de certificat, vous serez tout de suite convaincue que vous avez affaire à un écrivain. D’ailleurs, je suppose que lui-même n’a jamais possédé le moindre certificat ! Qu’en penses-tu ? demanda Koroviev à Béhémoth.

– Пари держу, что не было, – ответил тот, ставя примус на стол рядом с книгой и вытирая пот рукою на закопченном лбу.

– Je tiens le pari qu’il n’en a jamais eu, répondit celui-ci en posant son réchaud à pétrole à côté du livre et en essuyant son front noirci par la fumée.

– Вы – не Достоевский, – сказала гражданка, сбиваемая с толку Коровьевым.

– Vous n’êtes pas Dostoïevski, dit la citoyenne déroutée par les raisonnements de Koroviev.

– Ну, почем знать, почем знать, – ответил тот.

– Hé, hé ! Qui sait, qui sait ? fit celui-ci.

– Достоевский умер, – сказала гражданка, но как-то не очень уверенно.

– Dostoïevski est mort, dit la citoyenne, d’un ton qui, déjà, manquait un peu de conviction.

– Протестую, – горячо воскликнул Бегемот. – Достоевский бессмертен !

– Je proteste ! s’écria Béhémoth avec chaleur. Dostoïevski est immortel !

– Ваши удостоверения, граждане, – сказала гражданка.

– Vos certificats, citoyens, dit la citoyenne.

– Помилуйте, это, в конце концов, смешно, – не сдавался Коровьев, – вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет ! Почем вы знаете, какие замыслы роятся у меня в голове ? Или в этой голове ? – и он указал на голову Бегемота, с которой тот тотчас снял кепку, как бы для того, чтобы гражданка могла получше осмотреть ее.

– De grâce, voilà qui est ridicule, à la fin ! dit Koroviev qui ne désarmait pas. Un écrivain ne se définit pas du tout par un certificat, mais par ce qu’il écrit. Que savez-vous des projets qui se pressent en foule dans ma tête ? Ou dans cette tête-là ? Il montra la tête de Béhémoth, et celui-ci ôta aussitôt sa casquette, afin que la citoyenne, sans doute, puisse mieux l’examiner.

– Пропустите, граждане, – уже нервничая, сказала она.

– Dégagez le passage, citoyens, dit celle-ci, qui devenait nerveuse.

Коровьев и Бегемот посторонились и пропустили какого-то писателя в сером костюме, в летней без галстука белой рубашке, воротник которой широко лежал на воротнике пиджака, и с газетой под мышкой. Писатель приветливо кивнул гражданке, на ходу поставил в подставленной ему книге какую-то закорючку и проследовал на веранду.

Koroviev et Béhémoth s’écartèrent pour laisser passer un écrivain vêtu d’un costume gris et d’une chemisette blanche, sans cravate, dont le col était largement rabattu sur le revers de son veston, et qui portait un journal sous le bras. L’écrivain salua aimablement la citoyenne, traça sur le livre, en passant, un vague paraphe et entra sous la pergola.

– Увы, не нам, не нам, – грустно заговорил Коровьев, – а ему достанется эта ледяная кружка пива, о которой мы, бедные скитальцы, так мечтали с тобой, положение наше печально и затруднительно, и я не знаю, как быть.

– Hélas ! dit tristement Koroviev, à lui mais pas à nous, pas à nous, cette chope de bière glacée dont toi et moi, pauvres pèlerins, avions rêvé ! Notre situation est triste et embarrassante, et je ne sais que faire.

Бегемот только горько развел руками и надел кепку на круглую голову, поросшую густым волосом, очень похожим на кошачью шерсть. И в этот момент негромкий, но властный голос прозвучал над головой гражданки:

Pour toute réponse, Béhémoth écarta amèrement les bras, puis remit sa casquette sur sa tête ronde plantée d’une chevelure courte et serrée, fort semblable au pelage d’un chat. À ce moment, une voix contenue mais impérieuse prononça au-dessus de la tête de la citoyenne :

– Пропустите, Софья Павловна.

– Laissez-les entrer, Sophia Pavlovna.

Гражданка с книгой изумилась; в зелени трельяжа возникла белая фрачная грудь и клинообразная борода флибустьера. Он приветливо глядел на двух сомнительных оборванцев и, даже более того, делал им пригласительные жесты. Авторитет Арчибальда Арчибальдовича был вещью, серьезно ощутимой в ресторане, которым он заведовал, и Софья Павловна покорно спросила у Коровьева:

La citoyenne se retourna, stupéfaite. Dans la verdure du treillage venaient d’apparaître un plastron blanc d’habit de soirée et une barbe pointue de flibustier. Celui-ci accueillit les deux vagabonds suspects d’un regard affable, et alla même jusqu’à les inviter d’un geste à entrer. Dans le restaurant qu’il dirigeait, l’autorité d’Archibald Archibaldovitch était une chose avec laquelle on ne badinait pas. Aussi, Sophia Pavlovna demanda-t-elle d’un air soumis à Koroviev :

– Как ваша фамилия?

– Quel est votre nom ?

– Панаев, – вежливо ответил тот. Гражданка записала эту фамилию и подняла вопросительный взор на Бегемота.

– Panaïev, répondit courtoisement celui-ci. La citoyenne inscrivit ce nom et leva des yeux interrogateurs sur Béhémoth.

– Скабичевский, – пропищал тот, почему-то указывая на свой примус. Софья Павловна записала и это и пододвинула книгу посетителям, чтобы они расписались в ней. Коровьев против Панаева написал " Скабичевский ", а Бегемот против Скабичевского написал " Панаев ".

– Skabitchevski, miaula ce dernier, en montrant, on ne sait pourquoi, son réchaud à pétrole. Sophia Pavlovna inscrivit également ce nom, puis présenta le livre à la signature des visiteurs. En face de « Panaïev », Koroviev signa : « Skabitchevski » et, en face de « Skabitchevski », Béhémoth signa « Panaïev ».

Арчибальд Арчибальдович, совершенно поражая Софью Павловну, обольстительно улыбаясь, повел гостей к лучшему столику в противоположном конце веранды, туда, где лежала самая густая тень, к столику, возле которого весело играло солнце в одном из прорезов трельяжной зелени.

Achevant d’ébahir Sophia Pavlovna, Archibald Archibaldovitch, avec un sourire charmeur, conduisit ses hôtes à la meilleure table, dans le coin le plus reculé et le mieux ombragé de la pergola, près duquel le soleil jouait gaiement à travers les interstices du treillage.

Софья же Павловна, моргая от изумления, долго изучала странные записи, сделанные неожиданными посетителями в книге.

Sophia Pavlovna, clignant des yeux d’étonnement, s’absorba alors dans l’examen des étranges signatures laissées par ces visiteurs imprévus.

Официантов Арчибальд Арчибальдович удивил не менее, чем Софью Павловну. Он лично отодвинул стул от столика, приглашая Коровьева сесть, мигнул одному, что-то шепнул другому, и два официанта засуетились возле новых гостей, из которых один свой примус поставил рядом со своим порыжевшим ботинком на пол.

Archibald Archibaldovitch surprit les garçons tout autant que Sophia Pavlovna. Il écarta de ses propres mains une chaise de la table, invitant Koroviev à s’y asseoir, fit un clin d’œil à l’un, murmura quelque chose à l’autre, et deux serveurs s’empressèrent autour de ces nouveaux hôtes, dont l’un posa à terre, près de son pied chaussé d’une bottine roussie par le feu, un réchaud à pétrole.

Немедленно исчезла со стола старая скатерть в желтых пятнах, в воздухе, хрустя крахмалом, взметнулась белейшая, как бедуинский бурнус, другая, а Арчибальд Арчибальдович уже шептал тихо, но очень выразительно, склоняясь к самому уху Коровьева:

Immédiatement, la vieille nappe tachée de jaune disparut de la table, une nouvelle nappe plus blanche qu’un burnous de Bédouin et crissante d’empesage se déploya comme une aile, et Archibald Archibaldovitch, penché sur l’oreille de Koroviev, chuchota d’un ton expressif :

– Чем буду потчевать ? Балычок имею особенный... у архитекторского съезда оторвал...

– Quel régal puis-je vous offrir ? J’ai un filet d’esturgeon tout à fait spécial… réservé pour le banquet du congrès des architectes, mais je peux vous en mettre un de côté…

– Вы... э... дайте нам вообще закусочку... э... – благожелательно промычал Коровьев, раскидываясь на стуле.

– Vous… euh… donnez-nous toujours des hors-d’œuvre… heu…, marmonna Koroviev avec bienveillance, en se renversant sur le dossier de sa chaise.

– Понимаю, – закрывая глаза, многозначительно ответил Арчибальд Арчибальдович.

– Je comprends, dit Archibald Archibaldovitch en fermant les yeux d’un air entendu.

Увидев, как обращается с весьма сомнительными посетителями шеф ресторана, официанты отбросили всякие сомнения и принялись за дело серьезно. Один уже подносил спичку Бегемоту, вынувшему из кармана окурок и всунувшему его в рот, другой подлетел, звеня зеленым стеклом и выставляя у приборов рюмки, лафитники и тонкостенные бокалы, из которых так хорошо пьется нарзан под тентом... нет, забегая вперед, скажем... пился нарзан под тентом незабвенной Грибоедовской веранды. – Филейчиком из рябчика могу угостить, – музыкально мурлыкал Арчибальд Арчибальдович. Гость в треснувшем пенсне полностью одобрял предложения командира брига и благосклонно глядел на него сквозь бесполезное стеклышко.

En voyant le patron agir ainsi avec ces visiteurs plus que douteux, les garçons laissèrent leurs soupçons de côté et se mirent à l’œuvre sérieusement. Déjà, l’un d’eux présentait une allumette à Béhémoth qui avait tiré de sa poche un mégot et se l’était planté dans la bouche, un autre accourait dans un tintement de cristal vert et plaçait devant chaque assiette un petit verre à alcool, un verre à bordeaux et un de ces grands verres ballons à paroi fine où il fait si bon boire de l’eau minérale pétillante sous la tente de toile… ou plutôt, non, anticipant sur les événements à venir, nous préférons écrire : où il faisait si bon boire de l’eau minérale pétillante sous la tente de toile de l’inoubliable véranda de Griboïedov.

Обедающий за соседним столиком беллетрист Петраков-Суховей с супругой, доедавшей свиной эскалоп, со свойственной всем писателям наблюдательностью заметил ухаживания Арчибальда Арчибальдовича и очень удивился.

– Que diriez-vous, ensuite, de bons petits filets de gélinottes ? ronronna Archibald Archibaldovitch d’une voix musicale. L’hôte au lorgnon cassé approuva pleinement la suggestion du commandant du brick corsaire et le regarda avec bonté à travers son inutile pince-nez.

А супруга его, очень почтенная дама, просто даже приревновала пирата к Коровьеву и даже ложечкой постучала... – И что ж это, дескать, нас задерживают... пора и мороженое подавать ! В чем дело ?

Le romancier Petrakov-Soukhovieï, qui dînait à la table voisine avec son épouse, laquelle finissait de manger une grillade de porc, avait remarqué, avec cette faculté d’observation propre à tous les écrivains, l’empressement d’Archibald Archibaldovitch, et il en était très, très étonné. Quant à son épouse, dame fort respectable, elle était simplement jalouse de l’attention du pirate pour Koroviev, et elle donna même quelques coups de sa petite cuiller sur son verre : « Eh bien, quoi, on nous oublie ?… Cette glace, elle vient ? Qu’est-ce que c’est que ça ?… »

Однако, послав Петраковой обольстительную улыбку, Арчибальд Арчибальдович направил к ней официанта, а сам не покинул своих дорогих гостей. Ах, умен был Арчибальд Арчибальдович ! А уж наблюдателен, пожалуй, не менее, чем и сами писатели. Арчибальд Арчибальдович знал и о сеансе в Варьете, и о многих других происшествиях этих дней, слышал, но, в противоположность другим, мимо ушей не пропустил ни слова " клетчатый ", ни слова " кот ". Арчибальд Арчибальдович сразу догадался, кто его посетители. А догадавшись, натурально, ссориться с ними не стал. А вот Софья Павловна хороша ! Ведь это надо же выдумать – преграждать этим двум путь на веранду ! А впрочем, что с нее спрашивать.

Mais Archibald Archibaldovitch, après avoir adressé à la Petrakova un sourire enjôleur, se contenta de lui envoyer un garçon, lui-même demeurant près de ses chers hôtes. Ah ! c’était un habile homme qu’Archibald Archibaldovitch ! Et très observateur – pas moins, peut-être, que les écrivains eux-mêmes ! Archibald Archibaldovitch était au courant de la séance des Variétés et des nombreux événements survenus ces derniers jours, il avait entendu parler de « chat » et de « pantalon à carreaux, », mais chez lui, contrairement à beaucoup d’autres, cela n’était pas tombé dans l’oreille d’un sourd. Archibald Archibaldovitch avait tout de suite deviné qui étaient ces visiteurs. Et, l’ayant deviné, il ne se risqua pas, naturellement, à leur chercher querelle. Elle allait bien, Sophia Pavlovna ! Belle idée, vraiment, que d’interdire l’entrée de la pergola à ces deux-là ! D’ailleurs, que pouvait-on attendre d’elle !…

Надменно тыча ложечкой в раскисающее сливочное мороженое, Петракова недовольными глазами глядела, как столик перед двумя одетыми какими-то шутами гороховыми как бы по волшебству обрастает яствами. До блеска вымытые салатные листья уже торчали из вазы со свежей икрой... миг, и появилось на специально пододвинутом отдельном столике запотевшее серебряное ведерко...

Plantant d’un air hautain sa petite cuiller dans sa crème glacée, la Petrakova jeta des regards mécontents à la table de ces deux espèces de pitres aux vêtements grotesques, qui se couvrait de victuailles comme par magie. Déjà, des feuilles de salade lavées à briller émergeaient d’un ravier de caviar frais… et hop ! sur une desserte spécialement apportée surgissait un seau d’argent embué…

Лишь убедившись в том, что все сделано по чести, лишь тогда, когда в руках официантов прилетела закрытая сковорода, в которой что-то ворчало, Арчибальд Арчибальдович позволил себе покинуть двух загадочных посетителей, да и то предварительно шепнув им:

C’est seulement lorsqu’il fut certain que tout était parfait, et lorsqu’il vit accourir, entre les mains d’un garçon, une sauteuse couverte où quelque chose bouillottait, qu’Archibald Archibaldovitch se permit de quitter les deux visiteurs mystérieux, non sans leur avoir murmuré au préalable :

– Извините ! На минутку ! Лично пригляжу за филейчиками.

– Excusez-moi ! Une minute seulement ! Je tiens à surveiller personnellement vos filets de gélinottes !

Он отлетел от столика и скрылся во внутреннем ходе ресторана. Если бы какой-нибудь наблюдатель мог проследить дальнейшие действия Арчибальда Арчибальдовича, они, несомненно, показались бы ему несколько загадочными.

Il s’en fut, et disparut à l’intérieur du restaurant. Si quelque observateur avait pu épier les actes ultérieurs d’Archibald Archibaldovitch, ceux-ci lui eussent paru, sans aucun doute, quelque peu énigmatiques.

Шеф отправился вовсе не на кухню наблюдать за филейчиками, а в кладовую ресторана. Он открыл ее своим ключом, закрылся в ней, вынул из ларя со льдом осторожно, чтобы не запачкать манжет, два увесистых балыка, запаковал их в газетную бумагу, аккуратно перевязал веревочкой и отложил в сторону. Затем в соседней комнате проверил, на месте ли его летнее пальто на шелковой подкладке и шляпа, и лишь после этого проследовал в кухню, где повар старательно разделывал обещанные гостям пиратом филейчики.

Le patron ne se rendit nullement à la cuisine pour surveiller les filets de gélinottes, mais à la réserve du restaurant. Il l’ouvrit avec sa clef, s’y enferma, sortit d’une glacière, avec précaution afin de ne pas tacher sa manchette, deux lourds esturgeons, les enveloppa dans un journal et ficela soigneusement le paquet qu’il mit de côté. Puis il passa dans la pièce voisine, vérifia que son léger manteau doublé de soie et son chapeau étaient à leur place, et seulement alors, se rendit à la cuisine, où le chef découpait avec soin les filets de gélinottes promis par le pirate à ses hôtes.

Нужно сказать, что странного и загадочного во всех действиях Арчибальда Арчибальдовича вовсе не было и странными такие действия мог бы счесть лишь наблюдатель поверхностный. Поступки Арчибальда Арчибальдовича совершенно логически вытекали из всего предыдущего. Знание последних событий, и главным образом – феноменальное чутье Арчибальда Арчибальдовича подсказывали шефу Грибоедовского ресторана, что обед его двух посетителей будет хотя и обилен и роскошен, но крайне непродолжителен. И чутье, никогда не обманывающее бывшего флибустьера, не подвело его и на сей раз.

Il faut dire que dans les actes d’Archibald Archibaldovitch, il n’y avait rien d’étrange ou d’incompréhensible, et que seul un observateur superficiel aurait pu les considérer comme tels. La conduite d’Archibald Archibaldovitch découlait avec une parfaite logique de tout ce qui précédait. La connaissance des événements récents et surtout le flair phénoménal d’Archibald Archibaldovitch suggéraient au patron du restaurant de Griboïedov que le dîner des deux visiteurs, encore qu’abondant et luxueux, serait de très courte durée. Or, son flair n’avait jamais trompé l’ancien flibustier ; il en fut de même cette fois encore.

В то время как Коровьев и Бегемот чокались второй рюмкой прекрасной холодной московской двойной очистки водки, появился на веранде потный и взволнованный хроникер Боба Кандалупский, известный в Москве своим поразительным всеведением, и сейчас же подсел к Петраковым. Положив свой разбухший портфель на столик, Боба немедленно всунул свои губы в ухо Петракову и зашептал в него какие-то очень соблазнительные вещи. Мадам Петракова, изнывая от любопытства, и свое ухо подставила к пухлым масленым губам Бобы, а тот, изредка воровски оглядываясь, все шептал и шептал, и можно было расслышать отдельные слова, вроде таких:

Koroviev et Béhémoth trinquaient pour la seconde fois avec un petit verre d’excellente vodka Moskovskaïa, deux fois purifiée et bien glacée, quand parut sous la pergola, tout en sueur et en émoi, l’échotier Boba Kandaloupski, célèbre dans Moscou pour son étonnante omniscience. Il vint directement s’asseoir à la table des Petrakov. Il posa sa serviette bourrée de papiers sur la table, et tout aussitôt, fourra ses lèvres dans l’oreille de Petrakov et se mit à lui chuchoter des histoires apparemment fort excitantes. N’en pouvant plus de curiosité, Mme Petrakova, à son tour, colla son oreille aux grosses lèvres molles de Boba. Celui-ci, tout en jetant par moments des regards furtifs autour de lui, chuchotait sans interruption, et l’on pouvait saisir, çà et là, quelques mots :

– Клянусь вам честью ! На Садовой, на Садовой, – Боба еще больше снизил голос, – не берут пули. Пули... пули... бензин, пожар... пули...

– Parole d’honneur !… Rue Sadovaïa, rue Sadovaïa !… (Boba baissa encore la voix :) Les balles ne leur font rien !… balles… balles… pétrole… incendie… balles…

– Вот этих бы врунов, которые распространяют гадкие слухи, – в негодовании несколько громче, чем хотел бы Боба, загудела контральтовым голосом мадам Петракова, – вот их бы следовало разъяснить ! Ну, ничего, так и будет, их приведут в порядок ! Какие вредные враки !

– Les menteurs qui répandent des bruits aussi dégoûtants, corna le contralto de Mme Petrakova qui, indignée, avait parlé un peu plus fort que ne l’eût souhaité Boba, on devrait les dénoncer ! Mais ça ne fait rien, on mettra tous ces gens-là au pas ! Ces bobards nous font tant de mal !

– Какие же враки, Антонида Порфирьевна ! – воскликнул огорченный неверием супруги писателя Боба и опять засвистел: – Говорю вам, пули не берут... А теперь пожар... Они по воздуху... по воздуху, – Боба шипел, не подозревая того, что те, о ком он рассказывает, сидят рядом с ним, наслаждаясь его свистом.

– Des bobards, Antonida Porphyrievna ? s’écria Boba, fâché de l’incrédulité de Mme Petrakovna, puis de nouveau, il susurra : Je vous le dis, les balles ne leur font rien !… Et maintenant l’incendie… et eux – en l’air – en l’air ! Et Boba chuchotait, sans se douter que les protagonistes de son récit étaient à quelques pas de lui et se réjouissaient de l’entendre.

Впрочем, это наслаждение скоро прекратилось. Из внутреннего хода ресторана на веранду стремительно вышли трое мужчин с туго перетянутыми ремнями талиями, в крагах и с револьверами в руках. Передний крикнул звонко и страшно:

Au reste, cette joie fut de courte durée. Trois hommes bottés de cuir, ceinturon serré à la taille et revolver au poing, firent irruption sous la pergola, venant du restaurant. Le premier cria d’une voix de tonnerre : – Que personne ne bouge !

– Ни с места ! – и тотчас все трое открыли стрельбу на веранде, целясь в голову Коровьеву и Бегемоту. Оба обстреливаемые сейчас же растаяли в воздухе, а из примуса ударил столб огня прямо в тент. Как бы зияющая пасть с черными краями появилась в тенте и стала расползаться во все стороны. Огонь, проскочив сквозь нее, поднялся до самой крыши Грибоедовского дома. Лежащие на окне второго этажа папки с бумагами в комнате редакции вдруг вспыхнули, а за ними схватило штору, и тут огонь, гудя, как будто кто-то его раздувал, столбами пошел внутрь теткиного дома.

Et aussitôt, tous trois ouvrirent le feu, visant les têtes de Koroviev et Béhémoth. Criblés de balles, ceux-ci se dissipèrent immédiatement dans les airs. Du réchaud à pétrole jaillit une colonne de feu, droit vers la toile de tente. Un trou béant aux bords noirs s’y ouvrit et s’élargit rapidement en crépitant. Les flammes s’engouffrèrent dans ce trou et montèrent jusqu’au toit de la maison de Griboïedov. Des chemises bourrées de papier posées sur l’appui de la fenêtre d’une salle de rédaction, au deuxième étage, s’embrasèrent d’un coup. Les flammes attaquèrent le rideau, et le feu, ronflant comme si quelqu’un soufflait dessus, s’enfonça en tourbillonnant dans la maison de la tante de Griboïedov.

Через несколько секунд по асфальтовым дорожкам, ведущим к чугунной решетке бульвара, откуда в среду вечером пришел не понятый никем первый вестник несчастья Иванушка, теперь бежали недообедавшие писатели, официанты, Софья Павловна, Боба, Петракова, Петраков.

Quelques secondes plus tard, par les allées asphaltées qui menaient à la grille du boulevard – cette même grille qui, le mercredi soir, avait vu arriver le premier messager du malheur que personne n’avait su écouter, Ivan Biezdomny –, couraient des écrivains qui, n’avaient pas fini de dîner, des serveurs ainsi que Sophia Pavlovna, Boba, Petrakova et Petrakov.

Заблаговременно вышедший через боковой ход, никуда не убегая и никуда не спеша, как капитан, который обязан покинуть горящий бриг последним, стоял спокойный Арчибальд Арчибальдович в летнем пальто на шелковой подкладке, с двумя балыковыми бревнами под мышкой.

Quand à Archibald Archibaldovitch, qui avait gagné à temps une porte latérale, il franchit cette porte sans courir, d’un pas mesuré et calme, comme un capitaine obligé de quitter le dernier son brick en flammes. Il avait son manteau doublé de soie, et sous son bras, les deux esturgeons raides comme des bâtons.

Глава 29. Судьба мастера и Маргариты определена

CHAPITRE XXIX – Où le sort du Maître et de Marguerite est décidé

На закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве, здания, построенного около полутораста лет назад, находились двое: Воланд и Азазелло. Они не были видны снизу, с улицы, так как их закрывала от ненужных взоров балюстрада с гипсовыми вазами и гипсовыми цветами. Но им город был виден почти до самых краев.

Au coucher du soleil, deux personnages se tenaient sur la terrasse, qui dominait toute la ville, d’un des plus beaux édifices de Moscou, dont la construction remontait à près de cent cinquante ans. C’étaient Woland et Azazello. D’en bas on ne pouvait les voir, car ils étaient cachés aux regards indiscrets par une balustrade agrémentée de potiches et de fleurs en stuc. Mais eux voyaient la ville presque jusqu’à ses confins.

Воланд сидел на складном табурете, одетый в черную свою сутану. Его длинная широкая шпага была воткнута между двумя рассекшимися плитами террасы вертикально, так что получились солнечные часы. Тень шпаги медленно и неуклонно удлинялась, подползая к черным туфлям на ногах сатаны. Положив острый подбородок на кулак, скорчившись на табурете и поджав одну ногу под себя, Воланд не отрываясь смотрел на необъятное сборище дворцов, гигантских домов и маленьких, обреченных на слом лачуг.

Woland était assis sur un pliant, et vêtu de son habituelle soutane noire. Sa longue et large épée était plantée verticalement entre deux dalles disjointes de la terrasse, figurant ainsi un cadran solaire. L’ombre de l’épée s’allongeait lentement, mais inexorablement, et rampait vers les souliers noirs de Satan. Tassé sur son pliant, son menton aigu posé sur son poing et une jambe ramenée sous lui, Woland contemplait sans bouger l’immense agglomération de palais, d’immeubles géants, et de masures condamnées à la démolition.

Азазелло, расставшись со своим современным нарядом, то есть пиджаком, котелком, лакированными туфлями, одетый, как и Воланд, в черное, неподвижно стоял невдалеке от своего повелителя, так же как и он не спуская глаз с города.

Azazello, qui avait abandonné son accoutrement moderne, c’est-à-dire son veston, son chapeau melon et ses souliers vernis, était tout de noir vêtu, comme Woland. Et, non loin de son seigneur et comme lui, il regardait fixement la ville.

Воланд заговорил: – Какой интересный город, не правда ли?

– Quelle ville intéressante, n’est-ce pas ? dit Woland.

Азазелло шевельнулся и ответил почтительно: – Мессир, мне больше нравится Рим !

Azazello bougea et répondit respectueusement : – Je préfère Rome, messire.

– Да, это дело вкуса, – ответил Воланд.

– Question de goût, dit Woland.

Через некоторое время опять раздался его голос:

Après un moment de silence, sa voix retentit de nouveau :

– А отчего этот дым там, на бульваре?

– D’où vient cette fumée, sur le boulevard ?

– Это горит Грибоедов, – ответил Азазелло.

– C’est Griboïedov qui brûle, répondit Azazello.

– Надо полагать, что это неразлучная парочка, Коровьев и Бегемот, побывала там ?

– Il faut croire que les deux inséparables, Koroviev et Béhémoth, sont passés par là ?

– В этом нет никакого сомнения, мессир.

– Cela ne fait aucun doute, messire.

Опять наступило молчание, и оба находящихся на террасе глядели, как в окнах, повернутых на запад, в верхних этажах громад зажигалось изломанное ослепительное солнце. Глаз Воланда горел точно так же, как одно из таких окон, хотя Воланд был спиною к закату.

Le silence retomba sur la terrasse, et les deux hommes contemplèrent les mille reflets aveuglants du soleil aux fenêtres ouest des étages supérieurs des énormes immeubles. Et l’œil de Woland flamboyait comme ces fenêtres, bien qu’il tournât le dos au couchant.

Но тут что-то заставило Воланда отвернуться от города и обратить свое внимание на круглую башню, которая была у него за спиною на крыше. Из стены ее вышел оборванный, выпачканный в глине мрачный человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый.

Mais à ce moment, quelque chose obligea Woland à regarder du côté de la tour ronde qui émergeait du toit derrière lui. De la muraille de cette tour, en effet, venait de sortir un homme en tunique chaussé de sandales de fortune, déguenillé et barbouillé de glaise. Il portait une barbe noire, et son regard était sombre.

– Ба ! – воскликнул Воланд, с насмешкой глядя на вошедшего, – менее всего можно было ожидать тебя здесь ! Ты с чем пожаловал, незваный, но предвиденный гость ?

– Bah ! s’écria Woland en dévisageant le nouveau venu d’un air goguenard. Tu es le dernier que je m’attendais à voir ici. Quel est le but d’une visite aussi prévisible qu’importune ?

– Я к тебе, дух зла и повелитель теней, – ответил вошедший, исподлобья недружелюбно глядя на Воланда.

– Je viens te voir, esprit du mal et seigneur des ombres, dit l’homme en jetant un regard hostile à Woland.

– Если ты ко мне, то почему же ты не поздоровался со мной, бывший сборщик податей ? – заговорил Воланд сурово.

– Si tu viens me voir, pourquoi ne me souhaites-tu pas le bonjour, ex-percepteur d’impôts ? dit Woland d’un ton sévère.

– Потому что я не хочу, чтобы ты здравствовал, – ответил дерзко вошедший.

– Parce que je ne veux rien te souhaiter de bon ! répliqua l’autre avec audace.

– Но тебе придется примириться с этим, – возразил Воланд, и усмешка искривила его рот, – не успел ты появиться на крыше, как уже сразу отвесил нелепость, и я тебе скажу, в чем она, – в твоих интонациях. Ты произнес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени ? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом ? Ты глуп.

– Mais il y a une chose dont il faut que tu prennes ton parti, répondit Woland dont la bouche dessina un sourire ironique. À peine es-tu apparu sur ce toit que tu as commis une bourde, et je vais te dire laquelle. Le ton sur lequel tu as parlé semblait signifier que tu refusais les ombres ainsi que le mal. Aie donc la bonté de réfléchir à cette question : à quoi servirait ton bien, si le mal n’existait pas, et à quoi ressemblerait la terre, si on en effaçait les ombres ? Les ombres ne sont-elles pas produites par les objets, et par les hommes ? Voici l’ombre de mon épée. Mais il y a aussi les ombres des arbres et des êtres vivants. Veux-tu donc dépouiller tout le globe terrestre, balayer de sa surface tous les arbres et tout ce qui vit, à cause de cette lubie que tu as de vouloir te délecter de pure lumière ? Tu es bête.

– Я не буду с тобой спорить, старый софист, – ответил Левий Матвей.

– Je ne discuterai pas avec toi, vieux sophiste, répondit Matthieu Lévi.

– Ты и не можешь со мной спорить, по той причине, о которой я уже упомянул, – ты глуп, – ответил Воланд и спросил: – Ну, говори кратко, не утомляя меня, зачем появился ?

– Et tu ne peux pas discuter avec moi, pour la raison que je viens de t’indiquer : tu es bête, répondit Woland, puis il reprit : Bon, sois bref, car tu m’ennuies. Pourquoi es-tu venu ?

– Он прислал меня.

– C’est lui qui m’envoyé.

– Что же он велел передать тебе, раб ?

– Et que t’a-t-il ordonné de me dire, esclave ?

– Я не раб, – все более озлобляясь, ответил Левий Матвей, – я его ученик.

– Je ne suis pas un esclave, répondit Matthieu Lévi dont la colère croissait. Je suis son disciple.

– Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда, – отозвался Воланд, – но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются. Итак...

– Nous parlons, toi et moi, des langues différentes, comme toujours, dit Woland. Mais les choses dont nous parlons n’en sont pas changées pour autant. Alors ?…

– Он прочитал сочинение мастера, – заговорил Левий Матвей, – и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла ?

– Il a lu l’œuvre du Maître, dit Matthieu Lévi, et il demande que tu prennes le Maître avec toi et que tu lui accordes le repos. Peux-tu le faire, ou est-ce trop difficile pour toi, esprit du mal ?

– Мне ничего не трудно сделать, – ответил Воланд, – и тебе это хорошо известно. – Он помолчал и добавил: – А что же вы не берете его к себе, в свет ?

– Rien n’est trop difficile pour moi, répondit Woland, et tu le sais très bien. (Il se tut un moment, puis ajouta :) Mais pourquoi ne le prenez-vous pas avec vous, dans la lumière ?

– Он не заслужил света, он заслужил покой, – печальным голосом проговорил Левий.

– Il n’a pas mérité la lumière, il n’a mérité que le repos, dit Lévi d’un ton affligé.

– Передай, что будет сделано, – ответил Воланд и прибавил, причем глаз его вспыхнул: – И покинь меня немедленно.

– Retourne dire que ce sera fait, répondit Woland, puis il ajouta, l’œil étincelant : Et disparais de ma vue immédiatement.

– Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, – в первый раз моляще обратился Левий к Воланду.

– Il demande encore que vous preniez aussi celle qui l’a aimé et qui a souffert pour lui, dit Lévi d’une voix où perçait, pour la première fois, une prière.

– Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи.

– Sans toi, nous n’y aurions jamais pensé ! File.

Левий Матвей после этого исчез, а Воланд подозвал к себе Азазелло и приказал ему:

Matthieu Lévi disparut. Woland fit signe à Azazello d’approcher et lui ordonna : – Vole là-bas et fais le nécessaire.

– Лети к ним и все устрой.

Azazello quitta la terrasse, et Woland resta seul.

Азазелло покинул террасу, и Воланд остался один. Но одиночество его не было продолжительным. Послышался на плитах террасы стук шагов и оживленные голоса, и перед Воландом предстали Коровьев и Бегемот. Но теперь примуса при толстяке не было, а нагружен он был другими предметами. Так, под мышкой у него находился небольшой ландшафтик в золотой раме, через руку был перекинут поварской, наполовину обгоревший халат, а в другой руке он держал цельную семгу в шкуре и с хвостом. От Коровьева и Бегемота несло гарью, рожа Бегемота была в саже, а кепка наполовину обгорела.

Mais sa solitude ne dura pas longtemps. Des pas retentirent sur les dalles, accompagnés de voix animées, et devant Woland se présentèrent Koroviev et Béhémoth. Celui-ci n’avait plus son réchaud à pétrole, mais il était chargé de divers autres objets. Il serrait sous son bras dodu un petit paysage dans un cadre doré, sur son avant-bras était jetée une blouse de cuisinier à demi brûlée, et dans sa main libre, il tenait un saumon fumé tout entier, avec sa peau et sa queue. Koroviev et Béhémoth sentaient fortement le brûlé. Le mufle de Béhémoth était noir de suie, et sa casquette était à moitié carbonisée.

– Салют, мессир, – прокричала неугомонная парочка, и Бегемот замахал семгой.

– Salut, messire ! s’écrièrent ensemble les deux trublions, et Béhémoth agita son saumon.

– Очень хороши, – сказал Воланд.

– Eh bien, vous voilà jolis ! dit Woland.

– Мессир, вообразите, – закричал возбужденно и радостно Бегемот, – меня за мародера приняли !

– Prenez donc, messire ! s’écria Béhémoth, excité et joyeux. On m’a pris pour un maraudeur !

– Судя по принесенным тобою предметам, – ответил Воланд, поглядывая на ландшафтик, – ты и есть мародер.

– À en juger par les objets que tu rapportes, répondit Woland en regardant le petit tableau, tu es effectivement un maraudeur.

– Верите ли, мессир... – задушевным голосом начал Бегемот.

– Croyez-moi, messire…, commença Béhémoth d’un ton sincère.

– Нет, не верю, – коротко ответил Воланд.

– Non, je ne te crois pas, répondit abruptement Woland.

– Мессир, клянусь, я делал героические попытки спасти все, что было можно, и вот все, что удалось отстоять.

– Messire, je vous jure que j’ai tenté héroïquement de sauver tout ce qui pouvait l’être, mais je n’ai pu sauver que ça.

– Ты лучше скажи, отчего Грибоедов загорелся ? – спросил Воланд.

– Et si tu me disais plutôt pourquoi Griboïedov a brûlé ? demanda Woland.

Оба, и Коровьев и Бегемот, развели руками, подняли глаза к небу, а Бегемот вскричал:

Avec ensemble, Koroviev et Béhémoth écartèrent les bras et levèrent les yeux au ciel. Béhémoth s’écria :

– Не постигаю ! Сидели мирно, совершенно тихо, закусывали...

– Je n’y comprends rien ! Nous étions là, tranquillement assis, en train de manger paisiblement…

– И вдруг – трах, трах ! – подхватил Коровьев, – выстрелы ! Обезумев от страха, мы с Бегемотом кинулись бежать на бульвар, преследователи за нами, мы кинулись к Тимирязеву !

– Et tout d’un coup, pan ! pan ! des coups de feu ! poursuivit Koroviev. Affolés par la peur, Béhémoth et moi, nous nous sommes précipités sur le boulevard, poursuivis par nos ennemis, nous avons couru jusqu’à la rue Timiriazev…

– Но чувство долга, – вступил Бегемот, – побороло наш постыдный страх, и мы вернулись !

– Quand le sens du devoir, reprit Béhémoth, l’a emporté sur notre honteuse frayeur, et nous sommes retournés là-bas.

– Ах, вы вернулись ? – сказал Воланд, – ну, конечно, тогда здание сгорело дотла.

– Ah ! vous y êtes retournés ? dit Woland. Mais naturellement, la maison était déjà réduite en cendres.

– Дотла ! – горестно подтвердил Коровьев, – то есть буквально, мессир, дотла, как вы изволили метко выразиться. Одни головешки !

– En cendres ! confirma Koroviev d’une voix désolée. Littéralement en cendres, messire, selon la juste expression que vous avez daigné employer. Rien qu’un tas de tisons !

– Я устремился, – рассказывал Бегемот, – в зал заседаний, – это который с колоннами, мессир, – рассчитывая вытащить что-нибудь ценное. Ах, мессир, моя жена, если б только она у меня была, двадцать раз рисковала остаться вдовой ! Но, к счастью, мессир, я не женат, и скажу вам прямо – счастлив, что не женат. Ах, мессир, можно ли променять холостую свободу на тягостное ярмо !

– Je me suis précipité, raconta Béhémoth, dans la salle des réunions, celle qui a des colonnes, messire, avec l’intention de sauver quelques objets précieux. Ah ! messire, ma femme – si toutefois j’en avais une – a bien risqué vingt fois de rester veuve ! Mais heureusement, messire, je ne suis pas marié, et je vous dirai carrément que je suis heureux de ne pas l’être. Ah ! messire, est-il possible d’échanger la liberté du célibataire contre cet insupportable fardeau !…

– Опять началась какая-то чушь, – заметил Воланд.

– Te voilà reparti dans on ne sait quel galimatias, remarqua Woland.

– Слушаю и продолжаю, – ответил кот, – да-с, вот ландшафтик. Более ничего невозможно было унести из зала, пламя ударило мне в лицо. Я побежал в кладовку, спас семгу. Я побежал в кухню, спас халат. Я считаю, мессир, что я сделал все, что мог, и не понимаю, чем объясняется скептическое выражение на вашем лице.

– Vous avez raison, dit le chat. Je continue. Oui, voyez ce paysage ! Impossible d’emporter autre chose de la salle, je recevais les flammes en pleine figure. J’ai couru, à la réserve, où j’ai pu récupérer ce saumon. J’ai couru à la cuisine, où j’ai sauvé cette blouse. Je considère, messire, que j’ai fait tout mon possible, et c’est pourquoi je ne comprends pas ce que signifie cette expression sceptique que je vois sur votre visage.

– А что делал Коровьев в то время, когда ты мародерствовал ? – спросил Воланд.

– Et que faisait Koroviev, pendant que tu maraudais ? demanda Woland.

– Я помогал пожарным, мессир, – ответил Коровьев, указывая на разорванные брюки.

– J’aidais les pompiers, messire, répondit Koroviev en montrant son pantalon déchiré.

– Ах, если так, то, конечно, придется строить новое здание.

– Hélas ! dans ces conditions, il faudra évidemment construire une nouvelle maison.

– Оно будет построено, мессир, – отозвался Коровьев, – смею уверить вас в этом.

– Elle sera reconstruite, messire, dit Koroviev, j’ose vous l’affirmer.

– Ну, что ж, остается пожелать, чтобы оно было лучше прежнего, – заметил Воланд.

– Eh bien, reste à souhaiter que la nouvelle soit plus belle que l’ancienne, dit Woland.

– Так и будет, мессир, – сказал Коровьев.

– Il en sera bien ainsi, messire, dit Koroviev.

– Уж вы мне верьте, – добавил кот, – я форменный пророк.

– Et vous devez me croire, ajouta le chat, car je suis un authentique prophète.

– Во всяком случае, мы явились, мессир, – докладывал Коровьев, – и ждем ваших распоряжений.

– En tout cas, nous sommes là, messire, et nous attendons vos ordres, dit Koroviev d’un ton officiel.

Воланд поднялся с своего табурета, подошел к балюстраде и долго, молча, один, повернувшись спиной к своей свите, глядел вдаль. Потом он отошел от края, опять опустился на свой табурет и сказал:

Woland se leva de son pliant, s’approcha de la balustrade, le dos tourné à ses gens, et longuement, seul et silencieux, il regarda au loin. Puis il revint s’asseoir et dit :

– Распоряжений никаких не будет – вы исполнили все, что могли, и более в ваших услугах я пока не нуждаюсь. Можете отдыхать. Сейчас придет гроза, последняя гроза, она довершит все, что нужно довершить, и мы тронемся в путь.

– Je n’ai pas d’ordres à vous donner. Vous avez fait tout ce que vous avez pu, et pour l’instant, je n’ai plus besoin de vos services. Vous pouvez vous reposer. L’orage ne va pas tarder, le dernier orage qui achèvera tout ce qui doit l’être. Alors, nous nous mettrons en route.

– Очень хорошо, мессир, – ответили оба гаера и скрылись где-то за круглой центральной башней, расположенной в середине террасы.

– Très bien, messire, répondirent les deux bouffons, et ils allèrent se cacher on ne sait où, derrière la tour ronde dressée au milieu de la terrasse.

Гроза, о которой говорил Воланд, уже скоплялась на горизонте. Черная туча поднялась на западе и до половины отрезала солнце. Потом она накрыла его целиком. На террасе посвежело. Еще через некоторое время стало темно.

L’orage dont parlait Woland s’amoncelait déjà à l’horizon. Une nuée noire se levait à l’ouest, qui cachait déjà la moitié du soleil. Bientôt, elle le couvrit entièrement. Sur la terrasse, l’air fraîchit. Quelques instants plus tard, il fit tout à fait sombre.

Эта тьма, пришедшая с запада, накрыла громадный город. Исчезли мосты, дворцы. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете. Через все небо пробежала одна огненная нитка. Потом город потряс удар. Он повторился, и началась гроза. Воланд перестал быть видим в ее мгле.

Les ténèbres venues de l’ouest couvrirent l’énorme ville. Les ponts, les palais furent engloutis. Tout disparut, comme si rien de tout cela n’avait existé sur la terre. Un trait de feu traversa le ciel de part en part. Un coup de tonnerre ébranla la ville. Il se répéta, et ce fut le début de l’orage. Dans l’obscurité, on ne vit plus Woland.

Глава 30. Пора! Пора!

CHAPITRE XXX – Il est temps ! Il est temps

– Ты знаешь, – говорила Маргарита, – как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со средиземного моря... И эти идолы, ах, золотые идолы. Они почему-то мне все время не дают покоя. Мне кажется, что и сейчас будет дождь. Ты чувствуешь, как свежеет ?

– Tu sais, dit Marguerite, juste au moment où tu t’es endormi, la nuit dernière, j’étais en train de lire la description des ténèbres venues de la mer Méditerranée…, et ces idoles, ah, ces idoles d’or ! Je ne sais pas pourquoi, mais elles ne me laissent pas une minute de repos. Et, en ce moment même, j’ai l’impression qu’il va pleuvoir. Tu sens, comme il fait plus frais, tout d’un coup ?

– Все это хорошо и мило, – отвечал мастер, куря и разбивая рукой дым, – и эти идолы, бог с ними, но что дальше получится, уж решительно непонятно !

– Tout cela est très bien, très gentil, répondit le Maître qui fumait et agitait la main pour dissiper la fumée, et ces idoles, elles n’ont plus guère d’importance… en revanche, je n’ai pas la moindre idée de ce que nous allons faire à présent !

Разговор этот шел на закате солнца, как раз тогда, когда к Воланду явился на террасе Левий Матвей. Окошко подвала было открыто, и если бы кто-нибудь заглянул в него, он удивился бы тому, насколько странно выглядят разговаривающие. На Маргарите прямо на голое тело был накинут черный плащ, а мастер был в своем больничном белье. Происходило это оттого, что Маргарите решительно нечего было надеть, так как все ее вещи остались в особняке, и хоть этот особняк был очень недалеко, конечно, нечего было и толковать о том, чтобы пойти туда и взять там свои вещи. А мастер, у которого все костюмы нашли в шкафу, как будто мастер никуда и не уезжал, просто не желал одеваться, развивая перед Маргаритой ту мысль, что вот-вот начнется какая-то совершеннейшая чепуха. Правда, он был выбрит впервые, считая с той осенней ночи (в клинике бородку ему подстригали машинкой ).

Cette conversation se déroulait au coucher du soleil, au moment où Matthieu Lévi apparaissait devant Woland, sur la terrasse. La lucarne du sous-sol était ouverte, et si quelqu’un y avait jeté un regard, il eût été fort étonné de l’étrange aspect des interlocuteurs. Marguerite ne portait, sur son corps nu, qu’un manteau noir, et le Maître était toujours dans sa tenue d’hôpital. La raison en était que Marguerite n’avait rigoureusement rien à se mettre, puisque toutes ses affaires étaient restées à la propriété, et bien que celle-ci fût fort peu éloignée, il n’était même pas question que Marguerite s’y rendît pour prendre des vêtements. Quant au Maître, qui retrouva tous ses costumes dans son armoire comme s’il n’était jamais allé nulle part, il n’avait simplement pas eu le désir de s’habiller, en représentant à Marguerite que de toute manière, il allait se produire quelque chose, qui, nécessairement, serait parfaitement absurde. Il est vrai que, pour la première fois depuis cette nuit d’automne, il s’était rasé (à la clinique, on lui avait coupé la barbe à l’aide d’une tondeuse).

Комната также имела странный вид, и что-нибудь понять в хаосе ее было очень трудно. На ковре лежали рукописи, они же были и на диване. Валялась какая-то книжка горбом в кресле. А на круглом столе был накрыт обед, и среди закусок стояло несколько бутылок. Откуда взялись эти яства и напитки, было неизвестно и Маргарите и мастеру. Проснувшись, они все это застали уже на столе.

La chambre, elle aussi, avait un aspect bizarre, et il eût été fort difficile de s’y retrouver dans le chaos qui y régnait. Des manuscrits jonchaient le tapis, et il y en avait également sur le divan. Un petit livre traînait sur un fauteuil. Sur la table ronde, un dîner était servi, et plusieurs bouteilles étaient posées entre les hors-d’œuvre. D’où venaient tous ces mets et ces boissons, le Maître et Marguerite l’ignoraient totalement. Ils avaient trouvé tout cela sur la table en s’éveillant.

Проспав до субботнего заката, и мастер, и его подруга чувствовали себя совершенно окрепшими, и только одно давало знать о вчерашних приключениях. У обоих немного ныл левый висок. Со стороны же психики изменения в обоих произошли очень большие, как убедился бы всякий, кто мог бы подслушать разговор в подвальной квартире. Но подслушать было решительно некому. Дворик-то этот был тем и хорош, что всегда был пуст. С каждым днем все сильнее зеленеющие липы и ветла за окном источали весенний запах, и начинающийся ветерок заносил его в подвал.

Le Maître et son amie, qui avaient dormi jusqu’au soir de ce samedi, sentaient que toutes leurs forces étaient revenues, et la seule trace qui restât de leurs tribulations de la veille était, chez tous deux, une légère douleur à la tempe gauche. Par contre, du côté psychique, les changements, chez tous deux, étaient considérables, comme aurait pu s’en convaincre quiconque eût écouté leur conversation dans le sous-sol. Mais nul ne le pouvait. Cette petite maison avait ceci de bon, que les alentours étaient constamment déserts. Les tilleuls et les saules verdissants exhalaient un parfum printanier chaque jour plus intense, que la brise naissante apportait dans le sous-sol.

– Фу ты черт, – неожиданно воскликнул мастер, – ведь это, подумать только, – он затушил окурок в пепельнице и сжал голову руками, – нет, послушай, ты же умный человек и сумасшедшей не была. Ты серьезно уверена в том, что мы вчера были у сатаны ?

– Ah ! et puis zut ! s’écria le Maître inopinément. Enfin, si on réfléchit un peu… (il écrasa son mégot dans un cendrier et se prit la tête dans les mains) écoute, tu es quelqu’un d’intelligent et tu n’as jamais été folle… sérieusement, tu es certaine qu’hier, nous étions chez Satan ?

– Совершенно серьезно, – ответила Маргарита.

– Absolument certaine, répondit Marguerite.

– Конечно, конечно, – иронически сказал мастер, – теперь, стало быть, налицо вместо одного сумасшедшего двое ! И муж и жена. – Он воздел руки к небу и закричал: – Нет, это черт знает что такое, черт, черт, черт !

– Mais voyons, bien sûr, dit ironiquement le Maître. Maintenant, en somme, au lieu d’un fou, il y en a deux : le mari et la femme ! (Il leva le doigt vers le ciel et cria :) Non, c’est… le diable sait ce que c’est ! Le diable, le diable…

Вместо ответа Маргарита обрушилась на диван, захохотала, заболтала босыми ногами и потом уж вскричала:

Pour toute réponse, Marguerite se renversa sur le divan et éclata de rire, en agitant en l’air ses jambes nues. Puis elle s’écria :

– Ой, не могу! Ой, не могу! Ты посмотри только, на что ты похож!

– Oh ! je n’en peux plus… je n’en peux plus !… Non, mais si tu te voyais !…

Отхохотавшись, пока мастер стыдливо поддергивал больничные кальсоны, Маргарита стала серьезной.

Quand le Maître eut remonté pudiquement son caleçon long d’hôpital, elle cessa de rire et redevint sérieuse.

– Ты сейчас невольно сказал правду, – заговорила она, – черт знает, что такое, и черт, поверь мне, все устроит ! – глаза ее вдруг загорелись, она вскочила, затанцевала на месте и стала вскрикивать: – Как я счастлива, как я счастлива, как я счастлива, что вступила с ним в сделку ! О, дьявол, дьявол ! Придется вам, мой милый, жить с ведьмой. – После этого она кинулась к мастеру, обхватила его шею и стала его целовать в губы, в нос, в щеки. Вихры неприглаженных черных волос прыгали на мастере, и щеки и лоб его разгорались под поцелуями.

– Sans le vouloir, tu viens de dire la vérité, dit-elle. Le diable sait ce que c’est, et le diable, crois-moi, arrangera tout ! (Les yeux soudain brillants, elle sauta sur ses pieds et se mit à danser sur place en chantant à pleine voix :) Comme je suis heureuse, heureuse, heureuse d’avoir fait un pacte avec lui ! Ô Satan, Satan !… Mais tu vas être obligé, mon chéri, de vivre avec une sorcière ! reprit-elle en se jetant dans les bras du Maître, qu’elle prit par le cou et se mit à embrasser sur les lèvres, le nez, les joues. Les boucles folles de ses cheveux noirs aveuglaient le Maître, dont le front et les joues étaient enflammés par les baisers.

– А ты действительно стала похожей на ведьму.

– C’est vrai, tu ressembles tout à fait à une sorcière.

– А я этого и не отрицаю, – ответила Маргарита, – я ведьма и очень этим довольна !

– Je ne le nie pas, répondit Marguerite. Je suis une sorcière, et j’en suis bien contente.

– Ну, хорошо, – ответил мастер, – ведьма так ведьма. Очень славно и роскошно ! Меня, стало быть, похитили из лечебницы ! Тоже очень мило. Вернули сюда, допустим и это... Предположим даже, что нас не хватятся, но скажи ты мне ради всего святого, чем и как мы будем жить ? Говоря это, я забочусь о тебе, поверь мне.

– Très bien, dit le Maître, va pour la sorcière, c’est parfait, c’est magnifique. Ils ont réussi, disons, à me tirer de la clinique… ça aussi, c’est très gentil ! Ils m’ont fait revenir ici, admettons-le. Supposons même qu’on ne nous fera pas rechercher… Mais, par tout ce que tu as de plus sacré, dis-moi comment, et de quoi nous allons vivre. Si je dis ça, c’est par souci pour toi, crois-moi !

В этот момент в оконце показались тупоносые ботинки и нижняя часть брюк в жилочку. Затем эти брюки согнулись в колене, и дневной свет заслонил чей-то увесистый зад.

À ce moment parurent à la fenêtre des souliers à bout carré et le bas des jambes d’un pantalon de fil-à-fil. Puis ces deux jambes se joignirent aux genoux et la lumière du jour fut masquée par un gros derrière.

– Алоизий, ты дома? – спросил голос где-то вверху над брюками, за окном.

– Aloysius, tu es là ? demanda une voix, quelque part au-dessus du pantalon.

– Вот, начинается, – сказал мастер.

– Ça commence, dit le Maître.

– Алоизий ? – спросила Маргарита, подходя ближе к окну, – его арестовали вчера. А кто его спрашивает ? Как ваша фамилия ?

– Aloysius ? dit Marguerite en se rapprochant du soupirail. Il a été arrêté hier ! Mais qui le demande ? Qui êtes-vous ?

В то же мгновение колени и зад пропали, и слышно было, как стукнула калитка, после чего все пришло в норму. Маргарита повалилась на диван и захохотала так, что слезы покатились у нее из глаз. Но когда она утихла, лицо ее сильнейшим образом изменилось, она заговорила серьезно и, говоря, сползла с дивана, подползла к коленям мастера и, глядя ему в глаза, стала гладить голову.

Instantanément, les genoux et le derrière disparurent et on entendit claquer le portillon, après quoi tout rentra dans l’ordre. Marguerite retomba sur le divan, et se mit à rire au point que des larmes roulèrent sur ses joues. Mais elle se calma bientôt, et son visage changea alors du tout au tout. Elle parla d’un ton grave, et tout en parlant, elle se glissa sur les genoux du Maître, le regarda dans les yeux et se mit à lui caresser la tête.

– Как ты страдал, как ты страдал, мой бедный ! Об этом знаю только я одна. Смотри, у тебя седые нити в голове и вечная складка у губ. Мой единственный, мой милый, не думай ни о чем. Тебе слишком много пришлось думать, и теперь буду думать я за тебя ! И я ручаюсь тебе, ручаюсь, что все будет ослепительно хорошо.

– Comme tu as souffert, mon pauvre ami, comme tu as souffert ! Moi seule, je le sais. Regarde, tu as des fils blancs dans les cheveux, et autour des lèvres, un pli qui ne s’effacera jamais ! Mon unique, mon chéri, ne pense plus à rien ! Tu as dû trop penser, maintenant, c’est moi qui penserai pour toi. Et je te le jure, je te le jure, tout ira bien, magnifiquement bien !

– Я ничего и не боюсь, Марго, – вдруг ответил ей мастер и поднял голову и показался ей таким, каким был, когда сочинял то, чего никогда не видел, но о чем наверно знал, что оно было. – И не боюсь потому, что я все уже испытал. Меня слишком пугали и ничем более напугать не могут. Но мне жалко тебя, Марго, вот в чем фокус, вот почему я твержу об одном и том же. Опомнись ! Зачем тебе ломать свою жизнь с больным и нищим ? Вернись к себе ! Жалею тебя, потому это и говорю.

– Je ne crains rien, Margot, répondit soudain le Maître, qui leva la tête et apparut tel qu’il était à l’époque où il écrivait, racontant quelque chose qu’il n’avait jamais vu, mais dont il savait, sans doute, que cela avait été. Je ne crains plus rien, parce que j’ai déjà tout enduré. On m’a trop fait peur : plus rien, maintenant, ne peut m’effrayer. Mais j’ai pitié de toi, Margot, voilà la question, et voilà pourquoi je répète toujours la même chose. Ressaisis-toi ! À quoi bon gâcher ta vie avec un miséreux et un malade ? Retourne chez toi ! J’ai pitié de toi, c’est pourquoi je te dis cela !

– Ах, ты, ты, – качая растрепанной головой, шептала Маргарита, – ах, ты, маловерный, несчастный человек. Я из-за тебя всю ночь вчера тряслась нагая, я потеряла свою природу и заменила ее новой, несколько месяцев я сидела в темной каморке и думала только про одно – про грозу над Ершалаимом, я выплакала все глаза, а теперь, когда обрушилось счастье, ты меня гонишь ? Ну что ж, я уйду, я уйду, но знай, что ты жестокий человек ! Они опустошили тебе душу !

– Ah ! toi, toi…, murmura Marguerite en secouant sa tête ébouriffée. Comme tu es malheureux, et comme tu manques de confiance !… C’est pour toi, hier, que j’ai passé la nuit toute nue, à trembler de fièvre, c’est pour toi que j’ai changé de nature, que j’ai passé plusieurs mois dans une petite pièce sombre, à penser uniquement à l’orage sur Jérusalem, c’est pour toi que j’ai usé mes yeux à pleurer, et maintenant que le bonheur nous tombe dessus, tu me chasses ! C’est bien, je partirai, je partirai, mais sache que tu es un homme cruel ! Ils ont détruit ton âme !

Горькая нежность поднялась к сердцу мастера, и, неизвестно почему, он заплакал, уткнувшись в волосы Маргариты. Та, плача, шептала ему, и пальцы ее прыгали на висках мастера.

Une amère tendresse emplit le cœur du Maître. Sans raison, il se mit à pleurer et enfouit son visage dans les cheveux de Marguerite. Celle-ci pleura également, et tandis que ses doigts caressaient légèrement les tempes du Maître, elle murmura :

– Да, нити, нити, на моих глазах покрывается снегом голова, ах, моя, моя много страдавшая голова. Смотри, какие у тебя глаза ! В них пустыня... А плечи, плечи с бременем... Искалечили, искалечили, – речь Маргариты становилась бессвязной, Маргарита содрогалась от плача.

– Oui, des fils, des fils blancs… Sous mes yeux, ta tête se couvre de neige… ah ! chère, chère tête qui a tant souffert ! Et tes yeux, regarde tes yeux ! On y voit le désert… Et tes épaules, ce faix sur tes épaules… Et les paroles de Marguerite, secouée par les sanglots, devinrent incohérentes.

Тогда мастер вытер глаза, поднял с колен Маргариту, встал и сам и сказал твердо:

Alors le Maître s’essuya les yeux, fit lever Marguerite de ses genoux, se leva lui-même et dit d’une voix ferme :

– Довольно ! Ты меня пристыдила. Я никогда больше не допущу малодушия и не вернусь к этому вопросу, будь покойна. Я знаю, что мы оба жертвы своей душевной болезни, которую, быть может, я передал тебе... Ну что же, вместе и понесем ее.

– Assez. Tu m’as fait honte. Plus jamais je ne manquerai de courage, et je ne reviendrai plus sur cette question, sois tranquille. Je sais que nous sommes tous deux victimes de ma maladie mentale, que je t’ai sans doute transmise… Eh bien, nous la supporterons ensemble.

Маргарита приблизила губы к уху мастера и прошептала:

Marguerite approcha ses lèvres de l’oreille du Maître et murmura :

– Клянусь тебе твоею жизнью, клянусь угаданным тобою сыном звездочета, все будет хорошо.

– Je le jure sur ta vie, je le jure sur le fils de l’astrologue que ton intuition a recréé !

– Ну, и ладно, ладно, – отозвался мастер и, засмеявшись, добавил: – Конечно, когда люди совершенно ограблены, как мы с тобой, они ищут спасения у потусторонней силы ! Ну, что ж, согласен искать там.

– Bon, tant mieux, tant mieux, répondit le Maître, et en riant, il ajouta : Bien sûr, quand des gens, comme toi et moi, sont dépouillés de tout, quand on leur a tout pris, ils cherchent leur salut auprès des forces de l’au-delà ! Eh bien, soit, cherchons de ce côté.

– Ну вот, ну вот, теперь ты прежний, ты смеешься, – отвечала Маргарита, – и ну тебя к черту с твоими учеными словами. Потустороннее или не потустороннее – не все ли это равно ? Я хочу есть. И она потащила за руку мастера к столу.

– Ah ! voilà, voilà, tu es comme avant, tu ris ! dit Marguerite. Mais va au diable avec tes grands mots. De l’au-delà ou pas de l’au-delà, qu’est-ce que ça peut faire ? J’ai faim ! et elle attira le Maître vers la table.

– Я не уверен, что эта еда не провалится сейчас сквозь землю или не улетит в окно, – говорил тот, совершенно успокоившись.

– Je me demande si toute cette nourriture ne va pas tout d’un coup disparaître sous terre ou s’envoler par la fenêtre, dit celui-ci, tout à fait calmé.

– Она не улетит !

– Elle ne s’envolera pas.

И в этот самый момент в оконце послышался носовой голос:

Au même instant, à la lucarne, une voix nasillarde prononça :

– Мир вам.

– Paix sur vous.

Мастер вздрогнул, а привыкшая уже к необыкновенному Маргарита вскричала:

Le Maître sursauta, mais Marguerite, déjà habituée à l’inhabituel, s’exclama :

– Да это Азазелло ! Ах, как это мило, как это хорошо ! – и, шепнув мастеру: – Вот видишь, видишь, нас не оставляют ! – бросилась открывать.

– Mais c’est Azazello ! Ah ! comme c’est gentil, comme c’est bien ! (Elle murmura au Maître :) tu vois, ils ne nous abandonnent pas ! Et elle courut ouvrir.

– Ты хоть запахнись, – крикнул ей вслед мастер.

– Ferme au moins ton manteau ! lui cria le Maître.

– Плевала я на это, – ответила Маргарита уже из коридорчика.

– Je me fiche de tout ça, maintenant, répondit Marguerite qui était déjà dans le corridor.

И вот уж Азазелло раскланивался, здоровался с мастером, сверкал ему своим кривым глазом, а Маргарита восклицала:

Azazello, dont l’œil unique étincelait, s’inclina et souhaita le bonsoir au Maître, et Marguerite s’écria :

– Ах, как я рада ! Я никогда не была так рада в жизни ! Но простите, Азазелло, что я голая !

– Ah ! comme je suis contente ! Jamais de ma vie je n’ai été aussi contente ! Mais pardonnez-moi, Azazello, de me montrer toute nue !

Азазелло просил не беспокоиться, уверял, что он видел не только голых женщин, но даже женщин с начисто содранной кожей, охотно подсел к столу, предварительно поставив в угол у печки какой-то сверток в темной парче.

Azazello lui dit de ne pas s’inquiéter, et affirma qu’il avait déjà vu non seulement des femmes nues, mais même des femmes avec la peau complètement arrachée. Sur ce, il prit volontiers place à table, après avoir déposé dans un coin un paquet enveloppé de brocart sombre.

Маргарита налила Азазелло коньяку, и он охотно выпил его. Мастер, не спуская с него глаз, изредка под столом тихонько щипал себе кисть левой руки. Но щипки эти не помогали. Азазелло не растворялся в воздухе, да, сказать по правде, в этом не было никакой необходимости. Ничего страшного в рыжеватом маленького роста человеке не было, разве что вот глаз с бельмом, но ведь это бывает и без всякого колдовства, разве что одежда не совсем обыкновенная – какая-то ряса или плащ, – опять-таки, если строго вдуматься, и это попадается. Коньяк он тоже ловко пил, как и все добрые люди, целыми стопками и не закусывая. От этого самого коньяку у мастера зашумело в голове, и он стал думать:

Marguerite servit à Azazello un verre de cognac, qu’il but avec plaisir. Le Maître, qui ne le quittait pas des yeux, se pinçait de temps à autre le dos de la main gauche, sous la table. Mais cela ne servit à rien. Azazello ne s’évanouit pas comme une vision, et, à vrai dire, il n’y avait aucune nécessité à ce qu’il disparût. Ce petit homme roux n’avait rien de redoutable, n’eût été cette taie sur un œil – mais cela arrive bien en dehors de toute sorcellerie –, et aussi ce costume un peu extraordinaire – une sorte de robe, ou de soutane –, mais si on y réfléchit bien, cela se voit aussi, parfois. De plus, il savait boire le cognac, comme font les braves gens – cul sec et sans rien avaler. Grâce à ce même cognac, le Maître sentit ses oreilles bourdonner, et il pensa :

" Нет, Маргарита права ! Конечно, передо мной сидит посланник дьявола. Ведь я же сам не далее как ночью позавчера доказывал Ивану, что тот встретил на Патриарших именно сатану, а теперь почему-то испугался этой мысли и начал что-то болтать о гипнотизерах и галлюцинациях. Какие тут к черту гипнотизеры ! "

« Non, c’est Marguerite qui a raison… Bien sûr, celui qui est là, assis devant moi, est un envoyé du diable. Moi-même, d’ailleurs, et pas plus tard que la nuit d’avant-hier, j’ai démontré à Ivan que celui qu’il avait rencontré à l’étang du Patriarche n’était autre que Satan, et voilà que cette idée me fait peur, et que je me mets à radoter à propos d’hypnotiseurs et d’hallucinations… Au diable les hypnotiseurs !… »

Он стал присматриваться к Азазелло и убедился в том, что в глазах у того виднеется что-то принужденное, какая-то мысль, которую тот до поры до времени не выкладывает. " Он не просто с визитом, а появился он с каким-то поручением ", – думал мастер.

Il examina Azazello plus attentivement, et il découvrit dans le regard de celui-ci quelque chose de contraint, comme une pensée qu’il se retiendrait d’exposer, pour l’instant. « Il n’est pas venu en simple visite, il est chargé d’une mission », pensa le Maître.

Наблюдательность его ему не изменила.

Son sens de l’observation ne l’avait pas trompé.

Выпив третью стопку коньяку, который на Азазелло не производил никакого действия, визитер заговорил так:

Après avoir bu un troisième verre de cognac – qui ne produisait sur lui aucun effet – Azazello prit la parole en ces termes :

– А уютный подвальчик, черт меня возьми ! Один только вопрос возникает, чего в нем делать, в этом подвальчике ?

– Voilà un confortable sous-sol, le diable m’emporte ! La seule question qui se pose est celle-ci : que faire, dans ce charmant sous-sol ?

– Про то же самое я и говорю, – засмеявшись, ответил мастер.

– C’est exactement ce que je dis, répondit le Maître en riant.

– Зачем вы меня тревожите, Азазелло ? – спросила Маргарита, – как-нибудь !

– Pourquoi me tourmentez-vous, Azazello ? demanda Marguerite. N’importe quoi !

– Что вы, что вы, – вскричал Азазелло, – я и в мыслях не имел вас тревожить. Я и сам говорю – как-нибудь. Да ! Чуть було не забыл, мессир передавал вам привет, а также велел сказать, что приглашает вас сделать с ним небольшую прогулку, если, конечно, вы пожелаете. Так что же вы на это скажете ?

– Comment, comment ! s’écria Azazello. Je ne songeais pas un instant à vous tourmenter. C’est ce que je dis aussi : n’importe quoi ! Ah ! oui ! Un peu plus, j’oubliais… Messire m’a chargé de vous transmettre ses salutations, et il m’a aussi ordonné de vous dire qu’il vous invitait à faire avec lui une petite promenade, si vous le désirez, bien entendu. Eh bien, qu’en dites-vous ?

Маргарита под столом толкнула ногою мастера.

Sous la table, Marguerite toucha du pied la jambe du Maître.

– С большим удовольствием, – ответил мастер, изучая Азазелло, а тот продолжал:

– Avec grand plaisir, dit aussitôt le Maître, en étudiant le visage d’Azazello. Celui-ci continua :

– Мы надеемся, что и Маргарита Николаевна не откажется от этого ?

– Nous espérons, alors, que Marguerite Nikolaïevna ne refusera pas ?

– Я-то уж наверное не откажусь, – сказала Маргарита, и опять ее нога проехалась по ноге мастера.

– Je ne refuserai certainement pas, dit Marguerite, dont la jambe toucha de nouveau celle du Maître.

– Чудеснейшая вещь ! – воскликнул Азазелло, – вот это я люблю. Раз-два и готово ! Не то, что тогда в Александровском саду.

– Merveilleux ! s’écria Azazello. Voilà comme j’aime faire les choses ! Une, deux, et hop, c’est fait ! Ce n’est pas comme l’autre fois, dans le jardin Alexandrovski !

– Ах, не напоминайте мне, Азазелло ! Я была глупа тогда. Да, впрочем, меня и нельзя строго винить за это – ведь не каждый же день встречаешься с нечистой силой !

– Ah ! ne m’en parlez plus, Azazello, j’étais bête, à ce moment-là. D’ailleurs, il ne faut pas me juger trop sévèrement : ce n’est pas tous les jours qu’on rencontre un esprit malin !

– Еще бы, – подтверждал Азазелло, – если бы каждый день, это было бы приятно !

– Je vous crois ! confirma Azazello. Et si c’était tous les jours, ce serait bien agréable !

– Мне и самой нравится быстрота, – говорила Маргарита возбужденно, – нравится быстрота и нагота. Как из маузера – раз ! Ах, как он стреляет, – вскричала Маргарита, обращаясь к мастеру, – семерка под подушкой, и любое очко... – Маргарита начинала пьянеть, отчего глаза у нее разгорелись.

– Moi aussi, j’aime la vitesse, dit Marguerite excitée, j’aime la vitesse et j’aime être nue… Comme avec le mauser – pan ! Ah ! comme il tire bien ! s’écria-t-elle en se tournant vers le Maître. Un sept de pique sous un oreiller, il le touche où on veut !… Marguerite commençait à être ivre, et ses yeux brillaient.

– И опять-таки забыл, – прокричал Азазелло, хлопнув себя по лбу, – совсем замотался. Ведь мессир прислал вам подарок, – тут он отнесся именно к мастеру, – бутылку вина. Прошу заметить, что это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернское вино.

– Voilà que j’oubliais encore ! s’écria Azazello en se claquant le front. Décidément, je suis fourbu, et je perds la tête ! Oui, Messire vous envoie un cadeau (il s’adressa au Maître), une bouteille de vin. Et je vous prie de remarquer que c’est le même vin que buvait le procurateur de Judée. Du falerne.

Вполне естественно, что такая редкость вызвала большое внимание и Маргариты и мастера. Азазелло извлек из куска темной гробовой парчи совершенно заплесневевший кувшин. Вино нюхали, налили в стаканы, глядели сквозь него на исчезающий перед грозою свет в окне. Видели, как все окрашивается в цвет крови.

Pareille rareté ne pouvait, naturellement, que susciter un vif intérêt chez le Maître et chez Marguerite. Azazello tira de son enveloppe de sombre brocart funéraire un flacon entièrement couvert de moisissure. On huma le vin, on le versa dans les verres, on le regarda au jour de la fenêtre que l’orage imminent assombrissait. Et tout prit la couleur du sang.

– Здоровье Воланда ! – воскликнула Маргарита, поднимая свой стакан.

– À la santé de Woland ! s’écria Marguerite en levant son verre.

Все трое приложились к стаканам и сделали по большому глотку. Тотчас предгрозовой свет начал гаснуть в глазах у мастера, дыхание у него перехватило, он почувствовал, что настает конец. Он еще видел, как смертельно побледневшая Маргарита, беспомощно простирая к нему руки, роняет голову на стол, а потом сползает на пол.

Tous trois portèrent les verres à leurs lèvres et burent une longue gorgée. Aussitôt, la pâle lumière qui annonçait l’orage s’éteignit devant les yeux du Maître et, la respiration coupée, il sentit que c’était la fin. Il vit encore la pâleur mortelle qui se répandait sur le visage de Marguerite tandis que d’un geste impuissant elle essayait de tendre les bras vers lui, qu’elle s’effondrait sur la table puis glissait à terre.

– Отравитель, – успел еще крикнуть мастер. Он хотел схватить нож со стола, чтобы ударить Азазелло им, но рука его беспомощно соскользнула со скатерти, все окружавшее мастера в подвале окрасилось в черный цвет, а потом и вовсе пропало. Он упал навзничь и, падая, рассек себе кожу на виске об угол доски бюро.

– Empoisonneur !… put encore crier le Maître. Il voulut saisir un couteau sur la table pour en frapper Azazello, mais sa main glissa sans force le long de la nappe. Tout ce qui l’entourait se teinta de noir, puis disparut. Il tomba à la renverse, et en tombant, il s’ouvrit la tempe sur le coin du bureau.

Когда отравленные затихли, Азазелло начал действовать. Первым делом он бросился в окно и через несколько мгновений был в особняке, в котором жила Маргарита Николаевна. Всегда точный и аккуратный Азазелло хотел проверить, все ли исполнено, как нужно. И все оказалось в полном порядке. Азазелло видел, как мрачная, дожидающая возвращения мужа женщина вышла из своей спальни, внезапно побледнела, схватилась за сердце и, крикнув беспомощно:

Quand les deux empoisonnés ne bougèrent plus, Azazello entra en action. En premier lieu, il s’élança par la fenêtre, et un instant plus tard, il était à la propriété qu’habitait Marguerite Nikolaïevna. Toujours précis et ponctuel, Azazello voulait vérifier si tout avait été exécuté convenablement. Il put constater que tout était en ordre. Il vit une femme à l’air morose, qui visiblement attendait le retour de son mari, sortir de sa chambre à coucher, puis soudain, pâlir mortellement, porter la main à son cœur et crier faiblement :

– Наташа! Кто-нибудь... ко мне! – упала на пол в гостиной, не дойдя до кабинета.

– Natacha… quelqu’un… à moi…, puis s’effondrer sur le parquet du salon, sans avoir pu atteindre le cabinet de travail.

– Все в порядке, – сказал Азазелло. Через мгновение он был возле поверженных любовников. Маргарита лежала, уткнувшись лицом в коврик. Своими железными руками Азазелло повернул ее как куклу, лицом к себе и вгляделся в нее. На его глазах лицо отравленной менялось. Даже в наступавших грозовых сумерках видно было, как исчезало ее временное ведьмино косоглазие и жестокость и буйность черт. Лицо покойной посветлело и, наконец, смягчилось, и оскал ее стал не хищным, а просто женственным страдальческим оскалом. Тогда Азазелло разжал ее белые зубы и влил в рот несколько капель того самого вина, которым ее и отравил. Маргарита вздохнула, стала подниматься без помощи Азазелло, села и слабо спросила:

– Tout va bien, dit Azazello. En un instant, il fut auprès des amoureux étendus sur le sol. Marguerite gisait le visage contre le tapis. De sa main de fer, Azazello la retourna comme une poupée, et il scruta le visage tourné vers lui et qui se modifiait à vue d’œil. Même dans l’obscurité de l’orage qui s’épaississait peu à peu, on pouvait voir s’effacer cet air de sorcière qu’elle avait depuis quelque temps : yeux qui louchaient légèrement, figure exubérante et un peu cruelle. Les traits de la morte s’éclairèrent, s’adoucirent enfin, et son rictus carnassier fit place à une expression figée de souffrance féminine. Azazello desserra les dents blanches et versa dans la bouche quelques gouttes du vin qui lui avait servi de poison. Marguerite poussa un soupir, puis se redressa sans l’aide d’Azazello, s’assit et demanda faiblement :

– За что, Азазелло, за что ? Что вы сделали со мною ?

– Pourquoi, Azazello, pourquoi ? Qu’est-ce que vous m’avez fait ?

Она увидела лежащего мастера, содрогнулась и прошептала:

Elle vit le Maître étendu, frissonna et murmura :

– Этого я не ожидала... Убийца !

– Je n’aurais jamais cru… vous, un assassin ?

– Да нет же, нет, – ответил Азазелло, – сейчас он встанет. Ах, зачем вы так нервны !

– Mais non, voyons, mais non, répondit Azazello. Il va se réveiller tout de suite. Pourquoi donc êtes-vous si nerveuse ?

Маргарита поверила ему сразу, настолько убедителен был голос рыжего демона. Она вскочила, сильная и живая, и помогла напоить лежащего вином. Открыв глаза, тот глянул мрачно и с ненавистью повторил свое последнее слово: – Отравитель...

Marguerite le crut sans hésiter, tant la voix du démon roux était convaincante. Elle se remit sur pied, vive et pleine d’énergie, et aida Azazello à donner du vin au Maître. Celui-ci ouvrit les yeux mais son regard était sombre et il répéta avec haine son dernier mot : – Empoisonneur…

– Ах ! Оскорбление является обычной наградой за хорошую работу, – ответил Азазелло, – неужели вы слепы ? Но прозрейте же скорей.

– Ah ! voilà la récompense habituelle d’un bon travail : l’injure ! dit Azazello. Seriez-vous donc aveugle ? Hâtez-vous, alors, de recouvrer la vue !

Тут мастер поднялся, огляделся взором живым и светлым и спросил:

Le Maître se leva, promena autour de lui un regard maintenant vif et clair, et demanda :

– Что же означает это новое ?

– Que signifie cette nouveauté ?

– Оно означает, – ответил Азазелло, – что нам пора. Уже гремит гроза, вы слышите ? Темнеет. Кони роют землю, содрогается маленький сад. Прощайтесь с подвалом, прощайтесь скорее.

– Elle signifie, répondit Azazello, qu’il est temps. L’orage gronde déjà, entendez-vous ? Il fait de plus en plus sombre. Les chevaux raclent la terre de leur sabot, le petit jardin frissonne. Allons, faites vos adieux à tout cela, hâtez-vous.

– А, понимаю, – сказал мастер, озираясь, – вы нас убили, мы мертвы. Ах, как это умно ! Как это вовремя ! Теперь я понял все.

– Ah ! je comprends…, dit le Maître, regardant à nouveau autour de lui. Vous nous avez tués, nous sommes morts. Quelle habileté ! Quel à-propos ! Maintenant, je comprends tout.

– Ах, помилуйте, – ответил Азазелло, – вас ли я слышу ? Ведь ваша подруга называет вас мастером, ведь вы мыслите, как же вы можете быть мертвы ? Разве для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в подвале, имея на себе рубашку и больничные кальсоны ? Это смешно !

– Hé, de grâce ! dit Azazello. Est-ce vous qui parlez ainsi ? Votre amie vous appelle Maître, vous êtes capable de penser, comment donc pourriez-vous être mort ? Avez-vous besoin, pour vous considérer comme vivant, d’être assis dans ce sous-sol, en chemise et caleçon d’hôpital ? C’est ridicule !

– Я понял все, что вы говорили, – вскричал мастер, – не продолжайте ! Вы тысячу раз правы.

– J’ai tout compris, toutes vos paroles ! s’écria le Maître. N’en dites pas plus ! Vous avez mille fois raison !

– Великий Воланд, – стала вторить ему Маргарита, – великий Воланд ! Он выдумал гораздо лучше, чем я. Но только роман, роман, – кричала она мастеру, – роман возьми с собою, куда бы ты ни летел.

– Ô grand Woland ! Grand Woland ! répéta Marguerite en écho. Comme son imagination est supérieure à la mienne ! Mais ton roman, ton roman, cria-t-elle au Maître, emporte ton roman, quel que soit le lieu où nous nous envolerons !

– Не надо, – ответил мастер, – я помню его наизусть.

– Inutile, répondit le Maître, je le sais par cœur.

– Но ты ни слова... ни слова из него не забудешь ? – спрашивала Маргарита, прижимаясь к любовнику и вытирая кровь на его рассеченном виске.

– Et tu n’en oublieras pas un mot… pas un seul ? demanda Marguerite qui se serra contre son amant et essuya le sang de sa tempe blessée.

– Не беспокойся ! Я теперь ничего и никогда не забуду, – ответил тот.

– Ne t’inquiète pas. Désormais, je n’oublierai plus jamais rien.

– Тогда огонь ! – вскричал Азазелло, – огонь, с которого все началось и которым мы все заканчиваем.

– Alors le feu ! s’écria Azazello. Le feu, par quoi tout a commencé, et par quoi nous achevons toutes choses !

– Огонь ! – страшно прокричала Маргарита. Оконце в подвале хлопнуло, ветром сбило штору на сторону. В небе прогремело весело и кратко. Азазелло сунул руку с когтями в печку, вытащил дымящуюся головню и поджег скатерть на столе. Потом поджег пачку старых газет на диване, а за нею рукопись и занавеску на окне. Мастер, уже опьяненный будущей скачкой, выбросил с полки какую-то книгу на стол, вспушил ее листы в горящей скатерти, и книга вспыхнула веселым огнем.

– Le feu ! cria Marguerite d’une voix éclatante. La lucarne s’ouvrit brutalement, et le vent fit voler le rideau. Un bref coup de tonnerre roula gaiement dans le ciel. Azazello fourra sa main griffue dans le poêle, en sortit une braise fumante et mit le feu à la nappe. Il alluma également un paquet de vieux journaux sur le divan, puis un manuscrit, et le rideau de la fenêtre. Le Maître, déjà grisé par la future chevauchée, balaya d’une étagère un livre qui tomba sur la table, en froissa les pages sur la nappe en feu, et le livre s’enflamma joyeusement.

– Гори, гори, прежняя жизнь !

– Brûle, brûle, vie passée !

– Гори, страдание ! – кричала Маргарита.

– Brûle, souffrance ! cria Marguerite.

Комната уже колыхалась в багровых столбах, и вместе с дымом выбежали из двери трое, поднялись по каменной лестнице вверх и оказались во дворике. Первое, что они увидели там, это сидящую на земле кухарку застройщика, возле нее валялся рассыпавшийся картофель и несколько пучков луку. Состояние кухарки было понятно. Трое черных коней храпели у сарая, вздрагивали, взрывали фонтанами землю. Маргарита вскочила первая, за нею Азазелло, последним мастер. Кухарка, простонав, хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла:

La chambre ondulait déjà dans les tourbillons pourpres. Les trois personnages franchirent la porte dans un nuage de fumée, grimpèrent l’escalier et sortirent dans la petite cour. La première chose qu’ils y aperçurent fut, assise par terre, la cuisinière de l’entrepreneur. Autour d’elle étaient répandues des pommes de terre et quelques bottes d’oignons. L’état dans lequel se trouvait la cuisinière était compréhensible. Près de la remise, en effet, trois chevaux noirs s’ébrouaient, bronchaient, et leurs sabots impatients projetaient des jets de terre. Marguerite fut la première à sauter en selle, suivie d’Azazello, puis du Maître. Avec un gémissement déchirant, la cuisinière leva la main pour faire un signe de croix, mais Azazello lui cria d’un ton menaçant :

– Отрежу руку ! – он свистнул, и кони, ломая ветви лип, взвились и вонзились в низкую черную тучу. Тотчас из окошечка подвала повалил дым. Снизу донесся слабый, жалкий крик кухарки:

– Je vais te couper la main ! puis il siffla, et les chevaux, brisant les branchages des tilleuls, bondirent et s’enfoncèrent dans les nuages bas et noirs. À ce moment, une épaisse fumée sortit de la fenêtre du sous-sol, et de la cour monta le cri faible et pitoyable de la cuisinière :

– Горим !..

– Au feu…

Кони уже неслись над крышами Москвы.

Déjà, les chevaux passaient au-dessus des toits de Moscou.

– Я хочу попрощаться с городом, – прокричал мастер Азазелло, который скакал впереди. Гром съел окончание фразы мастера. Азазелло кивнул головою и пустил своего коня галопом. Навстречу летящим стремительно летела туча, но еще не брызгала дождем.

– Je voudrais faire mes adieux à la ville…, cria le Maître à Azazello qui chevauchait devant lui. Le reste de sa phrase se perdit dans le fracas du tonnerre. Azazello acquiesça d’un signe de tête, et lança son cheval au galop. La nuée d’orage se rapprochait à toute allure des cavaliers volants mais nulle goutte de pluie ne s’en échappait.

Они летели над бульваром, видели, как фигурки людей разбегаются, прячась от дождя. Падали первые капли. Они пролетели над дымом – всем, что осталось от Грибоедова. Они летели над городом, который уже заливала темнота. Над ними вспыхивали молнии. Потом крыши сменились зеленью. Тогда только хлынул дождь и превратил летящих в три огромных пузыря в воде.

Les voyageurs survolèrent un boulevard, où ils virent de petites silhouettes courir pour se mettre à l’abri. Les premières gouttes tombaient. Puis ils survolèrent des tourbillons de fumée, tout ce qui restait de la maison de Griboïedov. Ils survolèrent la ville, que noyait déjà l’obscurité. Au-dessus d’eux jaillissaient des éclairs. Aux toits succéda un océan de verdure. Alors la pluie se déversa sans retenue, transformant les cavaliers en trois grosses bulles flottant dans l’eau.

Маргарите уже было знакомо ощущение полета, а мастеру – нет, и он подивился тому, как быстро они оказались у цели, у того, с кем он хотел попрощаться, потому что больше ему не с кем было прощаться. Он узнал сразу в пелене дождя здание клиники Стравинского, реку и очень хорошо изученный им бор на другом берегу. Они снизились в роще на поляне, недалеко от клиники.

Cette sensation de vol était déjà familière à Marguerite, mais pas au Maître qui s’étonna de la rapidité avec laquelle ils arrivèrent au but, vers celui à qui il voulait dire adieu, parce qu’il n’avait personne d’autre à qui le dire. Dans la grisaille de la pluie, il reconnut tout de suite la clinique de Stravinski, avec la rivière et le bois sur l’autre rive qu’il avait eu tout loisir d’étudier. Tous trois atterrirent dans une clairière, près d’un bosquet, non loin de la clinique.

– Я подожду вас здесь, – прокричал Азазелло, сложив руки щитком, то освещаясь молниями, то пропадая в серой пелене, – прощайтесь, но скорее.

– Je vous attends ici ! cria Azazello en mettant ses mains en porte-voix, tantôt illuminé par un éclair, tantôt se fondant dans la grisaille. Faites vos adieux, mais dépêchez-vous !

Мастер и Маргарита соскочили с седел и полетели, мелькая, как водяные тени, через клинический сад. Еще через мгновение мастер привычной рукой отодвигал балконную решетку в комнате N 117-й, Маргарита следовала за ним. Они вошли к Иванушке, невидимые и незамеченные, во время грохота и воя грозы. Мастер остановился возле кровати.

Le Maître et Marguerite sautèrent à bas de leur selle et traversèrent le jardin comme des fantômes aquatiques. Un instant plus tard, d’un geste familier, le Maître ouvrait le grillage du balcon de la chambre 117. Marguerite le suivait, et ils entrèrent chez Ivanouchka. Dans le fracas et les mugissements de l’orage, personne ne les avait vus ni entendus. Le Maître s’arrêta près du lit.

Иванушка лежал неподвижно, как и тогда, когда в первый раз наблюдал грозу в доме своего отдохновения. Но он не плакал, как в тот раз. Когда он всмотрелся как следует в темный силуэт, ворвавшийся к нему с балкона, он приподнялся, протянул руки и сказал радостно:

Ivanouchka était allongé, immobile, comme la première fois qu’il avait observé l’orage, dans cette maison où il avait trouvé le repos. Mais il ne pleurait plus, comme alors. Quand il eut reconnu la silhouette obscure descendue vers lui du balcon, il se redressa, tendit les bras et dit joyeusement :

– А, это вы ! А я все жду, жду вас. Вот и вы, мой сосед.

– Ah ! c’est vous ! Moi qui vous ai tant attendu ! Vous voilà enfin, mon voisin !

На это мастер ответил: – Я здесь ! Но вашим соседом, к сожалению, больше быть не могу. Я улетаю навсегда и пришел к вам лишь с тем, чтобы попрощаться.

Le Maître répondit : – Me voilà, mais malheureusement je ne pourrai plus être votre voisin. Je m’envole pour toujours, et je ne suis venu que pour vous dire adieu.

– Я это знал, я догадался, – тихо ответил Иван и спросил: – Вы встретили его ?

– Je le savais, je l’avais deviné, répondit doucement Ivan, puis il demanda : L’avez-vous rencontré ?

– Да, – сказал мастер, – я пришел попрощаться с вами, потому что вы были единственным человеком, с которым я говорил в последнее время.

– Oui, répondit le Maître. Et je suis venu vous dire adieu, parce que vous êtes la seule personne à qui j’ai parlé, ces derniers temps.

Иванушка просветлел и сказал:

Le visage d’Ivan s’éclaira, et il dit :

– Это хорошо, что вы сюда залетели. Я ведь слово свое сдержу, стишков больше писать не буду. Меня другое теперь интересует, – Иванушка улыбнулся и безумными глазами поглядел куда-то мимо мастера, – я другое хочу написать. Я тут пока лежал, знаете ли, очень многое понял.

– C’est bien d’être passé par ici. Et moi, je tiendrai parole, je n’écrirai plus de mauvaise poésie. C’est autre chose qui m’intéresse, maintenant (Ivanouchka sourit, et son regard dépourvu de raison se porta au-delà du Maître), j’écrirai autre chose. En restant couché ici, vous savez, j’ai compris bien des choses.

Мастер взволновался от этих слов и заговорил, присаживаясь на край Иванушкиной постели:

Ému par ces paroles, le Maître s’assit au bord du lit et répondit :

– А вот это хорошо, это хорошо. Вы о нем продолжение напишите !

– Ah ! c’est bien, c’est bien. Vous écrirez la suite de son histoire.

Иванушкины глаза вспыхнули.

– А вы сами не будете разве ? – тут он поник головой и задумчиво добавил: – Ах да... Что же это я спрашиваю, – Иванушка покосился в пол, посмотрел испуганно.

– Mais vous, vous ne le ferez pas ? (Il baissa la tête, puis ajouta, pensif :) C’est vrai… qu’est-ce que je vais demander là ?… Et Ivanouchka regarda le plancher d’un air effrayé.

– Да, – сказал мастер, и голос его показался Иванушке незнакомым и глухим, – я уже больше не буду писать о нем. Я буду занят другим.

– Non, dit le Maître, dont la voix parut à Ivan assourdie, comme étrangère. Je n’écrirai plus rien sur lui. J’aurai d’autres occupations.

Шум грозы прорезал дальний свист.

Un coup de sifflet perça le grondement de l’orage.

– Вы слышите ? – спросил мастер.

– Vous entendez ? demanda le Maître.

– Шумит гроза...

– C’est le bruit de l’orage…

– Нет, это меня зовут, мне пора, – пояснил мастер и поднялся с постели.

– Non, c’est moi qu’on appelle, il est temps, dit le Maître en se levant.

– Постойте ! Еще одно слово, – попросил Иван, – а вы ее нашли ? Она вам осталась верна ?

– Attendez ! Un mot encore, demanda Ivan. Et elle, vous l’avez retrouvée ? Elle vous était restée fidèle ?

– Вот она, – ответил мастер и указал на стену. От белой стены отделилась темная Маргарита и подошла к постели. Она смотрела на лежащего юношу, и в глазах ее читалась скорбь.

– La voici, répondit le Maître en montrant le mur. De la paroi blanche se détacha la silhouette sombre de Marguerite qui s’approcha du lit. Elle regarda le jeune homme qui y était couché, et une profonde tristesse emplit ses yeux.

– Бедный, бедный, – беззвучно шептала Маргарита и наклонилась к постели.

– Pauvre, pauvre…, dit-elle à voix basse, et elle se pencha sur le lit.

– Какая красивая, – без зависти, но с грустью и с каким-то тихим умилением проговорил Иван, – вишь ты, как у вас все хорошо вышло. А вот у меня не так, – тут он подумал и задумчиво прибавил: – А впрочем, может быть, и так...

– Comme elle est belle, dit Ivan d’un ton dépourvu d’envie, mais avec tristesse et une sorte de tendresse paisible. Vous voyez comme les choses se sont bien arrangées pour vous. Pour moi, ce ne sera pas si bien… (Il réfléchit un instant et ajouta, songeur) Et peut-être que si, après tout…

– Так, так, – прошептала Маргарита и совсем склонилась к лежащему, – вот я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо... В этом вы уж мне поверьте, я все уже видела, все знаю.

– Oui, oui, chuchota Marguerite en se penchant tout près de lui. Je vais vous donner un baiser et, pour vous, tout s’arrangera comme il faut… Vous pouvez me croire, j’ai vu, je sais…

Лежащий юноша охватил ее шею руками, и она поцеловала его.

Le jeune homme mit ses bras autour de son cou, et elle lui donna un baiser.

– Прощай, ученик, – чуть слышно сказал мастер и стал таять в воздухе. Он исчез, с ним вместе исчезла и Маргарита. Балконная решетка закрылась.

– Adieu, mon élève, dit le Maître d’une voix à peine distincte, et il commença à s’effacer dans l’air. Puis il disparut, et Marguerite disparut avec lui. La grille du balcon se referma.

Иванушка впал в беспокойство. Он сел на постели, оглянулся тревожно, даже простонал, заговорил сам с собой, поднялся. Гроза бушевала все сильнее и, видимо, растревожила его душу. Волновало его также то, что за дверью он своим, уже привыкшим к постоянной тишине, слухом уловил беспокойные шаги, глухие голоса за дверью. Он позвал, нервничая уже и вздрагивая:

Ivanouchka tomba dans un grand désordre d’esprit. Il s’assit sur son lit, jeta des regards inquiets autour de lui, gémit, parla tout seul, se leva. L’orage, qui redoublait de fureur, sema visiblement l’angoisse dans son âme. Ce qui le troublait aussi, c’est que, derrière sa porte, son oreille accoutumée au perpétuel silence de ces lieux percevait distinctement des pas furtifs et inquiets, et un son de voix étouffées. Pris d’un tremblement nerveux, il appela :

– Прасковья Федоровна!

– Prascovia Fiodorovna !

Прасковья Федоровна уже входила в комнату, вопросительно и тревожно глядя на Иванушку.

Mais Prascovia Fiodorovna entrait déjà et le regardait, étonnée et alarmée :

– Что ? Что такое ? – спрашивала она, – гроза волнует ? Ну, ничего, ничего... Сейчас вам поможем. Сейчас я доктора позову.

– Quoi ? Qu’y a-t-il ? demanda-t-elle. C’est l’orage qui vous tourmente ? Allons, ce n’est rien, ce n’est rien… On va s’occuper de vous tout de suite… j’appelle le docteur…

– Нет, Прасковья Федоровна, не надо доктора звать, – сказал Иванушка, беспокойно глядя не на Прасковью Федоровну, а в стену, – со мною ничего особенного такого нет. Я уже разбираюсь теперь, вы не бойтесь. А вы мне лучше скажите, – задушевно попросил Иван, – а что там рядом, в сто восемнадцатой комнате сейчас случилось ?

– Non, Prascovia Fiodorovna, inutile d’appeler le docteur, dit Ivan en regardant avec agitation non pas Prascovia Fiodorovna, mais le mur. Je n’ai rien de spécial, et je me débrouille bien tout seul, n’ayez pas peur. Mais dites-moi plutôt, demanda-t-il d’un ton cordial, que s’est-il passé à côté, dans la chambre 118 ?

– В восемнадцатой ? – переспросила Прасковья Федоровна, и глаза ее забегали, – а ничего там не случилось. – Но голос ее был фальшив, Иванушка тотчас это заметил и сказал:

– Au 118 ? répéta Prascovia Fiodorovna, le regard fuyant. Mais rien, rien du tout. Mais sa voix sonnait faux, et Ivan s’en aperçut immédiatement.

– Э, Прасковья Федоровна ! Вы такой человек правдивый... Вы думаете, я бушевать стану ? Нет, Прасковья Федоровна, этого не будет. А вы лучше прямо говорите. Я ведь через стену все чувствую.

– Hé, Prascovia Fiodorovna ! Vous qui dites toujours la vérité… vous avez peur que je ne devienne furieux ? Non, Prascovia Fiodorovna, aucun danger. Vous feriez mieux de parler franchement parce que, derrière le mur, j’entends tout.

– Скончался сосед ваш сейчас, – прошептала Прасковья Федоровна, не будучи в силах преодолеть свою правдивость и доброту, и испуганно поглядела на Иванушку, вся одевшись светом молнии. Но с Иванушкой ничего не произошло страшного. Он только многозначительно поднял палец и сказал:

– Votre voisin vient de mourir, murmura Prascovia Fiodorovna, incapable de contenir plus longtemps sa franchise et sa bonté. Enveloppée par la lueur d’un éclair, elle regarda Ivan avec frayeur. Mais rien de terrible n’arriva. Simplement, Ivanouchka leva le doigt d’un air important et dit :

– Я так и знал ! Я уверяю вас, Прасковья Федоровна, что сейчас в городе еще скончался один человек. Я даже знаю, кто, – тут Иванушка таинственно улыбнулся, – это женщина.

– Je le savais ! Et je peux vous affirmer, Prascovia Fiodorovna, qu’une autre personne vient de mourir dans la ville. Je sais même qui c’est. (Ivan eut un sourire mystérieux.) C’est une femme !

Глава 31. На Воробьевых горах

CHAPITRE XXXI – Sur le mont des Moineaux

Грозу унесло без следа, и, аркой перекинувшись через всю Москву, стояла в небе разноцветная радуга, пила воду из Москвы-реки. На высоте, на холме, между двумя рощами виднелись три темных силуэта. Воланд, Коровьев и Бегемот сидели на черных конях в седлах, глядя на раскинувшийся за рекою город с ломаным солнцем, сверкающим в тысячах окон, обращенных на запад, на пряничные башни девичьего монастыря.

L’orage fut emporté au loin et un arc-en-ciel multicolore enjamba toute la ville, buvant l’eau de la Moskova. Trois silhouettes sombres se tenaient immobiles en haut d’une colline, entre deux bosquets. C’étaient Woland, Koroviev et Béhémoth, en selle sur des chevaux noirs, contemplant la ville étalée au-delà de la rivière, où le soleil couchant, brisé en milliers d’éclats, étincelait aux fenêtres tournées vers l’ouest, et les tours semblables à des jouets de massepain du monastère Novodievitchi.

В воздухе зашумело, и Азазелло, у которого в черном хвосте его плаща летели мастер и Маргарита, опустился вместе с ними возле группы дожидающихся.

Il y eut un bruissement dans l’air, et Azazello, entraînant dans le sillage de son manteau noir le Maître et Marguerite, vint se poser avec eux près du groupe immobile.

– Пришлось мне вас побеспокоить, Маргарита Николаевна и мастер, – заговорил Воланд после некоторого молчания, – но вы не будьте на меня в претензии. Не думаю, чтоб вы об этом пожалели. Ну, что же, – обратился он к одному мастеру, – попрощайтесь с городом. Нам пора, – Воланд указал рукою в черной перчатке с раструбом туда, где бесчисленные солнца плавили стекло за рекою, где над этими солнцами стоял туман, дым, пар раскаленного за день города.

– Il a fallu vous causer quelques désagréments, Marguerite Nikolaïevna, et à vous, Maître, dit Woland après un moment de silence. Mais vous ne m’en tiendrez pas rigueur, et je pense que vous n’aurez pas à le regretter. Eh bien, ajouta-t-il en se tournant vers le Maître, faites vos adieux à la ville, il est temps. Et le gant noir à poignet évasé de Woland indiqua les innombrables soleils qui flamboyaient sur les vitres en fusion, et le brouillard de vapeurs qui montait de la ville chauffée toute la journée.

Мастер выбросился из седла, покинул сидящих и побежал к обрыву холма. Черный плащ тащился за ним по земле. Мастер стал смотреть на город. В первые мгновения к сердцу подкралась щемящая грусть, но очень быстро она сменилась сладковатой тревогой, бродячим цыганским волнением.

Le Maître mit pied à terre et, s’éloignant des autres, gagna d’un pas rapide le bord escarpé de la colline. Sa cape noire traînait sur le sol derrière lui. Il s’arrêta et regarda la ville. Dans les premiers instants, une tristesse poignante s’insinua dans son cœur. Mais, très vite, elle fit place à une anxiété douceâtre, une nostalgie de tzigane errant.

– Навсегда ! Это надо осмыслить, – прошептал мастер и лизнул сухие, растрескавшиеся губы. Он стал прислушиваться и точно отмечать все, что происходит в его душе. Его волнение перешло, как ему показалось, в чувство глубокой, кровной обиды. Но та была нестойкой, пропала и почему-то сменилась горделивым равнодушием, а оно – предчувствием постоянного покоя.

– Pour toujours !… Il faut se pénétrer de cette idée…, murmura le Maître en passant sa langue sur ses lèvres sèches et gercées. Prêtant l’oreille aux mouvements de son âme, il fut à même de les analyser avec précision. Son émotion se changea, lui sembla-t-il, en un sentiment de profonde et cruelle offense. Mais ce ne fut qu’une impression fugitive, qui disparut pour être remplacée, bizarrement, par une orgueilleuse indifférence et, enfin, par le pressentiment d’un perpétuel repos.

Группа всадников дожидалась мастера молча. Группа всадников смотрела, как черная длинная фигура на краю обрыва жестикулирует, то поднимает голову, как бы стараясь перебросить взгляд через весь город, заглянуть за его края, то вешает голову, как будто изучая истоптанную чахлую траву под ногами.

Le groupe des cavaliers attendait le Maître en silence, regardant la longue silhouette noire qui, au bord du précipice, gesticulait, tantôt levant la tête comme pour essayer de faire porter son regard, par-dessus la ville, jusqu’aux confins de celle-ci, tantôt la laissant retomber sur sa poitrine comme pour examiner l’herbe foulée et maigre à ses pieds.

Прервал молчание соскучившийся Бегемот.

Le silence fut rompu par Béhémoth, qui s’ennuyait.

– Разрешите мне, мэтр, – заговорил он, – свистнуть перед скачкой на прощание.

– Permettez-moi, Maître, dit-il, de siffler avant notre départ, en guise d’adieu.

– Ты можешь испугать даму, – ответил Воланд, – и, кроме того, не забудь, что все твои сегодняшние безобразия уже закончились.

– Tu vas faire peur à la dame, dit Woland. De plus, n’oublie pas que les scandales que tu as provoqués aujourd’hui sont terminés.

– Ах нет, нет, мессир, – отозвалась Маргарита, сидящая в седле, как амазонка, подбоченившись и свесив до земли острый шлейф, – разрешите ему, пусть он свистнет. Меня охватила грусть перед дальней дорогой. Не правда ли, мессир, она вполне естественна, даже тогда, когда человек знает, что в конце этой дороги его ждет счастье ? Пусть посмешит он нас, а то я боюсь, что это кончится слезами, и все будет испорчено перед дорогой !

– Oh ! non, non, messire, dit Marguerite, assise en amazone sur sa selle, les mains aux hanches et sa longue traîne pendant jusqu’à terre. Permettez-lui de siffler. La pensée de ce long voyage me rend triste. N’est-il pas vrai, messire, que cette tristesse est naturelle même quand le voyageur sait qu’au bout de sa route il trouvera le bonheur ? Qu’il nous fasse rire, sinon je crains que cela ne se termine par des larmes, et notre voyage en serait gâché !

Воланд кивнул Бегемоту, тот очень оживился, соскочил с седла наземь, вложил пальцы в рот, надул щеки и свистнул. У Маргариты зазвенело в ушах. Конь ее взбросился на дыбы, в роще посыпались сухие сучья с деревьев, взлетела целая стая ворон и воробьев, столб пыли понесло к реке, и видно было, как в речном трамвае, проходившем мимо пристани, снесло у пассажиров несколько кепок в воду.

Woland se tourna vers Béhémoth et acquiesça d’un signe de tête. Tout joyeux, Béhémoth sauta à terre, enfonça ses doigts dans sa bouche, gonfla ses joues, et siffla. Les oreilles de Marguerite tintèrent douloureusement, et son cheval se cabra. Dans le bois voisin, des branches mortes tombèrent des arbres, et toute une bande de corneilles et de moineaux s’envola. Des colonnes de poussière descendirent en tourbillonnant jusqu’à la rivière, et, dans un tramway qui longeait le quai, on vit les casquettes de quelques passagers s’envoler et tomber à l’eau.

Мастер вздрогнул от свиста, но не обернулся, а стал жестикулировать еще беспокойнее, поднимая руку к небу, как бы грозя городу. Бегемот горделиво огляделся.

Le coup de sifflet fit sursauter le Maître, mais il ne se retourna pas. Ses gesticulations redoublèrent, et il leva le poing vers le ciel, comme pour menacer toute la ville. Béhémoth regarda autour de lui d’un air faraud.

– Свистнуто, не спорю, – снисходительно заметил Коровьев, – действительно свистнуто, но, если говорить беспристрастно, свистнуто очень средне !

– C’est un coup de sifflet, je ne discute pas, remarqua dédaigneusement Koroviev. C’est effectivement un coup de sifflet, mais si on veut dire les choses sans parti pris, c’est un coup de sifflet très moyen !

– Я ведь не регент, – с достоинством и надувшись, ответил Бегемот и неожиданно подмигнул Маргарите.

– Hé, je ne suis pas chantre d’église, moi, répliqua Béhémoth avec dignité en gonflant ses joues, et en adressant un clin d’œil inattendu à Marguerite.

– А дай-кось я попробую по старой памяти, – сказал Коровьев, потер руки, подул на пальцы.

– Tiens, laisse-moi faire, je vais essayer en souvenir du passé, dit Koroviev en se frottant les mains et en soufflant sur ses doigts.

– Но ты смотри, смотри, – послышался суровый голос Воланда с коня, – без членовредительских штук ! – Мессир, поверьте, – отозвался Коровьев и приложил руку к сердцу, – пошутить, исключительно пошутить...

– Mais fais bien attention de n’estropier personne ! dit la voix sévère de Woland. – Faites-moi confiance, messire, répondit Koroviev, la main sur le cœur. C’est pour rire, simplement pour rire…

– Тут он вдруг вытянулся вверх, как будто был резиновый, из пальцев правой руки устроил какую-то хитрую фигуру, завился, как винт, и затем, внезапно раскрутившись, свистнул.

Alors il parut s’allonger, comme s’il était en caoutchouc. Les doigts de sa main droite s’entrelacèrent en une étrange pyramide, puis il s’enroula sur lui-même comme un ressort et, se détendant soudain d’un seul coup, il siffla.

Этого свиста Маргарита не услыхала, но она его увидела в то время, как ее вместе с горячим конем бросило саженей на десять в сторону. Рядом с нею с корнем вырвало дубовое дерево, и земля покрылась трещинами до самой реки. Огромный пласт берега, вместе с пристанью и рестораном, высадило в реку. Вода в ней вскипела, взметнулась, и на противоположный берег, зеленый и низменный, выплеснуло целый речной трамвай с совершенно невредимыми пассажирами. К ногам храпящего коня Маргариты швырнуло убитую свистом Фагота галку.

Marguerite n’entendit pas le coup de sifflet, mais en vit les effets en même temps qu’elle était rejetée, elle et son ardent coursier, à soixante-dix pieds de là. À côté d’elle, un chêne fut déraciné, et toute la colline se crevassa, jusqu’à la rivière. Un énorme morceau du rivage, quai et restaurant compris, glissa dans l’eau. La rivière bouillonna, se souleva, rejetant sur l’autre rive basse et verdoyante le tramway intact ainsi que ses passagers. Aux pieds du cheval de Marguerite, qui s’ébrouait, vint s’abattre, tué par le sifflement de Fagot, un choucas.

Мастера вспугнул этот свист. Он ухватился за голову и побежал обратно к группе дожидавшихся его спутников.

Ce coup de sifflet effraya fort le Maître. Il se prit la tête dans les mains, et revint en courant vers le groupe de ses compagnons de voyage.

– Ну что же, – обратился к нему Воланд с высоты своего коня, – все счета оплачены ? Прощание совершилось ?

– Eh bien, lui demanda Woland du haut de son cheval, tous les comptes sont réglés ? Les adieux sont faits ?

– Да, совершилось, – ответил мастер и, успокоившись, поглядел в лицо Воланду прямо и смело.

– Les adieux sont faits, répondit le Maître et, apaisé, il leva sur Woland un regard franc et hardi.

И тогда над горами прокатился, как трубный голос, страшный голос Воланда: – Пора!! – и резкий свист и хохот Бегемота.

Alors, sur la colline, roula comme un son de trompe la voix terrible de Woland : « Il est temps ! » accompagnée d’un brusque coup de sifflet et d’un ricanement, dus à Béhémoth.

Кони рванулись, и всадники поднялись вверх и поскакали. Маргарита чувствовала, как ее бешеный конь грызет и тянет мундштук. Плащ Воланда вздуло над головами всей кавалькады, этим плащом начало закрывать вечереющий небосвод. Когда на мгновение черный покров отнесло в сторону, Маргарита на скаку обернулась и увидела, что сзади нет не только разноцветных башен с разворачивающимся над ними аэропланом, но нет уже давно и самого города, который ушел в землю и оставил по себе только туман.

D’un coup de reins, les chevaux enlevèrent leur cavalier dans les airs et prirent le galop. Marguerite sentait son fougueux coursier ronger son frein et tirer sur les rênes. Le manteau de Woland, gonflé par le vent, se déploya au-dessus de la cavalcade, masquant une partie du firmament qu’envahissait l’ombre du soir. Quand ce voile noir s’écarta un instant, Marguerite regarda derrière elle et vit que les tours bigarrées au-dessus desquelles voltigeait un aéroplane avaient depuis longtemps disparu. La ville tout entière avait été engloutie par la terre et n’en subsistaient que brouillards et fumées.

Глава 32. Прощение и вечный приют

CHAPITRE XXXII – Grâce et repos éternel

Боги, боги мои ! Как грустна вечерняя земля ! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна <успокоит его.>

Ô dieux, dieux ! comme la terre est triste, le soir ! Que de mystères, dans les brouillards qui flottent sur les marais ! Celui qui a erré dans ces brouillards, celui qui a beaucoup souffert avant de mourir, celui qui a volé au-dessus de cette terre en portant un fardeau trop lourd, celui-là sait ! Celui-là sait, qui est fatigué. Et c’est sans regret, alors, qu’il quitte les brumes de cette terre, ses rivières et ses étangs, qu’il s’abandonne d’un cœur léger entre les mains de la mort, sachant qu’elle – et elle seule – lui apportera la paix.

Волшебные черные кони и те утомились и несли своих всадников медленно, и неизбежная ночь стала их догонять. Чуя ее за своею спиною, притих даже неугомонный Бегемот и, вцепившись в седло когтями, летел молчаливый и серьезный, распушив свой хвост.

Fatigués eux aussi, les chevaux enchantés avaient considérablement ralenti leur allure, et la nuit inéluctable les rattrapait. La sentant derrière son dos, même le turbulent Béhémoth se tint coi. Les griffes accrochées au pommeau de sa selle, il volait, silencieux et grave, la queue étalée.

Ночь начала закрывать черным платком леса и луга, ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки. Ночь обгоняла кавалькаду, сеялась на нее сверху и выбрасывала то там, то тут в загрустившем небе белые пятнышки звезд.

La nuit commença à couvrir d’un noir linceul les bois et les prés, et tout en bas, au loin, elle alluma de petites lumières tristes, de petites lumières étrangères, désormais inutiles et sans intérêt pour Marguerite et pour le Maître. La nuit rattrapa la cavalcade, descendit sur elle et l’enveloppa, tout en semant çà et là, dans le ciel mélancolique, de petites taches de lumière pâle – les étoiles.

Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и, содрав их с плеч, разоблачала обманы. И когда Маргарита, обдуваемая прохладным ветром, открывала глаза, она видела, как меняется облик всех летящих к своей цели. Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить багровая и полная луна, все обманы исчезли, свалилась в болото, утонула в туманах колдовская нестойкая одежда.

La nuit se fit plus dense, ses ténèbres roulèrent côte à côte avec les cavaliers, happèrent les manteaux, les arrachèrent des épaules, et révélèrent les déguisements. Et quand Marguerite, rafraîchie par le vent, ouvrit les yeux, elle put voir quels changements étaient survenus dans l’aspect de ceux qui volaient autour d’elle, chacun vers son but. Quand, par-delà la crête lointaine d’une forêt, le disque pourpre de la lune monta à leur rencontre, tous les faux-semblants avaient disparu, éparpillés dans les marais, les oripeaux fugaces de la sorcellerie s’étaient noyés dans le brouillard.

Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-Фагота, самозванного переводчика при таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах консультанте, в том, кто теперь летел непосредственно рядом с Воландом по правую руку подруги мастера. На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом. Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землею, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.

On aurait eu peine, maintenant, à reconnaître Koroviev-Fagot, soi-disant interprète auprès d’un mystérieux spécialiste qui n’avait nul besoin d’interprète, dans celui qui chevauchait en ce moment à côté de Woland, à droite de Marguerite. Celui qui, dans un costume de cirque déchiré, avait quitté le mont des Moineaux sous le nom de Koroviev-Fagot, était devenu un chevalier sévèrement vêtu de violet, dont le visage lugubre ignorait le sourire, qui chevauchait en faisant tinter doucement les chaînettes d’or de ses rênes. Le menton appuyé contre sa poitrine, il ne regardait pas la lune, il ne s’intéressait pas à la terre. À côté de Woland, il songeait, sans doute, à quelque préoccupation personnelle.

– Почему он так изменился ? – спросила тихо Маргарита под свист ветра у Воланда.

– Pourquoi a-t-il changé ainsi ? demanda Marguerite à Woland dans le sifflement du vent.

– Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, – ответил Воланд, поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, – его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл !

– Ce chevalier, répondit Woland en tournant vers Marguerite son visage où l’œil flamboyait doucement, s’est permis un jour une plaisanterie malheureuse. Le calembour qu’il avait composé à propos de la lumière et des ténèbres n’était pas très bon. À la suite de cela, le chevalier a été obligé de plaisanter un peu plus, et un peu plus longtemps qu’il n’en avait l’intention. Mais cette nuit est une nuit de règlements de compte. Le chevalier a payé, et son compte est clos.

Ночь оторвала и пушистый хвост у Бегемота, содрала с него шерсть и расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя тьмы, теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире. Теперь притих и он и летел беззвучно, подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны.

La nuit arracha également la queue touffue de Béhémoth, le dépouilla de son pelage dont elle dispersa les touffes dans les marais. Celui qui avait été un chat, chargé de divertir le prince des ténèbres, était maintenant un maigre adolescent, un démon-page, le meilleur bouffon qui eût jamais existé au monde. À présent il se tenait coi, et volait sans bruit, offrant son jeune visage à la lumière qui ruisselait de la lune.

Сбоку всех летел, блистая сталью доспехов, Азазелло. Луна изменила и его лицо. Исчез бесследно нелепый безобразный клык, и кривоглазие оказалось фальшивым. Оба глаза Азазелло были одинаковые, пустые и черные, а лицо белое и холодное. Теперь Азазелло летел в своем настоящем виде, как демон безводной пустыни, демон-убийца.

À l’écart des autres, étincelant dans son armure d’acier, chevauchait Azazello. La lune avait également changé son visage. Ses absurdes et horribles chicots jaunes avaient complètement disparu, et son œil borgne s’était révélé faux. Les deux yeux d’Azazello étaient identiques – vides et noirs –, et son visage était blanc et glacé. Azazello avait maintenant son aspect authentique, son aspect de démon des déserts arides, de démon-tueur.

Себя Маргарита видеть не могла, но она хорошо видела, как изменился мастер. Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались в косу, и она летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ от ног мастера, Маргарита видела на ботфортах его то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор. Подобно юноше-демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей, как будто знакомой хорошо и любимой, и что-то, по приобретенной в комнате N 118-й привычке, сам себе бормотал.

Marguerite ne pouvait se voir, mais elle voyait parfaitement combien le Maître lui-même avait changé. Ses cheveux avaient blanchi sous la lune et s’étaient rassemblés, derrière sa tête, en une queue qui volait au vent. Et lorsque le vent faisait voler le manteau qui dissimulait les jambes du Maître, Marguerite voyait luire et s’éteindre alternativement, aux talons de ses grosses bottes, les roulettes de ses éperons. Comme le démon-page, le Maître ne quittait pas la lune des yeux, mais il lui souriait comme à un être connu et aimé, et il grommelait on ne sait quoi pour lui-même, selon une habitude acquise dans la chambre 118.

И, наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье. Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что возможно, что это лунные цепочки и самый конь – только глыба мрака, и грива этого коня – туча, а шпоры всадника – белые пятна звезд.

Woland, enfin, avait repris lui aussi son aspect véritable. Marguerite n’aurait su dire de quoi étaient faites ses rênes – peut-être des rayons de lune tressés en chaînes –, ni même son cheval – une masse de ténèbres ayant pour crinière un nuage –, ni ses éperons – peut-être de pâles étoiles.

Так летели в молчании долго, пока и сама местность внизу не стала меняться. Печальные леса утонули в земном мраке и увлекли за собою и тусклые лезвия рек. Внизу появились и стали отблескивать валуны, а между ними зачернели провалы, в которые не проникал свет луны.

Cette chevauchée silencieuse dura longtemps encore, jusqu’au moment où le paysage, en bas, se modifia à son tour. Les forêts mélancoliques avaient sombré dans l’obscurité de la terre, engloutissant avec elles les lames blafardes des fleuves. Des roches erratiques apparurent, jetant des reflets de plus en plus vifs, tandis qu’entre elles se creusaient des ravins ténébreux, où ne pénétrait pas la lumière de la lune.

Воланд осадил своего коня на каменистой безрадостной плоской вершине, и тогда всадники двинулись шагом, слушая, как кони их подковами давят кремни и камни. Луна заливала площадку зелено и ярко, и Маргарита скоро разглядела в пустынной местности кресло и в нем белую фигуру сидящего человека. Возможно, что этот сидящий был глух или слишком погружен в размышление. Он не слыхал, как содрогалась каменистая земля под тяжестью коней, и всадники, не тревожа его, приблизились к нему.

Woland arrêta son cheval sur un haut plateau morne et rocailleux. Les cavaliers avancèrent alors au pas, écoutant les sabots ferrés de leurs chevaux écraser le granit et les cailloux. La lune inondait la plate-forme d’une lumière d’un vert éclatant, et Marguerite discerna bientôt, au cœur de cette contrée déserte, la forme blanche d’un homme assis dans un fauteuil. Cet homme était peut-être sourd, ou bien profondément absorbé dans ses pensées. Toujours est-il qu’il n’entendit pas le sol pierreux trembler sous le poids des chevaux, et les cavaliers s’approchèrent de lui sans le déranger dans son immobilité.

Луна хорошо помогала Маргарите, светила лучше, чем самый лучший электрический фонарь, и Маргарита видела, что сидящий, глаза которого казались слепыми, коротко потирает свои руки и эти самые незрячие глаза вперяет в диск луны. Теперь уж Маргарита видела, что рядом с тяжелым каменным креслом, на котором блестят от луны какие-то искры, лежит темная, громадная остроухая собака и так же, как ее хозяин, беспокойно глядит на луну. У ног сидящего валяются черепки разбитого кувшина и простирается невысыхающая черно-красная лужа.

La lune, dont la lumière était plus intense que celle du meilleur lampadaire électrique, permit à Marguerite de constater que l’homme assis, dont les yeux paraissaient aveugles, se frottait continuellement les mains d’un geste bref, tandis que ses yeux fixaient sans le voir le disque de la lune. Marguerite aperçut également, couché près du lourd fauteuil de pierre qui jetait de fugitives étincelles à la lueur lunaire, un énorme chien de couleur sombre, aux oreilles pointues, qui, comme son maître, fixait la lune d’un regard chargé d’angoisse. Aux pieds de l’homme assis gisaient les morceaux d’une cruche brisée, entre lesquels s’étalait une inaltérable flaque d’un rouge noirâtre. Les cavaliers s’arrêtèrent.

Всадники остановили своих коней. – Ваш роман прочитали, – заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру, – и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его терзает бессонница. Она мучает не только его, но и его верного сторожа, собаку. Если верно, что трусость – самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем не виновата. Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.

– Ils ont lu votre roman, dit Woland en se tournant vers le Maître. Ils ont seulement dit que, malheureusement, il n’était pas terminé. Aussi ai-je voulu vous montrer votre héros. Voilà près de deux mille ans qu’il est assis sur ce plateau, et qu’il dort ; mais quand arrive la pleine lune, comme vous le voyez, il est tourmenté par l’insomnie. Et il n’est pas seul à en souffrir : elle torture également son fidèle gardien, ce chien. S’il est exact que la lâcheté est le plus grave des défauts, on ne saurait, sans doute, en accuser cet animal. La seule chose que craignait ce mâtin intrépide, c’était l’orage. Mais quoi, celui qui aime doit partager le sort de l’être aimé.

– Что он говорит ? – спросила Маргарита, и совершенно спокойное ее лицо подернулось дымкой сострадания.

– Que dit-il ? demanda Marguerite, tandis qu’une ombre de compassion passait sur son visage parfaitement calme.

– Он говорит, – раздался голос Воланда, – одно и то же, он говорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же – лунную дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому, что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то не удается, и к нему никто не приходит. Тогда, что же поделаешь, приходится разговаривать ему с самим собою. Впрочем, нужно же какое-нибудь разнообразие, и к своей речи о луне он нередко прибавляет, что более всего в мире ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу. Он утверждает, что он охотно бы поменялся своею участью с оборванным бродягой Левием Матвеем.

– Il dit toujours la même chose, répondit Woland. Il dit que même au clair de lune, il ne peut trouver la paix, et que sa tâche est détestable. Voilà ce qu’il dit toujours quand il ne dort pas, et quand il dort, il voit toujours la même chose : un chemin de lune, et il veut aller le long de ce chemin en conversant avec le détenu Ha-Nozri, parce qu’il affirme qu’il n’a pas eu le temps de tout lui dire jadis, en ce lointain jour de printemps, le quatorzième du mois de Nisan. Mais hélas, on ne sait trop pourquoi, il ne parvient pas à aller sur ce chemin, et personne ne vient à lui. Que faire alors ? Il ne lui reste donc plus qu’à converser avec lui-même. Et comme il faut bien un peu de variété, il lui arrive assez souvent d’ajouter à son discours sur la lune que ce qu’il hait le plus au monde, c’est son immortalité et sa célébrité inouïe. Et il ajoute qu’il échangerait volontiers son sort contre celui de ce vagabond déguenillé de Matthieu Lévi.

– Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это много? – спросила Маргарита.

– Douze mille lunes pour une seule lune jadis, n’est-ce pas vraiment trop ? demanda Marguerite.

– Повторяется история с Фридой ? – сказал Воланд, – но, Маргарита, здесь не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир.

– Quoi ? C’est l’histoire de Frieda qui recommence ? Mais soyez rassurée, Marguerite. Toutes choses seront comme il se doit car telle est la loi du monde.

– Отпустите его, – вдруг пронзительно крикнула Маргарита так, как когда-то кричала, когда была ведьмой, и от этого крика сорвался камень в горах и полетел по уступам в бездну, оглашая горы грохотом. Но Маргарита не могла сказать, был ли это грохот падения или грохот сатанинского смеха. Как бы то ни было, Воланд смеялся, поглядывая на Маргариту, и говорил:

– Délivrez-le ! cria brusquement Marguerite de la voix perçante qu’elle avait quand elle était sorcière. À ce cri, un rocher se détacha de la montagne et dégringola dans un ravin sans fond, dont les parois retentirent longuement du fracas de sa chute. Marguerite n’aurait pu dire, d’ailleurs, si ce fracas était dû à la chute du rocher, ou au rire de Satan. Quoi qu’il en soit, Woland riait en regardant Marguerite.

– Не надо кричать в горах, он все равно привык к обвалам, и это его не встревожит. Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать, – тут Воланд опять повернулся к мастеру и сказал: – Ну что же, теперь ваш роман вы можете кончить одною фразой !

– Inutile de crier dans la montagne, dit-il. De toute manière, il est habitué aux éboulements, et il y a longtemps que cela ne le fait même plus sursauter. Vous ne pouvez pas intercéder pour lui, Marguerite, pour la bonne raison que celui avec qui il désire tant parler l’a déjà fait. Woland se tourna de nouveau vers le Maître et dit : – Eh bien, maintenant, vous pouvez terminer votre roman en une phrase !

Мастер как будто бы этого ждал уже, пока стоял неподвижно и смотрел на сидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так, что эхо запрыгало по безлюдным и безлесым горам:

On eût dit que le Maître attendait ce moment, tandis que, debout et immobile, il regardait le procurateur. Il joignit les mains en porte-voix, et cria de telle sorte que l’écho roula par les montagnes sans arbres et sans vie :

– Свободен ! Свободен ! Он ждет тебя !

– Tu es libre ! Libre ! Il t’attend !

Горы превратили голос мастера в гром, и этот же гром их разрушил. Проклятые скалистые стены упали. Осталась только площадка с каменным креслом. Над черной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятный город с царствующими над ним сверкающими идолами поверх пышно разросшимся за много тысяч этих лун садом. Прямо к этому саду протянулась долгожданная прокуратором лунная дорога, и первым по ней кинулся бежать остроухий пес. Человек в белом плаще с кровавым подбоем поднялся с кресла и что-то прокричал хриплым, сорванным голосом. Нельзя было разобрать, плачет ли он или смеется, и что он кричит. Видно было только, что вслед за своим верным стражем по лунной дороге стремительно побежал и он.

Les monts transformèrent la voix du Maître en un tonnerre, et ce tonnerre provoqua leur ruine. Les infernales parois rocheuses s’effondrèrent. Seule la plate-forme au fauteuil de pierre demeura debout. Dans le gouffre noir où les murailles s’étaient écroulées s’alluma une ville immense que dominaient des idoles étincelantes, dressées au-dessus d’un jardin qui, au cours de milliers de lunes, avait poussé avec une luxuriance fantastique. Et voici que la longue attente du procurateur était récompensée et que le chemin de lune était là qui s’étendait aux portes du jardin. Le chien aux oreilles pointues fut le premier à s’y lancer. L’homme au manteau blanc et à la sanglante doublure se leva de son fauteuil et cria quelque chose d’une voix rauque et cassée. On ne pouvait discerner s’il pleurait ou s’il riait, ni le sens de ses cris. On put seulement constater qu’à la suite de son fidèle gardien, il s’élança à son tour, frénétiquement, sur le chemin de lune.

– Мне туда, за ним ? – спросил беспокойно мастер, тронув поводья.

– Et moi, dois-je le suivre ? demanda anxieusement le Maître, en touchant ses rênes.

– Нет, – ответил Воланд, – зачем же гнаться по следам того, что уже окончено ?

– Non, répondit Woland. À quoi bon se précipiter sur les traces de ce qui n’est déjà plus ?

– Так, значит, туда ? – спросил мастер, повернулся и указал назад, туда, где соткался в тылу недавно покинутый город с монастырскими пряничными башнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле.

– Alors, je dois aller là-bas ? dit le Maître en se retournant pour désigner, surgie soudain des lointains, la ville qu’ils venaient de quitter avec ses monastères aux tours semblables à des jouets de massepain et les mille éclats de soleil brisé qui étincelaient aux vitres des maisons.

– Тоже нет, – ответил Воланд, и голос его сгустился и потек над скалами, – романтический мастер ! Тот, кого так жаждет видеть выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел ваш роман. – Тут Воланд повернулся к Маргарите: – Маргарита Николаевна ! Нельзя не поверить в то, что вы старались выдумать для мастера наилучшее будущее, но, право, то, что я предлагаю вам, и то, о чем просил Иешуа за вас же, за вас, – еще лучше. Оставьте их вдвоем, – говорил Воланд, склоняясь со своего седла к седлу мастера и указывая вслед ушедшему прокуратору, – не будем им мешать. И, может быть, до чего-нибудь они договорятся, – тут Воланд махнул рукой в сторону Ершалаима, и он погас.

– Non plus, répondit Woland, dont la voix épaissie coula sur les rochers. Maître romantique ! Celui qu’aspire tant à voir le héros imaginé par vous et que vous venez de délivrer, celui-là a lu votre roman. (Woland se tourna vers Marguerite :) Marguerite Nikolaïevna ! On est forcé d’admettre que vous avez essayé d’imaginer, pour le Maître, le meilleur avenir ; mais, en vérité, ce que je vous propose, et ce que Yeshoua a demandé pour vous, est encore meilleur ! (Woland se pencha sur sa selle pour se rapprocher du Maître :) Laissez-les seuls tous les deux, dit-il, en montrant la direction prise par le procurateur. Ne les dérangeons pas. Peut-être arriveront-ils enfin à se mettre d’accord sur quelque chose… (Woland fit un geste de la main, et Jérusalem s’éteignit.)

– И там тоже, – Воланд указал в тыл, – что делать вам в подвальчике ? – тут потухло сломанное солнце в стекле. – Зачем ? – продолжал Воланд убедительно и мягко, – о, трижды романтический мастер, неужто вы не хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта ? Неужели же вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером ? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула ? Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой. Прощайте ! Мне пора.

Et là-bas, c’est la même chose, dit Woland en se retournant. Que feriez-vous dans le sous-sol ? (Les éclats du soleil s’éteignirent à leur tour.) À quoi bon ? continua Woland d’une voix douce et convaincante. Ô Maître trois fois romantique ! N’avez-vous pas envie, l’après-midi, de vous promener avec votre amie sous les cerisiers, qui commencent à fleurir, et le soir, d’écouter de la musique de Schubert ? N’auriez-vous aucun plaisir à écrire, à la lueur des chandelles, avec une plume d’oie ? Ne voudriez-vous pas, comme Faust, vous pencher sur une cornue avec l’espoir de réussir à modeler un nouvel homuncule ? Alors là-bas, là-bas ! Là-bas, il y a déjà une maison qui vous attend, et un vieux serviteur, et les bougies sont déjà allumées, et elles seront bientôt éteintes, parce que, bientôt, l’aube se lèvera pour vous. Prenez ce chemin, Maître, prenez ce chemin ! Et adieu, car pour moi, il est temps !

– Прощайте ! – одним криком ответили Воланду Маргарита и мастер. Тогда черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним, шумя, обрушилась его свита. Ни скал, ни площадки, ни лунной дороги, ни Ершалаима не стало вокруг. Пропали и черные кони. Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет. Он начинался тут же, непосредственно после полуночной луны. Мастер шел со своею подругой в блеске первых утренних лучей через каменистый мшистый мостик. Они пересекли его. Ручей остался позади верных любовников, и они шли по песчаной дороге.

– Adieu ! lancèrent d’une seule voix le Maître et Marguerite. Et insoucieux des routes et des chemins, le noir Woland se précipita à grand fracas dans l’abîme, suivi de sa bruyante escorte. Alentour, il n’y eut plus ni rochers, ni plateau, ni chemin de lune, ni Jérusalem. Les chevaux noirs avaient disparu aussi. Et le Maître et Marguerite virent se lever l’aube promise. Elle succéda immédiatement à la pleine lune de minuit. Le Maître marchait avec son amie, dans l’éblouissement des premiers rayons du matin, sur un petit pont de pierres moussues. Ils le franchirent. Le ruisseau resta en arrière des amants fidèles, et ils s’engagèrent dans une allée sablée.

– Слушай беззвучие, – говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, – слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, – тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я.

– Écoute ce silence, dit Marguerite, tandis que le sable bruissait légèrement sous ses pieds nus, écoute, et jouis de ce que tu n’as jamais eu de ta vie – le calme. Regarde, devant toi, voilà la maison éternelle que tu as reçue en récompense. Je vois déjà une fenêtre à l’italienne, et les vrilles d’une vigne vierge, qui grimpe jusqu’au toit. Voilà ta maison, ta maison pour l’éternité. Je sais que ce soir, ceux que tu aimes viendront te voir – ceux qui t’intéressent et qui ne te causeront aucune inquiétude. Ils joueront de la musique, ils chanteront pour toi, et tu verras : quelle lumière dans la chambre, quand brûleront les chandelles ! Tu t’endormiras, avec ton éternel vieux bonnet de nuit tout taché, tu t’endormiras avec le sourire aux lèvres. Ton sommeil te donnera des forces, et tu te mettras à raisonner sagement. Et tu n’auras plus jamais l’idée de me chasser. Quelqu’un veillera sur ton sommeil, et ce sera moi.

Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их дому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как струился и шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.

Ainsi parla Marguerite, en se dirigeant avec le Maître vers leur maison éternelle, et le Maître eut le sentiment que les paroles de Marguerite coulaient comme un filet d’eau, comme coulait en murmurant le ruisseau qu’ils avaient laissé derrière eux. Et la mémoire du Maître, cette mémoire inquiète, percée de mille aiguilles, commença à s’éteindre. Quelqu’un rendait la liberté au Maître, comme lui-même venait de rendre la liberté au héros créé par lui : ce héros parti dans l’infini, parti sans retour, ce fils d’un roi astrologue qui, en cette nuit du samedi au dimanche, avait reçu sa grâce, le cruel cinquième procurateur de Judée, le chevalier Ponce Pilate.

Эпилог

ÉPILOGUE

Но все-таки, что же было дальше-то в Москве после того, как в субботний вечер на закате Воланд покинул столицу, исчезнув вместе со своей свитой с Воробьевых гор ?

Mais tout de même ? Que se passa-t-il à Moscou après que Woland et sa suite au grand complet eurent quitté la capitale en s’envolant du mont des Moineaux en ce samedi soir au coucher du soleil ?

О том, что в течение долгого времени по всей столице шел тяжелый гул самых невероятных слухов, очень быстро перекинувшихся и в отдаленные и глухие места провинции, и говорить не приходится, слухи эти даже тошно повторять.

Il n’entre pas dans notre propos de conter les invraisemblables et affligeantes rumeurs dont le bourdonnement têtu assourdit la capitale tout entière avant de se répandre à la rapidité de l’éclair jusque dans les coins les plus éloignés et les plus perdus de la province.

Пишущий эти правдивые строки сам лично, направляясь в Феодосию, слышал в поезде рассказ о том, как в Москве две тысячи человек вышли из театра нагишом в буквальном смысле слова и в таком виде разъехались по домам в таксомоторах.

L’auteur de ces lignes véridiques, un jour qu’il se rendait à Théodosia, a entendu personnellement, dans le train, raconter qu’à Moscou, deux mille personnes étaient sorties d’un théâtre à poil – au sens littéral du terme – et que dans cette tenue, elles étaient rentrées chez elles en taxi.

Шепот " нечистая сила... " слышался в очередях, стоявших у молочных, в трамваях, в магазинах, в квартирах, в кухнях, в поездах, и дачных и дальнего следования, на станциях и полустанках, на дачах и на пляжах.

Les mots « esprits malins » se chuchotaient dans les queues pour le lait, dans les tramways, dans les magasins, dans les appartements, dans les cuisines, dans les trains, ceux de banlieue et ceux de grandes lignes, dans les grandes gares et dans les petites gares, dans les villas et sur les plages.

Наиболее развитые и культурные люди в этих рассказах о нечистой силе, навестившей столицу, разумеется, никакого участия не принимали и даже смеялись над ними и пытались рассказчиков образумить. Но факт все-таки, как говорится, остается фактом, и отмахнуться от него без объяснений никак нельзя: кто-то побывал в столице. Уж одни угольки, оставшиеся от Грибоедова, да и многое другое слишком красноречиво это подтверждали.

Il va de soi que les gens les plus évolués et les plus cultivés ne prenaient aucune part à ces histoires d’esprits malins qui auraient visité la capitale, et que même, ils en riaient et s’efforçaient de faire entendre raison à ceux qui les racontaient. Mais un fait, comme on dit, est un fait, et lui tourner le dos sans explications est chose impossible : quelqu’un était venu dans la capitale. Les débris charbonneux qui restaient de Griboïedov, sans compter bien d’autres choses, n’en témoignaient que trop éloquemment.

Культурные люди стали на точку зрения следствия: работала шайка гипнотизеров и чревовещателей, великолепно владеющая своим искусством.

Les gens cultivés avaient adopté le point de vue des enquêteurs officiels : c’était là le travail d’une bande d’hypnotiseurs et de ventriloques, qui possédaient leur art à la perfection.

Меры к ее поимке, как в Москве, так и за пределами ее далеко, были, конечно, приняты немедленные и энергичные, но, к великому сожалению, результатов не дали. Именующий себя Воландом со всеми своими присными исчез и ни в Москву более не возвращался и нигде вообще не появился и ничем себя не проявил. Совершенно естественно, что возникло предположение о том, что он бежал за границу, но и там нигде он не обозначился.

Tant à Moscou qu’au-dehors, toutes les mesures nécessaires à leur capture furent évidemment prises, avec célérité et énergie mais, fort malheureusement, sans résultat. Celui qui se donnait le nom de Woland avait disparu avec tous ses complices, et il ne reparut ni ne se manifesta ni à Moscou ni nulle part. Aussi l’hypothèse naquit-elle tout naturellement qu’il avait fui à l’étranger, mais là non plus sa présence ne fut jamais signalée.

Следствие по его делу продолжалось долго. Ведь как-никак, а дело это было чудовищно ! Не говоря уже о четырех сожженных домах и о сотнях сведенных с ума людей, были и убитые. О двух это можно сказать точно: о Берлиозе и об этом злосчастном служащем в бюро по ознакомлению иностранцев с достопримечательностями Москвы, бывшем бароне Майгеле. Ведь они-то были убиты. Обгоревшие кости второго были обнаружены в квартире N 50 по Садовой улице, после того как потушили пожар. Да, были жертвы, и эти жертвы требовали следствия.

L’enquête dura fort longtemps. Il faut dire aussi qu’en vérité, l’affaire était monstrueuse ! Sans même parler des quatre maisons incendiées et des centaines de personnes conduites à la folie, il y avait eu des morts. En tout cas, on pouvait en dénombrer deux avec certitude : Berlioz d’abord, puis ce malheureux guide des curiosités de la capitale au Bureau des étrangers – le ci-devant baron Meigel. Ces deux-là avaient bel et bien été assassinés. Les ossements calcinés du second furent découverts rue Sadovaïa, à l’appartement 50, lorsqu’on eut maîtrisé l’incendie. Oui, il y avait des victimes et ces victimes exigeaient une enquête.

Но были и еще жертвы, уже после того, как Воланд покинул столицу, и этими жертвами стали, как это ни грустно, черные коты.

D’autres vinrent s’y adjoindre même après le départ de Woland. J’ai nommé – et cela est bien triste – les chats noirs.

Штук сто примерно этих мирных, преданных человеку и полезных ему животных были застрелены или истреблены иными способами в разных местах страны. Десятка полтора котов, иногда в сильно изуродованном виде, были доставлены в отделения милиции в разных городах. Например, в Армавире один из ни в чем не повинных котов был приведен каким-то гражданином в милицию со связанными передними лапами.

Une centaine environ de ces animaux paisibles, utiles et amis de l’homme, furent exécutés à coups de feu ou exterminés par d’autres procédés, en différentes localités du pays. Une quinzaine de chats, parfois dans un état lamentable, furent présentés aux postes de milice de différentes villes. C’est ainsi qu’à Almavir un citoyen dont nous ignorons le nom présenta à la milice une de ces innocentes bêtes, les pattes de devant attachées.

Подкараулил этого кота гражданин в тот момент, когда животное с вороватым видом (что же поделаешь, что у котов такой вид ? Это не оттого, что они порочны, а оттого, что они боятся, чтобы кто-либо из существ более сильных, чем они, – собаки и люди, – не причинили им какой-нибудь вред или обиду. И то и другое очень нетрудно, но чести в этом, уверяю, нет никакой. Да, нет никакой ! ), да, так с вороватым видом кот собирался устремиться зачем-то в лопухи.

Le citoyen en question surprit ce chat au moment où l’animal, d’un air fourbe (hé, que peut-on y faire, si les chats ont cet air-là ? Il ne leur vient pas de ce qu’ils sont vicieux, mais de ce qu’ils craignent toujours qu’un être plus puissant qu’eux – chien ou homme – ne leur cause quelque dommage ou ne leur fasse quelque injure. L’un, comme l’autre, est très facile, mais il n’y a aucun honneur à cela, je l’affirme, aucun, aucun !), d’un air fourbe, donc, allait se glisser derrière une touffe de bardane.

Навалившись на кота и срывая с шеи галстук, чтобы вязать его, гражданин ядовито и угрожающе бормотал:

Le citoyen se jeta sur le chat et arracha sa cravate de son cou pour l’attacher, tout en grognant d’un ton venimeux et lourd de menaces :

– Ага ! Стало быть, теперь к нам, в Армавир, пожаловали, господин гипнотизер ? Ну, здесь вас не испугались. Да вы не притворяйтесь немым. Нам уже понятно, что вы за гусь !

– Ah ! ah ! À ce que je vois, on vient nous faire une petite visite à Almavir, monsieur l’hypnotiseur ? Mais ici, on n’a pas peur de vous ! Et ne faites pas semblant d’être muet ! On sait bien à quel oiseau on a affaire !

Вел кота в милицию гражданин, таща бедного зверя за передние лапы, скрученные зеленым галстуком, и добиваясь легкими пинками, чтобы кот непременно шел на задних лапах.

Et le citoyen mena le chat à la milice, traînant la pauvre bête par ses pattes de devant garrottées avec une cravate verte, et la contraignant, à l’aide de légers coups de pied, à marcher sur ses pattes de derrière.

– Вы, – кричал гражданин, сопровождаемый свистящими мальчишками, – бросьте, бросьте дурака валять ! Не выйдет это ! Извольте ходить, как все ходят !

– Avez-vous fini, criait le citoyen accompagné par les sifflets d’une bande de galopins, avez-vous fini de faire l’imbécile ? Ça ne vous servira à rien ! Marchez donc comme tout le monde, s’il vous plaît !

Черный кот только заводил мученические глаза. Лишенный природой дара слова, он ни в чем не мог оправдаться. Спасением своим бедный зверь обязан в первую очередь милиции, а кроме того, своей хозяйке, почтенной старушке-вдове. Лишь только кот был доставлен в отделение, там убедились, что от гражданина сильнейшим образом пахнет спиртом, вследствие чего в показаниях его тотчас же усомнились. А тем временем старушка, узнавшая от соседей, что ее кота замели, кинулась бежать в отделение и поспела вовремя. Она дала самые лестные рекомендации коту, объяснила, что знает его пять лет с тех пор, как он был котенком, ручается за него, как за самое себя, доказала, что он ни в чем плохом не замечен и никогда не ездил в Москву. Как он родился в Армавире, так в нем и вырос и учился ловить мышей.

Le chat noir ne pouvait que rouler des yeux de martyr. Privé par la nature du don de la parole, il n’avait aucun moyen de se disculper. Le pauvre animal dut son salut, en premier lieu, à la milice, et en second lieu, à sa maîtresse, une vieille veuve tout à fait respectable. Dès que le chat fut au poste, on s’aperçut que le citoyen exhalait une forte odeur d’alcool, en conséquence de quoi ses déclarations furent accueillies avec le plus grand scepticisme. Entre-temps, comme la vieille avait appris par ses voisins qu’on avait fait main basse sur son chat, elle courut à la milice, et fort heureusement, arriva à temps. Elle fournit sur son chat les références les plus flatteuses, expliqua qu’elle le connaissait depuis cinq ans, époque à laquelle il n’était qu’un petit chaton, déclara qu’elle répondait de lui comme d’elle-même, et témoigna qu’il n’avait jamais fait aucun mal et n’était jamais allé à Moscou. C’est à Almavir qu’il était né, c’est à Almavir qu’il avait grandi, et appris à attraper les souris.

Кот был развязан и возвращен владелице, хлебнув, правда, горя, узнав на практике, что такое ошибка и клевета.

Le chat fut détaché et rendu à sa maîtresse, après avoir bu, il est vrai, cette coupe amère : apprendre par expérience ce que sont l’erreur et la calomnie.

Кроме котов, некоторые незначительные неприятности постигли кое-кого из людей. Произошло несколько арестов. В числе других задержанными на короткое время оказались: в Ленинграде – граждане Вольман и Вольпер, в Саратове, Киеве и Харькове – трое Володиных, в Казани – Волох, а в Пензе, и уж совершенно неизвестно почему, – кандидат химических наук Ветчинкевич... Правда, тот был огромного роста, очень смуглый брюнет.

Outre les chats, un certain nombre de gens eurent à souffrir des désagréments, mais de médiocre importance. Il y eut un certain nombre d’arrestations. Entre autres, furent maintenus quelque temps en détention : à Leningrad, les citoyens Wolman et Wolper ; à Saratov, Kiev et Kharkov, trois Volodine, à Kazan, un Volokh ; et à Penza – mais là, on ne voit pas du tout pourquoi – le docteur ès sciences chimiques Vietchinkïevitch. Il est vrai que c’était un brun, de taille gigantesque, au teint fortement basané.

Попались в разных местах, кроме того, девять Коровиных, четыре Коровкина и двое Караваевых.

On s’empara également, en divers endroits, de neuf Korovine, quatre Korovkine et deux Karavaïev.

Некоего гражданина сняли с севастопольского поезда связанным на станции Белгород. Гражданин этот вздумал развлечь едущих с ним пассажиров карточными фокусами.

On obligea un quidam à descendre du train de Sébastopol, à la gare de Bielgorod, menottes aux poignets. Ce citoyen avait imaginé de divertir ses compagnons de voyage en leur montrant des tours de cartes.

В Ярославле, как раз в обеденную пору, в ресторан явился гражданин с примусом в руках, который он только что взял из починки. Двое швейцаров, лишь только увидели его в раздевалке, бросили свои посты в раздевалке и бежали, а за ними бежали из ресторана все посетители и служащие. При этом у кассирши непонятным образом пропала вся выручка.

À Iaroslav, en pleine heure du déjeuner, un citoyen entra dans un restaurant en portant sous son bras un réchaud à pétrole, qu’il venait de reprendre chez le réparateur. Dès qu’ils le virent, les deux portiers abandonnèrent leur poste au vestiaire et s’enfuirent. Derrière eux s’enfuirent tous les clients, ainsi que le personnel de service. Par la même occasion – mais on n’a jamais su comment –, toute la recette disparut de la caisse.

Было еще многое, всего не вспомнишь. Было большое брожение умов.

Il y eut encore beaucoup d’incidents de ce genre, oubliés maintenant. Et en général, une grande effervescence des esprits.

Еще и еще раз нужно отдать справедливость следствию. Все было сделано не только для того, чтобы поймать преступников, но и для того, чтобы объяснить все то, что они натворили. И все это было объяснено, и объяснения эти нельзя не признать и толковыми и неопровержимыми.

Encore et encore, rendons justice aux enquêteurs officiels ! Tout fut fait, non seulement pour arrêter les malfaiteurs, mais aussi pour tirer au clair toutes leurs machinations. Et tout fut tiré au clair, et force est de reconnaître que ces éclaircissements furent éminemment sensés et irréfutables.

Представители следствия и опытные психиатры установили, что члены преступной шайки или, может быть, один из них (преимущественно подозрение в этом падало на Коровьева ) являлись невиданной силы гипнотизерами, могущими показывать себя не в том месте, где они на самом деле находились, а на позициях мнимых, смещенных. Помимо этого, они свободно внушали столкнувшимся с ними, что некие вещи или люди находятся там, где на самом деле их не было, и наоборот, удаляли из поля зрения те вещи или людей, которые действительно в этом поле зрения имелись.

Les représentants des autorités, aidés de psychiatres expérimentés, établirent que les membres de cette bande criminelle – ou peut-être l’un d’eux seulement, et les soupçons tombèrent alors de préférence sur Koroviev – étaient des hypnotiseurs d’une force peu commune, capables de se faire voir en des endroits où ils ne se trouvaient pas en réalité, et dans des positions illusoires, excentriques. De plus, ils pouvaient suggérer à volonté à ceux qui leur tombaient sous la main que telles choses ou gens se trouvaient là où elles n’étaient pas, et inversement, effacer de leur champ de vision telles choses ou gens qui, en réalité, se trouvaient dans ce champ de vision.

В свете таких объяснений решительно все понятно, и даже наиболее волновавшая граждан, ничем, казалось бы, не объяснимая неуязвимость кота, обстрелянного в квартире N 50, при попытках взять его под стражу.

À la lumière de ces explications, tout devenait d’une clarté évidente, même un fait qui avait vivement ému les citoyens et qui, apparemment, était inexplicable : l’invulnérabilité du chat, criblé de balles dans l’appartement 50 lorsqu’on avait tenté de s’emparer de sa personne.

Никакого кота на люстре, натурально, не было, никто и не думал отстреливаться, стреляли по пустому месту, в то время как Коровьев, внушивший, что кот безобразничает на люстре, мог свободно находиться за спиной стрелявших, кривляясь и наслаждаясь своею громадной, но преступно использованной способностью внушать.

Mais, naturellement, il n’y avait jamais eu de chat sur le lustre, personne n’avait riposté à coups de browning, et on avait tiré sur une place vide, cependant que Koroviev, après avoir suggéré aux personnes présentes que le chat faisait du scandale sur le lustre, avait très bien pu se trouver derrière le dos des tireurs, ricanant et se délectant de son pouvoir de suggestion, considérable certes, mais malheureusement utilisé à des fins criminelles. Et c’est lui, bien sûr, qui avait mis le feu à l’appartement, en y répandant du pétrole.

Он же, конечно, и поджег квартиру, разлив бензин. Ни в какую Ялту, конечно, Степа Лиходеев не улетал (такая штука не под силу даже Коровьеву ) и телеграмм оттуда не посылал. После того, как он упал в обморок в ювелиршиной квартире, испуганный фокусом Коровьева, показавшего ему кота с маринованным грибом на вилке, он пролежал в ней до тех пор, пока Коровьев, издеваясь над ним, не напялил на него войлочную шляпу и не отправил его на московский аэродром, внушив предварительно встречавшим Степу представителям угрозыска, что Степа вылезет из аэроплана, прилетевшего из Севастополя.

Quant à Stepan Likhodieïev, évidemment, il ne s’était jamais envolé pour Yalta (un tour de ce genre était au-dessus des capacités même d’un Koroviev), et il n’avait jamais envoyé de télégramme de là-bas. Lorsque, épouvanté par un tour de Koroviev qui lui avait montré le chat piquant un champignon mariné du bout de sa fourchette, il était tombé en syncope dans l’appartement de la bijoutière, il y était demeuré dans cet état, jusqu’au moment où Koroviev, pour se moquer de lui, l’avait affublé d’un bonnet de feutre et envoyé à l’aérodrome de Moscou, non sans avoir suggéré préalablement aux représentants de la police criminelle qui accueillirent Stepan que celui-ci descendait de l’avion de Sébastopol.

Правда, угрозыск Ялты утверждал, что он принимал босого Степу и телеграммы насчет Степы в Москву посылал, но ни одной копии этих телеграмм в делах никак не обнаружилось, из чего был сделан печальный, но совершенно несокрушимый вывод, что гипнотизерская банда обладает способностью гипнотизировать на громадном расстоянии, и притом не только отдельных лиц, но и целые группы их.

La police criminelle de Yalta confirma, il est vrai, qu’elle avait reçu Stepan pieds nus et qu’elle avait envoyé à Moscou des télégrammes à son sujet. Mais on ne put retrouver dans les dossiers aucune copie de ces télégrammes, ce qui conduisit à la conclusion, affligeante mais inéluctable, que cette bande d’hypnotiseurs possédait le pouvoir d’hypnotiser à grande distance, et qui plus est non seulement des personnes isolées, mais des groupes entiers.

При этих условиях преступники могли свести с ума людей с самой стойкой психической организацией. Что там говорить о таких пустяках, как колода карт в чужом кармане в партере, или исчезнувшие дамские платья, или мяукающий берет и прочее в этом же роде ! Такие штуки может отколоть любой профессионал-гипнотизер средней силы на любой сцене, в том числе и нехитрый фокус с оторванием головы у конферансье. Говорящий кот – тоже сущий вздор. Для того, чтобы предъявить людям такого кота, достаточно владеть первыми основами чревовещания, а вряд ли кто-нибудь усомнится в том, что искусство Коровьева шло значительно дальше этих основ.

Dans ces conditions, les criminels pouvaient mener à la folie des gens doués de la plus solide constitution psychique. À quoi bon parler, ici, de broutilles telles que jeux de cartes dans la poche d’autrui au parterre, robes de dames disparues, bérets qui font « miaou », et ainsi de suite ! Des facéties de ce genre sont à la portée de tout hypnotiseur professionnel de force moyenne sur n’importe quelle scène, de même que le tour pas très malin de la tête arrachée au présentateur. Le chat qui parle ? Billevesée encore ! Pour montrer aux gens un chat de cette espèce, il suffit de posséder les premiers rudiments de la ventriloquie, et personne, certainement, ne saurait mettre en doute le fait que l’art de Koroviev allait beaucoup plus loin que ces rudiments.

Да, дело тут вовсе не в колодах, фальшивых письмах в портфеле Никанора Ивановича. Это все пустяки. Это он, Коровьев, погнал под трамвай Берлиоза на верную смерть. Это он свел с ума бедного поэта Ивана Бездомного, он заставлял его грезить и видеть в мучительных снах древний Ершалаим и сожженную солнцем безводную Лысую Гору с тремя повешенными на столбах. Это он и его шайка заставили исчезнуть из Москвы Маргариту Николаевну и ее домработницу, красавицу Наташу. Кстати: этим делом следствие занималось особенно внимательно. Требовалось выяснить, были ли похищены эти женщины шайкой убийц и поджигателей или же бежали вместе с преступной компанией добровольно ? Основываясь на нелепых и путаных показаниях Николая Ивановича и приняв во внимание странную и безумную записку Маргариты Николаевны, оставленную мужу, записку, в которой она пишет, что уходит в ведьмы, учтя то обстоятельство, что Наташа исчезла, оставив все свои носильные вещи на месте, – следствие пришло к заключению, что и хозяйка и ее домработница были загипнотизированы, подобно многим другим, и в таком виде похищены бандой. Возникла и, вероятно, совершенно правильная мысль, что преступников привлекла красота обеих женщин.

Il s’agissait bien de jeux de cartes et de fausses lettres ! Futilités que tout cela ! Mais c’était lui, Koroviev, qui avait poussé Berlioz sous le tramway, l’exposant à une mort certaine. C’était lui qui avait rendu fou le pauvre poète Ivan Biezdomny en le forçant à rêver les yeux ouverts et à voir, dans d’affreux cauchemars, la ville antique de Jérusalem, la colline du mont Chauve, aride et brûlée de soleil et les trois hommes cloués sur des piloris. C’était lui et sa bande qui avaient obligé Marguerite Nikolaïevna et sa bonne Natacha à quitter Moscou sans laisser de traces. Disons à ce propos que l’enquête s’occupait de cette affaire avec une particulière attention. La question qu’il fallait éclaircir était celle-ci : les deux femmes avaient-elles été enlevées par la bande d’assassins et d’incendiaires, ou bien s’étaient-elles enfuies de leur plein gré avec ce groupe criminel ? En se fondant sur le témoignage absurde et excessivement embrouillé de Nikolaï Ivanovitch, en prenant en considération l’étrange lettre que Marguerite Nikolaïevna avait laissé à son mari – lettre insensée où elle écrivait qu’elle s’en allait en qualité de sorcière ! –, et en tenant compte du fait que Natacha était partie en abandonnant sur place la totalité de ses vêtements et de son linge, les enquêteurs finirent par conclure que maîtresse et servante avaient été hypnotisées, comme beaucoup d’autres, et enlevées par la bande dans cet état. On émit également l’idée, probablement tout à fait justifiée, que les criminels avaient été attirés par la beauté des deux femmes.

Но вот что осталось совершенно неясным для следствия – это побуждение, заставившее шайку похитить душевнобольного, именующего себя мастером, из психиатрической клиники. Этого установить не удалось, как не удалось добыть и фамилию похищенного больного. Так и сгинул он навсегда под мертвой кличкой: " Номер сто восемнадцатый из первого корпуса ".

Une chose, cependant, demeurait complètement obscure pour les enquêteurs : c’était le motif qui avait pu pousser la bande à enlever d’une clinique psychiatrique un malade mental qui se donnait à lui-même le titre de Maître. On ne réussit jamais à établir ce motif, pas plus qu’on ne réussit à découvrir le nom du malade enlevé. Celui-ci disparut donc pour toujours avec le sobriquet impersonnel de « numéro 118 du bâtiment 1 ».

Итак, почти все объяснилось, и кончилось следствие, как вообще все кончается.

Ainsi donc, presque tout fut expliqué, et l’enquête prit fin, comme prennent fin toutes choses.

Прошло несколько лет, и граждане стали забывать и Воланда, и Коровьева, и прочих. Произошли многие изменения в жизни тех, кто пострадал от Воланда и его присных, и как бы ни были мелки и незначительны эти изменения, все же следует их отметить.

Les années passèrent, et les citoyens oublièrent peu à peu Woland, Koroviev et compagnie. De nombreux changements survinrent dans l’existence de ceux qui avaient été victimes de Woland et de ses complices. Si médiocres et insignifiants que soient ces changements, il faut néanmoins en faire état.

Жорж, например, Бенгальский, проведя в лечебнице три месяца, поправился и вышел, но службу в Варьете вынужден был покинуть, и в самое горячее время, когда публика валом шла за билетами, – память о черной магии и ее разоблачениях оказалась очень живуча. Бросил Бенгальский Варьете, ибо понимал, что представать ежевечерне перед двумя тысячами человек, быть неизбежно узнаваемым и бесконечно подвергаться глумливым вопросам о том, как ему лучше: с головой или без головы ? – слишком мучительно.

Georges Bengalski, par exemple, passa trois mois à la clinique, où il se rétablit. Mais à sa sortie il ne put reprendre son travail de présentateur aux Variétés, et cela, précisément à l’époque de la plus grande affluence du public : le souvenir de la magie noire et de ses secrets révélés était trop cuisant. Bengalski abandonna les Variétés car il se rendait compte que se produire chaque soir devant deux mille personnes, être à chaque fois immanquablement reconnu, et, bien entendu, être soumis à des questions goguenardes du genre : « Alors, on est mieux sans tête, ou avec ? », tout cela serait par trop pénible.

Да, кроме того, утратил конферансье значительную дозу своей веселости, которая столь необходима при его профессии. Осталась у него неприятная, тягостная привычка каждую весну в полнолуние впадать в тревожное состояние, внезапно хвататься за шею, испуганно оглядываться и плакать. Припадки эти проходили, но все же при наличности их прежним делом нельзя было заниматься, и конферансье ушел на покой и начал жить на свои сбережения, которых, по его скромному подсчету, должно было хватить ему на пятнадцать лет.

En outre, le présentateur avait perdu une grande part de sa jovialité, chose si importante dans sa profession. Il lui resta la désagréable et pénible habitude, à chaque retour de la pleine lune de printemps, de tomber dans un état anxieux, d’attraper soudain son cou à deux mains en regardant autour de lui avec épouvante, puis de se mettre à pleurer. Ces accès ne duraient pas, mais tant qu’ils duraient il n’était évidemment pas question pour Georges d’exercer son métier. Il se mit donc en congé et vécut de ses économies, lesquelles lui suffisaient, selon ses modestes estimations, pour vivre quinze ans.

Он ушел и никогда больше не встречался с Варенухой, приобревшим всеобщую популярность и любовь за свою невероятную, даже среди театральных администраторов, отзывчивость и вежливость. Контрамарочники, например, его иначе не называли, как отец-благодетель. В какое бы время кто бы ни позвонил в Варьете, всегда слышался в трубке мягкий, но грустный голос: " Я вас слушаю ", – а на просьбу позвать к телефону Варенуху, тот же голос поспешно отвечал: " Я к вашим услугам ". Но зато и страдал же Иван Савельевич от своей вежливости !

Il s’en alla donc et ne rencontra plus jamais Varienoukha qui, de son côté, acquit une immense popularité et l’affection de tous pour sa bonté et sa courtoisie incroyables, même dans le milieu des administrateurs de théâtre. Les chasseurs de billets de faveur, par exemple, ne l’appelaient plus autrement que « notre papa-gâteau ». À toute heure, quiconque téléphonait aux Variétés entendait dans l’appareil une voix douce, quoique profondément mélancolique, qui disait : « Je vous écoute », et si l’on demandait alors Varienoukha au téléphone, la même voix répondait avec empressement : « Lui-même, à votre service. » Mais que cette courtoisie faisait souffrir Ivan Savelïevitch Varienoukha !

Степе Лиходееву больше не приходится разговаривать по телефону в Варьете. Немедленно после выхода из клиники, в которой Степа провел восемь дней, его перебросили в Ростов, где он получил назначение на должность заведующего большим гастрономическим магазином. Ходят слухи, что он совершенно перестал пить портвейн и пьет только водку, настоянную на смородиновых почках, отчего очень поздоровел. Говорят, что стал молчалив и сторонится женщин.

Stepan Likhodieïev n’eut plus à répondre aux téléphones du théâtre des Variétés. Dès sa sortie de clinique, où il passa huit jours, il fut muté à Rostov, où il fut nommé directeur d’un grand magasin d’alimentation. Le bruit court qu’il a complètement cessé de boire du porto, et qu’il ne boit plus que de la vodka aux bourgeons de cassis, qui lui fait grand bien. On dit aussi qu’il est devenu taciturne, et qu’il évite les femmes.

Удаление Степана Богдановича из Варьете не доставило Римскому той радости, о которой он так жадно мечтал в продолжение нескольких лет. После клиники и Кисловодска старенький-престаренький, с трясущейся головой, финдиректор подал заявление об уходе из Варьете. Интересно, что это заявление привезла в Варьете супруга Римского. Сам Григорий Данилович не нашел в себе силы даже днем побывать в том здании, где видел он залитое луной треснувшее стекло в окне и длинную руку, пробирающуюся к нижней задвижке.

Le départ de Stepan Bogdanovitch des Variétés n’a pas apporté à Rimski la joie dont il avait rêvé si avidement pendant nombre d’années. Après la clinique et un séjour aux eaux de Kislovodsk, le directeur financier des Variétés, vieux petit vieillard branlant du chef, demanda sa mise à la retraite. Il est intéressant de noter que c’est l’épouse de Rimski, et non lui, qui porta cette demande aux Variétés. Grigori Danilovitch n’eut pas le courage, même en plein jour, d’aller dans cette maison où il avait vu, par la vitre fêlée de la fenêtre inondée de lune, un long bras serpenter jusqu’à l’espagnolette inférieure.

Уволившись из Варьете, финдиректор поступил в театр детских кукол в Замоскворечье. В этом театре ему уже не пришлось сталкиваться по делам акустики с почтеннейшим Аркадием Аполлоновичем Семплеяровым. Того в два счета перебросили в Брянск и назначили заведующим грибнозаготовочным пунктом. Едят теперь Москвичи соленые рыжики и маринованные белые и не нахвалятся ими и до чрезвычайности радуются этой переброске. Дело прошлое, и можно сказать, что не клеились у Аркадия Аполлоновича дела с акустикой, и сколько ни старался он улучшить ее, она какая была, такая и осталась.

Libéré de son service aux Variétés, le directeur financier trouva une place dans un guignol pour enfants de la banlieue de Moscou. Dans ce théâtre, il n’eut plus à se préoccuper de questions d’acoustique avec le très honorable Arcadi Apollonovitch Simpleïarov. Quant à celui-ci, il fut séance tenante muté à Briansk, en qualité de directeur d’une petite conserverie de champignons. Encore aujourd’hui, les Moscovites consomment ses lactaires salés ou ses cèpes marinés sur lesquels ils ne tarissent pas d’éloges, de sorte qu’ils se réjouissent extrêmement de cette mutation. Certes, c’est maintenant une affaire enterrée, mais il faut dire que les rapports d’Arcadi Apollonovitch avec l’acoustique clochaient un peu, et que, quelque effort qu’il ait fait pour l’améliorer dans nos théâtres, telle elle était, telle elle est restée.

К числу лиц, порвавших с театром, помимо Аркадия Аполлоновича, надлежит отнести и Никанора Ивановича Босого, хотя тот и не был ничем связан с театрами, кроме любви к даровым билетам. Никанор Иванович не только не ходит ни в какой театр ни за деньги, ни даром, но даже меняется в лице при всяком театральном разговоре. В не меньшей, а в большей степени возненавидел он, помимо театра, поэта Пушкина и талантливого артиста Савву Потаповича Куролесова. Того – до такой степени, что в прошлом году, увидев в газете окаймленное черным объявление о том, что Савву Потаповича в самый расцвет его карьеры хватил удар, – Никанор Иванович побагровел до того, что сам чуть не отправился вслед за Саввой Потаповичем, и взревел: " Так ему и надо ! " Более того, в тот же вечер Никанор Иванович, на которого смерть популярного артиста навеяла массу тягостных воспоминаний, один, в компании только с полной луной, освещающей Садовую, напился до ужаса. И с каждой рюмкой удлинялась перед ним проклятая цепь ненавистных фигур, и были в этой цепи и Дунчиль Сергей Герардович, и красотка Ида Геркуларовна, и тот рыжий владелец бойцовых гусей, и откровенный Канавкин Николай.

Au nombre de ceux qui, comme Arcadi Apollonovitch, rompirent avec le théâtre, il convient d’ajouter Nicanor Ivanovitch Bossoï, bien que celui-ci n’eût aucun rapport avec l’activité théâtrale, si l’on excepte toutefois son goût très vif pour les billets gratuits. Désormais, non seulement Nicanor Ivanovitch ne va plus jamais au théâtre, ni en payant ni gratuitement, mais il change même de figure quand on parle de théâtre devant lui. Outre le théâtre, il déteste tout autant, et même plus encore, le poète Pouchkine et l’artiste de talent Savva Potapovitch Kouroliessov. Et celui-ci à un tel point que l’an dernier, lorsqu’il lut dans son journal un entrefilet encadré de noir annonçant que Savva Potapovitch venait d’être terrassé en pleine gloire par une attaque, Nicanor Ivanovitch devint écarlate – il s’en fallut de peu qu’il ne suivît l’exemple de Savva Potapovitch – et rugit : « Bien fait pour lui ! » Et le soir même Nicanor Ivanovitch, que la mort du populaire acteur avait plongé dans un océan de pénibles souvenirs, s’isola, et avec, pour toute compagnie, la lune qui éclairait la rue Sadovaïa, prit une cuite carabinée. Et chaque petit verre allongeait la ribambelle maudite des figures détestées, parmi lesquelles on reconnaissait Sergueï Gerardovitch Dunchil, la belle Ida Herculanovna, le rouquin propriétaire d’un troupeau d’oies, et le sincère Nikolaï Kanavkine.

Ну, а с теми-то что же случилось ? Помилуйте ! Ровно ничего с ними не случилось, да и случиться не может, ибо никогда в действительности не было их, как не было и симпатичного артиста-конферансье, и самого театра, и старой сквалыги пороховниковой тетки, гноящей валюту в погребе, и уж, конечно, золотых труб не было и наглых поваров. Все это только снилось Никанору Ивановичу под влиянием поганца Коровьева. Единственный живой, влетевший в этот сон, именно и был Савва Потапович – артист, и ввязался он в это только потому, что врезался в память Никанору Ивановичу благодаря своим частым выступлениям по радио. Он был, а остальных не было.

Au fait : que leur arriva-t-il, à tous ceux-là ? Allons donc ! Il ne leur arriva rien, voyons, et il ne pouvait rien leur arriver, puisqu’ils n’avaient jamais existé, pas plus que le sympathique animateur, ni le théâtre, ni cette vieille avare de tante qui laissait pourrir des devises dans sa cave, ni, bien entendu, les trompettes d’or et les insolents cuisiniers. Tout cela n’avait été qu’un rêve de Nicanor Ivanovitch, provoqué par l’influence de ce saligaud de Koroviev. Le seul être vivant à s’immiscer dans ce rêve fut précisément Savva Potapovitch, pour la seule raison que, grâce à ses fréquentes interventions à la radio, il resurgit à ce moment-là dans la mémoire de Nicanor Ivanovitch. Lui existait, les autres – non.

Так, может быть, не было и Алоизия Могарыча ? О, нет ! Этот не только был, но и сейчас существует, и именно в той должности, от которой отказался Римский, то есть в должности финдиректора Варьете.

Mais peut-être Aloysius Mogarytch n’existait-il pas non plus ? – Oh ! que si ! Non seulement celui-ci existait, mais il existe toujours, et il occupe précisément le poste abandonné par Rimski, c’est-à-dire le poste de directeur financier des Variétés.

Опомнившись, примерно через сутки после визита к Воланду, в поезде, где-то под Вяткой, Алоизий убедился в том, что, уехав в помрачении ума зачем-то из Москвы, он забыл надеть брюки, но зато непонятно для чего украл совсем ненужную ему домовую книгу застройщика. Уплатив колоссальные деньги проводнику, Алоизий приобрел у него старую и засаленную пару штанов и из Вятки повернул обратно. Но домика застройщика он, увы, уже не нашел. Ветхое барахло начисто слизнуло огнем. Но Алоизий был человеком чрезвычайно предприимчивым, через две недели он уже жил в прекрасной комнате в Брюсовском переулке, а через несколько месяцев уже сидел в кабинете Римского. И как раньше Римский страдал из-за Степы, так теперь Варенуха мучился из-за Алоизия. Мечтает Иван Савельевич только об одном, чтобы этого Алоизия убрали из Варьете куда-нибудь с глаз долой, потому что, как шепчет иногда Варенуха в интимной компании, " Такой сволочи, как этот Алоизий, он будто бы никогда не встречал в жизни и что будто бы от этого Алоизия он ждет всего, чего угодно ".

Reprenant ses esprits vingt-quatre heures environ après sa visite à Woland, dans un train, quelque part en direction de Viatka, Aloysius s’aperçut qu’en quittant Moscou, dans le sombre désordre de ses idées, il avait oublié de mettre son pantalon, mais que par contre – absolument sans savoir pourquoi – il avait volé le registre des locataires de l’entrepreneur, dont il n’avait aucun besoin. Après avoir acheté au chef de train, pour une somme colossale, un vieux pantalon taché de graisse, Aloysius descendit à Viatka et reprit le train pour Moscou. Mais hélas ! il ne retrouva pas la maison de l’entrepreneur. La vieille bâtisse et tout le saint-frusquin avaient été complètement nettoyés par le feu. Mais Aloysius était un homme doué d’un prodigieux esprit d’initiative. Quinze jours plus tard, il habitait déjà dans une belle chambre, rue Brioussov, et quelques mois après, il prenait place dans le cabinet de Rimski. Et, de même que jadis la présence de Stepan était une torture pour Rimski, de même aujourd’hui, la présence d’Aloysius est une torture pour Varienoukha. Ivan Savelïevitch ne rêve que d’une chose : que cet Aloysius soit chassé des Variétés et envoyé où on voudra, pourvu qu’on ne le voie plus. Car, ainsi que le chuchote parfois Varienoukha en très petit comité, une ordure pareille à cet Aloysius, il n’en a jamais rencontré de sa vie, et de la part de cet Aloysius, il s’attend à tout ce qu’on peut imaginer.

Впрочем, может быть, администратор и пристрастен. Никаких темных дел за Алоизием не замечено, как и вообще никаких дел, если не считать, конечно, назначения на место буфетчика Сокова какого-то другого. Андрей же Фокич умер от рака печени в клинике Первого МГУ месяцев через девять после появления Воланда в Москве...

Il est possible, d’ailleurs, que l’administrateur fasse preuve, ici, d’une certaine partialité. Aloysius ne se distingue par aucune activité louche, ni en général par aucune activité d’aucune sorte, si l’on excepte, évidemment, le fait d’avoir nommé quelqu’un d’autre à la place du buffetier Andreï Fokitch Sokov. Lequel Andreï Fokitch est mort d’un cancer du foie à la clinique de l’arrondissement de l’Université, neuf mois après l’arrivée de Woland à Moscou…

Да, прошло несколько лет, и затянулись правдиво описанные в этой книге происшествия и угасли в памяти. Но не у всех, но не у всех.

Oui, plusieurs années passèrent, et les événements véridiquement décrits dans ce livre s’estompèrent, puis s’effacèrent des mémoires. Mais pas chez tous, pas chez tous.

Каждый год, лишь только наступает весеннее праздничное полнолуние, под вечер появляется под липами на Патриарших прудах человек лет тридцати или тридцати с лишним. Рыжеватый, зеленоглазый, скромно одетый человек. Это – сотрудник института истории и философии, профессор Иван Николаевич Понырев.

Chaque année, dès qu’arrive la fête de la pleine lune de printemps, on voit apparaître vers le soir, sous les tilleuls qui ombragent l’étang du Patriarche, un homme de trente ou trente-cinq ans. Un homme aux cheveux roussâtres, aux yeux verts, modestement vêtu. C’est le professeur Ivan Nikolaïevitch Ponyriev, chargé de recherche à l’Institut d’histoire et de philosophie.

Придя под липы, он всегда садится на ту самую скамейку, на которой сидел в тот вечер, когда давно позабытый всеми Берлиоз в последний раз в своей жизни видел разваливающуюся на куски луну.

En arrivant sous les tilleuls, il s’assied toujours sur ce banc où il s’était assis jadis, quand un certain Berlioz, depuis longtemps oublié de tous, était venu voir pour la dernière fois de sa vie la lune se briser en mille morceaux.

Теперь она, цельная, в начале вечера белая, а затем золотая, с темным коньком-драконом, плывет над бывшим поэтом, Иваном Николаевичем, и в то же время стоит на одном месте в своей высоте.

Elle est là, toute ronde, d’abord blanche quand tombe le soir, puis dorée avec une tache sombre en forme de dragon, et elle vogue au-dessus de l’ex-poète Ivan Nikolaïevitch, tout en restant suspendue à sa place, là-haut.

Ивану Николаевичу все известно, он все знает и понимает. Он знает, что в молодости он стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после этого и вылечился. Но знает он также, что кое с чем он совладать не может. Не может он совладать с этим весенним полнолунием. Лишь только оно начинает приближаться, лишь только начинает разрастаться и наливаться золотом светило, которое когда-то висело выше двух пятисвечий, становится Иван Николаевич беспокоен, нервничает, теряет аппетит и сон, дожидается, пока созреет луна. И когда наступает полнолуние, ничто не удержит Ивана Николаевича дома. Под вечер он выходит и идет на Патриаршие пруды.

Ivan Nikolaïevitch est au courant de tout, il sait tout, il a tout compris. Il sait que dans sa jeunesse, il a été victime d’hypnotiseurs criminels, qu’après cela il a été soigné, puis guéri. Mais il sait aussi qu’il y a quelque chose qu’il ne parvient pas à dominer. Il ne parvient pas à dominer cette pleine lune de printemps. Dès que commence à se rapprocher, dès que commence à grandir et à se teinter d’or l’astre qui jadis était monté plus haut encore que deux gigantesques flambeaux à cinq branches, Ivan Nikolaïevitch devient nerveux, inquiet, il perd l’appétit et le sommeil, il attend que la lune s’épanouisse. Et dès que commence la pleine lune, personne ne peut retenir Ivan Nikolaïevitch à la maison. Il sort à la tombée du soir et se dirige vers l’étang du Patriarche.

(Сидя на скамейке, Иван Николаевич уже откровенно разговаривает сам с собой, курит, щурится то на луну, то на хорошо памятный ему турникет. )

Assis sur son banc, Ivan Nikolaïevitch se parle à lui-même, avec sincérité, il fume et il observe en clignant des yeux tantôt la lune, tantôt le tourniquet d’impérissable mémoire.

Час или два проводит так Иван Николаевич. Затем снимается с места и всегда по одному и тому же маршруту, через Спиридоновку, с пустыми и незрячими глазами идет в Арбатские переулки.

Ivan Nikolaïevitch passe ainsi une heure ou deux. Puis il se lève et, toujours suivant le même itinéraire, par la rue Spiridonov, les yeux vides et le regard absent, il gagne les petites rues du quartier de l’Arbat.

Он проходит мимо нефтелавки, поворачивает там, где висит покосившийся старый газовый фонарь, и подкрадывается к решетке, за которой он видит пышный, но еще не одетый сад, а в нем – окрашенный луною с того боку, где выступает фонарь с трехстворчатым окном, и темный с другого – готический особняк.

Il passe devant l’échoppe du marchand de pétrole, tourne là où pend un vieux bec de gaz accroché de travers, et se glisse jusqu’à une grille derrière laquelle il voit un jardin touffu mais encore dénudé et au milieu de celui-ci, éclairée par la lune du côté où avance une tourelle en encorbellement munie d’une fenêtre à trois battants, le reste étant noyé dans l’ombre – une vaste propriété de style gothique.

Профессор не знает, что влечет его к решетке и кто живет в этом особняке, но знает, что бороться ему с собою в полнолуние не приходится. Кроме того, он знает, что в саду за решеткой он неизбежно увидит одно и то же.

Le professeur ne sait pas ce qui l’attire vers cette grille, ni qui habite cette propriété, mais il sait qu’à la pleine lune, il est incapable de lutter contre lui-même. De plus, il sait que dans le jardin, derrière la grille, il assistera inévitablement au même spectacle.

Он увидит сидящего на скамеечке пожилого и солидного человека с бородкой, в пенсне и с чуть-чуть поросячьими чертами лица. Иван Николаевич всегда застает этого обитателя особняка в одной и той же мечтательной позе, со взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу известно, что, полюбовавшись луной, сидящий непременно переведет глаза на окна фонаря и упрется в них, как бы ожидая, что сейчас они распахнутся и появится на подоконнике что-то необыкновенное.

Il voit d’abord, assis sur un banc, un homme corpulent et d’un certain âge, portant barbiche et lorgnon, dont les traits rappellent un peu – oh, très peu ! – la physionomie d’un pourceau. Ivan Nikolaïevitch trouve toujours cet habitant de la propriété dans la même pose rêveuse, le regard tourné vers la lune, Ivan sait que l’homme assis, après avoir admiré la lune, dirigera immanquablement son regard vers la fenêtre de la tour, qu’il fixera intensément, comme s’il attendait qu’elle s’ouvre soudain et qu’apparaisse dans l’encadrement quelque chose d’inhabituel.

Все дальнейшее Иван Николаевич знает наизусть. Тут надо непременно поглубже схорониться за решеткой, ибо вот сейчас сидящий начнет беспокойно вертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в воздухе, непременно восторженно улыбаться, а затем он вдруг всплеснет руками в какой-то сладостной тоске, а затем уж и просто и довольно громко будет бормотать:

Ce qui se passe ensuite, Ivan Nikolaïevitch le connaît par cœur. Il doit à ce moment se dissimuler avec plus de soin derrière la grille, car l’homme commence à tourner la tête de tous côtés d’un air très agité, ses yeux hagards essaient de voir quelque chose en l’air, puis il sourit avec extase, et tout à coup il joint les mains dans une attitude de voluptueuse tristesse ; après quoi, d’une voix assez forte, il se met simplement à grommeler :

– Венера! Венера!.. Эх я, дурак!..

– Vénus ! Vénus !… Quel idiot !

– Боги, боги ! – начнет шептать Иван Николаевич, прячась за решеткой и не сводя разгорающихся глаз с таинственного неизвестного, – вот еще одна жертва луны... Да, это еще одна жертва, вроде меня.

– Dieux, dieux ! murmure alors Ivan Nikolaïevitch en se cachant derrière la grille, mais sans quitter de ses yeux brûlants le mystérieux inconnu. Encore une victime de la lune… Oui, encore une victime, comme moi…

А сидящий будет продолжать свои речи:

Mais l’homme assis poursuit son discours :

– Эх я, дурак ! Зачем, зачем я не улетел с нею ? Чего я испугался, старый осел ! Бумажку выправил ! Эх, терпи теперь, старый кретин !

– Quel idiot je fais ! Pourquoi, pourquoi ne me suis-je pas envolé avec elle ? Que craignais-tu donc, vieil âne ? Au lieu de ça, je me fais délivrer un certificat !… Hé, patiente donc, maintenant, vieux crétin !…

Так будет продолжаться до тех пор, пока не стукнет в темной части особняка окно, не появится в нем что-то беловатое и не раздастся неприятный женский голос:

Et cela continue ainsi jusqu’au moment où, du côté obscur de la propriété, on entend battre une fenêtre. On y voit paraître une vague forme blanche, tandis qu’éclate une aigre voix de femme :

– Николай Иванович, где вы ? Что это за фантазии ? Малярию хотите подцепить ? Идите чай пить !

– Nikolaï Ivanovitch, où êtes-vous ? En voilà des fantaisies ! Vous voulez attraper la malaria ? Rentrez boire votre thé !

Тут, конечно, сидящий очнется и ответит голосом лживым:

Sur quoi, naturellement, l’homme assis revient à la réalité et répond d’une voix fausse :

– Воздухом, воздухом хотел подышать, душенька моя ! Воздух уж очень хорош !

– C’est l’air, je voulais simplement respirer un peu d’air, ma bonne amie ! L’air est très bon !…

И тут он поднимется со скамейки, украдкой погрозит кулаком закрывающемуся внизу окну и поплетется в дом.

Puis il se lève, d’un geste furtif montre le poing à la fenêtre qui s’est refermée au rez-de-chaussée, puis rentre à pas traînants dans la maison.

– Лжет он, лжет ! О, боги, как он лжет ! – бормочет, уходя от решетки, Иван Николаевич, – вовсе не воздух влечет его в сад, он что-то видит в это весеннее полнолуние на луне и в саду, в высоте. Ах, дорого бы я дал, чтобы проникнуть в его тайну, чтобы знать, какую такую Венеру он утратил и теперь бесплодно шарит руками в воздухе, ловит ее ?

– Il ment, il ment ! Ô dieux, quel menteur ! marmonne alors Ivan Nikolaïevitch en s’éloignant de la grille. Ce n’est pas du tout le bon air qui l’attire dans le jardin, il voit quelque chose dans cette lune de printemps, et aussi en l’air, au-dessus du jardin ! Ah ! je donnerais cher pour pénétrer son secret, pour savoir quelle est cette Vénus qu’il a perdue, et pourquoi il fouille inutilement l’air de ses mains dans l’espoir de l’attraper…

И возвращается домой профессор уже совсем больной. Его жена притворяется, что не замечает его состояния, и торопит его ложиться спать. Но сама она не ложится и сидит у лампы с книгой, смотрит горькими глазами на спящего. Она знает, что на рассвете Иван Николаевич проснется с мучительным криком, начнет плакать и метаться. Поэтому и лежит перед нею на скатерти под лампой заранее приготовленный шприц в спирту и ампула с жидкостью густого чайного цвета.

Et le professeur rentre chez lui, tout à fait malade. Sa femme fait semblant de ne pas remarquer son état, et le presse simplement d’aller se coucher. Mais elle-même ne se couche pas ; elle s’assied sous la lampe avec un livre, et contemple le dormeur avec des yeux chargés d’amertume. Elle sait qu’à l’aube Ivan Nikolaïevitch s’éveillera soudain avec un cri de douleur, se mettra à pleurer et à s’agiter. C’est pourquoi elle a devant elle, sur le napperon de la lampe, une aiguille qui trempe dans l’alcool et une ampoule remplie d’un liquide couleur de thé foncé.

Бедная женщина, связанная с тяжко больным, теперь свободна и без опасений может заснуть. Иван Николаевич после укила будет спать до утра со счастливым лицом и видеть неизвестные ей, но какие-то возвышенные и счастливые сны.

Ensuite, la pauvre épouse de ce grand malade sera libre et pourra s’endormir sans crainte. Après la piqûre, Ivan Nikolaïevitch se rendort jusqu’au matin avec un visage heureux qui trahit des rêves, inconnus d’elle, de bonheur suprême.

Будит ученого и доводит его до жалкого крика в ночь полнолуния одно и то же. Он видит неестественного безносого палача, который, подпрыгнув и как-то ухнув голосом, колет копьем в сердце привязанного к столбу и потерявшего разум Гестаса. Но не столько страшен палач, сколько неестественное освещение во сне, происходящее от какой-то тучи, которая кипит и наваливается на землю, как это бывает только во время мировых катастроф.

Ce qui, la nuit de la pleine lune, éveille ainsi le savant et lui arrache un cri déchirant, est un rêve, toujours même. Il voit un bourreau sans nez, surnaturel, qui, avec une sorte d’exclamation étouffée, bondit pour enfoncer sa lance dans le cœur de Hestas, attaché au pilori et privé de raison. Mais ce bourreau est moins épouvantable encore que la lumière surnaturelle qui paraît descendre d’une sorte de nuée épaisse, qui bouillonne et se répand sur terre, comme cela ne peut arriver qu’en un temps de catastrophe universelle.

После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом. Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться.

Après la piqûre, tout change au regard du dormeur. Du lit à la fenêtre s’étend un large chemin de lune, sur lequel marche un homme en manteau blanc à doublure sanglante, montant vers la lune. À côté de lui marche un jeune homme en tunique déchirée, dont le visage est mutilé. Tous deux parlent avec chaleur, discutent, cherchent à se mettre d’accord sur quelque chose.

– Боги, боги, – говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, – какая пошлая казнь ! Но ты мне, пожалуйста, скажи, – тут лицо из надменного превращается в умоляющее, – ведь ее не было ! Молю тебя, скажи, не было ?

– Dieux, dieux ! dit l’homme au manteau blanc en tournant un visage orgueilleux vers son compagnon. Quel supplice vulgaire ! Mais dis-moi, s’il te plaît (et là le visage hautain devient suppliant), il n’a pas eu lieu, hein ? Dis, je t’en prie, il n’a pas eu lieu ?

– Ну, конечно не было, – отвечает хриплым голосом спутник, – тебе это померещилось.

– Bien sûr que non, il n’a pas eu lieu, répond l’autre d’une voix rauque. C’est un rêve que tu as fait.

– И ты можешь поклясться в этом ? – заискивающе просит человек в плаще.

– Et tu peux le jurer ? demande obséquieusement l’homme au manteau.

– Клянусь, – отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.

– Je le jure ! répond son compagnon, dont les yeux, on ne sait pourquoi, sourient.

– Больше мне ничего не нужно ! – сорванным голосом вскрикивает человек в плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего спутника. За ними идет спокойный и величественный гигантский остроухий пес.

– C’est tout ce que je voulais ! s’écrie l’homme au manteau d’une voix brisée, et il continue de monter, toujours plus haut, vers la lune, entraînant son compagnon. Derrière eux, marche, calme et majestueux, dressant ses oreilles pointues, un gigantesque chien.

Тогда лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река и разливается во все стороны. Луна властвует и играет, луна танцует и шалит. Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина и выводит к Ивану за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека. Иван Николаевич сразу узнает его. Это – тот номер сто восемнадцатый, его ночной гость. Иван Николаевич во сне протягивает к нему руки и жадно спрашивает:

Alors le chemin de lune se met à bouillonner, une rivière de lune en jaillit et commence à se répandre de toutes parts. La lune règne et s’amuse, la lune danse et folâtre. Alors, dans le courant de la rivière, prend forme une femme d’une exorbitante beauté, qui amène vers Ivan, en le tenant par la main, un homme au visage barbu et au regard effrayé. Ivan le reconnaît aussitôt. C’est le numéro 118, c’est son visiteur nocturne. Dans son rêve, Ivan Nikolaïevitch tend les bras vers lui et demande avidement :

– Так, стало быть, этим и кончилось ?

– C’est donc ainsi que cela s’est terminé ?

– Этим и кончилось, мой ученик, – отвечает номер сто восемнадцатый, а женщина подходит к Ивану и говорит:

– C’est ainsi que cela s’est terminé, mon cher élève, répond le numéro 118. Et la femme s’approche d’Ivan et lui dit :

– Конечно, этим. Все кончилось и все кончается... И я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо.

– Bien sûr, c’est ainsi. Tout est fini, tout a une fin… Et moi, je vais vous baiser au front, et pour vous, tout ira comme il faut…

Она наклоняется к Ивану и целует его в лоб, и Иван тянется к ней и всматривается в ее глаза, но она отступает, отступает и уходит вместе со своим спутником к луне.

Elle se penche sur Ivan et le baise au front. Ivan plonge son regard dans ses yeux et tend les bras vers elle, mais elle s’éloigne, s’éloigne, et s’en va avec son compagnon vers la lune.

Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом.

Alors la lune se déchaîne, frénétique. Elle déverse un torrent de lumière sur Ivan, elle projette des gouttes de lumière dans toutes les directions, la chambre commence à être noyée de lune, des vagues agitent la lumière, celle-ci monte, submerge le lit… C’est alors qu’Ivan Nikolaïevitch dort avec un visage heureux.

Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым. Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат.

Au matin, il s’éveille, taciturne, mais parfaitement calme, et guéri. Sa mémoire harcelée s’apaise, et jusqu’à la prochaine pleine lune, plus personne ne viendra troubler le professeur : ni le meurtrier sans nez de Hestas, ni le cruel cinquième procurateur de Judée – le chevalier Ponce Pilate.

1929-1940